Лучшие подруги 5 page

– Уолтер, я по тебе соскучилась! – воскликнула она именно то, что Ричард попросил бы ее не произносить.

– И я по тебе скучаю.

Она додумалась расспросить его об отце, хотя демонстрировать свою заботу стоило только в одном случае: если она намеревалась перейти с ним к следующему этапу. Уолтер рассказал об отказе печени, отеке легких и дерьмовых прогнозах.

– Мне ужасно жаль, – сказала она. – Слушай, по поводу комнаты…

– Тебе не обязательно решать прямо сейчас.

– Но тебе же нужен ответ. Если хочешь сдать ее кому‑нибудь еще…

– Я бы лучше тебе сдал.

– Да, и я бы, может, и сняла, но на следующей неделе мне надо съездить домой, и я думала добраться до Нью‑Йорка с Ричардом. Раз уж он все равно едет.

Все опасения, что Уолтер не уловит подтекста этого сообщения, утонули в его внезапном молчании.

– У тебя ведь уже был билет на самолет? – спросил он наконец.

– Его можно сдать, – солгала она.

– Это хорошо, – сказал он. – Но, знаешь, не стоит полагаться на Ричарда.

– Знаю, знаю. Ты прав. Я просто подумала, что сэкономлю деньги и они пойдут на оплату комнаты.

Двойная ложь. Билет купили ее родители.

– Я в любом случае заплачу за июнь.

– Зачем, если ты все равно не собираешься здесь жить.

– Может и собираюсь, говорю же, я пока не знаю.

– Ладно?

– Мне хочется, правда. Я просто не уверена. Так что, если найдешь другого съемщика, не сомневайся. Но за июнь я точно заплачу.

Последовала очередная пауза, после чего Уолтер разочарованным голосом сказал, что ему надо освободить телефон.

Преисполнившись бодрости после проведения этого тяжелого разговора, Патти позвонила Ричарду и уверила его, что произвела все необходимые действия по снятию наживки, на что Ричард ответил, что пока что не определился с датой выезда и хочет по пути остановиться в Чикаго, чтобы сходить на пару концертов.

– Мне главное – добраться до Нью‑Йорка к субботе.

– Точно, годовщина свадьбы. Где это будет?

– В «Мохонк маунтин хаус», но мне нужно будет доехать до Уэстчестера.

– Посмотрим.

Нет ничего веселого в том, чтобы путешествовать с человеком, который считает, что от тебя, как и ото всех женщин, одни проблемы, но Патти не знала об этом до начала пути. Все началось с даты отправления, которую пришлось менять по ее просьбе. Затем оказалось, что из‑за проблем с грузовиком должен задержаться Эррера, а поскольку в Чикаго Ричард планировал остановиться у друзей Эрреры, а Патти в его планы не входила, ситуация обещала быть неловкой. Кроме того, Патти не умела рассчитывать расстояния, поэтому, когда Ричард забрал ее на три часа позже обещанного и они выехали из Миннеаполиса только во второй половине дня, она не осознавала, как поздно они приедут в Чикаго и как важно не терять времени на трассе И‑94. Они опаздывали не по ее вине. Она не постеснялась попросить сделать остановку у городка О‑Клэр, чтобы освежиться, а через час – еще одну, неизвестно у чего, чтобы поужинать. Это было ее путешествие, и она твердо решила насладиться им! Но заднее сиденье было завалено оборудованием, которое Ричард не решался оставлять без присмотра, а его собственные нужды удовлетворял жевательный табак (на полу стояла большая плевательница), и хотя он не злился на то, что из‑за костылей Патти делала все медленнее обычного, он и не предлагал ей расслабиться и не торопиться. И всю дорогу, каждую минуту, несмотря на немногословие Ричарда и плохо скрываемую досаду на ее вполне понятные человеческие потребности, она почти физически чувствовала, что он хочет ее трахнуть, и это тоже не добавляло непринужденности их беседе. Не то чтобы Патти не тянуло к нему. Но ей нужно было немного времени и пространства, и автор смущенно признает, что, несмотря на юность и неопытность, Патти отвоевывала себе это время и пространство, переводя разговор на Уолтера.

Сначала Ричард уходил от этой темы, но когда Патти удалось его разговорить, она много узнала о прошлом Уолтера. Об организованном им симпозиуме, посвященном перенаселению и реформе коллегии выборщиков, на который почти никто не пришел. О новаторском музыкальном шоу «Новая волна», которое он четыре года вел на университетской радиостанции. О том, как он собирал подписи, чтобы в общежитии Макалистера лучше конопатили окна. О колонках, которые он писал для газеты колледжа, одна из которых была посвящена подносам с едой (он тогда работал в столовой): Уолтер подсчитывал, сколько семей в Сент‑Поле можно накормить тем, что выбрасывается за вечер, напоминал своим однокашникам, что работникам приходится возиться с размазанным повсюду ореховым маслом, сражался со студенческой привычкой наливать в хлопья в три раза больше молока, чем нужно, а потом оставлять на подносах чашки, переполненные молоком, – неужели они думают, что молоко – это бесплатный и бесконечный ресурс вроде воды? Ричард говорил об этом тем же покровительственным тоном, какой он принял в разговорах с Патти две недели назад, тоном нежного сожаления по отношению к Уолтеру, как будто ему было больно оттого, что тот тратит столько сил, бодаясь с жестокой реальностью.

– А девушки у него были? – спросила Патти.

– Ему не везло, – ответил Ричард. – Он западал на недоступных телок. Тех, у кого были парни. Творческих телок, которые вращались в других кругах. По одной второкурснице он весь выпускной год страдал. Он отдал ей свое время в радиосетке – пятничный вечер – и вместо этого взял дневное время в четверг. Я узнал слишком поздно, чтобы помешать. Он переписывал ее работы, водил ее на концерты. Противно было видеть, как она на нем ездила. Вечно ни с того ни с сего приходила к нам.

– Как странно, – заметила Патти. – С чего бы?

– Он никогда меня не слушает. Дико упрямый. И по нему вроде бы не скажешь, но он всегда западает на хорошеньких. Красивых, с хорошей фигурой. Он в этом плане амбициозный парень. В колледже его это счастливым не сделало.

– А та девушка, которая все время к вам заходила? Она тебе нравилась?

– Мне не нравилось, как она обращалась с Уолтером.

– Это, похоже, для тебя больной вопрос.

– У нее был дерьмовый вкус, и она забрала его время в радиосетке. Существовал единственный способ достучаться до него. Показать, с кем он связался.

– А, так ты сделал ему одолжение. Понятно.

– Все вокруг такие праведники.

– Нет, правда, я понимаю, почему ты нас не уважаешь. Ты год за годом видишь девушек, которые хотят, чтобы ты предал своего лучшего друга. Странная ситуация.

– Тебя я уважаю.

– Ха‑ха.

– У тебя есть мозги. Я бы не против повидаться с тобой летом, если ты захочешь дать Нью‑Йорку шанс.

– Это вряд ли.

– Я просто говорю, что было бы здорово.

У нее было около трех часов, чтобы насладиться этой фантазией: уставившись на огни машин, спешивших въехать в мегаполис и покинуть его, она воображала, каково быть девушкой Ричарда, гадая, могла ли бы изменить его женщина, которую он уважает, представляя, как она бросает Миннесоту, представляя их будущую квартиру, наслаждаясь мыслью о том, как она спустит Ричарда на свою высокомерную среднюю сестру и как оцепенеет вся семья, увидев, какой Патти стала крутой, и рисуя себе, как он будет стирать ее каждую ночь, – пока они не въехали в реальность южного района Чикаго. Было два часа ночи, и Ричард не мог найти дом друзей Эрреры. Им все время преграждали путь сортировочные станции и темная, наводящая ужас река. Улицы пустовали, если не считать цыганских повозок и отдельных представителей Ужасной Черной Молодежи из тех, о ком пишут в газетах.

– Нам бы пригодилась карта, – заметила Патти.

– Здесь все улицы пронумерованы, не заблудимся.

Друзья Эрреры были художниками. Их дом, который Ричард нашел с помощью таксиста, выглядел абсолютно необитаемым. Болтающийся на двух проводах дверной звонок, как ни странно, работал. Кто‑то отодвинул кусок холста, прикрывающий переднее окно, после чего спустился вниз, чтобы выразить Ричарду свое недовольство.

– Прости, чувак, – сказал Ричард. – Нам пришлось задержаться. Нам нужна вписка на пару ночей.

Художник был одет в дешевые мешковатые кальсоны.

– Мы только начали клеить обои в той комнате, – сказал он. – Там еще ничего не высохло. Эррера вроде говорил что‑то о выходных?

– Он вам вчера не звонил?

– Звонил, и я сказал, что в свободной комнате полный бедлам.

– Ерунда. Мы очень благодарны. Мне надо кое‑что занести внутрь.

Патти не могла таскать вещи и стерегла машину, пока Ричард медленно опустошал ее. В отведенной им комнате стоял тяжелый запах того, в чем она по молодости не распознала штукатурку, – и этот запах по молодости же не показался ей домашним и уютным. Единственным источником света был алюминиевый фотофонарь, прицепленный к усыпанной штукатуркой стремянке.

– Боже, – сказал Ричард. – У них здесь что, шимпанзе штукатурили?

Под грязной и пыльной кучей полиэтилена обнаружился двойной матрас, покрытый пятнами ржавчины.

– Не тот «Шератон», к которому ты привыкла, полагаю, – сказал Ричард.

– А простыни здесь есть? – застенчиво спросила Патти.

Он обыскал соседнюю комнату и вернулся с вязаным пледом, индийским покрывалом и вельветовой подушкой.

– Будешь спать здесь, – сказал он. – Я лягу на кушетку.

Она бросила на него вопросительный взгляд.

– Уже поздно, – сказал он. – Тебе надо поспать.

– Ты уверен? Тут куча места. А на кушетке тебе будет тесно.

Она устала, но хотела его и захватила с собой все необходимое, и инстинкт подсказывал ей, что надо решить вопрос прямо сейчас, решить раз и навсегда, прежде чем у нее будет время подумать. Ей потребовалось много лет, почти полжизни, на то, чтобы понять причины, заставившие Ричарда вдруг повести себя по‑джентльменски в ту ночь, – и поразиться им. Но тогда, в пыльной и сырой ремонтируемой комнате, она могла предположить только, что ошибалась на его счет или же что он отверг ее потому, что от нее были одни проблемы и она не помогала таскать вещи.

– Здесь есть что‑то типа ванной, – сказал Ричард. – Может, тебе повезет больше, и ты найдешь выключатель.

Она тоскливо на него посмотрела, и он торопливо отвернулся. Обида и потрясение, напряженная поездка, недружелюбный прием и мрачность комнаты. Она вырубила свет, легла прямо в одежде и долго плакала, стараясь не издавать никаких звуков, пока ее разочарование не растворилось во сне.

Наутро она проснулась в шесть от яростных лучей солнца и успела изрядно разозлиться, пока ждала, чтобы проснулся кто‑нибудь еще, после чего действительно причиняла всем одни проблемы. В этот день она была такой непокладистой, как никогда в жизни. Друзья Эрреры оказались грубиянами и заставили ее почувствовать себя ничтожеством, потому что она не понимала их высококультурных намеков. Ей дали три шанса проявить себя, после чего перестали обращать на нее внимание. Затем, к облегчению Патти, они покинули квартиру вместе с Ричардом, который через некоторое время вернулся с коробкой пончиков к завтраку.

– Я собираюсь сегодня поработать с этой комнатой, – сказал он. – Тошнит от их кривых рук. Не хочешь пошлифовать немножко?

– Я думала, мы пойдем на озеро или еще куда‑нибудь. Здесь так жарко. Или в музей?

Он смерил ее серьезным взглядом:

– Ты хочешь в музей?

– Куда‑нибудь выбраться и насладиться Чикаго.

– Это можно сделать вечером. Будет играть Magazine. Знаешь их?

– Я ничего не знаю, ты еще не понял?

– У тебя плохое настроение. Ты хочешь уехать.

– Я ничего не хочу.

– Если мы уберемся в комнате, ты лучше выспишься.

– Мне плевать. Я не хочу заниматься шлифовкой.

Кухня представляла из себя тошнотворный свинарник, от которого пахло безумием. Сидя на кушетке, на которой спал Ричард, Патти пыталась читать одну из книг, которые она взяла, надеясь впечатлить его: роман Хэмингуэя. Но из‑за жары, вони, усталости, комка в горле и пластинок Magazine, которые Ричард ставил одну за другой, она не могла сосредоточиться на чтении. Когда жара стала невыносимой, она отправилась к Ричарду, который штукатурил стены, и сообщила, что собирается прогуляться.

На нем не было рубашки, а волосы на груди выпрямились и разгладились под ручейками пота.

– Не лучший район для прогулок, – сказал он.

– Тогда пойдем вместе.

– Дай мне еще часок.

– Нет, забудь, – сказала она. – Я пойду сама. У нас есть ключ от этой квартиры?

– Ты правда хочешь отправиться гулять в одиночку на костылях?

– Да, если ты не хочешь пойти со мной.

– Я же говорю, освобожусь через час.

– А я не хочу ждать час.

– В таком случае, – сказал Ричард, – ключ на столе.

– Почему ты так плохо ко мне относишься?

Он закрыл глаза и, казалось, мысленно сосчитал до десяти. Было видно, как он ненавидит женщин и все, что они говорят.

– Может, ты примешь холодный душ и подождешь, пока я закончу?

– Знаешь, вчера мне казалось, что я тебе нравлюсь.

– Ты мне нравишься. Но я занят.

– Отлично, – сказала она. – Трудись.

На улице, залитой пополуденным солнцем, было еще жарче, чем в квартире. Патти немного побродила вокруг, стараясь не плакать слишком явно и выглядеть так, как будто она знает, куда идет. Река, когда она подошла поближе, оказалась более мирной, чем ночью, теперь она была просто заросшей и грязной, а не зловещей и всепоглощающей. На противоположном берегу располагался мексиканский квартал, украшенный не то к какому‑то прошедшему, не то к грядущему, не то к постоянному мексиканскому празднику. Она обнаружила забегаловку с кондиционером, где на нее пялились, но не приставали, и выпила там кока‑колы, страдая над своим девичьим горем. Ее тело жаждало Ричарда, но мозг понимал, что она сделала Ошибку, приехав с ним сюда, что все ее ожидания были всего лишь бесплодной фантазией. В окружающем гомоне то и дело всплывали фразы, знакомые по школьным урокам испанского: lo siento, и hace mucho calor, и ¿ qué quiere la señora?[34]Она набралась храбрости, заказала три тако и съела их, наблюдая за бесконечными автобусами, катящимися мимо окон, – каждый вздымал волну вони. Время тянулось на особый лад – автор, имея теперь богатый опыт убивания времени, склонен расценивать его как депрессивный (одновременно бесконечный и тошнотворно стремительный; бесчисленные секунды не складываются в часы). Наконец рабочий день закончился, и вокруг стали появляться группы рабочих, которые обращали на нее слишком много внимания и обсуждали ее muletas;[35]ей пришлось уйти.

Когда она вернулась к дому, солнце превратилось в оранжевый шар, висящий над улицами. Теперь она позволила себе осознать, что намеревалась исчезнуть надолго, чтобы испугать Ричарда. Этот план провалился: дома никого не было. Стены ее комнаты были практически готовы, пол подметен, кровать застелена настоящими простынями и подушками. На индийском покрывале лежала записка от Ричарда, написанная крохотными заглавными буквами, с адресом клуба и указаниями, как добраться дотуда подземкой. В конце было приписано: ПРЕДУПРЕЖДАЮ, МНЕ ПРИШЛОСЬ ПРИГЛАСИТЬ ТУДА ХОЗЯЕВ.

Раздумывая, стоит ли ей туда идти, Патти прилегла и проснулась через несколько часов, ничего не понимая. Ее разбудило возвращение хозяев дома. Она на одной ноге прискакала в соседнюю комнату, где самый неприятный из них, тот, кто без штанов встречал их накануне, сообщил, что Ричард ушел с кем‑то еще и просил передать, чтобы Патти не ждала его – он вернется, чтобы отвезти ее в Нью‑Йорк.

– Который сейчас час? – спросила она.

– Час.

– Ночи?

Друзья Эрреры заухмылялись.

– Нет, у нас тут солнечное затмение.

– А где Ричард?

– Он познакомился с какими‑то девушками и ушел с ними. Куда – не сказал.

Как уже было сказано, Патти не умела рассчитывать расстояния. Чтобы добраться до Уэстчестера вовремя, им с Ричардом надо было выехать из Чикаго в пять утра. Она проснулась гораздо позже, серым дождливым утром, в совершенно другом городе, в другом времени года. Ричарда по‑прежнему не было. Она съела зачерствевшие пончики и до одиннадцати читала Хемингуэя, после чего наконец поняла, что уже никуда не успевает.

Она закусила губу и позвонила родителям за их счет.

– Чикаго! – воскликнула Джойс. – Какой кошмар. Аэропорт далеко? Ты можешь взять билет на самолет? Мы думали, что ты скоро будешь. Папа хочет выехать пораньше, чтобы не попасть в пробку.

– Я все перепутала, – сказала Патти. – Извините.

– Может, ты хотя бы завтра утром приедешь? Ужин будет вечером.

– Я постараюсь, – сказала Патти.

Джойс уже три года состояла в законодательном собрании штата. Если бы она не начала перечислять Патти всех родственников и друзей, собирающихся в Мохонке, чтобы отдать дань уважения их браку, описывать нетерпение, с которым сестры и брат Патти ждали этих выходных, и свою признательность тем, кто летел к ним в буквальном смысле со всех концов страны, Патти, возможно, сделала бы все необходимое, чтобы добраться до отеля. Но, слушая мать, она вдруг ощутила странное умиротворение и уверенность. На Чикаго пролился мелкий дождь, из‑за холстяных занавесок донесся приятный аромат остывающего бетона и озерной воды. С незнакомым ей ранее спокойствием Патти заглянула себе в душу и поняла, что никого не обидит и не огорчит, пропустив праздник. Все было уже почти готово. Она поняла, что почти свободна, осталось сделать только последний шаг – и этот шаг казался ужасным, но не в плохом смысле этого слова, если можно так выразиться.

Когда позвонил Ричард, она сидела у окна, вдыхая аромат дождя и наблюдая, как ветер треплет траву и кусты на крыше заброшенной фабрики.

– Я очень извиняюсь, – сказал он. – Буду через час.

– Не торопись. Уже поздно.

– Но праздник же будет завтра.

– Нет, Ричард, завтра будет ужин. Мне надо было быть там сегодня. К пяти часам.

– Черт. Серьезно?

– Ты правда забыл?

– Я как‑то перепутал. Не выспался.

– Неважно. Уже можно не торопиться. Теперь я поеду домой.

И она поехала домой. Столкнула чемодан с лестницы, проковыляла следом на костылях, села в такси на Хэлстед‑стрит, доехала на автобусе до Миннеаполиса и пересела на другой автобус, идущий до Хиббинга, где в лютеранской больнице умирал Джин Берглунд. Уолтер покраснел сильнее обычного. В провонявшем дымом тарантасе его отца, стоявшем у автобусной остановки, Патти обняла его за шею и с радостью выяснила, что он отлично целуется.

Date: 2015-09-02; view: 242; Нарушение авторских прав