Глава шестая. В четыре утра товарищи по партии уже были на ногах

В четыре утра товарищи по партии уже были на ногах. Макрицын заваривал чай, а Шнейдерман слушал радиопередачу.

Ровно в оговоренное время они стояли у подъезда. Ждать пришлось недолго – Вараниев не опоздал. Видавшая виды машина тарахтела так, что благоразумнее было быстро сесть и уехать, дабы не получить от разбуженных соседей камнем или бутылкой по капоту. До Ганьского добрались без приключений. Тот уже ждал у дверей подъезда. Рыбаки тронулись за город.

В дороге ученый легко и непринужденно заговорил с Вараниевым и Шнейдерманом. Хотя новые знакомые вели речь по большей части о рыбалке и снастях, в чем ни один из них особо не разбирался, первое впечатление у Аполлона Юрьевича появилось. Вараниев показался ему типом недалеким, но сильным и организованным, виртуозно ориентирующимся в обстановке, с умением подобрать правильный индивидуальный подход к человеку. В Шнейдермане он увидел личность интеллектуально развитую, прямолинейную, но не очень волевую и целенаправленную.

Клязьминское водохранилище встретило гостей прекрасной утренней погодой: было безоблачно, дул легкий южный ветерок, вызывавший мелкую рябь на воде. Комары почти отсутствовали, а те, что изредка пролетали, были ленивы, неголодны и на кожу не садились.

Клевало неплохо, но преимущественно мелочь. Ганьский ловил на спиннинг (он где‑то отыскал старое дюралевое удилище с катушкой). Ученый забрасывал метров на тридцать, наматывал леску на палец и ждал поклевки. Чтобы время даром не пропадало, читал. На удочку Шнейдермана попался полукилограммовый линь.

Солнце начинало припекать, рыбаки проголодались. Еврухерий предложил заняться ухой, но Ганьский попросил подождать. И как оказалось, не зря: последовало несколько слабых рывков, затем леска напряглась, пережав ученому палец. Аполлон Юрьевич быстро освободился от петли и подсек. На крючке явно сидело что‑то хорошее. Увидев противостояние рыбы и ученого, коммунисты подбежали к Ганьскому. Тот же, являя неизвестно откуда взявшийся профессионализм, медленно накручивал леску на катушку, периодически немного отпуская. Поединок продолжался не одну минуту, пока из воды не показалась голова леща. Он то всплывал на поверхность, то уходил на глубину, но расстояние до берега медленно и неуклонно сокращалось. Сачка у рыбаков не было, а лещ оказался на пару килограммов, и подвести его к берегу через коряги, торчавшие из воды, казалось маловероятным. Серебристый красавец нырнул в очередной раз, и новые попытки Ганьского подтащить рыбу были безуспешны: леска натягивалась, как струна, удилище изгибалось дугой, но движения не было.

Без лишних разговоров Шнейдерман разделся и полез в воду. Медленно ступая по дну, сообщил, что тут сплошь коряги и трава. Чтобы правильно подойти к месту, он держал леску в руке, двигаясь параллельно. Преодолеть ему надо было метров семь, что Боб Иванович почти и сделал. Именно почти, потому что внезапно пропал – провалился в яму. Однако быстро вынырнул с речной травой на ушах и плечах. Лица находившихся на берегу моментально изменились – вместо азарта на них появились гримасы разочарования. Но не от испуга за жизнь Боба Ивановича. Случилось непоправимое: падая, тот так натянул леску, что она лопнула. Про леща оставалось только вспоминать. А смельчак вдобавок ко всему еще и руку леской поранил.

Выбравшись на берег, Шнейдерман приложил лист лопуха к порезу и стал успокаивать Ганьского.

– Уверяю вас, любезный, кратковременное ухудшение настроения прошло с вашим выходом на сушу, – добродушно откликнулся Аполлон Юрьевич.

– Это хорошо, – только и нашелся что сказать Боб Иванович и ушел собирать хворост.

Ганьский продолжал рыбачить. Макрицын смотрел на воду, но не на поплавок: о чем‑то думал. Вараниев разбирал привезенные снедь и посуду. На траве возле кустов выросла приличных размеров горка приносимых им из машины предметов: котелок, тренога, кастрюля с маринованным мясом, пакеты с зеленью, ложки, вилки, салфетки, хлеб, огурцы, соль, перец, картофель, пшено, помидоры, лук и еще много чего.

Внезапно Ганьским овладел гомерический смех. Он смеялся до слез и не мог остановиться.

– Позвольте полюбопытствовать, кому обязан за столь возбуждающий аппетит запах маринада? – обратился ученый к успевшему вернуться с охапкой хвороста Шнейдерману.

– Обеспечением сегодняшнего мероприятия занимался Виктор Валентинович, – сообщил тот.

– И смею предположить, без шашлыка сегодня не обойдется. Великолепно! – заключил Аполлон Юрьевич.

– Что «великолепно»? – не понял собеседник.

– Великолепное чувство юмора! Вы, случаем, не юморист? – крикнул Аполлон Юрьевич хлопотавшему возле машины Вараниеву. – Потрясен изысканностью вашего тонкого юмора!

Ответа не последовало. Похоже, Виктор Валентинович был так сильно сосредоточен, что просто не услышал обращенного к нему восторга.

– Простите, но я не понимаю, в чем вы увидели юмор? – с неподдельным любопытством спросил Шнейдерман.

– Неужели? Нет, нет, я не верю вам! – продолжал хохотать Ганьский.

Озадаченный Шнейдерман закинул растопыренными пальцами наверх густую копну кудрявых, слегка тронутых на висках сединой волос. Пока он прокручивал в коре головного мозга бог весть какие предположения, вернулся Вараниев.

– Позвольте, Виктор Валентинович, пожать вам руку! – Ганьский обратился к нему: – Потрясен, право, потрясен! Феноменальное чувство юмора!

– Не понимаю, о чем вы? – удивился куратор партии.

– Полноте, уважаемый! Вы печатаетесь? – вполне серьезно задал вопрос ученый. – Я имею в виду как юморист.

– Не приходилось, – ответил Вараниев.

Надо заметить, что бывший комсомольский работник отчасти слукавил: он печатался, и неоднократно, в городской газете «Краснеющая молодежь» и в районной «Колеёй Ильича».

– То есть, если я правильно понял, вы настаиваете на том, что человек, не обладающий отменным чувством юмора, мог додуматься захватить мясной шашлык, отправляясь на рыбалку? – уточнил Ганьский.

Только теперь Вараниев и Шнейдерман поняли, что так удивило ученого. Первый не нашелся с ответом, а второй простодушно заявил, что гарантии улова никогда нет, а есть ведь надо, к тому же на природе, да еще у воды, аппетит усиливается.

Боб Иванович развел костер, а Виктор Валентинович стал разделывать рыбу. За суетой они позабыли о Еврухерии, к которому некстати вновь вернулись мысли об Ангелине Павловне. Макрицын сидел грустный, ему было не до поплавка. Неизвестно, как долго просидел бы он в таком состоянии, если бы Шнейдерман не окликнул его. Еврухерий вздрогнул от неожиданности, поднялся и направился к биваку.

– Чего помочь надо? – спросил он, подойдя к костру.

Боб Иванович ответил, что почти все готово, пора уху варить, и попросил Макрицына зачерпнуть воды в котелок.

Выполнение поручения не заняло много времени, но результатом Шнейдерман остался очень недоволен:

– Макрица, черт возьми, ты что принес?

– Что просил, то и принес, – ответил ясновидящий.

– Как ты думаешь, для чего я просил воду? – спросил Боб Иванович.

В голосе Еврухерия появилось некоторое раздражение:

– Я не думал «для чего». Ты попросил воды принести – я принес.

– Вот именно, что не думал. А если бы думал, то не принес бы половину котелка песка и мусора, – отчитал товарища по партии Шнейдерман.

Макрицын пошел на обострение:

– Да где же я тебе другую‑то разыщу? Тут колодцев и родников нет.

– Тьфу ты… – сплюнул с досады Боб Иванович, вылил воду и направился к берегу. Там разулся и ступил в воду.

– В яму не провались! – крикнул Вараниев. Шнейдерман зашел по грудь и остановился. Макрицын и Ганьский наблюдали.

– Чего он стоит, Полоша? – удивился ясновидящий.

Ганьский ответил без промедления:

– Ждет, когда муть осядет, надо полагать.

Через несколько минут Шнейдерман зачерпнул воду и вышел на берег.

Тем временем Виктор Валентинович разобрался с рыбой, расстелил клеенку, поставил миски, разложил ложки. Последней на импровизированном столе появилась водка. Рыбаки уселись, и Боб Иванович предложил выпить для затравки, пока уха еще не готова. Не раздумывая, произнес тост за знакомство с человеком, который, как он выразился, «кажется умным и знающим много». Ганьский поблагодарил за добрые слова и следующий тост произнес сам:

– Друзья! Мы, присутствующие здесь, вышли из прошлой эпохи и вошли в настоящую. По законам развития общества черная полоса должна смениться белой. Выпьем за то, чтобы в сей порядок никогда не попала полоса красная.

Наступила пауза.

Выпили. Закусили. Налили. И снова Ганьский попросил слова.

– С вами, уважаемые, я познакомился сегодня и весьма рад. С Еврухерием имею удовольствие быть в приятельских отношениях не первый год и ничего плохого от него не видел. Я хочу выпить за то, чтобы он никогда не перешел в разряд плохих людей. Открою вам секрет: Еврухерий попал в коммунистическую группу, а там хороших людей не может быть по определению. Выпьем за то, чтобы Макрица одумался, а наше поколение было последним из тех, которые застали коммунистическую эпоху!

И Ганьский опрокинул пятьдесят граммов. Шнейдерман поперхнулся, Вараниев оторопел, Еврухерий выпил. Боб Иванович заметил, что важен не тост, а качество водки, и поинтересовался, чем коммунисты так насолили ученому.

Но Ганьский тактично перевел разговор в другое русло:

– Река, рыбалка, костер, уха… позже еще и закат, ночь, а мы про политику… Диссонанс, друзья. Прошу прощения, что затронул эту тему. Вода и Огонь – слуги Стихии и Романтики. Это – Поэзия.

– Я что‑то слышал такое, про ночь и костер, – поддержал беседу Вараниев.

Ганьский прочитал:

Мы с тобой у костра,

Почему же так грустно нам?

Ночь кладет берега

Силой в ложе прокрустово.

– Да, да, именно это я пытался вспомнить. Кто автор?

– Александр Залп, – сообщил ученый.

– Иностранец? – удивился Виктор Валентинович.

– Москвич. Коммерческих изданий нет. Известен лишь в узком кругу, – пояснил Ганьский.

– Где же я мог прочитать его стихи? – удивился Вараниев.

– Сомневаюсь, что вы его стихи когда‑либо читали, уважаемый Виктор Валентинович, – ответил Аполлон Юрьевич.

– Ну как же?! Ночь, костер, берега… и еще там, кажется, животные какие‑то, волки или бобры, – доказывал Вараниев. – А вы его где читали?

– Он мой хороший приятель. Недавно подарил свой сборник, вышедший совсем небольшим тиражом. Я прочту четверостишье из стихотворения другого автора. Возможно, вы имели в виду именно его.

Костер заката краскою багряной

Раскрашивает зеркало реки.

И метит кровью берег волк‑подранок,

Ему не выжить – раны глубоки.

Вараниев возразил, мол, это точно не то, и заметил:

– На свадьбу к дочери свояка ездил в деревню, там и слышал. Но точно не помню – пьян был.

Ганьский призадумался. Затем уточнил:

– То есть вы не читали, а слышали?

– Выходит, так, – согласился куратор партии.

– Смею предположить, услышанное вами было спето, – продолжал ученый.

– Может быть, – не стал возражать Виктор Валентинович. – И еще там словечки ругательные были.

– Думаю, вот что из фольклора вы пытаетесь вспомнить, – уверенно произнес Ганьский и прочитал:

Мы с миленком на закате

У реки костер зажгли.

До утра нам дров не хватит –

Их попи......ли бобры.

– Точно! – воскликнул Вараниев. – Это самое!

– Отлично, разобрались, – удовлетворенно констатировал Ганьский.

«Ну и фрукт!» – подумал Шнейдерман.

– Вы поэт? – удивленно спросил Виктор Валентинович.

– Нет, нет, совсем нет, – мягко ответил Аполлон Юрьевич.

– Критик? – не сдавался оппонент.

– Я – ученый, – с чувством собственного достоинства произнес Ганьский.

– По литературе? – проявляя настойчивость, выпытывал Вараниев, косо глянув на Макрицына, безучастно слушавшего диалог.

– Биохимия, генетика. Все остальное – хобби, не более того, – пояснил Ганьский, наливая очередные пятьдесят граммов.

Удовлетворенный ответом, Вараниев взял ложку, зачерпнул из котелка уху и результатом дегустации остался доволен. Затем полюбопытствовал:

– А вы все стихи знаете, что на русском языке написаны?

Ганьский засмеялся и, выпив без тоста и не закусывая, ответил:

– Нет на свете человека, знающего все стихи. И никогда не будет даже читавшего все стихи, изданные в стране. Это физически невозможно, поверьте. Именно фи‑зи‑чес‑ки, – медленно произнес ученый. – Причем я говорю о стихах, написанных поэтами.

– Кто же еще стихи пишет, если не поэты? – удивился Шнейдерман.

Ганьский усмехнулся:

– Рифмосложением, порой неплохим и не лишенным смысла, чаще занимаются не поэты. И я предполагаю ваш следующий вопрос: какова разница между поэтами и рифмослагателями? Или я не прав?

– Прямо из головы прочитал! – восторженно согласился Шнейдерман.

– Поэт – это тот, кто пишет стихи в состоянии тахикардии, а «поэзия – есть тайнопись неизреченного», по гениальному выражению Вячеслава Иванова. Был такой поэт.

Коммунисты переглянулись, похоже, не уловив смысл сказанного. А Аполлон Юрьевич, попросив прощения, отлучился.

– Умный мужик, – шепотом произнес Шнейдерман. – Но кажется, с башкой у него нелады – уж слишком умный.

Молчавший до сего момента Макрицын возразил:

– У него с башкой все в порядке. И порядка в ней побольше, чем у нас троих вместе взятых. Просто он ученый, а мы – нет. Я его хорошо знаю и никаких сдвигов в нем не замечал.

– Ты и не можешь их заметить – у тебя самого в башке одни сдвиги! – высказался Шнейдерман.

– Боб, тебе не надоело цепляться к Еврухерию? – вмешался Вараниев. – Он же тебя никогда первым не трогает. И вообще, нам надо к главному переходить. Я сейчас попытаюсь, а вы сидите тихо и не встревайте.

Ганьский вернулся, Виктор Валентинович разлил содержимое котелка по тарелкам. Аромат ухи, получившейся наваристой, нестерпимо гнал желудочный сок. Всего было в меру: и рыбы, и картофеля, и пшенки, и соли, и специй. С черным хлебом и чесноком увлеклись так, что без единого слова уговорили весь котелок. Вдогонку налили еще по пятьдесят. Выпили все, кроме Еврухерия. Тот всегда знал, когда остановиться.

– Итак, что у нас дальше по программе? – спросил Ганьский.

Мнения разделились. Шнейдерман предложил пойти снова рыбу половить и сварить еще котелок. Макрицын заявил, что он не в рыбацкой артели по найму работает и должен отдохнуть. А Вараниев сказал, что неплохо просто посидеть часок‑другой и расслабиться, а на вечерней зорьке порыбачить. На вопрос Ганьского о шашлыке ответил, что тот никуда не денется – попозже зажарят. Костер догорал. Макрицын и Шнейдерман растянулись на траве. Вараниев подсел поближе к Ганьскому. Куратор начал издалека, предложив поближе познакомиться, и рассказал о себе, о своем жизненном пути, изрядно соврав. Свою принадлежность к коммунистам скрыл, заявил, что имеет небольшой бизнес по комнатным растениям и неплохо разбирается в них (частично это было правдой: Вараниев всегда испытывал слабость к комнатным растениям, имел их дома в изобилии). Последним утверждением он слегка разочаровал Ганьского, ученому не составило труда определить глубину знаний собеседника вопросами о дереве Леджера, восьмилепестной дриаде и пачули. Не получив ответа, Ганьский продолжал внимательно слушать Виктора Валентиновича. А тот переключился на философские темы и, закончив вступительную часть словами «Мы не настолько пьяны, чтобы не соображать», попросил ученого дать определение понятиям добра и зла.

– Ну, знаете ли, многоуважаемый, вы явно переоцениваете мои скромные возможности, – заговорил Аполлон Юрьевич, – над данной проблемой бились куда более значимые умы. Загадка сущности добра и зла волнует Homo Sapiens на протяжении всей истории существования. Мои познания не позволяют мне не только искать ответ на этот лежащий в плоскости философии вопрос, но и даже касаться его. Ученому негоже браться за решение задачи вселенского масштаба, не будучи достаточно подготовленным в конкретной области. Это дилетантство, а наука его не терпит. Если же вам интересна моя персональная точка зрения, то скажу так: я считаю зло и добро двумя частями единого целого, неспособными существовать друг без друга.

Вараниев слушал внимательно и постепенно приходил к неутешительной мысли, что если ему и удастся подвести Ганьского к тому вопросу, ради которого была организована рыбалка, то не факт, что результат окажется положительный. Слишком умным и вместе с тем скользким, осторожным казался ему Ганьский. Тревогу товарища уловил Шнейдерман. А Макрицын спал.

– Вы правы, – согласился Виктор Валентинович, – действительно, вопрос слишком широкий. А каково ваше мнение, Аполлон Юрьевич, по поводу возможного и невозможного? Где граница?

– Послушайте, я, признаться, склонялся к мысли, что нахожусь на рыбалке, на природе. С великолепнейшей, не побоюсь превосходной степени, ухой. С водкой у костра беседы могут касаться любых тем, но никак не научно‑философских. Я, право, несколько удивлен. Хотя ни в коей мере не раздражен или обескуражен. Но если данная тематика вас волнует, что ж, я к вашим услугам. Это даже интересно. Вы говорите, возможное и невозможное? Н‑да… Я бы, пожалуй, несколько иначе обозначил сию данность. Ну, скажем, реальность и фантастика. Вы согласны со мной? – спросил Ганьский и пристально посмотрел в глаза Вараниеву.

Получив утвердительный ответ, Аполлон Юрьевич продолжил:

– Выпить цистерну за раз одному человеку невозможно, каким бы Гулливером он ни был, а восемь литров – вполне. Я сознательно привожу столь примитивный пример, для наглядности. Конечно же никому никогда и в голову не придет идея выпить тот объем, что вмещает цистерна. Ведро жидкости тоже вряд ли кому захочется выпить… При условии, что мы ведем речь о людях без выраженных психических отклонений. Но! Если будет наличествовать провоцирующий фактор, например, желание попасть в Книгу рекордов, выиграть спор на интерес и так далее, то найдется масса желающих попытаться это сделать. Я абсолютно уверен, что ведро кто‑то осилит, а цистерну – никогда. Другими словами, реальность не может находиться за пределами возможного, и в том ее принципиальное отличие от фантастики. Если вы со мной согласны, будем рассматривать это как исходную точку.

Вараниев и на сей раз не имел ничего против. На какое‑то время воцарилась тишина, которую нарушали треск дров и монотонное кваканье, доносившееся с водоема. Приятная, доброжелательная улыбка застыла на лице ученого. Виктор Валентинович уселся поудобнее. Ганьский последовал его примеру и завалился на левый бок, подперев голову рукой.

– Водочки? – предложил Виктор Валентинович.

Ганьский поддержал. Расценив молчание Боба Ивановича как знак согласия, разлили в три рюмки. Тост был за хороший клев.

«Пора бы и шашлыком заняться», – подумал Вараниев и попросил Шнейдермана поискать небольшие ветки.

– Ну вот, Аполлон Юрьевич, сейчас огонек раздуем, туда‑сюда, часа через полтора‑два шашлык готов будет. К тому времени проголодаемся. Перекусим – и на вечернюю зорьку. Поймаем чего – еще разок уху сварим, в ночь ею поужинаем.

– По правде сказать, – голос Ганьского звучал несколько растерянно, – я с ночевкой не планировал.

– И мы не планировали, – успокоил Вараниев. – Поужинаем, соберемся и поедем. К утру дома будем, днем отоспимся. А вот скажите мне, пожалуйста, неужели действительно с генами в наше время творят всe что хотят?

– Нет, не все, что хотят, но успехи впечатляют, – поправил ученый.

– А какие, на ваш взгляд, самые интересные?

– Интересные для кого? Для обывателя или для специалиста?

– Для вас. Ну и для меня, – пояснил Вараниев.

Ганьский взял паузу, подыскивая наиболее яркий пример.

– Вне всяких сомнений, на сегодняшний день наиболее впечатляет возможность выращивания органов. Настоящая революция! Вы только представьте себе, какие это открывает возможности для человечества!! «Барышня, закажите новое сердце на завтра…» Ну а замена его – уже, можно сказать, рутинная операция для хорошего кардиохирурга. Простите, что приоритет отдал своему интересу. Для вас… Смею утверждать, что нантская свинья повергла бы вас в шок. Да, пожалуй, она наиболее впечатляющий пример.

– Никогда о ней не слышал, – на выдохе полушепотом признался Вараниев.

– Ничего удивительного, мой друг. Это единственный экземпляр, в силу ряда причин не афишируемый его создателями. Безусловно, журналистам известен сам факт, но тщательно оберегаемая информация пока им недоступна. Поэтому о свинье пока не пишут. Хотя и появилось несколько сенсационных статей в бульварных газетах.

Лицо слушателя напряглось, а Ганьский продолжал:

– Феномен экземпляра состоит в том, что на стадии первого дня внутриутробного развития зародышу поросенка подсадили некоторые гены европейского ежа. В результате вместо обычной щетины выросли длинные, прочные, прямые иголки. Вместе с тем у свиньи потрясающая гибкость туловища, фантастическое чутье на мышей, ночной образ жизни, повадки охотника и полное отсутствие хрюканья. С животным уже проведен ряд научных экспериментов и получены очень интересные результаты.

– Ну и на хрена это надо? – с неподдельным удивлением спросил Виктор Валентинович.

Ученый явно не ожидал такой реакции, но остался спокоен и пояснил:

– Если с чисто научной точки зрения, то однозначно доказана возможность межвидовой трансплантации генов и его состоятельность в фенотипе. Вряд ли вам это о многом говорит. С практической же точки зрения пока трудно четко обозначить границы в полном объеме: эксперименты продолжаются, и я, к моему огромному огорчению, не осведомлен достаточно об их характере и результатах. Могу сообщить, что уникум был выведен с использованием той теоретической базы, которую я создавал в течение десятка лет. Увы, мои письменные отчеты о научных изысканиях в данной области были украдены из гостиницы во время одной из моих поездок за рубеж для чтения лекций. На мое обращение в полицию последовало вежливое обещание постараться отыскать похищенные материалы, но найдены они не были. В общем, результаты моих трудов перестали принадлежать мне одному, ими воспользовались. Однако уверен, что ко мне еще обратятся за помощью. Но я, прошу прощения, отошел от темы. Итак, из того, что мне известно, могу сообщить следующее…

Ганьский выпил очередную рюмку, закусив малосольным огурцом.

– Свинья очень эффективна при уборке площадей от опавшей листвы. Она принимает форму шара и перекатывается, собирая всю ее на иголки. Метод экологически чистый и, без всякого сомнения, будет одобрен партией зеленых. Далее. В зоне проживания свиньи полностью исчезли мыши, что способствует кардинальному улучшению эпидемиологической обстановки. И наконец, у животного великолепные сторожевые свойства – полное бесстрашие и практическая неуязвимость.

– Еще бы, – недобро усмехнулся Виктор Валентинович.

– Хотя и минусы тоже имеются. К основным относятся ограничения по сбору листвы на участках с перепадами высот, выраженное доминирование ночной активности, повышенная агрессивность.

– Да на такое чудовище запрет вводить надо! – уверенно заключил Вараниев. – Вы представляете, что будет, если за ней не уследить? А вдруг этот шар с иголками весом в триста килограммов под гору покатится?

– Именно так и произошло во время экспериментов, – сообщил Ганьский. – Свинья налетела на массивное дерево, но за счет иголок самортизировала и отделалась легким испугом.

– А если бы там человек был, от него осталось бы?! – не унимался оппонент. – Вы представляете, что бы от него осталось?

Ганьский оставил реплику без внимания. Он не видел необходимости выдвигать контраргументы, что‑либо доказывать. Ученый отдыхал, вырвавшись из сумасшедшего ритма большого города.

Шнейдерман притащил часть сухого ствола, порубил его и подложил к тлеющим головешкам. Огонь занялся вновь. Боб Иванович подсел к беседующим. Вараниев, проявляя любознательность, продолжал задавать вопросы:

– Аполлон Юрьевич, по вашему мнению, что самое интересное во всем этом?

Ганьский вопрос не понял:

– Простите великодушно, в чем «этом»?

– Ну, в той науке, с генами, – пояснил Вараниев.

– Любое животное, получается, создать можно? – подал голос Шнейдерман.

Ганьский с уверенностью ответил утвердительно.

– И человека? – спросил один из товарищей.

– А какая разница – человека, слона, кошку… Был бы материал! – со знанием дела сказал ученый.

– Вы так говорите, Аполлон Юревич, будто дай вам сейчас все, что надо, вы и начнете людей создавать, – саркастически заключил Вараниев.

– Я не начну, – усмехаясь, развеял предположение ученый, – мне это не надо.

– Но могли бы? – встрепенулся председатель.

– Да, конечно, потому что знаю, как, – похвалился Ганьский. Собеседники не услышали и намека на сомнения в голосе ученого.

Вараниев рассмеялся, а затем заговорщицки, прикрыв ладонью рот, произнес:

– Тогда создайте человека. Очень надо!

Ганьский, будучи уверен, что Вараниев, хлебнув лишку, дурачится, решил подыграть. И ответил в том же духе, полушепотом:

– Миллион долларов, и я начинаю работу.

– Согласен, – заявил Виктор Валентинович.

Ученому нравилось, что они отошли от серьезных тем.

– Деньги наличными. В мешке. Завтра. – Ганьский захохотал от души. – Номинал – любой.

Хохотали и Вараниев со Шнейдерманом. Виктор Валентинович оглянулся по сторонам, пародируя секретность переговоров, подставил поочередно ладонь к правому и левому уху и, захлебываясь от смеха, очень тихо спросил:

– А частями можно?

– Можно, но равными, – кивнул Ганьский.

Смеялись еще долго: коммунисты – от радости, ученый – потому, что ему было смешно.

– Позвольте полюбопытствовать, а какого года ваша машина, уважаемый? и какой у нас пробег? – прозвучал вдруг вопрос Аполлона Юрьевича.

– Восемнадцать лет ей, совершеннолетняя уже, – пошутил Вараниев. – А вот пробег мне неизвестен: брал‑то не новую. Я лично наездил сто восемьдесят тысяч, а уж сколько до меня – черт его знает. По спидометру шестьдесят тысяч было, но не исключаю, что его согнали.

Полученная информация стала причиной очередного приступа смеха, овладевшего Ганьским. Вараниев и Шнейдерман не понимали, что так рассмешило Аполлона Юрьевича. Боб Иванович еще больше укоренился во мнении, что Ганьский псих, а Виктор Валентинович, предупредив события, пояснил, что машина в отличном состоянии и продавать он ее не собирается.

– Да у нас деньги под ногами валяются, друзья мои! – немного успокоившись, неожиданно для всех, в том числе и для проснувшегося Макрицына, изрек Аполлон Юрьевич. – Мы же такой юмористический шедевр можем написать, что миллионные тиражи по предварительной записи разлетаться будут!

У Шнейдермана не осталось сомнений насчет психического нездоровья ученого. Дымящиеся головешки были в самый раз для шашлыка.

– Я вас не понимаю, – растерянно признался Вараниев.

– Полноте, полноте, дорогой Виктор Валентинович, – мягким голосом парировал Аполлон Юрьевич.

Но оппонент был настойчив в своем признании:

– Честно говорю, что не понимаю. Боб, ты понял, что Аполлон Юрьевич имел в виду?

– Когда? – уточнил Шнейдерман.

– Когда о деньгах, что под ногами, говорил, – подсказал куратор партии.

Его товарищ ответил отрицательно.

– Никак не могу определить, уважаемые, – перестал смеяться Ганьский, – вы меня разыгрываете или на самом деле не понимаете? Человек на кладбищенского, не сочтите за обиду, дорогой Виктор Валентинович, состояния машине предлагает миллион долларов, и вы не видите в этом юмора? Нет‑нет, конечно же вы меня разыгрываете!

Коммунисты сидели с задумчивыми физиономиями, что охладило пыл ученого.

– Аполлон Юрьевич, – обратился к нему Вараниев, – когда первую часть денег можно принести? И телефон дайте, пожалуйста, для контакта.

Ганьский снова развеселился, хотя и не столь интенсивно:

– В любое время. Можно без предварительного звонка. Адрес спросите у Еврухерия.

Ученый взял удочку и вернулся к рыбной ловле.

Еврухерий хоть и проснулся, но сидел почему‑то закрытыми глазами. Вараниев присоединился к Шнейдерману, успевшему уже не только разобраться с костром и соорудить мангал, но и большую часть мяса насадить на свежесрезанные березовые шампуры.

– Слава богу, похоже, согласие мы получили. Очень хорошо! – воодушевленно, но и тихо сказал Боб Иванович.

– Получить‑то получили, да вот много неясного, – вполголоса откликнулся Виктор Валентинович. – Как он будет создавать вождя? Вернее, как он будет его создавать, меня мало интересует, а вот из чего – большой вопрос.

Молчавший доселе Еврухерий взял слово:

– Из чего, из чего… Вот заладил! Сам решит, из чего. А может быть, вообще скажет, что ничего не надо, что так сделает.

– Из воздуха? – с сарказмом спросил Боб Иванович.

Чуть было не поругались, но Вараниев вовремя предложил прекратить дебаты:

– Так, быстро замолчали и пошли ловить рыбу!

– Я не хочу, – отказался Еврухерий.

Макрицын и Шнейдерман остались жарить шашлык, а Вараниев ушел рыбачить.

Сначала он подошел к Ганьскому и поинтересовался, есть ли успехи. Успехи были: в садке сидели очень неплохая красноперка и окунек.

– Всего за десять‑пятнадцать минут? Ого! – удивился председатель.

– И еще один прямо из рук ушел. А какой красавец был! Все пытаюсь линя у воды снять, но еще ни один не стал моим трофеем. До чего же они скользкие!

Вараниев лишь усмехнулся и занял свое место с удочкой.

Довольно скоро подошел Макрицын, сообщив:

– Через десять минут все на шашлык!

Ганьскому идти совсем не хотелось, потому что начался клев. Такое же настроение было и у Вараниева. Тогда добродушные чародеи шашлыка принесли рыбакам дымящиеся куски мяса прямо на позиции. А затем и сами уселись на берегу: Шнейдерман – зрителем, Еврухерий же вновь задумавшись о чем‑то своем.

В тот день имела место быть и вторая уха, которая получилась ничуть не хуже первой. Она была съедена уже за полночь, а перед рассветом компания уселась в автомобиль. Макрицын и Ганьский проспали всю дорогу, Шнейдерман с водителем о чем‑то говорили, но очень тихо. К семи утра Вараниев успел всех развезти по домам и припарковать машину у своего подъезда.

Date: 2015-09-02; view: 269; Нарушение авторских прав