ГЛАВА 1. Июль 1125 года. База Младшей стражи

Июль 1125 года. База Младшей стражи

Вот так и началась для Аринки жизнь в крепости. Всего несколько дней прошло, но вместилось в них столько, что иной раз и за год не случается и не узнается. Самый первый, тот, когда нежданно‑негаданно ей в обучение попала Анютка, Аринке и вовсе показался нескончаемым. Оно и неудивительно, на новом месте часто так бывает, но ведь и дальше дни короче не стали. Вечером перед сном даже поражалась иной раз – сколько, оказывается, всего может произойти за столь малое время – от рассвета до заката. Возможно, оттого так получалось, что все ей тут было внове: и суровые законы воинского поселения со строгим, общим для всех распорядком дня и столь непривычными и нигде ранее не виданными ею обычаями – построениями, занятиями, обучением девок, ежедневными рапортами отроков на плацу и утренней зарядкой, когда полуголые мальчишки в любую погоду выбегали на рассвете из казармы к берегу реки и там словно играли в какую‑то забавную игру: наклонялись, приседали, размахивали руками и ногами.

Но не только это. Аринку не покидало ощущение, что и сама жизнь была здесь совсем новая не только для нее, а вообще – новая. И все вокруг словно впервые тут делалось – самое начало, как при сотворении мира. Иначе и не скажешь. Жаль только, поговорить про это было не с кем. Братья‑то и не понимали даже, о чем она толкует, – какое сотворение? Пыталась она им про это сказать, мальчишки только недоуменно плечами пожимали: ну дело тут новое затеяно, но мало ли, кто чего замыслит? У кого получится, тот и на коне будет, потом другие переймут, и станет оно обычным и привычным; ну а кто не сумеет, так и пропадет. Но на то он и риск. Это как в купеческом деле – кто смел, тот и с прибылью, но уж если не повезет – все потеряет. Только рисковать тоже с умом надо, а то вон один купец в Турове года три назад затеялся в дальний северный край идти, основывать там поселение, чтобы самому пушного зверя бить, а не у перекупщиков новгородских покупать. Да еще про злато в речном песке ему какой‑то заезжий краснобай сказок наговорил – посулил место показать. Погнался купец за невиданной прибылью, да так и сгинул без вести где‑то вместе со всеми своими людьми. А Михайла что? Он все осмысленно делает, и советчики у него дельные. И полагается на себя прежде всего и на свой род, а не на пустые посулы и несбыточные мечты. Но при чем тут сотворение какое‑то?

Аринка им про сотворение хотела было объяснить, да братья уже о своем заспорили – врал или не врал тот приблуда сгинувшему купцу про золото в северной реке. Ясное дело – мальчишки, у них свое на уме.

С Анной про такое говорить было и невместно, и некогда – у боярыни и так дел невпроворот, вздохнуть не успевала, ей еще только задушевные беседы вести! И так она к Аринке с добром и доверием отнеслась. Про наставничество и помощь в обучении девиц им даже говорить не пришлось – само собой вышло. На следующее утро, второе в крепости, Анна, встретив Аринку, как и накануне, в светлице еще до сигнала рожка, только кивнула одобрительно:

– Поднялась? Ну пошли.

А к вечеру девчонки к Арине уже иначе как «наставница» и не обращались, а все с Анюткиной легкой руки. Она первая ее так назвала, остальные глазами похлопали и тоже подхватили. Анна, когда это услышала, только хмыкнула, но ничего не сказала и вроде как одобрила.

А больше и не с кем тут было беседы вести, разве только с Андреем. Вот он‑то про сотворение сразу понял, и объяснять ничего не пришлось – в первый же день, после ужина. Он стоял возле дверей в трапезную, сестренки выбежали следом за Аринкой из кухни, тут же подлетели к нему, повисли, по своему обычаю, с двух сторон, стали, перебивая друг друга, взахлеб что‑то рассказывать. Андрей, как всегда в таких случаях, замер на месте, стоял, не шевелясь, но уже как‑то привычно расслабленно. Видно было, что доволен. И ей, кажется, тоже обрадовался. Ну хоть чуть‑чуть. Она шагнула ему навстречу, слегка поклонилась, улыбнулась:

– Здрав будь, Андрей… Кириллович.

Он кивнул, усмехнулся глазами, когда она его по отчеству назвала, и посмотрел вопросительно. Ей одного взгляда хватило, чтобы понять – рад он ее видеть… вернее, их – с девчонками. Но и ее тоже! А вот о чем спрашивает, сразу не уразумела.

– Ты что‑то узнать хочешь?

Андрей увидел, что она силится его понять, коротко обвел вокруг себя глазами и снова на нее поглядел.

– Спрашиваешь, как мне здесь, в крепости, показалось? – догадалась Аринка. Он кивнул. – Дух захватывает! – честно призналась она. – Необычно. Интересно очень, незнакомо и… будто начало это, понимаешь? Как… – Она замялась, подбирая сравнение, и вот тогда‑то и вырвалось у нее это: – Как… сотворение.

Само выговорилось. Она даже усомнилась, поймет ли он, что она пытается объяснить? И увидела – понял, кивнул ей с одобрением. Вот только поговорить подольше у них никак не получалось. Днем Аринка и сама старалась ему на глаза не лезть, и сестренкам строго наказала не приставать – при деле он тут, а вечером… вечером разве что вот так – мимоходом возле трапезной или на посиделках. Но разве же поговоришь обстоятельно на ходу да на виду у всех? Кабы Андрей ее позвал куда… просто пройтись. Но он ни разу даже единым движением глаз на это не намекнул, а сама она не решалась! И вроде ничего особенного в этом и не было – свои теперь они, а… не могла! Как же все просто казалось тогда, в Дубравном, когда она ему с опекунством‑то поклонилась! А сейчас…

И еще Глеб этот частенько поблизости вертелся и смотрел так… со значением. Подходить уже больше не решался – в первый день она его хорошо окоротила, вот и не желал снова нарваться, но, видно, именно пренебрежение его и задело. Ведь красавец, нет ему у баб отказа, и уверен, что любая по его кивку побежит и счастлива будет, вот и неймется ему теперь самому себе доказать, что и она такая же, как все, просто цену себе набивает. Фома тоже таким был, честно сказать. Ну пока ее не встретил. Только Фома действительно полюбил, а у Глеба сейчас ретивое взыграло, азарт, как у заядлого охотника, привыкшего любую добычу без труда получать и даже скучать от того начал, а тут вдруг не дается красная дичь в руки, и все тут! Вот и заело его. А впрочем, оно так и лучше, ей спокойней. Кабы она в его взглядах что‑то большее увидела, так жалеть бы стала и этим невольно могла ему надежду или хоть намек на надежду подать. А тут надо сразу отрубать – ответить ему все равно нечем, нет и не будет у нее в душе места для другого, не существует для нее никого на свете, кроме Андрея, и ничего с этим уже не поделаешь. Даже если с ним не сладится, с другим и не надо теперь!

Но долго раздумывать над этим Аринке было некогда – ежедневные дела и заботы девичьего десятка теперь занимали ее целиком, словно попала в бурный поток после застоявшегося озера обыденной и привычной жизни. И закружило на стремнине, понесло неведомо куда, но это не пугало – наоборот, только сил придавало. Глаза горели, усталости и не чувствовала. Не знала раньше, даже помыслить не могла, что такая стезя для бабы возможна, а тут словно прозрела – именно этого ей и не хватало! Да ведь чего‑то такого она внутренне ждала с самого начала, когда только приехала сюда и, сидя на телеге, потрясенно оглядывалась вокруг, понимая даже не умом, а нутром, что не просто в иное место попала – в иную жизнь.

Пока что Анна не очень‑то доверяла ей самой с девками заниматься – больше приставляла за порядком следить, в помощь старшей, которую, как и обещала вечером первого дня, назначала на каждый день новую. Назначать‑то назначала, но первое время толку с этого было мало. Девки, конечно, старались, но уж больно для них необычно и непривычно своими подружками командовать, а тут еще строгости воинские – от этого они порой вообще столпами соляными застывали. Первой Проське досталось этого «счастья». И, конечно, она сразу же впросак и попала.

В то утро боярыня, как и обещала накануне, после рожка Дударика не пошла наверх будить девок, а ждала их в просторной светлице, язвительно усмехаясь – наверху было тихо, хотя на улице уже вовсю слышались утренние звуки просыпающейся крепости.

Подождав немного, Аринка вопросительно взглянула на Анну:

– Может, я?..

– Не лезь! – одернула ее та. – Спать долго они все равно не приучены, дома тоже вставали с петухами, сейчас кто‑нибудь спохватится.

И тут, как будто подтверждая ее слова, сверху послышался протяжный испуганный вопль. Что‑то с грохотом обрушилось на пол – Арине показалось, что сейчас потолок рухнет – и тяжелый топот, напоминающий конский, понесся к лестнице. Позже выяснилось, что первой спохватилась та, от кого меньше всего можно было этого ожидать – засоня и лентяйка Млава. Она проснулась, мучимая голодом, – накануне так и не удалось выклянчить добавки у Плавы, а есть ей хотелось отчаянно еще с пропущенного завтрака, вот и вертелась сейчас с боку на бок, ожидая, когда пройдет по коридору сердитая боярыня и начнет будить девок. Еще и радовалась, что можно поваляться в постели лишнее… Анна все не шла, соседки сладко сопели, а с улицы уже доносились бодрые голоса отроков. К тому же в животе было по‑прежнему пусто. Вспомнив свои вчерашние мучения – еле дотерпела до обеда, – Млава с тоской подумала, что боярыня лишилась ума и желает ее смерти – вон вчера вечером грозилась опять всех без завтрака оставить, коли не встанут сами. Вот тут‑то до нее и дошел весь ужас происходящего – ПРОСПАЛИ! Весь десяток. Результатом размышлений толстухи и стал тот стремительный прыжок с кровати, от которого затряслась и заходила ходуном если не вся девичья изба, то настил пола точно. Почти обезумев от мысли, что опять завтрак безвозвратно потерян, Млава, чуть не вышибив дверь, с воем понеслась вниз – умываться, то ли в надежде, что удастся разжалобить боярыню своим рвением, то ли просто в ужасе от неизбежного наказания. Зато и прочих девок она сразу разбудила своей пробежкой. Проська, ошалевшая от испуга не хуже Млавы, когда осознала, как она опростоволосилась с самого утра, бестолково заметалась по опочивальням, поднимая подружек. Те, испуганные не меньше ее, и сами уже вскочили с лавок и тоже, натыкаясь друг на друга, мчались вниз по лестнице в умывальню, галдели и суетились. Словом, переполох с утренним построением получился не меньше, а кабы не больше вчерашнего. Весь десяток остался без завтрака, а Проська, к немалому торжеству своей соперницы Анны‑младшей, еще и первую горошину в «копилку для наказаний» за сегодняшнее заработала. Потерявшая от расстройства всякое чувство осторожности Млава, когда до нее дошло, что ее худший кошмар таки сбылся, попыталась возмутиться и что‑то вякнуть, за что тут же была лишена и обеда. Не предвидевшая такого толстуха едва чувств при этом не лишилась, разрыдалась, но Анну не смягчила:

– Сопли подбери, а то и без ужина оставлю! – безжалостно отрезала она. – Тебе воздержание полезно. А выть станешь – к деду отправлю, он тебя накормит… березовой кашей!

При упоминании ее деда Млава сразу испуганно притихла и потом только изредка всхлипывала. Так и пошла на утренние работы с несчастным лицом, хлюпая носом, но слезы при боярыне старательно сдерживала и оговариваться или даже смотреть исподлобья уже не решалась.

При слове «дед» Аринка подумала было, что речь шла про Корнея, но Анька, которая так и вертелась возле нее и при каждом удобном случае старалась затеять разговор, позже просветила:

– Эта коровища – Млава – не нашего рода. Остальные все свои, она здесь одна такая, двоюродная внучка Луки Говоруна. Он у деда правая рука и тоже боярин – дед его и пожаловал, – с гордостью сообщила Анька.

Аринке в очередной раз пришлось напомнить ей про вид и речь боярышни, да и потом постоянно одергивать, так как девчонка, явно недолюбливающая толстуху, все время сбивалась на скороговорку, хоть и рассказала все обстоятельно.

– Не знаю, как матушка Млаву согласилась взять сюда – ее же все в Ратном знают как облупленную! Отец у нее давно погиб, Лука о них заботится, а тетка Антонина сызмала с Млавы пылинки сдувала, с нами ее никуда не пускала – в лес там или на речку. Все говорила – болезненная она… Зато и имечко ей выбрала при крещении – Мастридия! – Анька закатила глаза. – Вот уж отчудила! Даже матушка ее здесь домашним именем зовет, хотя всех куньевских – только по крестильному величает. Но такое‑то сразу и не выговоришь, а отроки сразу ее в Масрадию, а потом и Насрадию перекрестили, – девчонка хихикнула. – Да как привязалось‑то, само на язык ложится… Вот и работать эту свою Насрадию тетка Антонина совсем не приучила. Ничего не умеет толком! С какого бока к скотине подойти – не знает, лошадей боится, от лягушек на реке шарахается… ворона и то ее в лоб клюнула! Зато и не объедешь ее… Тетка Антонина так и говорила все время – растет красавица, как лепёха сдобная! Их так и прозвали через то – Лепёхи. И эта корова себя тоже красавицей считает. Ты бы видела, как она перед отроками‑то выступает! Должно, белой лебедью себе кажется, а сама, если на кого и похожа, так только на гусыню раскормленную – так же переваливается. Артемию глазки строит, не кому‑нибудь. И про Алексея говорит – ах, какой… ну когда матушка не слышит, – презрительно скривилась Анька. – Губа‑то не дура. Отроки все равно над ней потешаются, смеются ей вслед. Насрадией звать, конечно, остерегаются – православное имя коверкать грех, за это отец Михаил епитимиями со свету сживет – Роська‑то ему все докладывает… Ну так теперь Буренкой зовут и Кауркой – за масть. Матушка услышала – запретила, но они все равно от нее тайком только так и говорят. А то, что эта Мастрадия‑Насрадия блажная такая, всем в Ратном известно давно, и через то сговоренный жених от свадьбы отказался – что это за жена, если делать ничего не способна? Позорище‑то какое было! Лука ей потом устроил за это, да так, что Млава на все село голосила, а потом два дня лежала поротая, и матери ее тоже досталось. В Ратном эту дурищу точно никто замуж не возьмет, вот теперь наша матушка с ней и мучается, с Кауркой этой. Как будто она кому‑то в Турове нужна!

Но про Млаву к слову пришлось, а так все больше Анна‑младшая рассказывала про свою сестру Марию. С одной стороны, вроде как жаловалась, что задается и вперед лезет, нравится ей быть на виду и в почете, даже и за счет сестры, иной раз прямо из кожи выпрыгнуть готова, чтоб похвалили ее; если Анютку ругают, та тут как тут – а вот я! И тоже взяла обычай свысока разговаривать и поучать, как будто старшая младшую, а ведь еще вопрос – кто старше‑то, матушка сказывала, что Анютка первая на свет появилась.

И тут же, заметно было, словно с гордостью говорила – Машка у них умная больно, даже Минька иной раз удивляется и хвалит за разум, говорит – не всякий отрок так‑то способен. А вот когда в крепость переехали и тут стали жить, выяснилось, что отроки на нее, Аньку, больше внимания обращают. Машку весьма уважают и слова плохого не говорят, но так, как на сестру, ни один не смотрит! Машка‑то вид делает, что и наплевать ей, что глупости все это, вроде как она такая гордая, еще и сестру осуждает, губы поджимает, а сама – Анютка видела – злится и завидует.

Но и про прочих девок Анька рассказывала понемножку, если повод подворачивался. Аринка слушала внимательно – знать про своих воспитанниц (теперь она их уже считала своими) было необходимо, да и заниматься с девчонкой не переставала, понемногу, исподволь продолжала начатое. Напоминала ей про «образ боярышни» да учила внимательно смотреть на людей, видеть их, хоть и предупредила, чтобы такие знания та пока при себе держала. Собственно, сама она только с ней и занималась, в остальном все больше боярыне помогала, особенно на уроках грамоты и счета – уж очень тут дело туго шло, потому что грамотны все были по‑разному. Одни едва‑едва буквы в слова складывали, другие читали бойко, но писать не могли, третьих чуть ли не с самого начала учить приходилось. Только Анна‑младшая и Мария превосходили в этом остальных девиц на голову – и читали, и писали, да и счет знали.

Во время занятий грамотой боярыня пристально следила за Аринкой: как она себя держит, как с девками разговаривает, да понимают ли они ее объяснения. А когда в первый раз увидела за столом рядом с Аксиньей и Стешку с Фенькой (та продолжала их опекать с первого дня), поинтересовалась у Аринки:

– Не заскучают твои сестренки здесь? Мы же долго сидеть тут будем. Может, займешь их пока каким рукоделием?

Повернувшись к девчонкам и подмигнув им, Аринка ответила:

– Да, правда твоя, заскучают… буквы‑то в слоги они уже умеют складывать. Но им интересно мелом по аспидным доскам водить – раньше‑то такого не видали. Вот я им и велела знакомые слова по памяти писать.

И порадовалась, когда увидела одобрение на лице Анны.

– Вот видите, – наставница не упустила случая ткнуть девок носом, – намного младше вас, а уже грамоте разумеют да учатся прилежно и не ноют – зачем, мол, она нам нужна?

Стешка с Фенькой порозовели от гордости, а парочка старших девиц вспыхнула – боярыня явно кого‑то из них передразнивала.

– А станете и дальше лениться, я вас им в обучение и отдам – будете под присмотром младших науку перенимать, если сами не в силах справиться. Ну как, пойдете в наставницы? – Анна улыбнулась сестренкам. Стешка только кивнула, а младшая, Фенька, неожиданно пискнула:

– А можно и нам тогда туески? Ну для желудей…

– Ну если только для желудей, то можно, – засмеялась Анна Павловна. – Горох у нас и так найдется кому сыпать.

К вечеру про свою новую «должность» гордые сестренки успели рассказать всем, кого видели, дядьке Андрею и братьям – в первую очередь, конечно. Андрей, к немалой Аринкиной радости, с интересом выслушал их щебет, нерешительно и совсем неумело погладил Феньку по голове и замер, словно сам себе удивился. У Аринки в который раз сердце зашлось от сочувствия, хоть себя и не выдала.

«Господи, да кто же его так и за что?.. Нет, я не я буду, коли не выясню! И что бы там ни было, я это пересилю, а что пересиливать придется, вижу уже…»

В первые же дни Аринка всю крепость вдоль и поперек исходила. Спасибо Анне‑младшей и ее рассказам – не путалась и не блуждала, хотя и не всегда самую короткую дорогу выбирала: находила возможность пройти мимо площадки, на которой Андрей с отроками занимался, если они из крепости не выезжали. Это ей никогда не надоедало. Пусть поговорить с ним не удавалось, даже близко подойти она не решалась – негоже наставника от дела отвлекать, но лишний раз увидеть его было в радость. Но однажды еще издалека она поняла, что там что‑то неладное творится – вместо того чтобы заниматься, все отроки топтались у края площадки и что‑то громко обсуждали. Тут же был и Андрей, то ли раздосадованный, то ли растерянный, а прямо на Аринку налетел спешащий куда‑то сильно встревоженный Дударик, да так торопился, что чуть с ног ее не сшиб. Ойкнул, остановился, торопливо извинился:

– Прости, тетка Арина! Беда там с Радой… к матушке я…

– Что с сестрой? – озаботилась Аринка. Дочь Плавы Раду, робкую девчонку лет двенадцати, она уже видела на кухне, хоть и не говорила с ней.

– Опять трясет ее всю, – все так же торопливо проговорил Дударик, маясь от того, что приходится задерживаться, но не смея уйти от старшей без дозволения. – Матушку хочу позвать…

– Да погоди ты, пока еще до кухни добежишь… Может, я помогу. – Аринка решительно тряхнула головой. – Где она? Ну‑ка пойдем, поглядим, что с ней. Испугалась чего‑то?

– Да отроков же. – Дударик смотрел на Аринку уже с надеждой. – С тобой‑то ей не страшно, а то там одни отроки и наставник Андрей. Рада у нас мужей дюже боится, а с кнутами так и вовсе…

По дороге парнишка торопливо объяснял, что случилось.

– Да это я виноват, – честно признался он. – Надо было в обход, а я торопился, думал – пройдем там стороной, совсем чуть‑чуть мимо них пройти надо было, все равно отроки своим заняты. А они с наставником Андреем там, как назло, с кнутами все… мы только подошли, а они ка‑ак защелкают! Да весь десяток разом! Рада затряслась, в бревна вжалась, даже меня не видит и не слышит. Хотел к матушке ее отвести – так от стены оторвать не могу, а если отроки или дядька Андрей только приближаются, она и вовсе заходится…

Под этот мало понятный пока для Аринки рассказ они, обходя бревна и оскальзываясь на кучах глины, добрались наконец до собравшихся у незаконченного сруба отроков. Аринка протиснулась между ними и увидела Раду – та вжалась в бревна и тряслась, как в ознобе, с полными ужаса глазами оглядывала растерянных отроков и, кажется, действительно была совершенно не в себе. Озадаченные мальчишки топтались на месте, не понимая, что происходит, и Аринку заметили не сразу, а она поймала взгляд Андрея и окликнула его. Увидела появившееся в его глазах облегчение, коротко улыбнулась ему – не смогла удержаться – и попросила:

– Убери отроков. Видишь, она вас боится. Я сама тут…

Наставник кивнул и привычно взялся было за кнут, но остановился, едва приметно вздохнул и вдруг пронзительно свистнул, привлекая к себе внимание ребят. Махнул им рукой, приказывая отойти, и увел в другой конец учебной площадки. Аринка же подошла к Раде, присела возле нее, взяла ее ладони в свои, не обращая внимания на то, как та вздрогнула и отшатнулась. Заговорила, вспоминая, что делала бабка в таких случаях. Недавний опыт с Анькой придал уверенности в своих силах, да и во второй раз легче уже получалось.

То, что Рада находилась в более тяжелом состоянии, чем Анна‑младшая, и что не случайный то был испуг, а застарелый и оттого более глубокий, ей сразу стало ясно. Конечно, вылечить ее полностью у Аринки сил не было – тут для опытного лекаря работа, да еще время помочь могло, но прогнать страх нужно было попытаться. И, в отличие от Анютки, Рада к Аринке враждебно не относилась, наоборот, ее присутствие подействовало успокаивающе. А когда молодая женщина обняла ее за плечи и прижала к себе, девка вцепилась в нее, как в родную, спрятала лицо у нее на груди и, всхлипывая, затихла. Аринка гладила Раду по голове, успокаивала, заговаривала бабкиным голосом. Не сразу, но девчонка стала приходить в себя. Вертевшийся рядом с ними Дударик с явным облегчением перевел дух, а когда сестра опамятовалась настолько, что стала ему улыбаться, совсем успокоился.

– Давайте до матери вас доведу, – предложила Аринка. – Мне все равно по пути.

Рада согласно кивнула – она уже не прижималась к своей спасительнице, но по‑прежнему держала ее за руку, будто боялась отпустить. Дударик тоже закивал, немного опасливо поглядывая в сторону отроков, – Андрей сейчас занимался с ними чем‑то другим, благоразумно отложив упражнения с кнутом на потом. Увидев, что Аринка, Дударик и Рада собираются уходить, что‑то показал отрокам коротким жестом, словно команду отдал, и направился в их сторону. Рада вздрогнула и спряталась за Аринку – Андрея она явно боялась; впрочем, кажется, она тут исключений не делала и опасалась всех мужей. А он и не стал к ним приближаться, остановился на вполне приличном расстоянии, глянул вопросительно.

– Все в порядке уже, Андрей, – улыбнулась ему Аринка, отвечая на незаданный вопрос. – Не волнуйся. Я ее Плаве с рук на руки передам.

Андрей кивнул, повернулся и пошел назад к отрокам, а Дударик, посмотрев ему вслед, удивленно спросил:

– Надо же… выходит, ты тоже дядьку Андрея понимаешь?

– Немножко понимаю. Если в глаза ему гляжу.

– И я понимаю, – улыбнулся мальчишка. – Он добрый на самом деле. А мне говорят – выдумываю все. А у него в глазах все ясно видно. И музыку любит и понимает. Когда мы играем, всегда слушает, как не многие умеют…

Аринка бы с радостью с ним про Андрея еще поговорила. Надо же – этот паренек тоже видит в нем то, что и она. Но тут к ним подлетела встревоженная Плава.

– Рада! – Повариха выглядела взъерошенной и обеспокоенной не на шутку, впервые Аринка ее такой видела… – А мне холопки сказали, что тут снова с Радой беда…

– Да ничего страшного, мам! – поспешил ответить Дударик. – Тетка Арина ее уже успокоила, почти как Юлька!

Плава всплеснула руками и строго взглянула на дочь:

– Зачем же ты одна пошла так далеко?

– Она не одна, она со мной, – вздохнул Дударик, – но их много было, отроков‑то, вот она и испугалась. Но они же не нарочно.

– Да понятно, что не нарочно, – вздохнула Плава. – А кабы опять с ней худо стало? Помнишь, что Юлия говорила? И ее в крепости сейчас нет, как назло…

– Ну не случилось же ничего! Я ж тебе говорю – тетка Арина вон помогла не хуже Юльки. И наставник Андрей отроков увел…

Плава коротко зыркнула в Аринкину сторону и насупилась:

– Немой? Сколько раз тебе говорить – не лезь ты к старшим!

– Мам, не сердись на Любимку, он не хотел… – тихо подала голос и Рада, а Аринка уж было подумала, что она и говорить не умеет.

– Ладно! Пошли домой, – скомандовала детям повариха и неожиданно повернулась к собравшейся уходить прочь Аринке: – Арина, не договорили мы с тобой прошлый раз… Время есть?

– Да не особо. Занятия с девками сейчас начнутся, тороплюсь я, – извиняясь, улыбнулась Аринка.

– Ладно, – кивнула повариха. – Вечером поговорим.

После ужина она и в самом деле зазвала Аринку к себе на кухню, предложила сесть, вздохнула и сказала, хмуро глядя в окно:

– Спасибо тебе за дочку. Рассказали они мне, как дело было. Не хотели, понятно, мальчишки ее напугать, им и в голову бы не пришло, но ей и того хватило. Пуганая она у меня, не знаю, что и делать. От моего Простыни, сама знаешь, толку никакого – ни защиты, ни помощи…

Аринка молча слушала, понимала – не на Простыню жаловаться собиралась повариха. И действительно, Плава завела речь совсем о другом.

– Не знаю, слышала ты или нет, но не ратнинские мы – из Куньева городища. Была такая весь.

– Была? – со значением переспросила Аринка.

– Да, еще зимой – была. Сейчас, поди, одно пепелище и осталось. А жителей всех в Ратное пригнали – холопами… кто жив остался.

От этих слов словно дымом повеяло с того пожарища, что Аринка в Дубравном оставила. А тут вся весь… Значит, Лисовины и так вот могут? Только и смогла спросить одними губами:

– За что вас так?

– Нас – ни за что… за то, что были соседями Славомиру, отцу Татьяны. Ну так по‑хорошему, конечно, не Лисовины это начали. Ты же Татьяну в Ратном видела, да? – Аринка молча кивнула. – Когда Лавр ее увозом замуж взял, Славомир до небес взвился, хотя и по обычаю это, и выкуп ему привозили, все честь честью. А его заело, вишь, так очумел, что дочь проклял и покойницей считать велел.

– Как это – покойницей? Как так можно‑то – свое же дитя?

– А вот так. За то, что замуж в христианское село пошла и сама окрестилась. Вражда меж их родами давно была. Сколько лет уж прошло, а он так и не простил. Говорят, напал в лесу на лисовиновский обоз, вот и потерял все. И сам погиб, и всех мужей, что с ним ушли, там же положил. Они‑то сгинули, а ответили за все мы – Корней сотню поднял и Кунье городище разорил. Воины! – зло усмехнулась Плава. – Они воюют, а бабам расхлебывать. Вот и за Славомирову месть сколько народу расплачивается – почитай, одни бабы и детишки. Всех в полон взяли.

– А стариков куда дели? – медленно спросила Аринка, уже со страхом ожидая ответа. Впрочем, хоть тут самого страшного не услышала.

– А не осталось у нас стариков – моровое поветрие всех подчистую вымело. Остались только мужи постарше, которые со Славомиром не пошли – вот они и выжили. Всех в Ратное привели – холопами. Вот так вот: жили – хозяевами себе были, а сейчас та же Загляда боярыней стала, а ее подружки закадычные – холопки на соседнем подворье.

– Загляда? Кто это?

– Ой, да Татьяна – она же крестилась, как вышла замуж за Лавра, за сына Корнеева. Ее снохи – жены… – Плава запнулась, – вдовы ее братьев боярыней ее величают, ластятся к ней – сотник их семью, весь Славомиров род к себе на подворье взял, родней объявил, а их прежние соседи теперь у них же в холопах. Вот так вот, Арина: один старый пень ума лишился, а у скольких семей жизнь поломалась. И у меня – тоже.

– Но вы же сейчас вроде вольные?

– Сейчас – да. Только не все. У меня ведь две дочки было, две… всего полгода назад…

Ох и сильна была повариха духом! Даже лицом не дрогнула, словно окаменела, а у Аринки комок в горле стоял – чувствовала, про страшную беду сейчас услышит. Поняла внезапно – как бы не впервые Плава об этом сейчас вслух будет говорить. От ее рассказа выть хотелось, а та продолжала все так же внешне спокойно, словно рассказывала о чем‑то обыденном:

– Старшая в меня была. И повадкой тоже. Хозяин полез к ней под юбку… по праву своему. Не стерпела – в рожу ему вцепилась, жаль, глаз совсем не выцарапала… А по закону, знаешь же, наверное, как с холопами, поднявшими руку на хозяина, поступают? Вот и с ней… И нас смотреть заставили, как Бурей ее кнутом забил да в прорубь скинул. Она у меня красивая была, не хуже вон тебя…

А Рада с тех пор никак от ужаса не отойдет, от мужей и отроков шарахается, боится всех, а пуще того – щелчков кнута не переносит, совсем тогда с ней плохо становится. Хорошо еще здесь мы живем, не там… Да еще лекарка здешняя, Иулия, помогла. Раньше‑то Рада даже на улицу боялась выходить, но Иулия ее из страха как‑то потихоньку вытягивает. Ее сейчас здесь нет, кабы не ты, уж и не знаю, что делать бы тогда, хоть в Ратное вези… Молода у нас лекарка, совсем еще девчонка, но не проста – некоторые отроки ее больше, чем наставников боятся. Сам Михайла с нее глаз не сводит…

– А как же вы вольными‑то стали? – тихонько спросила Аринка. О казненной дочери, поняла, лучше сейчас не заговаривать.

– Как освободились? – Плава невесело усмехнулась. – Михайла и помог, выкупил нас, как узнал, что случилось. Да не просто так, а оружный приехал, чуть не пришиб того гнуса. И Корней Агеич поддержал его. На них я зла не держу – Корней по закону рассудил, не мог он иначе. А потом Роська… видела отрока? – Плава улыбнулась уже по‑доброму. – Хороший он парнишка, только уж больно в Христа уверовал… истово. Он Михайлу и упросил нас освободить, потому как сам из холопов. Его Михайла раньше выкупил, окрестил, а уж Роська – нас, вроде как в память о своем освобождении, в благодарность своему Христу. Потом нас сюда определили, в крепость. Жаловаться вроде и не на что – боярыня не обижает, да вот Рада моя… Спасибо тебе еще раз за дочку! – и поклонилась низко.

В тот вечер они долго просидели вдвоем. Аринка свою историю Плаве тоже рассказала. И тоже впервые заговорила про ту боль, что мучила ее со дня смерти родителей. Высказалась, и как будто отпустило ее немного. Они с поварихой не плакались друг другу, не утешали одна другую, даже не искали утешения, но словно две беды свои сложили и разделили, и оттого хоть чуть‑чуть, но обеим легче стало. И пусть про Андрея на этот раз не было сказано ни слова, но Аринка об заклад могла побиться – сейчас уже Плава его зверем бессмысленным не назвала бы.

А вот про свою встречу с Простыней, случившуюся в тот же день вскорости после истории с Радой, Аринка Плаве рассказывать не стала. Да и никому вообще. Не из‑за самого Простыни, конечно, другое там было. И вот это‑то другое ее встревожило не на шутку, так как чувствовала – не кончится на этом, да и она сама не промолчит, но вот как с боярыней о таком поговорить, чтобы та услышала ее и поверила – еще не знала.

Тогда от кухни, торопясь вернуться в девичью, она пошла коротким путем, меж завалов бревен, что возвышались по всему крепостному двору, как телеги на торгу, и недостроенных изб. И, завернув за угол какого‑то сруба, наткнулась на очень неприятную картину. Аринка аж передернулась от внезапно нахлынувшего на нее чувства тревоги.

Возле бревен стояла весьма странная троица: девчонка лет восьми, мальчонка чуть постарше с робким выражением лица и Простыня. Взрослый муж, и так производивший тягостное впечатление из‑за своего бессмысленного взгляда, сейчас был не на шутку испуган: стоял, как‑то нелепо сжавшись, втянув голову в плечи, и беспомощно хлопал полными слез глазами. Еще чуть‑чуть – и тихо заскулит, как обиженный щенок. И самое главное – его взгляд был намертво прикован к лицу девчонки, а та явно наслаждалась происходящим, как злой ребенок, забавляющийся живой игрушкой. Да и мальчик, стоящий рядом с ней, кажется, получал удовольствие от такой жестокой игры. Аринке даже показалось, что его подружка все как раз для него и затеяла. И будто подтверждая ее мысли, она повернулась к своему приятелю и хихикнула:

– Саввушка, чего его еще заставить? Хочешь, он порты сейчас обмочит?

«Да что ж это? Ну да, такого, как Простыня, окоротить недолго, но разве с живыми людьми играют? Да еще ТАК. Она же его ведовским взглядом морочит!»

Этих двух детей Аринка уже видела, издалека правда, а Анютка тогда пояснила:

– Это Саввушка – сынишка Алексея. Он блажной, испугали его сильно, теперь не разговаривает и боится всех. А с ним Красава – внучка Нинеи, волхвы, она ее к нему приставила, чтоб лечила его. И он при ней присмотрен. Матушка попросила.

Еще тогда Аринке подумалось:

«Лечит? Ну не сама девчонка, наверное, через нее волхва его своей ворожбой исцеляет, бабка рассказывала – так можно делать. Но как боярыня решилась? Знает или не знает, ЧЕМ такое лечение обернуться может? Или знает, но надеется вовремя отобрать у них мальчонку? Видно, совсем уж ничего не помогало, раз к волхве пошли, та им хоть какую‑то надежду дала».

Но не стала в тот раз лезть к Анне с вопросами – не учить же боярыню, а при случае решила исподволь все‑таки выяснить – понимает ли та до конца, КАК и ЧЕМ волхва лечит, а уж потом решать – говорить с ней про то или нет. Однако то, что сейчас происходило, ни в какие ворота не лезло! Не могла этой поганке бабка такого позволить, никак не могла!

– Ты что же это делаешь?! – не выдержала она. Шагнула к девчонке и схватила ту за ухо. Крутанула не сильно, но вполне ощутимо – так разозлилась на маленькую негодяйку, да и отвлечь ее надо было, чтобы с несчастного Простыни морок сняла. Может, и подзатыльник бы дала, да увидела испуганные глаза Саввушки и его пожалела, отпустила охнувшую от неожиданности девчонку. – А ну прекрати!

Та зашипела змеей, отскочила и, скривив губы, не столько испуганно, сколько с вызовом уставилась прямо в глаза совсем не детским обволакивающим взглядом.

«Чего это она еще удумала, дрянь эдакая? Меня тоже своим ведовским взглядом давить пытается? И ведь не опасается применять свое умение в полную силу… Только какое там умение‑то! Она же им еще как следует и не владеет, сразу чувствуется, да и силенок маловато. Ах ты, поганка мелкая! Зря ты так, девонька, ой, зря…»

Аринка, погасив гнев, усмехнулась прямо в лицо нахальной девчонке и не подумав отводить глаза.

– Так это ты волхвы внучка? А она знает, чем ты тут развлекаешься? Да еще и без умения!

Мысленно представила каменную стену: еще в детстве училась защищаться от таких взглядов. Поставила эту стену между собой и Красавой и увидела, как глаза у нее сразу вспыхнули удивлением и наконец стали обычными детскими, обиженными, словно ее подразнили забавой или лакомством, да в последний момент их отобрали. И еще – испугалась она. Особенно когда Аринка ее бабку помянула – глазенки забегали растерянно. Совсем нехитрый Аринкин прием ее смутил, хотя ведовской взгляд она уверенно применяла, не первый раз, видно, людей морочит, не только несчастного Простыню. Понятно, своевольничает малявка, да и не сталкивалась еще ни разу с тем, что кто‑то может ей не подчиниться, тем более вот так – когда с ней, как с обычной нашкодившей девчонкой обошлись. И, похоже, именно это на нее подействовало отрезвляюще, а вовсе не сильный щипок за ухо.

«Что ж она так неосторожно с незнакомым‑то человеком? Ничего обо мне не зная, с ходу попыталась прозреть, окоротить и подчинить. И даже мысли не держала, что не получится у нее, а ведь от такого взгляда умеючи защититься и не хитро, тут и колдовства никакого не надо. Привыкла, что здесь ей отпора никто не дает? Бабкой прикрывается? Не понимает совсем, как опасно, играючись, свою силу показывать! Как меня Корней Агеич при одном только подозрении в ворожбе в оборот взял! Да и бабка ее, волхва там она или не волхва, а у него, похоже, вот где сидит и сама это понимает. Что бы там другие ни думали, но если придет сила настоящая… да хоть сотня та же поднимется, от нее и мокрого места не останется! А эта поганка тут безобразничает – нашла игрушки! И глаза какие… Дите совсем ведь, а… нехорошие у нее глаза…»

А девчонка‑то не просто испугалась и растерялась – разозлилась и обиделась, как капризный ребенок, привыкший добиваться своего и впервые столкнувшийся с запретом. Глаза сузила, смотрела зверенышем. Казалось, протяни руку – укусит.

Аринка в порыве хотела было заговорить с Саввушкой, который растерянно хлопал глазами, не разумея, что происходит, увести его с собой, но понимала, что не стоит этого делать – такое самоуправство может и не понравиться боярыне. Красава же резко развернулась, схватила своего друга за руку и юркнула вместе с ним куда‑то меж завалов бревен.

«Неужто волхва не видит, ЧТО в ее внучке уже поселилось? Не может того быть! Или видит и… сама ЭТО втихую в ней растит? Тогда совсем плохо – для всех плохо может быть. И ТАКОЙ мальчика лечить доверили? Но это пока не изменишь, а вот насчет ее баловства надо бы Анне с ее бабкой все‑таки поговорить, чтобы та внучку хоть в этом окоротила – волхва, какой бы она ни была, наверняка умна, и вряд ли такое одобрит. Жаль, меня тут слушать пока не станут, а то ведь за этакую „помощь“ дорого заплатить придется».

В тот же день Аринка строго‑настрого наказала своим сестренкам, чтобы не смели даже приближаться к маленькой волхве, да на всякий случай повторила им то, что уже рассказывала как‑то про ведовской взгляд и как от него можно защититься. Впрочем, беспокойство за них не отпускало, ведь малы еще – не сумеют пока сами справиться, если что. Но и к боярыне с разговором про Красаву спешить не стала – стоило разобраться, своей ли волей Анна так благоволит этой маленькой мерзавке? Иначе говорить с ней будет бесполезно, только хуже сделать можно. Нет, тут очень осторожно надо было действовать.

Не зря Аринке Дударик сразу приглянулся – не простой парнишка, совсем не простой: хоть и годами мал, а сердце, сразу видно, чуткое. Андрея тут только он один разглядеть и сумел.

Она жалела, что не удалось поговорить с ним обстоятельно в тот раз – не до того было, да и на ходу неудобно. Так что когда увидела, как он сидит на бревнышке в стороне ото всех и что‑то наигрывает на дудочке, подошла к нему. Дударик вскочил, поклонился уважительно, разулыбался:

– Здрава будь, тетка Арина! А мы с Радой тебя поминаем.

– Здравствуй и ты, Любим, – улыбнулась Аринка. – Спасибо на добром слове, только ничего особенного я не сделала. Тебя матушка не сильно ругала?

– Да нет, она обрадовалась, что обошлось все. Раньше‑то Раду из такого испуга выводить приходилось по нескольку дней. А у тебя вон как получилось, – кивнул Дударик и вдруг сам заговорил на интересующую Аринку тему. – И про наставника Андрея в этот раз ничего не сказала. Матушка раньше меня ругала, что я про него хорошо говорю, сердилась, запрещала даже и приближаться к нему. – Мальчишка вздохнул и солидно, как взрослый, покачал головой. – Она никак поверить не может, что неправду в Куньем рассказывали про дядьку Андрея… только имени не поминали… говорили, что на подворье у воеводы Корнея демон с застывшим ликом живет. Личина у него неживая, а под ней морда нелюдя скрыта. Я тоже его представлял таким… ну страшным, а он вовсе и не такой оказался!

– А какой он, Любим? – спросила Аринка, присаживаясь рядом с мальчишкой. – Расскажи мне про него, а то тут о нем все, как твоя матушка, думают. Один ты сказал, что добрый он. А я вот тоже чувствую – добрый.

– А ты его не боишься совсем, – улыбнулся ее собеседник. – Я же вижу. Только ты меня Любимом не зови – лучше, как все, Дудариком. Я уже и привык. Дядька Андрей говорит, что у меня душа в дудочке живет…

– Говорит? – вскинула брови Аринка.

– Ой, ты не проговорись только никому, – мальчишка испуганно оглянулся – не слышит ли кто. – Мы с ним разговариваем, только про это не знает никто… да и не поверят они, а тебе можно.

– Он что, говорить может? – недоверчиво переспросила Аринка. – А почему тайна?

– Потому что со мной он не так, как все, разговаривает, и о другом… И не хочет, чтоб про то знали. Говорит, прочие его и так понимают.

– Я не проговорюсь, – пообещала Аринка серьезно. – Ты только мне расскажи. Может, он и со мной когда‑нибудь так говорить начнет?

– С тобой? – хитро поглядел на нее Дударик. – Может, и начнет. Ты ему нравишься.

– Это он тебе говорил? – Аринка с трудом сдержалась, чтобы не схватить мальчишку за руку, так у нее сердце ухнуло при этих словах.

– Нет, я сам вижу, я же не дурной. Он, наоборот, о тебе не говорит. Ты думаешь, я мал, так и не понимаю ничего, да?

– А как ты его понимаешь? Ну что запретил? У вас знак есть какой‑то, чтобы слова обозначать или что?

– Да не знак – музыка. Музыкой все передать можно, только это не все чувствуют, понимаешь? Вот слушай…

Дударик поднес к губам свою дудочку и сыграл на ней коротко, словно одну фразу произнес. Аринка прислушалась и сказала нерешительно:

– Будто ты приветствуешь кого‑то?

– Да, и ты слышишь, – кивнул мальчишка. – А если привыкнуть, так все понимать можно. Мы с дядькой Андреем уже знаешь как наловчились? Что угодно он мне сказать может, а я – ответить… и слов не надо.

– Так он что, тоже на дудочке играет? – изумилась Аринка. Андрея, играющего на дудочке, она совсем представить себе не могла.

– Нет… – покачал Дударик головой. – Это я на дудочке. В первый раз совсем случайно получилось. Я‑то давно понял, что дудочкой говорить можно. Ну и когда, бывает, словами нельзя сказать, а душа просит, я так и говорю. Вот как‑то раз сидел так же, как сейчас и… – Мальчишка засмущался, но признался: – Мамка меня в тот раз наказала зазря, не виноват я был. И так обидно стало, но нельзя же показать – мальчишки задразнят. Вот я и жаловался, чтобы никто не слышал. А дядька Андрей подошел и понял все. – Дударик улыбнулся. – Ну почти… всё мы уже потом с ним научились. А я тогда хотел и его научить на дудочке, ну чтобы и он мне отвечать мог, а он свистеть хорошо умеет – с переливами, щелчками разными. Если он захочет, то на его свист даже птицы откликаются.

– И о чем же вы беседуете?

– А! – Дударик махнул рукой. – Так просто болтаем.

– А все‑таки о чем? Ну, к примеру, в последний раз?

– Ну я, например, говорю: «Хорошая погода, солнышко», – а дядька Андрей отвечает: «Жарко, в доспехе свариться можно». Я ему: «Так хорошо же, ни дождя, ни грязи», – а он говорит: «От нужников воняет».

Аринка прыснула, представив этот разговор, да и Дударик засмеялся.

– Да? И как же по‑вашему будет нужник?

– Никак, я ж тебе говорю – мы не словами разговариваем… – Дударик умолк, затрудняясь объяснить свои ощущения. – Тут чувствовать надо. Вот ты же почувствовала, что я приветствую кого‑то.

– Да, свистел ты приветливо, – улыбнулась Аринка. – Словно увидел кого‑то, кто тебе мил… И что же, вы так о чем угодно говорить можете?

– Ага! Мне вот бабушка покойная рассказывала, что у древлян все воины умели свистом разговаривать. Враг по лесу идет, думает, это птицы поют, а на самом деле это древляне между собой перекликаются. Воеводу, который это придумал, Соловьем прозвали.

– Молодец, Дударик, здорово ты рассказываешь, только… – Аринка замялась, – этому все могут научиться? А я смогу?

– Вообще‑то не все, – мальчишка погрустнел. – Мало кто может. Больше всего просто что‑то улавливают, но мало совсем. Тут ведь такое дело… тут не умом понимать, а нутром ощущать надо. На всю воинскую школу чуть более десятка, наверно, наберется, даже музыканты не все могут. А есть еще такие, кому медведь на ухо наступил. Для них даже музыка – просто шум. А еще такие есть…

Дударик задумался, пытаясь подобрать определение, потом сам себе кивнул:

– Бесчувственные, вот! Которые ни радоваться, ни огорчаться по‑настоящему не умеют и чужой радости или горя не понимают.

– И много таких?

– Ну всех я не знаю. – Дударик пожал плечами. – Но многие. К примеру, Первак тот же. Он вообще как истукан деревянный… Нет, не так. Он и смеется, и разговаривает, ну как… – Мальчишка растерянно поводил в воздухе руками, не находя слов. – Не знаю, как сказать… – И вдруг проиграл что‑то на своей дудочке. Аринка нахмурилась, вслушиваясь в переливчатые трели и пытаясь сообразить, и вдруг сама догадалась:

– Как по приказу?

Дударик удивленно уставился на нее, словно с запозданием осознал смысл «переведенной» фразы.

– Ой! Правильно сказала! Надо же, тоже понимаешь! – тут же разулыбался. – Вот даже сейчас поняла лучше меня. Он будто думает: «Вот сейчас надо засмеяться», – и смеется, а самому, может, и не смешно. Сам себе приказывает! Вот!

– А кто лучше всех тебя понимает? Ну кроме Андрея.

– Лучше всех – Прошка. Так он и скотину, и зверей понимает, а те тоже говорить не могут, – и тут же смутился, поняв, что ляпнул. – Я не про то, ты не подумай…

Аринка кивнула – поняла, что не хотел мальчишка Андрея обидеть.

В тот раз они с Дудариком хорошо поговорили. И сестренок ее помянули – Дударик сказал, что Андрей его просил за девчонками при случае присмотреть, он и Аринке это пообещал, – она бы и про Андрея хотела еще расспросить, но тут уже и на ужин пора было сигнал давать. Дударик спохватился, когда услышал, что дежурный отрок у казармы кричит, его зовет, и убежал. Но прежде пообещал ее научить их язык понимать. Тоже – тайком от прочих…

Вот так почти незаметно и подошла суббота. Это только первый день Аринке нескончаемым показался, остальные будто в единый миг пронеслись. В субботу у всех женщин крепости был банный день. В прочие дни, кроме воскресенья, две бани, расположенные в дальнем конце острова на берегу Пивени, топились для мужей и отроков – их было в Михайловом городке не в пример больше, и приходилось строго соблюдать очередность. О строительстве дополнительных бань уже подумывали – больше трех заходов не сделаешь, всем известно, что четвертый пар – для банника, вот и теснились. Хорошо хоть плотники поставили себе еще одну в посаде, а то совсем беда была бы. Сейчас же в одной бане мылись холопки, в другой – вольные: девки из девичьего десятка, сама Анна и Плава, а теперь и Аринка с девчонками и Ульяна. Пока что больше вольных женщин в крепости не было, но скоро сюда семьи наставников должны были перебраться. Правда, надеялись, что на усадьбах в посаде у всех тоже свои бани будут.

Еще накануне Аринка, узнавшая про банный день, стала готовить смеси, потребные для мытья волос и для прочего ухода за собой, без которого не обходится ни одна разумная баба, желающая сберечь свою красоту как можно дольше. Хотя замоченная зола всегда исправно стояла в постоянно топящихся банях, женщины редко ограничивались этим – имелись и дополнительные способы, хотя бы тот же корень мылянки или горицвета – их Ульяна нашла на берегу Пивени и припасла как раз для такого случая. Анна живо заинтересовалась их приготовлениями и предложила сравнить составы с теми, которые и они с девками готовили для себя. Оно и понятно – в каждой веси свои секреты и излюбленные средства. Основа, как водится, одна, но и различия нашлись. Так, к удивлению Аринки, в Ратном совершенно не использовали в подобных снадобьях мед и конопляное масло, ограничиваясь только огурцами и молоком со сметаной, зато вовсю применяли отвары ромашки и мелко рубленную петрушку, и ноги парили не с клевером, а с подорожником. А вот что отвар той же петрушки добавляет волосам блеска, а для густоты волос можно применять репейник и липовый цвет с медом, то ли не знали, то ли просто не привыкли использовать. Словом, было о чем поговорить и чем заняться, приготавливая и так и этак различные настои и смеси в горшочках – увлеклись все не на шутку и не опоздали на ужин только потому, что и так занимались этим на кухне. Плава хоть и ворчала для вида на суету и толкотню, но и сама вспомнила кое‑что из того, чем пользовались в ее родной веси. Так что к субботе все результаты их бурной деятельности, в горшочках и мисках, явно превосходящих своим числом обычный набор, с утра были отнесены холопками в баню, где и ждали своего часа. Первыми в два захода мылись девки; взрослые бабы и Аринкины девчонки должны были идти третьим, последним паром.

Когда Анна, Аринка, Ульяна, Плава с Радой и Стешка с Фенькой неспешно подходили к бане – девки должны были уже заканчивать свое мытье, – от реки до них донесся отчаянный то ли вопль, то ли рев, переходящий в обычный многоголосый девичий визг. Анна с Аринкой забеспокоились и ускорили шаг, Ульяна испуганно перекрестилась – нянька до жути боялась банника, удушившего, как говорили, когда‑то накануне свадьбы ее младшую сестру. Плава тоже посуровела лицом и подобралась, хотя креститься не спешила: обращенная в христианство почти насильно, она не особенно полагалась в таких вопросах на святое крещение. Девчонки, наслышанные про банников, испуганно вцепились в Аринкину юбку.

– А вдруг там правда ОН? – пискнула Стешка.

– Да что вы, ополоумели? – рассердилась Анна, а Аринка осуждающе покачала головой:

– Да какой банник? И время еще раннее, и бани всегда протоплены стоят, да и веник с хлебушком ему оставляют тут каждый день – я спрашивала. Ульяна, не пугай детей‑то!

И тут из‑за угла ближайшей бани – той самой, в которой они должны были мыться, вылетел мохнатый черный комок, пронесся у них под ногами и помчался в сторону жилой части крепости.

– Ворон! – ахнула Анна. – Да когда же Роська… – договорить она не успела. Следом за щенком из‑за того же угла вылетел, размахивая руками, его хозяин, всклокоченный и красный, с выпученными глазами, и с разбега влепился в Анну. От неожиданности она с трудом сохранила равновесие, ухватившись за плечи совершенно ошалевшего отрока: тот хоть и остановился, но продолжал таращить глаза и беззвучно открывать и закрывать рот, в смятении оглядываясь по сторонам.

– Роська!!! – хором воскликнули все четыре женщины, а Анна еще и встряхнула мальчишку за плечи. Стешка и Фенька, разом забывшие все свои страхи, захихикали.

Всегда серьезный и основательный Роська сейчас был явно не в себе. Благодаря своему ревностному стремлению к соблюдению христианских заповедей он снискал себе прозвище «святоша». Обычно он носил на своей физиономии немного постное выражение, должное, видимо, олицетворять всякую христианскую добродетель, и прежде всего смирение, но сейчас парню было не до того. И уж конечно, меньше всего его можно было ожидать встретить возле бани в женский день – он и от девичьей‑то избы предпочитал держаться подальше, а на посиделках хранил суровую неприступность перед девичьими чарами.

Впечатленный рассказами отца Михаила про «сосуд греха» и дьявольское искушение, всех женщин и девок он именно с этой точки зрения и рассматривал, чем только вызывал у девиц азарт и повышенный интерес к своей персоне. Это пугало его чрезмерно и заставляло еще сильнее сторониться коварных соблазнительниц, создавая тем самым замкнутый круг, так как интерес отвергнутых красавиц от этого только усиливался. Единственная, после боярыни, особа женского пола, которая однажды снискала его одобрение, была Млава, и то по недоразумению. Роська искренне принял ее показное жеманство за скромность и невинность и имел глупость как‑то поставить ее в пример прочим девкам, за что и поплатился – толстуха безоговорочно причислила его к числу своих обожателей.

Сейчас с ним творилось что‑то неладное. Только затратив немало усилий, женщинам удалось наконец вытрясти из него членораздельные звуки, но происходящее от этого не прояснилось.

– Узрел… Видение мне сейчас было, матушка… Грех чревоугодия во плоти мне явился! – пафосно провозгласил отрок и троекратно размашисто перекрестился. – Истинно воочию видел, Анна Павловна! – истово выдохнул он, заметив, что женщины с сомнением переглядываются. – Зело огромен, красен, наг и страшен! Телесами колышет, пасть вот такая… – Роська развел руки чуть ли не на ширину плеч, – в предбаннике сидит и жре‑о‑от! Меня увидел и ка‑ак зарычит, ка‑ак завоет! – Отрок с опаской обернулся назад и поежился. – Насилу я убежал. Слышите, девки визжат? – заволновался он. – Может, позвать кого, спасать их надо.

– А чего ты в предбаннике‑то забыл? – подозрительно спросила Аринка, с облегчением отметившая, что в доносящемся от бани шуме отчетливо слышен усиливающийся и постепенно заглушающий все остальные звуки девичий хохот.

– Ро‑оська?!! – с веселым напором спросила и Анна, тоже, видимо, уже расслышавшая, что девицы в бане больше резвятся, чем пугаются, а Плава только хмыкнула, насмешливо рассматривая мальчишку.

Парень залился густым свекольным цветом и стал путано и поспешно объяснять, что помывшиеся раньше девок холопки видели, как Ворон крутится возле бань. Зная характер мохнатого друга, бедняга заволновался не на шутку – щенок вполне мог отмочить самую немыслимую каверзу. Справедливо считая себя ответственным за своего воспитанника, хоть и терзаемый сомнениями, парень отправился к баням. И к своему ужасу увидел, как Ворон с помощью лап и носа умудрился‑таки приоткрыть дверь и протиснулся в щель. Обладавший богатым воображением Роська живо представил себе последствия развлечений щенка с девичьими одежками, включая – страшно подумать! – исподнее, и решился на героический поступок: приоткрыв дверь, последовал за Вороном, легкомысленно понадеявшись, что успеет поймать преступника и выскочить с ним прочь до появления из мыльни первой девки. Но, едва просунув голову в темноватое помещение предбанника, он увидел нечто, что сейчас и пытался добросовестно, но безуспешно описать.

– Банник никак? – охнула доверчивая Ульяна, хватаясь за грудь и начиная усиленно креститься. – Ох, истинно – банник.

– Не‑е‑е, – помотал Роська головой, – нешто я не знаю: банник – мужик с черной бородой, вонючий, а банница – баба голая, а тут… – он поежился, – и не поймешь что… Огромное, слюни на пузо необъятное стекают, чавкает, рыгает утробно… Истинно говорю – грех чревоугодия!

– Веселый он какой‑то, грех твой, – улыбнулась Аринка. – Слышишь, девки как хохочут?

Смущенный Роська с сомнением посмотрел на баню и прислушался к громкому заливистому смеху. Вид у него при этом стал совершенно растерянный и несчастный.

– Ладно, иди ищи своего Ворона, – сжалилась над отроком Анна. – А мы посмотрим, что там за грех.

Подгоняемые любопытством, женщины застали в предбаннике веселье в самом разгаре. Девки хохотали от души, несмотря на то что одежда валялась на полу в жалком виде, а большая часть снадобий, заготовленных накануне, оказалась безнадежно погибшей. Зато эту потерю им вполне возместило зрелище Млавы, запутавшейся распущенными волосами в чем‑то под лавкой. Места там было немного, но толстуха с перепугу умудрилась втиснуться туда почти целиком – наружу торчал только необъятный голый зад. К тому же она, пытаясь высвободиться, дергалась в разные стороны и неуклюже елозила пузом и коленями на размазанных по полу мазях, вернее, их остатках, и черепках от разбитых горшков.

– Это что такое?! – рявкнула Анна на развеселившихся полуодетых девиц. Те разом притихли, вскинулись и уже привычно попытались принять положение «смирно», но Анна только махнула рукой. – Одевайтесь! – И брезгливо покосилась в сторону Млавы, невнятно замычавшей что‑то из‑под лавки. – Да‑а, похоже, и правда Роська грех чревоугодия узрел.

Аринка с трудом удерживалась, чтобы не расхохотаться в голос, да и боярыня сердилась только для виду, вернее, старалась за напускной строгостью скрыть усмешку. Плава откровенно ухмылялась, сестренки хихикали, даже Ульяна посмеивалась, прикрыв рот ладонью.

Машка, кусая губы и давясь смехом, рассказала, как было дело.

Еще вчера терзаемая голодом Млава с тоской смотрела, как безжалостно переводятся такие вкусные сметана, молоко и мед. Да и прочие составные части мазей и растирок у нее отвращения отнюдь не вызывали. Видимо, мысль о пропадающей втуне еде не давала ей покоя и в бане, тем более что горшочки со всем этим добром стояли на виду. Были пусты или начаты лишь некоторые из них, и чувствовалось, что добра останется много: в запале, желая попробовать все предложенные Аринкой новые средства, девки накануне приготовили больше потребного, боярыня даже предупредила, что в другой раз такого не допустит. Вот этого‑то зрелища несчастная Млава уже совсем вынести не могла – еда, такая вкусная и недоступная, непременно должна была пропасть или пойти на корм скоту. И она не выдержала.

Рассудив, что никто не будет считать использованные горшки, она, наспех помывшись, выскочила в предбанник раньше всех и, даже не накинув рубаху, пока ее не застали на месте преступления и не отобрали пищу, стала есть из ближайшего горшка, хватая вязкую сладковатую массу прямо руками, отправляя ее целыми горстями в рот, не замечая, что полужидкая зеленоватая смесь стекает ей на грудь и живот, и давясь, совершенно как Ворон несколько дней назад.

Остальные девки вот‑вот должны были выйти из мыльни, да и Анна с прочими женщинами могла появиться в любой миг, и Млава ужасно торопилась, но, не в силах оторваться от еды, забыла про осторожность и не услышала, как открывается дверь. Проникновение в предбанник Ворона тоже благополучно ускользнуло от ее внимания, а вот невольно ойкнувший от неожиданности несчастный Роська, не опознавший ее в полутьме и принявший за неведомое чудище, поразил до глубины души. Млава уронила горшок и с воем заметалась по тесному предбаннику, попутно смахнув на пол еще несколько плошек, оставленную подругами одежду и почти потеряв всякое соображение от страха. Как потом выяснилось, ей на ум прежде всего пришел банник: Роську она, так же как и он ее, просто не разглядела, против света‑то. Лишившись от обуявшего ее ужаса последних остатков разума – всем известно, что может сделать рассердившаяся банная нечисть, – она и попыталась в панике забиться под лавку.

Несмотря на строжайший наказ Анны никому сие не рассказывать, уже к вечеру вся крепость была извещена о случившемся в красочных подробностях, одна живописней другой. Девки, естественно, не удержались и поведали банную историю кому могли, разумеется, «по большому секрету». Позже выяснилось, что даже Стешка с Фенькой внесли тут свою лепту – рассказали братьям, так что и участие Роськи в этой истории не осталось тайной. Над незадачливой Млавой и хозяином Ворона потешались все. Даже подошедший вечером к девичьей Алексей, разогнавший перед этим назревающую драку между Роськой и тремя насмешниками, сплюнув в сердцах себе под ноги, сказал Анне:

– Вот же задурил поп мальчишке голову! Вместо голой девки ему уже грех мерещится, и добро бы хоть плотский, а то – чревоугодия! Хотя… – хмыкнул он, провожая глазами выскочившую из дверей и спешившую к нужнику Млаву (лишенная ужина и выпоротая разозленной ее дуростью и жадностью Анной, она, в довершение всех своих несчастий, еще и отчаянно маялась животом от поглощенных впопыхах смесей, которые для еды никак не предназначались), – тут и правда отличить трудно. Одно брюхо до колен, да пасть во всю морду… тьфу!

Старшему наставнику и в голову не пришло умерить голос, и, судя по тому, как при этих словах дернулась Млава, словно ожженная кнутом, расслышала она все великолепно.

Во время посиделок к Аринке подлетели встревоженные Анька с Машкой. Против обыкновения, сейчас сестрицы были заодно, отчего стали почти неотличимы.

– Арин! – зашептала Анька, подсунувшись к самому ее уху. – Мы матушке говорить не хотим, да и не знаем, где она… Тебе вот пока… Млава, кажись, сбежала… Она из нужника вышла, нас увидела, да как повернется, да как побежит куда‑то, и с тех пор нет ее…

– Что, неужто так просто увидела и побежала? – с подозрением оглядела сестер Арина, уже догадываясь, почему боярышни пришли к ней, а не к матери.

– Ну не просто, – пряча глаза, призналась Машка, – пошутили мы над ней… Анька говорит, ты поможешь, ее назад приведешь.

– Ну‑ка пошли! – Арина решительно увлекла сестер в сторону от толпы, с облегчением отметив, что Анны поблизости пока нет – боярыня и вечером иной раз покоя не знала. Впрочем, и Алексея не видно было, но то уж совсем не ее дело.

Девчонки указали Аринке, в какую сторону побежала Млава после их «шутки». Надо думать, сестрицы, да еще вдвоем, поддели и без того уже смятенную всеобщими насмешками толстуху весьма чувствительно, вот и стала эта шутка последней каплей. Что девка сбежит, Аринка не думала – у парома дежурили отроки, да и мост через крепостной ров в сторону посада охранялся – незамеченная не пройдет. А вот забиться куда‑нибудь да реветь до одури вполне может. Ну и не дело было так уж ее терзать, хотя, по глубокому Аринкиному убеждению, устроить Млаве хорошую встряску вроде сегодняшней, давно стоило.

Недалекая и весьма ленивая девка искренне не замечала всеобщих насмешек и перекошенных ухмылками физиономий отроков. Да и Анютка рассказывала, что толстуха считает себя красавицей и не понимает, чем недовольна боярыня; еще порой с ними, боярышнями, себя равняла – перед куньевскими девками заносилась и нос задирала, вроде как они лесовички дикие, а она ратнинская. Отказ от сватовства не слишком ее удручал и расстраивал – уверена была, что это просто родня жениха с Лукой что‑то не поделила – Аринка не стала вникать, что именно, да и не у Анютки же такое выспрашивать. Собственно, именно возмущение притязаниями Млавы на равенство с ними и объединило сестер против толстухи. В чем в чем, а тут они выступали заодно, и Млаву частенько на пару окорачивали, но впрок это ей не шло – судя по всему, уверена была, что сестры просто злятся и завидуют.

С такими настроениями убедить ее не просто подчиняться требованиям Анны, которые девка почитала за издевательство, а самой постараться хоть как‑то измениться, было невозможно. А вот сегодня… Сегодня даже непробиваемая самоуверенность Млавы, основанная на постоянных заверениях матери о ее «красе неземной» и собственной недалекости, получила мощный удар. Слова Алексея и его презрительный плевок сыграли здесь не последнюю роль. Но следовало и присмотреть, чтобы беды сдуру не наделала – уж больно хорошо ее приложило.

Отыскать Млаву помог Андрей. Аринка первым делом к нему за помощью обратилась, даже не особенно скрывая от себя, что радуется лишнему поводу с ним поговорить. Он выслушал ее, серьезно кивнул и показал, чтоб шла следом. Привел к собачьим загонам, приложил палец к губам, веля не шуметь, и, ступая совершенно неслышно, пошел впереди куда‑то мимо клеток. Там, в укромном уголке с видом на Пивень, спиной к ним на бревне сидели рядышком Млава и Прошка. Млава, хлюпая носом и вытирая слезы, грызла сухарь. Судя по всему, это лакомство как раз и добыл ей ее друг.

А Прошка тихо и монотонно гудел, утешая несчастную толстуху:

– Ты, Млава, не права тут, не права совсем. Нет, ты не подумай, я не хочу сказать, что ты дура, ты все понимаешь, только… неправильно немножко. Ты девка справная и красивая, да только не целая.

– Это как – не целая? – возмущенно пробубнила набитым ртом Млава.

– Ой, да ну опять вот не о том подумала! «Не целая» значит – не единым куском, ну как бы из разных частей состоишь, и части те у тебя самовольничают. Вроде бы тело и твое, а ты ему не везде хозяйка. Да, не везде и не во всем. Ну вот хоть бы утроба твоя. Вот иной бы сказал, что утроба у тебя ненасытна, а я тебе скажу – непослушна она. Ты же порой и не хочешь нажираться так, а она требует. Да не просто требует – приказывает. Ты вот помысли себе: а может быть так, чтобы щенок твой тебе приказывал? Нет, не может. Так до чего же ты утробу свою избаловала, что она не только непослушна, а еще и верховодит тобой – своей хозяйкой? Это ж, выходит, хвост с

Date: 2015-09-02; view: 266; Нарушение авторских прав