ГЛАВА 5 1 page

Июль 1125 года. База Младшей стражи

От сцены, только что разыгравшейся у нее на глазах, Аринку поначалу оторопь взяла. А тут еще со старшим наставником неладно получилось, так и не сумела она его успокоить, он еще сильнее разъярился, уж больно непреклонен. И не то что власти, а даже намека на власть чужой – любой – воли над своей не потерпит и не примет. Вот и ее попытку смягчить его гнев он тоже как вызов понял. Ей в какой‑то момент дядька Путята в нем почудился. Потому‑то в его душу заглянуть даже и не пробовала, сразу поняла: такое там увидеть можно, что ужас, который она испытала, взглянув в глаза Корнея Агеича да Аристарха позавчера в Ратном, доброй сказкой покажется. Нелегко с таким, наверное, но… другой бы, поди, рядом с Анной быть не смог. Ей только такой и надобен!

Не просто было решиться Аринке спорить с боярыней сразу после этого, да и невместно перечить материнской воле, но не вмешаться не смогла. Анну надо было как‑то остановить, чтобы не совершила непоправимого. Ведь отчасти и Аринино присутствие стало причиной столь буйного гнева, и боярыня бы потом ни себе, ни ей такого не простила. Ну так не зря бабка учила ее людей чувствовать и понимать, а с Анной это проще оказалось, чем даже со свекровью. С той они изначально уж больно разные были, и то получалось иной раз ее так‑то успокаивать. А к Анне Павловне Аринка еще вчера начала приноравливаться, попробовала осторожно протянуть между ними незримую ниточку, чтобы вначале самой за ней пойти, а потом и ее повести. И с радостью поняла – получается! Нет, Анна не размякла, не стала смотреть добрее, но словно они в лад запели и начали слышать друг друга. Не было тут ворожбы, да и насилия над волей другого человека тоже – это умение только помогало друг друга лучше понимать, но, конечно, про ТАКОЕ знание приходилось помалкивать. Вон дубравненский священник, отец Геронтий, тоже умел так, но костьми бы лег, а не допустил, чтобы среди его паствы оно распространялось.

На Аринкин взгляд, выходка Аньки такого уж сурового наказания не заслуживала, но слова Анны Павловны дали понять, что было в ее собственном прошлом что‑то тяжелое и трудное, от чего она и сорвалась, будто поступок дочери содрал присохшую корку с очень давней и очень болезненной раны. Впрочем, хоть и удержала Аринка боярыню, не дала погубить девчонку, лишить будущего, Анна‑то во многом права была! И не только как боярыня, как мать – тоже права. Жалость да материнское всепрощение могут тут нешуточной бедой обернуться, и в первую очередь для самой девки – уж больно боярышня своенравна. Такая и род сдуру опозорит, и себя погубит, коли не образумится. В Турове‑то у нее тем паче глаза разбегутся, там ведь только оступись, особенно если на виду будет…

А еще Аринка почувствовала: вот она – властительница… и через дочь перешагнет, коли та во вред роду поступит. Когда утром Анна устроила девкам нагоняй, она тоже сердилась, но не так, скорее нарочно их строжила, а тут… Вспомнились боярин Корней с Аристархом – такие же… Но то мужи, а оказывается, и жена тоже так может. Еще вчера поняла – боярыня Анна Павловна весьма не проста, а сегодня убедилась окончательно.

Впрочем, что тут просто и кто тут прост?

Накануне, когда переправлялись через реку да въезжали в крепостные ворота, сердце зашлось от предчувствия – вот она, новая жизнь. И неважно, что внутри будущей крепости перекопано все, бревна кучами навалены – оно и понятно, стройка в разгаре. Гринька успокаивал: дескать, в посаде почище будет. Но Аринка только отмахнулась тогда – стройка рано или поздно окончится, грязь уберется и будет здесь… Ох, даже представить удивительно – крепость с высокими стенами, с башнями. А внутри – дома. И тоже невиданные. Вот казарма – новое слово, а запомнилось и даже понравилось своей необычностью, а уж девичья изба‑то… Это ж надо – даже девок здесь учат!

И братья, и Илья в один голос говорили, что крепость устроил Михайла, и все остальное вокруг измыслил тоже он. Аринка диву давалась: как же так? Не по летам разумен отрок, но все равно мальчишка же еще, братьям ее ровесник – и все это строит? Ну не сам, конечно – велит строить, но это еще труднее, чем самому делать. И ведь не дед его научил. Корней Агеич в крепости бывает только наездами, хоть внука и наставляет – преемника в нем видит. В Ратном Аринке, впервые оказавшейся в воинском поселении, все было внове, но чувствовалось, что там все устроено старым обычаем, а в крепости как‑то по‑своему, совсем уж непонятно. Собиралась‑то она в дальнее село, затерянное в лесах, а приехала… Сама еще не знает куда, но уж точно не в тихое захолустье.

Вот и Анна тоже ее удивила. Хотя и по рассказам братьев, и по тому, как уважительно отзывался о матери Михайлы Илья, Арина уже заранее ожидала от встречи с боярыней чего‑то необычного, и не ошиблась. Не юна была Анна Павловна – как‑никак мать пятерых детей, но хороша собой, сразу чувствуется – любой молодухе не уступит, а по повадке – княгине впору. Не всякая княгиня столько власти имеет, сколько она в Михайловом городке. А как держит себя! Если бы не бабкина наука, Аринка и не заметила бы, какое смятение вчера вызвал у боярыни их приезд. Даже и не приезд сам по себе, а то, что Андрей о них так заботится. Хоть и ожидаемо оно было после того, как их принимали в Ратном, но все равно странно: уж больно все всполошились. Ну ладно, ратнинские кумушки рты пораскрывали, но родня‑то Андреева отчего так дивится и беспокоится, хоть вроде бы и не против? Корней Агеич так даже и обрадовался, когда убедился, что она не ворожея. Да чего там – обрадовался! Пообещал вон дочкой назвать, если сладится у них. С чего бы это так? Чужачку, которую увидел первый раз… Сразу‑то, оглушенная всем, что случилось, она и не задумалась об этом, а теперь…

«Вызнать бы, что все‑таки с Андреем случилось‑то, ведь неспроста это все, ой неспроста… И Илья тогда в обозе разговор сразу на другое перевел, когда спросила его, отчего Андрей не женат. И относятся все к нему странно как‑то. Непохоже, что только из‑за того, что нем и увечен, иное тут».

Вот и боярыня вчера… При известии об опекунстве ее будто водой ледяной окатило, но ведь даже бровью не дрогнула, словно иного и не ждала. Только глаза и выдали, да и то Аринке одной это ясно стало, хоть и не подала виду, что заметила – понимала, ТАКОГО знания ей боярыня не простит. Не может она позволить свои потаенные страхи и сомнения кому‑то показать. А за сегодняшний день Аринка еще раз наглядно убедилась, как нелегко жене бремя боярское на себе нести – оно и мужам не всем дано. Права была бабка – люди у власти особые. И они для власти – всё, и власть для них – всё, и властвовать им надо не только над другими – над собой в первую очередь, над своими чувствами, привязанностями и страстями, не давать им воли. Вот и с Анькой сейчас не мать говорила – боярыня, а мать в это время горючими слезами умывалась, жалела, что ее дочь неразумная сама себя губит…

Аринка поднялась по лестнице и остановилась возле двери в опочивальню, где ждала решения своей судьбы Анна‑младшая. Хоть и обнадежила Анну Павловну, но что скажет девчонке, и сама не знала. Просто жаль ее стало – почувствовала, что не шутила боярыня, и правда готова была отрезать дочери косу, а значит, не просто наказать – отринуть. И, видимо, не только за одно это кривляние – еще утром Аринка приметила, что Анна‑младшая не в меру строптива. И на нее, Аринку, косилась с чисто бабьей неприязнью, даже смешно тогда стало: никак ревнует девчонка к ней кого‑то? Вот дурочка – мальчишки на приезжую просто от любопытства пялятся, а эта всерьез ее за соперницу приняла! И мать на дочь смотрит с явным неодобрением, не то что на Марию. Как там боярыня сказала? В обыденных делах дура дурой? Видно, все уже привыкли к тому, что Анютка у них дурочка. Но что‑то не верилось Аринке, чтобы дочь Анны и сестра Михайлы совсем уж без ума была – не в кого. Утром, когда стояла за спиной у боярыни и разглядывала девок, Аринка особое внимание обратила как раз на боярышень – Анну с Марией. Мария явно умна и честолюбива, решительна, как иной отрок, пожалуй, даже и чересчур. Движения резкие, смотрит прямо, будто нет в ней ничего девичьего, хотя хороша собой. Ей бы мягкости добавить, плавности движений, мечтательности, что ли, а то что за жена из нее будет?

Если к самой Анне присмотреться, то строжила она сегодня девок – ну чистый воевода, однако видно же было – нарочно, чтоб проняло их. Сама‑то она, пусть и властна, но мужского ничего в ней нет – истинная женщина по повадке. Аринке, правда, показалось, что излишне строго она за дело взялась, девки все‑таки.

Вон Мария – каждое слово ловит и к себе примеряет, матери подражает, старается, а меры пока не чувствует. А Анютка, напротив, все материны строгости мимо себя пропустила, будто и не слышала, а глаза… мечтательные у девки глаза, и сама она мыслями где‑то далеко‑далеко. Вот за это‑то и получила сразу же – без завтрака осталась. Но самое главное, глупости Аринка в ней и не увидела. Дури, правда, много…

«Эх, бабку бы сюда! Жаль, умерла рано, не всему научила. Колдовству и ворожбе, правда, она учить и не стала бы, даже и заикаться мне не позволяла про это. Только и без этого многое можно сделать. Как она говорила‑то? Главная ворожба – любовь и доброта. Ими любые чудеса творить можно».

Аринка улыбнулась про себя: по малолетству обижалась, думала – дразнит ее старуха: какое же чудо любовью или добротой можно сотворить? Все казалось, что чудо – это когда среди зимы сад зацветет или на ковре‑самолете, как в матушкиных сказках, над землей полетишь. Только потом, уже замужем поняла – какое… Ведь то, что Фома, уже взрослый, совсем разумный муж, ее, тогда еще совсем сопливую девчонку, стал почитать любимой женой да с ней советоваться – чудо. Да то, что забросил к удивлению многих свои бесшабашные гулянки и к жене домой рвался – чудо. Свекровь все равно заподозрила что‑то, уж больно Фома изменился после свадьбы, пусть и в лучшую сторону те перемены оказались. Спасибо, свекровушкин скандальный нрав всем был хорошо известен, оттого домашние да соседи и отмахивались от ее слов. Сочли, что просто ревнует молодую невестку, а свекор покойный так только умилялся и радовался, что сын за ум взялся. Аринка все равно сторожилась – уж попы бы точно в чародействе обвинили, хоть и не было в этом ворожбы, только ответные любовь и понимание. Да и Андрей… Его ведь тоже только с их помощью увидела… даже страшно подумать, что могла мимо пройти! Разве это не чудо?

А Анютку сейчас было жалко, ведь пропадет девка – ни за что пропадет! И не дура она совсем, и сердце у нее доброе. В этом‑то Аринка не ошибалась. Конечно, косу ей резать боярыня сгоряча схватилась, чуть охолонет и сама испугается, что чуть было непоправимого не совершила, а вот прочее… Побоятся такую шалую выдавать в Туров, тут подыщут мужа строгого да серьезного. Или как ее саму – подальше куда‑нибудь, чтоб не позорила… Ой ты, Господи, да за что же так? Вон Анна‑то какая сейчас – неужто тоже дурой слыла? Значит, пришлось учиться, а жизнь такая штука – не выучит, так сломает… Вот и Анютку сломать может, трудно ей придется с таким‑то характером. Но как помочь, Арина пока что не знала. А главное – как слушать себя заставить? Утром еще поняла: не слышит Анна‑младшая ничего и никого! Не слышит, и все тут. Но достучаться до нее надо было обязательно, не зря же училась понимать в людях потаенное, скрытое порой от них самих. Вот и пришла пора ту науку использовать.

С Анькой же явно было неладно. Аринке одного взгляда на нее хватило, чтобы понять – не опамятовалась еще, не в себе она: сидела с ногами на своей лавке и мелко тряслась, тихонечко поскуливая. При звуке открывающейся двери вздрогнула и отшатнулась к стене, испуганно уставившись на входящую Аринку. Видно, поняла там, в пошивочной: если мать ТАК заговорила, то все – не отступится. Хоть валяйся в ногах, хоть топиться беги.

«А ведь для нее это и вправду было бы концом всему, хуже смерти. По глазам же видно, в каком отчаянии она до сих пор. Ой, хорошо, Анна опомнилась, а то и до беды недалеко, на что еще Анюта решилась бы в таком смятении? Похоже, насочиняла уже волшебных сказок про будущую распрекрасную жизнь в Турове, а тут вдруг все заветные мечты порушились. Не иначе, она только этими думками и живет, а что вокруг делается – неинтересно ей. Потому и ходит, как во сне, оттого ее за дуру и держат…»

И еще ясно стало Аринке – непременно сейчас девка сорвется! Вопреки своей воле и себе во вред, не думая о последствиях – вон глаза‑то какие шалые. Испуг и унижение, что ей пришлось пережить, никуда не делись и не прошли бесследно. Чувствовалось – вот‑вот все это закипит и выплеснется наружу.

Анька будто услышала Аринкины мысли – прорвало ее. Взвыла, сорвалась с лавки, затопала ногами и зло и бессвязно стала выкрикивать то, что накопилось в душе, словно хотела освободиться наконец от чего‑то, что ее жгло изнутри, накатывало застилающим глаза отчаянием.

– Из‑за тебя все! – заголосила она, глядя на Аринку почти безумными сухими глазами. – Принесло тебя на мою голову! Ну как вы все не понимаете?! Не хочу я так жить! Чего хорошего‑то? Ах, воинское поселение! Ах, седьмое колено воинов! Доблесть да слава! Да мне‑то с этого что?! Мать вон вдовой осталась, работала сама как последняя холопка, пока дед снова в сотники не выбился. А я так не хочу‑у! Ну почему одним все дадено, а другим ничего?! Почему я не княжна какая‑нибудь? Все здесь меня дурой обзывают!

«Все ты замечаешь, девонька, все, что тебя касается. И задевает это тебя не меньше, чем прочих. Наверняка ты и нарочно еще чудишь – всем назло…»

А Анька продолжала бесноваться:

– Сами дураки! Сидят в глуши и счастливы. Вот и пусть радуются, а я не хочу‑у‑у! Машка и та с детства задавалась! Один Минька понял, что не жизнь здесь, выбираться надо! Только тогда и до остальных дошло, чего мы лишены… Я‑то всегда знала! Да если не в Туров, так лучше в петлю… А теперь… Из‑за тебя‑а‑а‑а!!!

– Все высказала или еще что осталось? – насмешливо спросила Аринка, не повышая голоса, когда стало понятно, что девка наконец выдохлась.

До этого она даже не пыталась остановить Анькины излияния: не услышит, хоть кричи на нее сейчас, хоть по щекам хлещи. Да и что толку от крика? К крику да ругани она уже давно привыкла.

– Будешь и дальше на весь белый свет яриться? А может, попробуешь понять, что ты не так делаешь?

Анька хотела фыркнуть, но, видно, вспомнила холодное чужое лицо матери да то, как она косу на руку намотала, и снова у нее глаза слезищами налились…

– Да что вы все ко мне пристали?.. – не выдержала и завыла она снова, но уже скорее горько, чем зло и неистово, не так, как раньше.

Вот тут‑то говорившая перед этим тихим голосом Аринка и хлестнула Аньку, как кнутом, рявкнув почти так же, как Анна утром на девок:

– Молча‑ать!

Девчонка аж подпрыгнула и удивленно вытаращилась на нее – только что эта баба, что ей на голову навязалась, говорила, словно Юлька с ранеными, и молчала, пока она выкрикивала ей все свои жалобы и обвинения, будто ей и ответить нечего. А Аринка усмехнулась и уже спокойней, но совсем не сочувственным тоном, а с язвительной насмешкой, бьющей каждым словом наотмашь, как пощечинами, продолжила:

– Сопли подбери и себя жалеть прекращай. Если хочешь в Туров за женихами ехать, конечно. А нет, так можешь и дальше тут причитать, а я пойду. Коли даже этот раз мать тебе спустит, так до Турова времени много – успеешь еще чего‑нибудь натворить, да не единожды, а меня или кого другого, кто боярыню остановит, рядом может и не оказаться… Так будем разбираться или пойду я?

– А? – Анька, кажется, даже не поняла, о чем ее спрашивают.

«Бесполезно с ней сейчас говорить: слышит, но не разумеет – вся в своем горе и страхе. Вначале ее в чувство привести надо».

Прикрыв на миг глаза, Аринка вспомнила, как старая ворожея при ней одну молодуху от испуга лечила. Та раз по какой‑то нужде ночью во двор выскочила, и то ли мышь летучая ей в волосы вцепилась, то ли банник озоровал, но с тех пор она не в себе была – и днем‑то за порог выходила с опаской, а чуть смеркаться начинало, и вовсе себя пересилить не могла. Свекровь ругалась, муж поколачивать начал – блажью сочли. Спасибо, кто‑то из соседей к бабке присоветовал обратиться. Та ее за один раз от того страха избавила, Аринка ТАК не смогла бы, конечно, но ведь не все же старая ворожбой, кое‑что и простым умением делала. Вот это и Аринке сейчас пригодится, только бы не перепутать ничего.

Она присела рядом с Анькой, взяла ее за руку; пришлось взять жестко: перепуганная девчонка попыталась руку вырвать.

– Тише, тише, девонька, – успокаивающим голосом, словно младенцу, проговорила Арина. – Ничего страшного я с тобой делать не собираюсь. Успокойся, позади уже все. Матушка ушла, мы тут с тобой вдвоем, никто нас не видит и не слышит. Вздохни глубоко, как только можешь… А теперь еще раз, только обратно воздух выпускай медленно… еще медленнее… Чувствуешь – вдыхается воздух холодный, а выдыхается теплый… изнутри горло греет… А я тебе еще ладонь на шею положу, от нее тепло на затылок идет… ты дыши, дыши… И вниз тепло от моей ладони по спине растекается… Спину‑то распрями, дышать легче станет… Вот так, умница.

И сама не заметила, как заговорила певучим голосом, невольно подражая не только словам, но и интонациям старой ворожеи – так и вспоминать было легче. Анька в самом деле задышала ровнее, Арина расслабила пальцы – девчонка уже не вырывала из них свою ладонь.

– Хорошо, хорошо… ты в слова не вникай, ты голос мой слушай; он успокаивает, расслабляет… нету больше страха, нету злости, нету никого и ничего вокруг, только мы с тобой, и никто не придет и не обидит, а придет, я оберегу, заговорю… Ты же умница и красавица, только не видит этого никто, не понимает… Вот, вот так, правильно, расслабься, прильни ко мне…

Она притянула к себе Аньку, погладила по голове, а та в ответ, доверчиво прижавшись к незнакомой, только вчера впервые увиденной женщине, протяжно, со всхлипом, вздохнула.

«Ой, ведь совсем же ребенок еще, ей ласки хочется, а боярыня‑то строга больно, да и некогда, поди – вон какое хозяйство на ней… Бедная ты, бедная, при живой‑то матери в чужих руках ласку ищешь. Не оттого ль ты и не слышишь ничего и никого, что сама от этого мира отгородилась? В нем ты Анька‑дура, и неуютно тебе здесь, маетно, а в мечтах жить слаще… и не обзывает никто, и дуростью не попрекает».

А сама продолжала говорить с Анькой монотонным голосом, переходящим почти в речитатив. И слова‑то откуда‑то взялись, словно старая ворожея сейчас ей те слова на ухо шептала – помогала.

– Ты поплачь, девонька, поплачь милая… тихонько так, незаметно, одними глазами. Слезы‑то облегчат и утешат, тоску и горечь унесут и избудут… Дай всему, что накопилось, что тебя томит и терзает, со слезами вытечь – сразу легче станет… Вот так… вот так… тихонечко… Не спеши, милая, не спеши… ты почувствуй: внутри тебя сейчас комок сжатый, но он размягчается потихоньку, уменьшается… ты слушай меня, слушай…

По‑над речкою да по берегам

Проросла полынь‑трава по моим словам.

Трава тайная, заговорена,

И тропинка туда не проторена.

Как по небу‑небушку, над полями,

Да над лесом, над степными ковылями

Издалече гуси‑лебеди летели,

Из реки испить водицы захотели,

Да крылами над рекою помахали

Всю полынь на берегу истоптали.

Я с кручиною пойду на берег тот,

Пусть она слезами да в полынь уйдет.

Анька шмыгнула носом и утерла лицо рукавом.

– Ничего, ничего, пусть текут, пусть текут… Выпускай из себя все горькое, тоскливое, злое, – говорила Аринка все тем же размеренным голосом, словно продолжая читать наговор, но уже видела – Анютка расслабилась, обмякла, отпустило ее напряжение.

– Матушка меня в Ратное не отправит?.. – чуть слышно всхлипнула девчонка, явно с трудом выговаривая ужасные слова, и прижалась к Аринке еще сильнее, словно ища защиты; видно, эти сомнения терзали ее до сих пор.

«Ну хоть в память пришла, слышит что‑то. А то ведь словно в мороке была. Вот теперь и говорить можно».

– Погоди, дай матушке тоже успокоиться. – Аринка погладила ее по голове. – Ты думаешь, ей легко было? Она за тебя перед родом в ответе. Она же тебя наказать ОБЯЗАНА была. Но ты – ее дочь, и от твоей боли ей вдвойне больнее. Поговорю я с ней потом, попрошу за тебя… только ведь этот раз не первый, наверное, и не последним может оказаться?

– Да не знаю я, что делать‑то. Не знаю, как ей угодить! Что ни сделаю – все не так… Может, я и правда дура? – тоскливо проговорила Анька. Впрочем, слез на этот раз в голосе не слышалось, но звучала такая обреченность и покорность судьбе, что Аринка аж поежилась – совсем ведь разуверилась в себе девка.

– Я же не зря тебе помощь предлагала. Правда, ты тогда не услышала, – улыбнулась она Аньке. – Только тут дело такое – слушаться меня придется. Будешь слушаться‑то? Слушаться и слушать?

– А ты и вправду научишь? – Теперь Анька глядела на Аринку с надеждой и вниманием. Та с облегчением перевела дух – получилось! Слушает ее девка. Возможно, впервые слушает кого‑то столь внимательно. Теперь уже и серьезно с ней говорить можно было.

– Научу, – пообещала Аринка, глядя в переполненные надеждой глаза. – Вернее, разбираться мы с тобой вместе будем. А то один раз научу, а в другой меня рядом и не окажется. Так что давай думать.

– О чем думать‑то? – с сомнением прогундела Анька и шмыгнула носом. – Я уж думала…

– И чего надумала? Говори, говори, не бойся, – подбодрила она девку, видя, что та не решается продолжать.

– Да не любит меня тут никто! – вздохнула та. – Даже Машка с детства задается и дурой обзывается! Вон, сейчас мы с ней боярышнями стали, а толку? Она‑то боярышня, а я – дура Анька… Алексей и то… – Анька вспыхнула, спрятала глаза, заерзала на лавке и сразу как‑то засмущалась.

«Ой, девонька, а ведь тебе он нравится… Ну ясное дело – муж взрослый, да еще такой весь лихой и загадочный, не то что отроки, и его насмешку тебе обиднее всего слышать. Да и ладно, не вредно это, почти все в этом возрасте через такое прошли…»

– Ну и что Алексей? – подбодрила она Аньку.

– Он… он говорил, что у овцы разума больше, чем у меня‑а‑а‑а… – В голосе Аньки явственно послышалось подступающее рыдание.

– Много мужи про наш разум знают, – усмехнулась Аринка. – Ну‑ка, хватит скулить! Слышишь меня? Я зачем здесь? Для разговора или причитания твои слушать? Ну‑ка, выпрями спину, дыши, как я тебе говорила! Ну! Вдохнула… медленно… медленно, я сказала! Выдохнула. Еще раз! Спину, спину держать! Да не вздыхать, а дышать! Ты же из рода Лисовинов – не кто‑нибудь! Подбородок выше, гордость боярскую почувствуй и сразу ныть расхочется. Еще раз, так, чтобы со стороны не слышно было… Голову высоко держи, гордо, глазами вокруг обведи, будто непорядок какой высматриваешь. Вот так. Чувствуешь, что сразу полегчало?

– А… да, вроде бы…

– А теперь все с таким же гордым видом… руки еще в бока упри… ага, так, правильно. А теперь голоси: ой, бедная я несчастная, разума меньше, чем у овцы…

Анька, только что балансировавшая на грани истерики, неожиданно для самой себя смешливо фыркнула.

– Неужто не выходит? – с изумлением вскинула брови Аринка и улыбнулась Аньке. – А ну‑ка, попробуй теперь так: встань гордо, глянь вокруг свысока, да строго этак… можешь еще ногой притопнуть: «Пошто порядка нет?!»

Анька попыталась изобразить предложенную сцену, получилось совершенно ненатурально, но плаксивые нотки из ее голоса исчезли совсем.

– Так, молодец! – подбодрила Арина. – А теперь сдвинь брови, и еще строже: «Как посмел меня, боярышню, дурой обозвать?!»

– Как посмел боярышню дурой обозвать? – Теперь у Аньки получилось уже лучше.

– А вот я сейчас братьев покличу да велю тебя самого уму‑разуму поучить! – снова подсказала Арина. – И ногой, ногой не забывай!

– А вот я сейчас… – Анька явно входила в роль.

– Ну и самое главное: «Ой, бедная я, несчастная, разума меньше, чем у овцы!» – Арина изобразила на лице плаксивое выражение, заломила руки, будто в отчаянии, и закатила глаза к потолку.

Анька, начавшая было повторять: «Ой, бедная я…», поперхнулась и скорчилась от хохота.

«Да уж, хороши бы мы были, кабы сейчас боярыня заглянула, – усмехнулась про себя Аринка. – Но получилось ведь у меня! И без ворожбы получилось. Девчонка‑то, кажется, отошла от испуга и слушает!»

– Умница, Аннушка! – с чувством сказала она зардевшейся от нежданной и непривычной похвалы девке. – Теперь на тебя и смотреть приятно, и дурой обозвать ни у кого язык бы не повернулся. Садись‑ка снова рядом. Про спину, про спину не забывай, и про дыхание тоже. О чем это мы говорили? Об Алексее?

Аринка увидела, как сразу вспыхнули Анькины глаза. Видно было – интересно девчонке поговорить про него. Да еще с новым человеком и внимательным собеседником.

– Алексей… – Даже имя старшего наставника Анютка произнесла с явным уважением, но дальше затараторила, восторженно округлив глаза и сразу теряя степенный вид боярышни. – Да такого, как Алексей, больше нигде и нет! Ты просто не знаешь! – Она оглянулась на дверь и хихикнула. – У нас в Ратном и то не все слышали, а я подслушала, как дед про это говорил… Он знаешь кто? Он – Рудный воевода! Тот самый… Слыхала, может? Его даже половцы похлеще нечистой силы боялись! Вот!

– А ну стой! – усмехнулась Аринка. – Остановись, я сказала! А ну‑ка теперь попробуй сказать: «Кто посмел боярышню дурой обозвать?!»

Анька открыла рот, попыталась было что‑то из себя выдавить и тут же замолчала. Мордаха при этом у нее стала растерянная и немного несчастная, а рот удивленно приоткрылся…

– Ну что? – насмешливо поинтересовалась Аринка. – «Бедная я, несчастная, разума меньше чем у овцы!» теперь лучше выговаривается?

– Ой, а как же это? – Анька изумленно уставилась на Арину и захлопала глазами.

– А вот так! – Аринка оценивающе оглядела Аньку и покачала головой. – В том‑то и дело, что была ты перед этим боярышней с виду – и повадка, и движения, и взгляд, вот и слова выговаривались как раз те, что боярышне впору, а жаловаться да плакать тебе расхотелось, смешно стало. Так?

– Ага… – растерянно подтвердила Анька.

– Вот и я перед собой боярышню видела и с боярышней беседовала. А забылась ты, так сразу передо мной деревенская баба‑сплетница появилась. Вот как ты думаешь, тот же Алексей стал бы боярышню – просто так, к слову – дурой обзывать?

– Не‑е‑ет, наверное…

– Вот и я думаю, не стал бы. Не потому что побоится, а потому что дуры‑то и не увидит. А бабу‑сплетницу или девчонку сопливую?

Анька промолчала, только глаза отвела со вздохом.

– Ага, и сама понимаешь, – удовлетворенно кивнула Аринка. – А потому запомни: кем себя чувствуешь, та ты в этот миг и есть! И другие тебя такой видят. Ощущаешь себя боярышней, а не плаксой сопливой и не дурной бабой‑сплетницей, так и вид у тебя становится боярышне приличный, и слова ты говоришь, какие боярышне произносить пристало – глупости всякие на язык не ложатся, сама же только что почувствовала. Да и другие в тебе именно боярышню увидят. А боярышню‑то дурой обозвать не всякий отважится. А потому… встать!

– А? – Анька аж вздрогнула от неожиданного окрика.

– Встать, я сказала! Спина, голова, голос, взгляд – все, как у боярышни! Не топчись буренкой на лугу, с ноги на ногу плавно переступай. Теперь оглядись… да не глазами елозь, а голову поверни… не верти, а степенно поверни, оглядись. Подбородок выше, в глазах властность. Ты в своем праве! Ощутила себя, кем надлежит?

– Да вроде бы…

– Вот и это запомни: кем тебе хочется себя почувствовать, тем и держи себя. Внешнее и внутреннее накрепко связаны. Если твоя неуверенность наружу прорывается и ты с этим совладать не можешь, то и другие в то, что ты показать им желаешь, не поверят. И любой, кто собой владеет, сильнее тебя и сможет себе подчинить. Хочешь, чтобы другие в тебе боярышню признали, сама в себе должна ее ощущать, а для этого и выглядеть должна боярышней. И помнить об этом постоянно, и держать себя так, чтобы иного никто и помыслить не мог. Постепенно привыкнешь, и оно само собой получаться станет, по‑другому уже и не сумеешь. А значит, и глупость ляпнуть или дурь какую сотворить тебе уже намного труднее будет – это тебе даже на ум не придет и не выговорится, и заставлять себя не придется. Запомни, затверди как молитву и все время про себя повторяй: как женщина себя чувствует, так она и выглядит, как выглядит, так и чувствует! Запомнила? Повтори!

Анька повторила, потом, по требованию Арины еще раз, и еще… Постепенно речь ее становилась размеренной, плавной, даже напевной – заучиваемое правило начало превращаться в наговор, безотказно действующий помимо сознания. Арина этого и добивалась – девчонку нужно было довести до того, чтобы уже первые слова: «Как женщина себя чувствует…» – заставляли ее переходить в «состояние боярышни». Разумеется, получится это не сразу и, скорее всего, не быстро, но начало было положено. Анька ее услышала и, главное, ПОВЕРИЛА!

Date: 2015-09-02; view: 218; Нарушение авторских прав