ГЛАВА 4. Июль 1125 года. База Младшей стражи

Июль 1125 года. База Младшей стражи

После всех неожиданностей и волнений прошедшего дня спала Анна плохо, почитай, и вовсе не спала. Полночи сама ворочалась с боку на бок, и точно так же мысли в голове ворочались – то перекатывались лениво, перетекая из одной в другую, то прыгали и толкались: не успеешь одну додумать, а ее уже следующая вытеснила и тут же сама вслед за ней куда‑то убежала.

«Ну Мишаня, ну сынок… Вывалил матери на голову кучу новых забот, поманил будущим… Поманил – или напугал? Ну и напугал тоже – ТАКОГО только полная дура не испугалась бы. Ну так а ты, матушка моя, не дура, побоялась немножко – и хватит. Теперь думать надо, что и как делать, чтобы по самому краешку пройти и не упасть. Ой, ну кого ты, Анька, дуришь? Пройти и не упасть… Тут одним разом не обойдешься: туда попадешь – всю оставшуюся жизнь по лезвию ножа ходить придется… а желающие подтолкнуть всегда найдутся. Страшно? Да! Только оставаться в лесной глуши, вдовий век тянуть – еще страшнее. Нет! Не хочу! Сыта по горло, наелась. И нечего, душа моя, Бога гневить: от ТАКИХ подарков не отказываются. Так что кончай причитать, начинай думать: что я могу сделать, чтобы Мишане помочь, подпереть в нужный миг своим плечом… да и не только своим. Леша тоже не захочет долго в глуши сидеть, не могут такие мужи в безвестности обретаться. А Мишаню он поддержит – вон как уважительно с ним сегодня здоровался. Ох ты, Господи, Пресвятая Богородица! Это что же такое в моем сыне есть, что сам Рудный воевода с ним как с ровней говорит? И что хочешь со мной делай, а не могу я представить себе Лешу отчимом Мишани – равные они, разные, но равные! Уже сейчас равные, а что же дальше‑то будет? Отрок пока еще, а такие дела вершит. Откуда что берется? Будто подсказывает ему кто… А может, и в самом деле подсказывает? Может, прав был тогда Аристарх, что настоял… Нет, нельзя про ЭТО, даже в мыслях нельзя: Господь и в мыслях наших читает…»

Анна встала, подошла к иконе, перекрестилась несколько раз, зашептала слова молитвы, но все это привычно, не вдумываясь в заученные с детства слова, которые ложились на язык сами собой. Мысли же снова вернулись к разговору с сыном.

«Получится, все у него получится! Не сразу, но добьется своего. Дед‑то хоть и ругает его временами на чем свет стоит, но чуть что – первым про „кровь Лисовинов“ поминает. Гордится внуком… И пусть гордится, незачем ему про все знать… Хватит того, что я мучаюсь: уж очень много ему дано… чем‑то расплачиваться придется? Господи, Пресвятая Богородица, как же Ты смогла сына своего на муки отпустить? Помоги мне, укрепи дух мой, дай мне силы сыну опорой стать… поддержать его и на волю выпустить, когда ему время придет. Пусть он дальше идет, а я всегда у него за спиной буду. Страшно мне, Господи, очень страшно: за Мишаню, за остальных детей, за весь род наш. Да и за себя тоже страшно. Только‑только из ямы выбрались, жить бы сейчас да радоваться, но ведь не дадут: если остановимся на месте – задавят нас, сожрут и косточек не оставят. Так что хочешь не хочешь, а придется вперед идти, не слушая шепотки и вопли за спиной, не оглядываясь на завистников.

Уж кого‑кого, а этого добра на пути встретится предостаточно, хоть лопатой греби. Добрых людей еще поискать придется, а таких… нагляделась я весной в Турове. Кое‑кто из подружек моих заклятых никогда не простит мне Мишаниного успеха да возвышения свекра – до сих пор небось вспоминают и шипят от злости, что я не просительницей к ним приходила, а ровней, да с такими подарками, что у них глаза на лоб лезли. Когда меня в Ратное замуж выдавали, батюшка мой от гордости сам не свой был, а подружки‑то жалели, дескать, в глушь еду, к лесовикам… бе‑едненькая… Ничего, посмотрим еще, кто в конце концов наверху останется. Я тоже не голубица кроткая, спасибо Фролу да свекрови покойным: такая наука мне была – девкам нынешним и не снилась.

Тогда от совета Аристарха хоть и жутью повеяло, но прав он оказался. Тогда… А сейчас? Не та ли сила, которая тогда добро сотворила, нынче влечет Мишаню неведомо куда? Не обернется ли то добро злом в будущем? Ну уж нет, материнская любовь многое пересилить может, почти все. Перед ней, бывало, и боги отступали… А Леша мне поможет…»

Анна вспомнила, как она готовилась к тому разговору о Перваке, как старательно подбирала слова, чтобы убедить Алексея в опасности старшего сына Листвяны и необходимости эту опасность устранить. Спрашивается, стоило ли так мучиться – Алексей понял ее с полуслова и не посмеялся над «бабьими страхами», как она опасалась, а согласно кивнул и уверенно сказал:

– Не тревожься, Аннушка, не соперник он твоему сыну. Михайле и делать ничего не придется, без него все сделают, а он в стороне останется, может, даже и не догадается ни о чем.

И таким запредельным смертным знанием повеяло от его слов, что она почла за лучшее не задавать никаких вопросов: ни к чему ей во все вникать. Вот уж воистину – во многих знаниях многие печали.

«Все меньше за Мишаню переживать буду. Если кто‑то и заподозрит неладное, то все равно промолчит. И Листвяна вопросов задавать не будет, чую я – нечисто там. Не сын он ей, не сыновним взглядом на нее смотрит… И ей то в тягость, особенно сейчас. Так что обойдется все…

…А что шептаться будут – да и пусть… не привыкать: хоть и прожила в Ратном столько лет, а все равно для многих чужой осталась… Ну положим, я тогда и сама хороша была: кто меня за язык тянул – прямо в глаза свекрови да соседкам говорить, что я о них, лесовичках диких, думаю. Вот и огребла полной мерой… да и по заслугам. Ничего, пережила же. И Анька переживет… если шею не сломает. Что‑то с ней делать надо, и срочно, иначе и себя погубит, и род опозорит. Отцовской руки не знает, распустилась после смерти Фрола: и дед, и я жалели сироток. Зря жалели, наверное… А Леше пока невместно ее наказывать – не отчим еще. Хм… вот для дочерей отчимом я его вижу… хоть они и старше Мишани… и смотрят временами эти поганки на Лешу оценивающе, как на мужа. Дурочки, конечно, но ведь и зрелые бабы на него засматриваются… Пусть смотрят – мой он!

Только вот не знает пока, что и я – тоже его. И хорошо, что не знает, не уверен… А рушник тот… А что рушник? Подала знак, что надеяться разрешаю…»

Анна хмыкнула, вспомнив, как в Ратном она однажды утром подала умывающемуся Алексею рушник. Не простой – она специально припасла его для такого случая: новый вышивать ей было некогда, пришлось выбрать из готовых. На нем уже был выткан обычный рисунок – поперечная полоса из чередующихся символов крепкой семьи и благополучия. Вот чуть выше этой полосы Анна и вышила накануне двух идущих друг за другом голубков – символ зарождающейся любви.

«Как он тогда глянул на меня… глазам своим не поверил: то на рушник смотрел, то опять на меня… Так и стоял, только капли на рушник с бороды капали… А когда я свои глаза прикрыла, поверил, что не ошибся. Рушник к лицу поднес – то ли бороду вытер, то ли вышивку поцеловал… не понять. И огонек у него в глазах с тех пор опять загорелся… лихо‑ой такой, как в молодости был. И хорошо, что загорелся, – такие, как он, погасшими не живут. Его ведь и не узнать поначалу было, не человек, а так… скорлупа с золой… Несчастный, потерянный, судьбой побитый… Жалко его до слез… Вот и пожалела. А дальше что? Всю жизнь жалеть? Только не его! Это Лавр в любви жалости искал, а Лешка сам первый от тоски взвоет.

Нет, милый мой, не стану я тебя жалеть и слезами обливать не стану. Тебе для счастья борьба нужна, вот ты и поборешься – за свое место в жизни, за свое дело… и за меня тоже. Бог даст, всю жизнь бороться будешь, чтобы счастье не погасло, пеплом не подернулось. Мне с тобой тоже нелегко придется, душа моя: немало сил понадобится, чтобы стать такой женщиной, которой ты гордиться сможешь, рядом с которой быть за честь почтешь и силу в нашей любви черпать станешь. И это еще посмотреть надо, кому из нас труднее придется. Только ты стоишь того, чтобы ради нашей любви потрудиться. И я того стою.

И сынок твой при мне вырастет… Каким вырастет – не знаю, но воином ему не быть, это уже и сейчас понятно, душа у него сломана. Дай бог, чтобы хоть немного выправился. Будут ли у нас с тобой, родной мой, еще дети, не ведаю… Хотела бы я, ах как хотела бы, но на все воля Божья… Мишане ты отцом быть уже не сможешь, а вот Сене… Ему ты отцом станешь, вырастишь его, как своего собственного, и все свое ему передашь… И гордиться им будешь, как родным сыном. А Саввушка… посмотрим… У нас его не обидят, а какая стезя ему уготована, то лишь Бог ведает.

И Елюшка к Леше потянется – ее он тоже как свою баловать станет. И замуж ее сам выдавать будет. Замуж… Весной непременно надо старших в Туров везти, да и кого‑то из девок – тоже. А там, глядишь, бояре батюшкины захотят своих дочерей да племянниц получше пристроить. Сами не додумаются, так им жены подскажут. Сестра Луки уже постаралась, подсунула мне свою внучку… тот еще подарочек. Если бы не приказ Корнея – ни за что не согласилась бы эту коровищу взять. Хорошо хоть мамаше ее сюда путь заказан…»

Время от времени Анна то на короткое время погружалась в сон, то как будто выныривала из него, а мысли все так же кружились, скакали и уплывали прочь.

«И без того голова кругом идет. Мало мне было забот с Мишаниной крепостью да с девицами, так еще и Арина эта… Нет, ну как она вчера на Андрея смотрела, как его понимала! И ведь у него в глазах огонек горел. Ма‑аленький такой, незаметный почти, но ведь горел же…

А как ее Алексей понял! Как сказал: „Женщина же, истинная ЖЕНЩИНА, боевая подруга, прикрывающая спину воина, – тоже сама по себе оружие, но совсем другое“. Господи, мне ведь и в голову раньше ничего подобного не приходило. Да и не могло прийти. Это Леше об оружии многое известно, может, вообще все, а что мы, бабы, об этом знаем? „Притягивающее и завораживающее, лишающее разума и осторожности?“ Хотя, если подумать…»

Анна рывком села на постели, сна ни в одном глазу.

«Мы ведь не тело поражаем, но разум пленяем. Тут никакое железо не поможет, а вот внешность, взгляды, движения, слова… Да, это тоже важно, но самое главное – это разум, НАШ разум. Без него ни внешности, ни слов, ни поведения нужного не будет. Но и одним только разумом не обойтись – не станешь каждое движение и каждый взгляд заранее обдумывать, невозможно это! Здесь только чувства помочь могут, подсказать, чем именно воспользоваться, чтобы противника поразить. Противника или противницу? Ну мы и между собой тоже войны ведем, да такие, что мужам не снились. И неважно, что они бескровные. Бескровные‑то раны дольше затягиваются… бывает, что и всю жизнь болят. Душу доспехом не прикроешь…

Душу – да, а тело? Если у нас есть свое оружие, то должна быть и защита, тоже наша, женская. У мужей от нас защита есть – Леша тогда сказал: „Опыт и здравомыслие. Холодный рассудок, если угодно“. А каков наш доспех, защищающий от мужского оружия – от острого железа? Платья? Нет, это лишь часть внешности, да и то, если зреть в корень, не самая важная, значит, тоже часть оружия. Что же тогда?»

Устраиваясь поудобнее, Анна подтянула колени к груди, обхватила их руками, привалилась спиной к поднятой подушке и замерла, уставившись в светлеющее окошко.

«Надо же, интересно‑то как! Доспех защищает плоть от острого железа. А что не дает мужам поднять оружие на женщину? Слабость и беззащитность? Да – не только прикоснуться лезвием к плоти, но и просто поднять оружие на женщину. Положим, слабость в нас часто видимая… во всяком случае, в некоторых из нас, да и беззащитность тоже. Ну и ладно, чем больше мужи в нашей слабости и беззащитности уверены, тем прочнее наш доспех.

Господи, да если так на нашу жизнь посмотреть… как же все сразу в ином виде предстает! Есть, есть в Ратном женщины в прочных доспехах и женским оружием прекрасно владеющие! Одна Варвара чего стоит… И вовсе не обязательно это жена ратника должна быть, есть и жены обозников. Но иначе как ратницами их и не назовешь. Или вот еще было в давние времена слово „поляница“. Да… А есть и обозницы. Не потому, что мужья у них обозники – хоть ратники, хоть десятники… да хоть сотники, свою суть за мужем не спрячешь. Дуры, лентяйки, неумехи, неряхи – вот они‑то и есть настоящие обозницы, обуза и для мужей, и для сотни. Ох!

Это что же получается: в том, что Ратнинская сотня постепенно слабеет, есть доля и женской вины? Выходит, есть. Такие вот обозницы и для мужей как камень на шее, и сыновей своих такими же вырастят… Да и дочери у них не лучше. Ну да это дело известное: хочешь жену справную, присмотрись к ее матери. Отроков‑то наших через полтора‑два года женить надо будет, вот мы и посмотрим… Обозницы – не по чину, а по сути своей – нам тут без надобности!

Ой, а Андрей‑то! Он же воин до мозга костей, второго такого не сразу и найдешь. Он в Арине женщину‑воина увидел – ратницу! Равную себе, но в женской ипостаси! Нашел‑таки наконец себе под стать, может, даже и вовсе не знал, что такие бывают!

Нет, что‑то здесь не так. Зачем нужны все эти доспехи и оружие, если главного нет – любви? Она же сильнее всего – любого острого железа, любой брони, крепостных стен… Вот оно! Господи, неужели угадала? Крепость это! Любовь – женская крепость, которую ни силой, ни угрозой, ни подкупом взять невозможно. Только сама женщина может кого‑то в эту крепость допустить – даровать израненному и изможденному воину покой, ласку, любовь за неприступными для других стенами! А он… а он в ответ готов защищать эту крепость до последнего вздоха!

Значит, Андрей, бродивший столько лет бесприютным, пришел‑таки к воротам Арининой крепости, и его там приняли, впустили и обласкали… Нет, пока только дали надежду, указали вход, но он и за одну только эту надежду готов жизнь положить! А Алексей? Лешенька – истерзанный, израненный… не шел – полз, продирался к воротам моей крепости! Добрался из последних сил, на одних только остатках воли. А я ему тем рушником знать дала, что ждут его в этой крепости, что не кончилась для него жизнь – начинается заново, ибо ему есть теперь что защищать и беречь.

И батюшка Корней… Господи, столько лет… Мало ли, что сотник, мало ли, что глава всему, а тоже ведь неприкаянным в пустыне обретался – вне хранительных стен Любви. А я‑то на Листвяну… Она же его, считай, к новой жизни возродила. И сама возродилась, ведь чую я, что тяготится Перваком, отринуть его желает. Еще бы – достойный муж в стены ее крепости пришел. Именно что достойный! Иные хитростью или через жалость женскую в наши крепости проникают, да и живут потом там, аки трутни в улье… а есть и такие, что за доблесть для себя почитают как можно больше таких крепостей покорить… Ну правду сказать, и крепости такие встречаются… вроде постоялого двора на проезжей дороге – ворота настежь. Бог им судья.

Зато теперь понятно становится, чему мне девиц учить надо: женским оружием овладевать, женским доспехом прикрываться, стены женской крепости возводить. Не рано им? Нет, не рано, пока эти стены поднимутся, немало времени пройдет. Как раз они и научатся отличать достойных мужей. Глядишь, и не придется им, как мне, шишки набивать, крепость свою отстраивая. Да я ради одного этого сама в лепешку расшибусь и дурочек этих наизнанку выверну и в узел завяжу. Пусть лучше они сейчас у меня на учебе от усталости или досады рыдают, чем потом жизнь заставит их слезы лить.

Да уж, боярыня, вешаешь ты себе камень на шею… Легко сказать – женским оружием овладевать… Знать бы еще, чему учить надо, да и как учить – тоже. И ведь не посоветуешься ни с кем. Погоди, погоди, как это – ни с кем? А Арина? Сама же только что вспоминала, как она женскими премудростями пользовалась – чем она тебе, матушка, не наставница? И чего же я тогда голову ломаю? Вот и посмотрю, способна ли она с девками моими управиться. Если получится – половину забот с меня снимет, да и подсказать что‑то наверняка сможет, ее тоже когда‑то бабка учила, не забыла же она эту науку. Ну и меня в свое время учили – и матушка, и свекровь, царствие им небесное… да и не только они. Все вспомним, до последней мелочи на свет божий вытащим и к делу приспособим.

Трудно будет? Ну не без того, так и дело‑то затеваем невиданное. Только в Киеве когда‑то, батюшка сказывал, собирали девиц вместе и учили, а чему и как – и не вспомню. Сейчас всем нам трудно будет, зато потом сегодняшние поблажки слезами не отольются… и хорошо, если только слезами, а не кровью. Ну будет, будет себя пугать, вон и вставать уже скоро пора. Надо же – так ведь и не заснула, а усталости не чувствую, как в молодости, летать готова. И то сказать – с той прорвой дел, что меня ждет, только летаючи и можно управиться, так что хватит валяться, душа моя, горы сами не сворачиваются, потрудиться придется».

Анна встала, от души потянулась, разминая затекшее за ночь тело, оглядела себя со всех сторон, насколько смогла выгнуться и повернуть голову.

«Крепость… Хороша крепость, тоже мне… А что? Леше хороша, значит, и я себя любить буду, холить и лелеять, чтобы стены моей крепости не потемнели раньше времени да не потрескались. Ох, ведь и этому тоже учить придется. Девчонки‑то наверняка многое уже знают, от матерей да бабок наслушались – вот и пусть друг другу свои семейные хитрости передают, а мы с Ариной им свое добавим. Знали бы их матери, ЧТО их дочерей ждет, – сами бы прибежали под дверью послушать… а то и своими секретами поделиться».

Усмехаясь таким мыслям, Анна не торопясь совершала привычный утренний ритуал, одеваясь, как она завела с недавних пор, не в будничное платье, а в нарядное, с украшениями, которые в Ратном и не подумала бы носить, и не потому, что там кто‑то злословить стал бы, нет. Просто здесь, в крепости, она была ПЕРВОЙ – и должна была не только БЫТЬ, но и ВЫГЛЯДЕТЬ первой – во всем.

«Мое оружие всегда при мне, а вот „дружину верную“ из девок готовить надо. Ну, боярыня, чего медлить‑то, прямо сейчас и начнем. Туров‑то нас, поди, заждался…»

Оглядев себя в последний раз, Анна перекрестилась на икону Богородицы, вздохнула поглубже, открыла дверь и вышла из опочивальни – как на поле боя. Вышла и чуть не столкнулась с идущей навстречу Ариной: та уже была опрятно одета и прибрана – готова к новому дню.

– А ты у нас, оказывается, ранняя пташка, – приветственно кивнула Анна. – Что, не спится на новом месте?

– Я привыкла вставать рано, – слегка поклонившись, улыбнулась та в ответ. – Да и выспалась уже. В постели после баньки сладко спится, не то что на телеге в обнимку с девчонками.

– Ну пойдем, коли так. Вместе день начинать будем. Что сегодня делать думаешь? – Вопрос прозвучал небрежно, но смотрела боярыня внимательно – что‑то ей ответят.

– Если ты позволишь, Анна Павловна, я сначала оглядеться хочу, – нерешительно начала Арина.

– Оглядись, конечно, – кивнула Анна и коротко задумалась. – Сейчас у меня нет никого свободного, каждая пара рук на вес золота, а после завтрака поглядим.

– Так, может, я чем помочь смогу? – спросила Арина с надеждой. – Между делом и осмотрюсь, и с людьми познакомлюсь. Ой, что это?

То ли показалось Анне, то ли и в самом деле в это утро рожок звучал особенно задорно, но привычный уже сигнал только добавил ей бодрости.

– Дударик подъем играет. – Анна усмехнулась. – Ты, поди, вечером и внимания не обратила, что отбой так же объявляют, только музыка другая. Мишаня мой придумал, удобно очень: сигналов разных не так много, ты быстро привыкнешь. Одна беда – иные девицы спят крепко, не добудишься их утром. Отроки‑то быстро выучились вскакивать – наставники с ними сурово обходятся.

За разговором они поднялись по лестнице, и Анна прошла по светлице, решительно распахивая двери выходивших в нее девичьих опочивален.

– Эй, засони! Подъем! Отроки уже на зарядку побежали, а вы спите. Хорошая жена раньше мужа подниматься должна! Вставайте!

Из опочивален послышались охи, вздохи, шлепанье босых ног по полу и прочие утренние звуки.

– Быстрей шевелитесь! – командовала Анна. – Веселее глядите – не мухи сонные!

То ли и впрямь сегодня девки не торопились, то ли после ночных размышлений Анне только казалось так, но вся эта утренняя суета и бестолковщина раздражали ее не на шутку. И не то чтобы девки вообще были непослушны или ленивы, за исключением разве что толстухи Млавы да строптивой Аньки – не могло быть лентяек в крестьянских семьях, – но, по большей части привыкшие к неспешному укладу жизни в лесном селище, они никак не могли освоиться с обычаями воинского поселения. И если отроков удалось привести к порядку железной рукой и строгостью наставников, не скупящихся на «наряды», как здесь говорили, по чистке нужников, а то и весьма чувствительные тычки или удары Андреева кнута, то девиц пока что жалели. Но сегодня привычная утренняя суета раздражала разлетевшуюся в своих ночных размышлениях Анну не на шутку. Может, и присутствие Арины, наблюдавшей за девками с легкой улыбкой, сыграло свою роль, но, глядя на зевающих девчонок, еле передвигающих спросонья ноги, Анна потихоньку начинала свирепеть.

«О переменах возмечтала? А толпу глупых девок на шею не хочешь? Туровских женихов поразить? Чем? Растрепами этими бестолковыми? Да от них любой сбежит, не оглядываясь! А Арина‑то эта как смотрит… вроде и не насмехается, улыбается по‑доброму, но ведь и не прочтешь ничего у нее на лице! Словно в доспех оделась! Что она на самом деле думает‑то?»

И тут в привычные звуки просыпающейся девичьей неожиданно вплелось совершенно неуместное тявканье, затем девичий визг, подкрепленный взвизгом уже собачьим. Оказывается, Роськин щенок каким‑то образом умудрился просочиться в девичью, хотя двери на улицу еще вроде и не открывали. Врожденная шкодливость вкупе со щенячьим энтузиазмом внесли в бестолковую суету полусонных девиц дополнительное разнообразие. Ворон пробрался в одну из опочивален и принял самое деятельное участие в побудке, видимо решив, что это новая и чрезвычайно занимательная игра.

Привлеченный непонятными запахами и теплом, он уже успел сунуться под одно из одеял, надеясь то ли найти что‑то съедобное, то ли просто украсть чего. Прошелся холодным мокрым носом по горячему со сна телу и, спасаясь от пронзительного визга разбуженной таким образом Евы,[3]забежал в другую опочивальню. Там, правда, соревнование с Проськой в перетягивании одеяла он позорно проиграл, но расстроился не из‑за этого, а оттого, что получил от рассерженной соперницы пяткой по носу – та, не открывая глаз, пыталась отбрыкнуться от наглого воришки, за что и была в эту же пятку укушена. Сопровождаемый оглушительными воплями щенок проскочил дальше, где ему наконец‑то повезло: соседки как раз пытались растолкать Млаву – основную, наряду с Анькой, претендентку на звание «головная боль боярыни». Эта толстуха каким‑то образом умудрялась припрятывать еду, чаще всего куски хлеба, а потом ночами энергично грызла сухари, не давая заснуть своим соседкам. Но в это утро их страдания были отомщены Вороном. Пройдоха учуял запах еды, поднялся на задние лапы, засунул нос к Млаве под подушку и стащил сухарь чуть ли не из зажатого кулака. Разъяренный вопль моментально проснувшейся обжоры поднял на ноги всех, а щенок, отскочив в сторону, стал, давясь и урча, поспешно глотать героически добытое лакомство прямо на глазах у ошалевшей от такого нахальства Млавы. Пока она выпуталась из одеяла и подскочила к наглецу, от сухаря остались лишь жалкие крошки, рассыпанные по полу. Но Ворон не собирался уступать законной владелице даже их. Грозно рыча и отчаянно огрызаясь на толстуху, он подобрал их, чуть не тяпнул при этом попытавшуюся схватить его за загривок Млаву и пронесся у нее между ног к двери, каким‑то чудом не запутавшись в подоле ее рубахи. Продолжая вопить, отроковица тяжело затопала следом, но догнать шустрого воришку ей было явно не по силам: он, лавируя между ногами уже вышедших из своих опочивален девиц и смешно скользя лапами на поворотах, помчался к лестнице. Красная от гнева Млава в одной рубахе неслась за щенком с изяществом борова, попавшего в курятник. Девки еле успевали отпрыгивать в сторону с ее дороги: затопчет и не заметит, а к общему шуму добавились вопли наименее проворных. Привлеченные криками, из опочивален стали выскакивать и остальные ученицы Анны, принимая живейшее участие в происходящем. Их смех, трубный рев ограбленной обжоры и собачий лай слились в единый гомон, наполнивший светлицу. Причем, судя по репликам и хохоту, сочувствовали все скорее удачливому Ворону, чем его жертве. Картина сама по себе была очень забавная, и в другое время Анна и сама бы посмеялась, но не в это утро…

Тут, в довершение всех проказ, почти добежавший до лестницы Ворон подбил под ноги выскочившую из двери Евдокию, и та с визгом полетела на пол. Что там произошло дальше, Анна разобрать не успела, но моментально образовавшаяся куча‑мала из барахтающихся девок разъярила ее окончательно. Последней каплей стали причитания Млавы, умудрившейся во всей этой неразберихе как следует ушибиться.

– Уй‑юй‑юй!!! Убилася‑а‑а‑а‑а!!! Развели тут кобеле‑е‑ей!!! Все ваша Академия дурацкая‑а‑а‑а!!!

Вой этой дурищи, смеющей походя поносить Академию, хлестнул Анну, словно пощечиной.

«Оружие тебе, говоришь? Дружину захотела? ЭТИХ, что ли, в Туров везти? Ну уж нет! Им не то что оружие – половник доверить страшно. Ну держитесь у меня, я вам устрою! Как там батюшка Корней на новиков рыкает?»

– Молча‑ать! – Резкий окрик Анны прозвучал как удар хлыста. Девки мгновенно замерли, кто‑то аж присел с перепугу. Сейчас боярыню можно было назвать только «воеводой в юбке»: плечи расправлены, к спине хоть доску прикладывай – прилипнет, глаза чуть прищурены, черты лица затвердели, даже стали какими‑то хищными. И взгляд такой, что, кажется, полоснет – зарежет. Девчонки, ошарашенные столь резким окриком, мгновенно притихли; видно было, что ТАКУЮ боярыню они боятся не на шутку.

– Это что за курятник? Раскудахтались! – Анна уже не кричала, но слова ее по‑прежнему звучали, как резкие команды. Только Млава продолжала причитать, даже не пытаясь сползти с придавленных ею девиц. Вид ее обтянутого рубахой обширного зада, похожего на мешок со свеклой, вызвал у боярыни приступ брезгливости. Она решительно подошла к копошащейся на полу куче, выхватила из стоящего в углу у лестницы поганого ведра веник, выдернула из него три хворостины и врезала с оттяжкой прямо по этому недоразумению, вложив в удар все накопившееся у нее раздражение.

– Встать! – рявкнула Анна так, что Млава, взвывшая было от ожегшего ее удара, тут же захлопнула рот, чуть не прикусив себе язык. Молча глотая слезы и потирая пострадавшее место, толстуха поспешно сползла с придушенных подружек, пыхтя, поднялась на ноги и тут же получила звонкую пощечину. – Цыц, дура! Розог захотела?!

Боярыня окинула взглядом своих подопечных, замерших в полном обалдении: полураздетые нечесаные девки совсем не походили не то что на дружину прекрасных дев, коих она представляла себе в ночных мечтах, но и вообще ни на что путное. Выплеснув на Млаву часть своего раздражения, Анна было успокоилась, но сейчас опять стала закипать.

– Забыли, что вы в воинском поселении? Ну так я напомню! Ты, – Анна в упор глянула на Млаву, – за поносные слова на Академию Архангела Михаила – без завтрака. Молча‑ать! Вас сюда зачем прислали? – продолжала она, давя девок тяжелым взглядом. – Перед отроками задницами вертеть? Вы у меня на те задницы сесть не сможете! Всем молчать! Строиться! Последняя в строю вечером на посиделки не идет! Нале‑во! В умывальню бегом!

Переполошенные неожиданными строгостями девчонки рванули в умывальню, устроенную внизу у центральной лестницы, чтоб неумытые и нечесаные девицы не показывались на людях. Обалдевшая от свалившегося на нее несчастья Млава попыталась было в одной рубахе выскочить в нужник, но ее в четыре руки остановили и с воплем: «Оденься, дура!» – отправили вверх по лестнице. Тем не менее, несмотря на всеобщую панику, Анна с удовлетворением отметила, что сегодня девчонки покончили с умыванием‑одеванием гораздо быстрее, чем обычно.

«Вот что порядок воинский делает! Глядишь, и эти распустехи на людей похожи станут! А Арина‑то… смотрит и молчит. Девки все в мужских портах да рубахах, а она будто и не удивлена, даже бровью не дрогнет».

Выяснить, которая из девиц была последней, так и не получилось: к Анне‑старшей подошла Анна‑младшая, легкомысленно не принявшая во внимание нынешнее настроение боярыни, и проскулила, страдальчески морщась и неприязненно косясь на Арину.

– Ма‑ам, можно я не пойду сегодня с собаками? У меня живот болит, не могу я…

На этот раз хлесткое: «Молча‑ать!» – вырвалось у Анны само собой.

– Я тебе разрешала рот открывать? Что велю, то и сможешь! На псарню бе‑егом! А чтобы впредь дурью не маялась – без завтрака сегодня! – Боярыня отвернулась от Аньки, которая от такой резкой отповеди только рот разинула, и обвела глазами сгрудившихся девиц. Тишина в светлице стояла мертвая. – С сегодняшнего утра те, кто не управится на псарне до завтрака, есть не идут… Молчать! – заглушая поднявшийся было ропот, Анна повысила голос. – И завтракать в обед будут. И не надейтесь, что Плава пожалеет и какой‑нибудь кусочек до обеда подсунет. Я с нее за это спрошу, а вам еще добавлю. А ты, – повернулась она к Млаве, – не вздумай из собачьей миски чего‑нибудь съесть.

– Да когда я…

– Молчать! Вы – воспитанницы воинской Академии, такие же, как и отроки. И послабления ни в чем не ждите! С завтрашнего дня, кто по рожку не встанет и для построения не спустится – без завтрака. Все проспите – все голодными и останетесь! Больше половины проспит – тоже весь десяток без завтрака. И впредь порядок такой же будет! С псарни возвращаетесь сюда, переодеваетесь – на молитву и на завтрак… те, кто успеет. Позавтракаете – и опять к Прохору. А потом у вас стрельба с Артемием, – девицы было заулыбались, подталкивая друг дружку локтями, но стоило Анне нахмуриться, как они тут же затихли. – Сегодня старшей у вас Мария будет.

При этих словах Машка разом приосанилась, свысока оглядывая своих сегодняшних «подчиненных».

«Ну‑ну, покомандуй, доченька, посмотрим, как у тебя получится».

– Проследишь, чтобы все всё успели и чтобы вид у всех был опрятный и благолепный. А теперь построились, как я вас учила, и пошли.

Без сутолоки, конечно, не обошлось, но строй девки уже худо‑бедно соблюдали. Как только последняя из них скрылась за дверью, Анна повернулась к все так же невозмутимо наблюдавшей за этой картиной Арине и сказала с легкой усмешкой:

– Их счастье, что не воевода Корней Агеич их будил, а я его личину надела. Зато теперь поймут, что такое порядок воинский. Никак привыкнуть не могут после жизни в семье… Ладно, у меня с утра хлопот по хозяйству много, а ты, если хочешь, можешь пока осмотреться в крепости. У нас тут каждый день что‑то меняется – строимся, так что ты осторожно, как бы не зашибли ненароком. Сестренки‑то твои спят еще? Не испугаются на новом месте, если проснутся, а тебя рядом не окажется?

– Да вроде бы не должны, – с сомнением сказала Арина.

– А то, если хочешь, задержись пока здесь. Скоро мой племянник Кузьма подойдет, кое‑что для нашей мастерской обещал принести. У нас мужам в девичью хода нет, только Кузьме и разрешаем в пошивочную и обратно пройти; так, может, и проследишь за этим? Отрокам‑то надо не надо, а любопытно заглянуть туда, куда ходить не велено. Ну и познакомишься заодно, он парень занятный. Словом, осматривайся пока, а я пошла.

С этими словами Анна заторопилась к выходу. Ежедневные хозяйственные дела навалились на нее тяжким грузом с первого же дня жизни в крепости. И дома, в Ратном, владение было не маленькое, после смерти свекрови ей, как старшей женщине в семье, многое приходилось на себе тащить, но ни в какое сравнение со здешними заботами это не шло. На ее плечи легло огромное, немыслимое до сих пор бремя. Почти полторы сотни отроков, наставники, девки – и всех накормить, одеть и обуть, обстирать и обиходить. А помощников раз‑два, и обчелся.

«Вот так‑то, матушка моя. Про крепость Любовь ночью вздыхать – оно, конечно, сладко, а ты попробуй настоящую крепость обустроить».

Множество мелочей, из которых и складывается повседневная жизнь любого поселения, требовали хозяйского глаза, причем именно женского, поэтому Анна отправилась в привычный утренний обход крепости. Вчерашний разговор с сыном и ночные мысли, которые так и не дали ей уснуть, придавали силы и одновременно показывали в новом свете то, что до сих пор казалось обыденным. ТАК она раньше еще не смотрела. Вот и в бане, проверяя, как холопки приготовили отвары да травяные настои для волос, лица и тела, все о том же думала. Даже вспомнила изречение древнего мудреца, которое Мишаня по своему обыкновению как‑то к слову привел: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

«И тело тоже. Одеждой, душой и мыслями мы в другое время занимаемся, а в бане о красоте тела надобно заботиться. Во как – и в бане у нас уроки будут! Может, Арина и с этим помочь сможет? Наверняка ведь бабка ее многому научила. Спрошу при случае…»

За этими хлопотами Анна немного успокоилась, отошла от того приступа ярости, который охватил ее, когда она поняла, с кем ей придется воплощать в жизнь свои ночные мечты. Но, возвращаясь к девичьей, она увидела идущий от псарни десяток во главе с Машкой. Девки сегодня не брели вразнобой, как обычно, толкаясь, пересмеиваясь и переругиваясь, а изо всех сил старались подражать отрокам. Правда, держать строй и шагать в ногу у них получалось пока очень неуклюже, точнее, не получалось совершенно, но они еще издалека приметили боярыню и, чтобы не нарваться на еще большие неприятности, сейчас старались вовсю. Поравнявшись с матерью, Машка, явно пытаясь изобразить выправку и повадку брата, молодцевато скомандовала:

– Десяток, стой! Нале‑во! Равняйсь! Смир‑рна!

Девки под строгим взглядом наставницы добросовестно попытались замереть в неровном строю. Машка подошла к матери и отчеканила:

– Девичий десяток с утренних работ вернулся! За время работ никаких происшествий не было!

– Ну да, не было! – тут же фыркнула Анька. Свое наказание на сегодня она уже получила и полагала, что бояться ей теперь нечего – второй раз завтрака не лишат, а обед и ужин… так далеко она не заглядывала. – Ты уж все докладывай… урядница.

Остальные, не выдержав, захихикали.

– А чего Демка дерется? – довольно своеобразно доложила сразу надувшаяся и растерявшая всю важность Машка. – По шее… ты же меня старшей назначила на сегодня? Значит, урядницей…

– По шее, значит? За что?

– Так за урядницу как раз! – затараторила неугомонная Анька. – Она с Прошкой спорила из‑за Маньки с Полькой. Те щенков своих отпустили с поводков раньше времени, им Машка разрешила. И своего тоже спустила, говорит, им побегать хочется. А Прошка ругаться стал, что непорядок: гадить приучатся везде, надо вести выгуливать в собачий загончик. А Машка и говорит: меня мать урядницей назначила, так я лучше знаю! А тут сзади Демка подошел и дал ей по шее. Говорит, раз урядница, то и огребай за весь десяток.

– И правильно дал, – сдвинула брови Анна. – Это когда я тебя урядницей назначала? А? Такими словами не бросаются! Слышала бы я, еще бы и сама добавила! Урядник – от слова «уряд», порядок. Ты порядок удержала? Демьян – комендант крепости и урядников за непорядок в десятке наказывать имеет полное право. Ты же сама напросилась: если уж берешься командовать, то и отвечать будешь за всех. А за самоуправство и разгильдяйство ты и Манефа с Полиной – без завтрака! Молча‑ать! – уже привычно оборвала она задохнувшуюся от обиды Машку. – А сейчас все бегом наверх, чтобы к молитве пристойно смотрелись.

Девицы со всех ног рванулись к дверям, явно опасаясь замешкаться и попасть в ряды наказанных, которые пополнялись сегодня слишком уж стремительно. Только Манька, Полька и совершенно несчастная Машка, никак не ожидавшая от матери такого подарка, понуро тащились следом, шмыгая носами от обиды. Зато Анька почти открыто торжествовала и, улучив момент, не преминула показать сестрице язык.

Анна проводила глазами девчонок и снова почувствовала нарастающее раздражение:

«Обламывать их еще и обламывать. Нет, надо будет с Лешей посоветоваться. Коли желаю хоть чему‑то научить, придется еще и науку десятника осваивать».

Однако разговор с Алексеем пришлось отложить – после завтрака надо было проводить вновь прибывших в лазарет. Порядок есть порядок, всех новоселов в крепости должно представить для осмотра лекарке Иулии. Правда, она по строптивости нрава недавно насмерть разругалась с Мишаней и убралась к матери, в Ратное, а в лазарете нынче распоряжался Юлькин помощник Матвей.

«И слава богу! Чем меньше она рядом с Мишей крутится, тем мне спокойнее будет. А что поругались – тоже хорошо, глядишь, рано или поздно надоест ему взбрыки ее терпеть. Все равно она ему не пара. Да он и сам понимает это, уж коли такие планы на будущее строит. И выбирать жену ему придется не по сердцу, а по уму… Дай‑то, Господи, чтобы не вовсе уж с негодящим нравом какая попалась. А Мишане… надо присмотреть среди новых холопок, вдовиц молодых хватает, может, найдется ему подходящая… пока‑то».

Рожок Дударика пропел команду «Приступить к занятиям», на него тотчас откликнулись голоса урядников, потом раздалось дружное топанье отроков, откуда‑то донеслась ругательная скороговорка Сучка… Очередной день жизни Академии покатился по указанной в расписании занятий колее. Анна привычно проверила котел с пищей для отбывающих наказание в темнице (а что там проверять‑то – репа да вода) и вместе с Аринкой и ее сестренками пошла в сторону лазарета.

Дед Семен, как выяснилось, уже побывал там с утра пораньше. Осматривать же саму Арину, ее сестер и Ульяну мальчишке, конечно, не позволили бы. Анна‑то и пошла с ними как раз, чтобы проследить за этим, а то ведь от Матвея можно было ожидать любой неожиданности, как правило – не самой приятной. Только неприятность, хотя и несколько иного свойства, поджидала их еще по пути – из‑за угла прямо на них вышел наставник Глеб. Анна ожидала этого еще вчера, но в хлопотах как‑то из виду упустила. Да и предотвратить, к сожалению, была не в силах – ну разве же пропустит обольститель и причина слез чуть ли не половины всех девок и молодух Ратного прибытие в крепость молодой и красивой вдовы?

«Явился не запылился! Сокол ясный, кобель блудливый… Нет, ну где же тут справедливость? Бабу за такое поведение всенепременно потаскухой ославили бы, а если муж в блуде преизряден да удачлив, так даже и гордиться этим может!»

– Здрава будь, Анюта, – голос Глеба, едва только он увидел Арину, сделался каким‑то мягким, глубоким и призывно‑тягучим, – и ты, Аринушка.

– Глеб! – предостерегающе прикрикнула вместо приветствия Анна. – Даже и не думай!

– А что такое, Анюта? – Глеб вздернул брови в притворном изумлении. – Я что? Я ничего!

И тут же, в полном противоречии со своими словами, выпятил грудь, заложил большие пальцы рук за пояс и окинул Арину масленым взглядом, слегка поводя плечами из стороны в сторону.

– На эдакую красу поглядеть с приятностью вовсе и не грех.

Слова были обращены вроде бы и Анне, но глядел наставник при этом только на Арину. Анна снова было собралась прикрикнуть, хотя уже и чувствовала, что криком здесь не поможешь, да и само повышение голоса – свидетельство беспомощности (ну нет у баб средства против Глебовых «заходов»!), как вдруг…

Что‑то пошло не так. Вернее, «не так» было все! Обычно, когда муж вот эдак заложит пальцы за пояс, да поведет плечами, да глянет, женские руки в ответ сами собой тянутся оправить волосы, головной убор или одежду – «древнейший разговор на языке без слов». Не разумы – тела разговаривают. Плоти нет дела до приличий, запретов и обычаев, она свое дело знает – лучшее потомство от лучшего самца рождается, и ответ на его призыв проистекает помимо разума. А как самец Глеб был хорош, слов нет, как хорош! Но ТАКОЕ Анна наблюдала впервые.

Не любила боярыня сквернословия – и грех это, да и просто не нравилось, но сейчас чуть было не произнесла вслух любимое Фролово: «Вот те и хрен – не болит, а красный!» Руки Арины даже и не дернулись ответить на «языке без слов». Она смотрела на Глеба спокойно, даже доброжелательно, но так, как смотрят, к примеру, на петуха, дерущего глотку на заборе: перья яркие, голос звонкий, кур топчет исправно – значит, в котел пока ему рано, пусть красуется. А что еще возьмешь с петуха? Ну разве что перед соседями погордиться – вот, мол, у нас какой красавец, не то что ваш заморыш!

– Здрав будь и ты, муж честной, – не сказала – пропела Аринка в ответ на его приветствие, вроде и ласково, но так, что уважительное «муж честной» прозвучало чуть ли не издевкой, словно обращено было к безусому мальчишке, вздумавшему изображать из себя зрелого мужа. Сказала и глянула вопросительно на Анну: «Мы куда‑то шли? Идем дальше или задержимся с ЭТИМ?»

И Глеб это почувствовал. Нет, он не прервался на полуслове – слова о безгрешном любовании договорил до конца, но потом умолк и как будто угас – руки по‑прежнему на поясе, одно плечо чуть вперед, а вот рубаха уже грудь и плечи не обтягивает, хотя вроде бы и не ссутулился. И глаза… не вызов и соблазн, а недоумение и даже, кажется, растерянность. Да, в самом деле растерянность – именно такое выражение лица Анна частенько видела дома у Мишки, когда Андрей начал учить его воинскому делу, а уж в крепости‑то это зрелище постоянно перед глазами было. Девицы время от времени хихикали, вспоминая, как особо непонятливые отроки раз за разом грозно замахивались на наставника деревянным мечом и тут же совершенно непонятным образом оказывались на земле.

«Ну да, силушку какую‑никакую накопили, палку в руку взяли и уже воинами себя мнят. А то, что к той силе с палкой еще и ум надобен, и умение немалое – не сразу понимают. Вот и налетает такой на наставника, размахивается изо всех сил – того и гляди, если не убьет, то покалечит. А наставник‑то и не делает ничего, просто от того удара отворачивается, в сторону уходит… и удар как в пустоту проваливается, и рука за собой все тело тянет. Вот и Арина сейчас, как наставники наши, не стала на удар Глеба своим ударом отвечать, а в сторону отвернулась, будто и не было ничего. Глеб, конечно, муж опытный, не то что мальчишки – не упал, но и он не понял, что и как с ним только что проделали.

Вот и ладно, урок ему… А что обиделся – уж лучше так, чем потом его у Андрея искалеченным отнимать. Ну и отыграется Глеб сегодня на отроках, погоняет их, ой как погоняет… Но Арина‑то какова!»

Зато в лазарете все прошло спокойно. Мотька встретил их привычно хмурым взглядом, хотя и поклонился с вежеством, задал несколько вопросов про то, чем болели, да нет ли у них насекомых, да не тяжки ли животом, в конце концов заявил, что все в порядке, и с явным облегчением выпроводил. А на пороге лекарской избы их уже поджидала Ульяна, бывшая Аринина холопка. Она чинно поздоровалась с боярыней, но к своей хозяйке обратилась прямо‑таки со слезами в голосе:

– Аринка, бога ж ради, дай мне дело хоть какое. Я тут с утра как неприкаянная мыкаюсь, не знаю же здесь ничего.

Арина вопросительно посмотрела на Анну:

– Ты говорила, Анна Павловна, за прачками присмотр нужен? Может, Ульяну к этому делу пока приставить? Она, если какой непорядок заметит со стиркой или с починкой, спуску лентяйкам не даст. Дома, случалось, гоняла нерадивых, как старшая. А сейчас и вовсе вольная, заставит холопок себя слушаться.

«Быстро мыслит, молодец. И помощь сама предлагает, о деле заботится».

– Ну, значит, одной заботой меньше, уже хорошо. Все равно дом вам в посаде еще не готов, а в крепости хозяйство общее, – объяснила хозяйка. – Значит, так, – обернулась она к Ульяне, – холопки со стиркой на реку пошли, их сразу от ворот видно. Скажешь им, боярыня Анна тебя старшей прислала, да не бойся построже быть с ними – это бывшие холопки бунтовщиков, их Мишаня крепко пугнул, так что они уже ученые.

– И Ленька с Гринькой жаловались, что иной раз рубахи плохо простираны, – неожиданно для Анны добавила с озабоченным видом Арина. – Гринечка наш дома‑то к чистоте приучен. Рубах у него вдосталь было всегда, а сюда несколько штук всего взял, да и те не всегда дочиста отстираны – холопки, бывает, ленятся.

– Все сделаю! – закивала Ульяна. – Уж я их! – И поспешила на берег к прачкам.

– Теперь она твоим холопкам спуску не даст, – усмехнулась ей вслед Аринка. – Ну как же – Гринечку обижают! Он ведь у нее сызмала любимчик.

– То‑то я удивилась, что ты про грязь заговорила, – засмеялась Анна. – Чуть не обиделась. За чистотой мы здесь сурово следим.

«Да, ловко она Ульяну… Та теперь за своего „птенчика“ всех холопок в бараний рог скрутит, они и ахнуть не успеют. Интересно, а с девками она сможет так же ловко управляться?»

– Ладно, за стирку я спокойна, но у меня и других дел хватает, а надо еще и за девицами приглядеть, – сказала Анна, не откладывая в долгий ящик проверку Арины. – Им сейчас опять на псарню надо, Прошка с ними там собак обучает. Пса своего каждый хозяин сам воспитать должен, чтоб только его одного слушался. Так что девок Прохор гоняет не меньше, чем отроков, и так же сурово. Сумеешь проследить, чтобы они от учебы не отлынивали? В девичьей могут остаться только Анна моя, Аксинья и Катерина – дни у них тяжелые, но рукоделие им все равно по силам, так что пусть без дела не болтаются. А все остальные должны в собачьем загоне быть, да идти туда строем, чинно, а не толкаться и не кричать, ровно бабы на торгу.

Арина уверенно кивнула:

– Прослежу, не тревожься. Я и сама с ними схожу – осматриваться‑то мне здесь надо. Девчонок своих только найду чем занять… – поглядела она на крутившихся возле нее сестренок.

– Девчонок? – Анна на мгновение задумалась. – Аксинья вон сегодня на занятия не идет, ты их ей поручи, как раз по силам дело. Ксюша у нас тихая, глаз не поднимает – отец, говорят, дуролом был редкостный, совсем дочь зашугал, зато с детьми она ловко управляется. И крепость им покажет, и делом потом займет. А я к вам попозже подойду.

С этими словами Анна повернулась и поспешила прочь – дел у нее и вправду хватало.

Проходя мимо кузни, где хозяйничал племянник, Анна в который раз увидела привязанного у двери понурого Уголька – черного с рыжими подпалинами Кузькиного щенка.

– Кузьма, ну сколько раз тебе повторять – нельзя его здесь держать на привязи! Ну ты сам посмотри, он же грохота пугается, да и жарко ему здесь, сторона‑то солнечная, а ты ему даже миски с водой не поставил! Тебя так посадить на жаре да без воды! Твое счастье, что Прошка этого безобразия не видит…

– Да ставил я ему плошку с водой, – попытался оправдаться Кузька, когда уразумел наконец, чего хочет от него рассерженная тетка. – Ставил. Он все вылакал, да играть с ней затеял, под ноги подкатил, помощник мой из‑за этого упал да чуть руку не сломал. Пришлось его тут привязывать – нечего псу в кузне делать, он, чуть что – от шума шарахается, в ноги бросается… Далеко ли до беды?

– А ты что хотел? Необученную животину да в кузню тащить? С ним же заниматься надо, учить его! Прошка говорил, ты занятия у него пропускаешь. Испортишь ведь пса!

– Тетка Анна, ну некогда мне с ним возиться! И так продыху нет, пожрать еле успеваем, а тут еще пса учить… Ну зачем он мне, скажи, а? Пользы от него в кузне никакой – стамеску или еще какой инструмент в зубы не дашь, молоток в лапу не сунешь, а время и внимание он отбирает. Забрала бы ты его у меня, Христа ради, а? – Кузька просительно смотрел на Анну, разве что сам хвостом не вилял.

– Как это – «забери»? Пес одного хозяина знать должен.

– Ну так и возьми его себе. У всех девок псы есть, ты вон боярыня, а у тебя нету. Непорядок это! – На лице у Кузьки, почуявшего возможность избавиться от нешуточной докуки, появилось совершенно прохиндейское выражение. Не раз видевшая точно такое же у его отца, Анна махнула рукой:

– Отвязывай! Отведу его к Прошке, а там посмотрим.

Обрадованный Кузьма торжественно вручил тетке поводок Уголька, бросился было искать злополучную плошку, но, остановленный Анной, моментально сменил тему.

– А я с утра в пошивочную заходил к вам… бабу, что обещался сделать, занес… Красивая!

– Я или баба деревянная? – усмехнулась Анна, приподняв брови.

– Нет, Арина эта… – простодушно ляпнул Кузька и тут же «поправился»: – Ну ты тоже, конечно, но она молодая… – Он смутился и покраснел. – Просто она такая… как девка совсем… и со мной приветливо говорила. А слушала как! Я ей наш утюг показал и наперсток. А бабу, что я принес, она рогожей накрыть велела… Сначала не поняла, а потом, гляжу, сообразила, что не для баловства это. Да, я еще придумал приспособу одну, покажу сейчас!..

Тут уже постороннему человеку впору было бегством спасаться, ибо любого мало‑мальски внимательного слушателя Кузька был готов заговорить до полусмерти, взахлеб рассказывая про свои задумки, как уже осуществленные, так и пока еще смутно витающие в голове.

– Недосуг мне сейчас слушать тебя, Кузенька. В другой раз расскажешь. – И, повернувшись, боярыня пошла к псарне со щенком на поводке. Уголек, увидев сородичей, оживился и попытался присоединиться к ним, но Анна шикнула на него, кое‑как заставив сесть у своих ног.

Зрелище перед ней разворачивалось презабавное. Отроковицы ходили по кругу друг за другом, волоча за собой щенков. Девки еще как‑то выдерживали строй и пытались идти чинно, а вот их будущие охранники совершенно не были расположены поддерживать своих хозяек в этом начинании. Они явно считали все происходящее возмутительным недоразумением и в зависимости от настроения и темперамента выражали свой протест девкам, заставляющим их ходить по кругу мерным шагом: рвались с привязи или волочились следом, упираясь всеми лапами, и от всей собачьей души громко и возмущенно тявкали, жалуясь друг другу на такое несовершенство мира и своих юных хозяек. Прошка был очень серьезен и из‑за этого выглядел потешно – при его‑то простецкой курносой физиономии. Он склонен был обвинять в нарушении порядка не четвероногих воспитанников, а исключительно их хозяек, которые безуспешно пытались образумить своих питомцев.

– Ну сколько разов вам говорить‑то можно! – страдальчески зудел на одной ноте отрок, наблюдая, как девки, пыхтя, стараются удержать рвущихся с поводков щенков. – Они ж у вас так и приучатся душиться, а толку‑то не будет… Прасковья, не тяни! Не тяни, кому говорено? Тебя бы так‑то… Они сами должны понять… Приотпусти и дерни… не сильно, но уверенно, чтоб понял… еще раз… Да что ж ты его так‑то!

Проська натянула поводок покороче, потому как ей надоело постоянно одергивать щенка, и тот почти повис рядом с ней на ошейнике.

– Да у меня рука уже болит дергать, – надулась она. – Сколько можно‑то?!

– Да сколько нужно, столько и можно. Тебя бы так грамоте учить – подвесить над столом… много бы научили… – ворчливо начал было Прошка, но его речь была прервана щенком Евы, которому тоже не нравилось, что его свободу пытаются ограничить. Он выразил свой протест тем, что плюхнулся на задницу и тащился за хозяйкой почти волоком. Наконец, мотнув башкой, он вывернулся из слишком свободного ошейника и, почувствовав долгожданную волю, рванул в сторону.

– Рыжик, рядом! Рядом, кому сказано! – заорала Ева и со всех ног бросилась догонять щенка, а тот, приняв это за новую игру, с радостным лаем помчался от хозяйки, время от времени задорно на нее оглядываясь и пребывая в совершенном восторге от такой забавы.

– Ну куды побегла‑то? – завопил Прошка уже ей вслед, оставив в покое Проську. – Я ж говорил – не догонять, а убегать надобно! Он тогда скорее подойдет – тебя станет ловить… Играет же он, маленький еще… И не кричи… Ласково зови, ласково…

Ева вняла Прошкиным указаниям и развернулась прочь от Рыжика, да и строгости в голосе поубавила. Щенок счастливо тявкнул и в самом деле побежал уже за девкой, а не от нее.

Поймав подбежавшего к ней щенка, Ева схватила его за шкирку и шлепнула по заднице:

– Ах ты, негодник…

– Ты что творишь? – взвыл Прошка. – Говорил же я… Он же не пойдет к тебе в другой‑то раз. Приласкать его надо, похвалить. Тогда он на твой зов с радостью бежать будет!

Он обернулся к остальным девкам:

– Ну‑ка, постойте, послушайте, что я вам скажу… – Прошка дождался, пока его ученицы замрут на месте, выдержал еще паузу, для солидности – не иначе, и зажурчал на одной ноте, прохаживаясь вдоль строя. – Вот вы все время жалитесь: щенки глупые, щенки непослушные, щенки такие, щенки сякие… – При этих словах Прошка поочередно тыкал указательным пальцем то в одну, то в другую девицу, которые, видимо, чаще других выражали вслух свое недовольство поведением подопечных. – А знаете, что умные люди‑то говорят? – Мальчишка обвел взглядом послушно смотрящих на него девок и наставительно изрек: – Умные люди говорят: «Каков хозяин, такова и скотина». И что же тогда получается? А получается, что вы про самих себя и говорите: глупые, непослушные, даже злые да упрямые. – Прошка поглядел на девок и сокрушенно покачал головой. – Вы сами рассудите, вот услышит кто‑нибудь ваши причитания, возьмет да и подумает: глупы, мол, девки. А нешто вы глупы? Вы же не глупы совсем, а по сравнению со щенками так и вовсе мудры. Мудры, мудры, и не спорьте! Ну вот, сами посудите: речь человеческую понимаете и сами говорить способны, дрянь всякую прямо с земли не жрете и из луж воду не лакаете, посередь улицы не гадите и срам одеждой прикрываете… – Среди девиц послышалось фырканье и хихиканье. – Да и много еще всякого умеете, даже грамоту знаете! А кто‑то посмотрит на ваших щенков, да из‑за них подумает про вас: «Дуры». Ну а вы‑то и не дуры вовсе…

«Опять Прохор девкам зубы заговаривает… Да не зубы, а головы. И то ли заговаривает, то ли на место ставит – у него и не разберешь порой. Но ведь слушают же, даром, что он моложе их всех».

– Что это ты с собакой стоишь, Аннушка? – раздался сзади родной голос. – На девок загляделась или Прошку заслушалась?

– Ох, напугал! – Анна резко повернулась и чуть не уткнулась лицом Алексею в рубаху. – И как это у тебя каждый раз получается? Ну ничего не слышу…

– Так ведь я воин, а не скоморох, как этот… – Старший наставник кивнул в сторону собачьего загона.

– Почему – скоморох? – оторопела Анна.

– А ты послушай, что он говорит и как…

Тем временем Прошка с некоторым сомнением оглядел девиц и переспросил:

– Не дуры же?

Девки молча глядели на малолетнего наставника, словно завороженные его неторопливым монотонным голосом, и в ответ только замотали головами.

– Ну вот, я так и знал, что не дуры… – удовлетворенно кивнул им мальчишка и продолжил: – Даже и не вовсе чтобы глупые, только слушать не желаете, что вам говорят да чему учат. Так и щенки ваши тоже такие же – всем хороши, только слушаться не желают! Вот и выходит, что вы и впрямь про себя рассказываете. А чего ж тогда людям‑то про вас думать, коли «каков хозяин, такова и скотина»? Так вот кто‑то и решит, что ежели Проськин щенок живьем лягушек жрет, то и она тоже, только косточки похрустывают, да лапки подергиваются… – Проська вдруг позеленела лицом и выпучила глаза. – А ежели Дунькин щенок чего‑то у хозяйки под подолом унюхал, да почти целиком туда и залез… – Прошка немного помолчал, а потом, словно сам возмутившись высказанными предположениями, возопил: – Так неправда же все! Вы же не дуры какие непутящие!

На противоположном краю собачьего загона Анна увидела Арину, которая внимательно слушала Прошкины откровения, временами кивая или покачивая головой.

«Интересно, что она в Прошкиных словах услышала?»

– А чего ж тогда у вас щенки‑то дурные такие? – почти шепотом закончил очередную тираду мальчишка.

Над местом занятий разлилась тишина. Девицы уставились на наставника, ожидая продолжения, и даже щенки, видимо проникшись напряженностью момента, поутихли. Прошка же, выдержав длиннющую паузу, заговорил негромко, будто бы сам с собой:

– Глупость‑то их, она же не со зла и не от желания досадить вам. Вот вы, к примеру, неужто мне желаете досадить? Ведь не желаете же, правда ведь, не желаете? – Он с надеждой поглядел на своих слушательниц. – Так и щенки вам досаждать не хотят! Они же еще маленькие совсем и просто не понимают, что от послушания им же самим польза будет, так же, как и вы не понимаете, что если делать, как я вам говорю, а не как вам самим хочется, то учеба у щенков сразу лучше пойдет. Но они‑то глупые, слов не понимают, а вы‑то слова разумеете, вам и объяснить можно. Ведь просто же все – надо только так сделать, чтобы щенку от выполнения приказа радость была… удовольствие какое‑нибудь. Тогда и послушание ему в радость станет, и привыкнет он подчиняться тому, кто разумнее его, то есть вам, девоньки. И не будет он думать: «Зачем это мне?» да «Неохота что‑то приказ исполнять», а будет думать: «Хозяйка мудра, ей виднее, а мне ей услужить в радость». Хорошо ему должно быть от исполнения приказа, а вот от неисполнения – плохо.

Прошка опять помолчал, в очередной раз переменился в лице и заговорил, будто купец, расхваливающий свой товар на торгу:

– А если кто из вас считает, что у щенков жизнь лучше вашей, раз им все только в удовольствие, ну так переходите тогда и вы к нам – в дураки! Дураком‑то быть хорошо – беззаботно и весело. Вот вернемся мы вечерком в свое жилье, набегавшись, утомившись, проголодавшись, а там уже миска с едой нас ждет и другая – с водой чистой, прохладной. Поешь досыта, напьешься, да и спать завалишься – никаких тебе забот! Правда, спать в клетке приходится, и ночью по нужде не выйдешь, а если нагадишь, то утром носом в свое же добро тыкать станут, ну так и потерпеть можно. И так каждый день – побегал, потявкал, ежели повезло, так поймал и съел кого‑нибудь, а вечером покормился и спать. Хорошо‑то как! Ни тебе забот, ни хлопот и отвечать ни за кого не надо… Правда, убьют потом, – напевный говор Прошки вдруг стал резким и лязгающим, – если ничему путному не выучишься или хозяин по лености своей не выучит. А вырастешь бесполезным, так убьют и шкурку на забор повесят – сушиться.

В голосе Прохора явственно чувствовались слезы, да и девчонки подозрительно зашмыгали носами.

– Но это когда еще будет, да и будет ли? А если мысли все же одолевать станут, так можно ночью и на луну повыть. Сядешь этак в клеточке, морду к небесам задерешь и… – Прошка вдруг перешел на тоскливый крик, чуть ли не вой: – «Не убива‑айте меня, лю‑юди до‑обрые! Что ж вам, пары мисок еды жалко? Ну не виноват же я, что не выучился ничему! Не убивайте, я же такой хороший, ласковый, веселый! А ежели вам дурное настроение сорвать не на ком, то меня и побить можно, я стерплю, только не убивайте. Вы же мудрые, сильные, добрые! Не убивайте! Вас‑то, если ничему не выучитесь, никто не убьет, и шкурку вашу на забор не повесят, так за что же меня‑то? Неужто из‑за пары мисок еды? Вины‑то моей в моей никчемности нету никакой! Это девки меня не научили… Ну что вам стоит? Не убивайте, а?»

У Анны от таких слов мороз по коже пополз.

«Ну если это скоморох, то из тех, кто и Великому князю Киевскому правду в лицо сказать не побоится. Господи, ведь мальчишка еще, но как же он все живое чувствует! Это ж надо было так в собачью шкуру влезть. Да, щенков‑то он понял, а вот про девок не договорил… Недоученный‑то пес свою хозяйку защитить не сумеет, и тут уже не про его шкурку на заборе речь пойдет. Не забыть бы дурехам моим про это потом сказать».

– А утречком опять, как всегда, – голос Прошки снова стал веселым и зазывным, – из клеточки выпустили, под кустиком опростался, миску с едой опорожнил да вылизал, и гулять! Легка жизнь наша и завлекательна! Переходите, девоньки, к нам – в дураки! Дураком быть хорошо – беззаботно и необременительно… если… – Прошка опустил голову и уставился в землю, – если не думать. Это легко – у дураков оно само собой получается, без усилий.

И снова тишина, только слышно, как шмыгнула носом одна из девиц, да, почуяв настроение хозяйки, заскулил тихонечко щенок. Малолетний наставник, громко сглотнув, поднял голову и обвел девиц таким взглядом, словно только что проснулся и еще не понимает, где он очутился и что надо делать.

– Вот так вот. Уяснили наконец? Вас‑то наказывать, если щенки ничему не выучатся, никто не станет, это они за вашу дурость и леность расплатятся. Шкурой на заборе. А теперь щенков напоить надо – жарко же. Пошли к реке, а то в колодце вода ледяная, застудим еще скотинку. В колонну по одному! Щенки слева! Команда «Рядом!». Шагом… ступай!

Алексей взял поводок из рук у задумавшейся и забывшей о притихшем возле ее ног Угольке Анны и вручил его Прошке, не вдаваясь в объяснения. Парень солидно кивнул и каким‑то чудом сразу окоротил шкодливого щенка, так что тот засеменил рядом. Прошкин же голос снова стал тягучим и занудливым:

– А я вам уже сколько раз говорил: собаки не потеют, шкура у них завсегда сухая, а то, что жарко им, по языку видно. Чем сильнее он из пасти вывален…

Анна махнула рукой Арине, подзывая ее к себе – та все еще стояла в стороне, не желая мешать разговору боярыни и старшего наставника. Арина подошла, поклонилась Алексею, поздоровалась с ним, но совсем иначе, не так, как давеча с Глебом, а приветливо и с уважением. Анна в который раз подивилась тому, как она умеет без слов выразить так много.

«Сразу чувствуется, что Арина в Алеше с одного взгляда достойного мужа признала, потому и смотрит на него вон как… он даже приосанился. И ведь как умудрилась‑то, оценила именно по‑женски, а все равно нет в ней того зова и томления бабьего, что у дур ратнинских аж хлещет из глаз, когда на него пялятся. Да и он красоту и стать бабью по‑мужски отметил, и только… не то что Глеб…

Держит она себя – комар носа не подточит, и с людьми управляться умеет, этому ее хорошо научили, не отнимешь. А вот что она в Прошкиных словах услышала? Заметила ли, что в глубине спрятано? Сейчас и спрошу. Да и Леша пусть заодно послушает, лишний раз оценит ее, глядишь, и мне что посоветует…»

– Ну что, удивил тебя наш мудрец?

– Вот же… какой отрок интересный. – Арина посмотрела вслед Прошке, шедшему сбоку от неровной цепочки девок со щенками. – Ведь мальчишка совсем, а как он их! И говорил вроде шутейно, про скотину бессловесную, а словно про людей.

– И что же ты услышала… про людей?

– Да вот подумалось, – вздохнула Арина, – что не только щенки за леность хозяев поплатиться могут. Порой за неразумность или леность властителя его люди своей шкурой расплачиваются. А за нерадивость наставников – ученики.

Она улыбнулась немного смущенно, будто извиняясь, что сказала что‑то лишнее, и добавила:

– Видела я людей, что, как щенки эти, не могут или не желают думать, а главное, решения сами принимать. Проще им, когда за них кто‑то другой решает. Князь там или боярин… или просто хозяин. Самим‑то за себя отвечать – оно хлопотно и страшно, чужим умом и волей жить проще. И на ум им не приходит, что так и их шкурка на заборе может оказаться, а не только собачья.

«Я в Прошкиных словах одно услышала, а Арина его по‑своему поняла. В самом деле, непрост парень‑то, такие вещи высказывает… Интересно, что девки из его слов вынесут? А Леша? Он‑то в этих словах что нашел?»

– Да не на ум не приходит – там и приходить‑то некуда! – Алексей перебил ее мысли, как будто отвечая на них, но при этом в голосе прозвучала даже не досада, а ожесточение. – Такие одним днем живут, о будущем не думают. В колыбели бы их давить…

– Да ты что? – вырвалось у Анны. – Души ведь живые.

– Да! – Теперь в голосе Алексея