Гиперурикемически-циклотимические гении

Приведя патографии трех десятков гениев или замечательно талантли­вых людей, творивших в периоды гипоманиакального подъема, мы все же оказались не в состоянии дать достоверную статистику, убедительно характе­ризующую то, какую долю гении этого типа составляют среди гениев в целом или, иными словами, указать, насколько гипоманиакальная депрессия повы­шает шансы стать гением. По-видимому, такая особенность лежит в основе деятельности у 2–3% гениев, если исходить из данных А.Юда (Juda A., 1949). Роль гипоманиакальной стимуляции очень ярко проявляется при ее наложе­нии на подагрическую. Мы покажем это кратким разбором патографии деся­ти гениев с таким двойным аппаратом: это Мартин Лютер, Карл Линней, Витторио Альфиери, У.Питт Старший, Р.Клайв, Гете, Шопенгауэр, Пушкин, Диккенс, Дизель. Мы упомянем и о Чарлзе Дарвине, у которого депрессию и гипоманиакальность можно только подозревать.

Мартин Лютер (1483-1546)

В.Ланге-Эйхбаум и В.Курт (Lange-Eichbaum W., Kurth W., 1967) харак­теризуют Лютера как циклоидного, бионегативного с безмерной аффективностью в направлении циклофрении и с многими признаками гипоманиакальности. Как мы уже говорили, у Лютера отмечены также почечные камни и подагра. В книге П.Рестера (Pester P.J., 1937) сказано, что время первого про­явления почечно-каменной болезни неизвестно, но кроме нее Лютер страдал и подагрой; приступы почечно-каменной болезни имели место в 1518, 1521, 1525 гг., тяжелейший приступ произошел в 1537 г. Таким образом, двойной механизм активации умственной энергии, по-видимому, несомненен.

В своем трехтомном труде о Лютере Г.Грисар (Grisar H., 1910) отмеча­ет, что у Лютера были сильные колебания настроения с тяжелой депрессией в 1530 году, после предшествовавшего ей подъема настроения. Приступы ипохондрии отмечались у него очень часто в рамках легкой формы цирку­лярного психоза.

Э.Кречмер (Kretschmer E., 1956) пишет в своей книге «Строение тела и характер»: «Лютер страдал тяжелыми и в некоторой мере эндогенными эмо­циональными нарушениями и какими-то приступами меланхолии определен­но патологической природы, с сопровождающими их тяжелыми телесными симптомами». Человек с выраженными циклотимически-гипоманиакальными особенностями, Лютер проявлял «тенденцию к врожденным эмоциональным нарушениям. Величие людей, подобных Лютеру, заключается в их пылкой взрывчатой природе, которая подлинно маниакальным образом сразу воспла­меняет, разрушает, рвется вперед и сметает все на своем пути, оставляя по­строение нового другим». Т.Грэхем (Graham Т.Е.,1968) приводит и другие мнения, акцентирующие факт периодических тяжелых депрессий Лютера, причем списывать это за счет маниакальной депрессии, как считает автор, нельзя, потому что Лютер и в эти периоды проявлял необычайную творче­скую работоспособность.

Мы полагаем, что эта способность к творческой работе даже в состоя­нии глубокой депрессии является одной из характерных особенностей имен­но подагрических циклотимиков.

Карл Линней (1707-1778)

Казалось бы, этот богатый, счастливый, всемирно прославленный ученый, сделавший ботанику самой модной наукой и любимым времяпре­провождением во всех цивилизованных странах в свою эпоху, влюбленный в свое дело и беспредельно увлеченный им, вне своих подагрических присту­пов должен был бы чувствовать постоянно некоторую эйфорию. В действи­тельности же он страдал периодическими приступами меланхолии. Тем, оче­видно, интенсивнее должна была быть его работа в периоды освобождения от меланхолии.

Э.Кречмер (1958) пишет о Линнее: «Его жизнь, внешне озаренная счастьем, богатством, успехом, часто проходит в тени меланхолии, целиком исходящей изнутри. Волны его настроения бурны – быстрая потеря мужест­ва, быстрый подъем. Вскоре после сорока лет наступает клинически пони­маемый внутренний кризис с усталостью, мрачными настроениями и тяжки­ми. мыслями, после которого его темперамент длительно меняется. Часто преобладают депрессивные и параноидные настроения, а в промежутках – импульсивные подъемы с поэтическими настроениями, любезнейшей общи­тельностью, одухотворенной превосходным реализмом и знанием людей».

О подагре Линнея упоминает и Тальботт (Talbott J.H., 1964).

Едва ли целесообразно перечислять огромные заслуги и труды Карла Линнея, начальной буквой фамилии которого до сих пор заканчиваются на­звания многих тысяч видов растений. Он был не только описателем-каталогизатором огромного трудолюбия и продуктивности, но и крупнейшим зорким теоретиком биологии, так как иначе его принципы классификации быстро утратили бы всякое значение. Если Галилей, Коперник, Кеплер «навели порядок» во Вселенной и в механике, то Линней навел порядок в органическом мире. Не обошлось и здесь без социальной преемственности. Отец Карла Линнея, пастор, постоянно выращивал в своем саду самые раз­нообразные редкие растения.

Роберт Клайв (1725-1774)

Роберт Клайв с детства был отчаянным драчуном и храбрецом. Он стал вождем компании хулиганов, и его пришлось переводить из одной шко­лы в другую из-за безделия и упрямства. А затем, когда ему шел восемнадца­тый год, этого никчемника родные с радостью отправили в Индию, на служ­бу в Ост-Индскую компанию, располагавшую территорией в несколько квад­ратных миль, войско которой состояло большей частью из туземцев, воору­женных либо мечами и щитами, либо луками и стрелами.

До Мадраса Клайв добирался более года, истратив в пути все карман­ные деньги. В Индии он быстро завел долги, тосковал по родине, но к сча­стью, имел возможность читать книги из губернаторской библиотеки. По от­ношению к сослуживцам он вел себя так вызывающе, что его хотели выгнать с работы, как ни ценился там каждый «белый человек». Дважды Клайв пы­тался покончить с собой, но оба раза пистолет, приставленный к голове, да­вал осечку. Удостоверившись, что пистолет был действительно заряжен, Клайв решил, что все же к чему-то предназначен (Macauley Т.В., 1961).

Вскоре ему представилась возможность проявить свой военный, ди­пломатический и административный гений.

Поскольку с деятельностью Клайва можно легко ознакомиться по раз­личным источникам, мы ограничимся кратчайшими справками.

Клайв оказался в Мадрасе незадолго до того, как французы, руково­димые талантливейшими и энергичными людьми (де ла Бурдонне и Дюпре, а впоследствии Лалли-Толлендалем), стали фактическими хозяевами в Южной Индии и даже временно отняли у англичан Мадрас. Клайв стал во главе не­большого отряда, захватил и отстоял Аркот, одержал ряд других побед над французами и их индийскими союзниками, установив в этой части Индии господство Англии.

Посланный в Калькутту, он с небольшим отрядом в 2400 человек раз­бил при Пласси 650-тысячную армию бенгальского правителя и поставил на его место свою марионетку, не забыв при этом набить свои карманы пример­но полумиллионом фунтов стерлингов. Как он позднее объяснял, Индия пре­доставляет такие соблазны, перед которыми не устоит никакая плоть. Клайв и стоящая за его спиной Ост-Индская компания быстро стали хозяевами Бенгалии, Ориссы, Ауда с их 50-миллионным населением. Но когда всю эту территорию начали после отъезда Клайва грабить служащие кампании, воз­ник страшный голод, и Клайву снова пришлось приехать в качестве губерна­тора и главнокомандующего. Он провел ряд реформ, прекратил грабеж, но в отместку против него возбудили в Лондоне тягчайший судебный процесс. Этот процесс кончился в парламенте тем, что Клайва морально осудили за злоупотребления, признав в то же время его огромные заслуги. Действитель­но, основоположником английского владычества в Индии является именно Клайв (до него Англия располагала там только несколькими арендованными укрепленными факториями) и выбранный им себе в преемники Уоррен Гас­тингс.

Его юношеские попытки покончить с собой не были бы окончательно убедительным доказательствам гипоманиакальной депрессии, если бы не приступы меланхолии в Англии, уже после окончательно благополучного за­вершения судебного процесса. Эти приступы закончились его самоубийством, хотя он был очень нужен своей стране и с его советами очень считались. Его деятельность как одного из двух главных создателей англо-индийской импе­рии уже освещена выше. Нам, конечно, не столь важен его мрачный облик поработителя, сколько его неукротимая энергия и блестящие дарования.

Маколей (Macaulay T.B., 1961): «С ранней молодости он был подвер­жен приступам этой странной меланхолии, которая радуется, найдя гроб. До конца, однако, его гений блистал временами сквозь мрачность. Говорят, что иногда, после многочасового молчаливого безразличного сидения он подни­мался для обсуждения какого-либо важного вопроса, проявлял в полной мо­щи все таланты воина и государственного деятеля, а затем вновь погружался в свое меланхолическое одиночество. Министерство хотело привлечь его к решению конфликта с американскими колониями, но было слишком поздно. 22 ноября 1774 г. он покончил с собой, дожив только до 49 лет». Оценивая его, Маколей подчеркивает, что Клайв оказался выдающимся командиром в 25 лет. «Действительно, Александр, Конде и Карл XII выиграли крупные сражения еще более молодыми, но эти правители были окружены опытными, умелыми ветеранами, советам которых можно приписать победы при Гранике, Рокруа и Нарве. Клайв, неопытный юноша, был все же опытнее своих подчиненных. Ему надо было самому создать и себя, и своих офицеров, и свою армию».

Необходимо отметить, что Роберт Клайв страдал не только маниа­кально-депрессивным психозом, который в гипоманиакальные периоды по­зволял ему развивать сверхчеловеческую энергию и необычайный ум, но и подагрой, причем уже со средних лет, о чем упоминается в монографии Бенсе-Джонса (Bence-Jones М., 1974).

Еще один отзыв Маколея: «Наш остров, столь богатый героями и го­сударственными деятелями, едва ли когда-либо производил на свет человека, более подлинно великого как на войне, так и в совете».

Витторио Альфиери (1749-1803)

Богатый граф Витторио Альфиери с юношеских лет до двадцатичеты­рехлетнего возраста совершал на первый взгляд бездумное великосветское путешествие по всем странам тогдашней цивилизованной Европы. Он доехал до России включительно. А затем стал одним из самых крупных писателей Италии.

Существенно, что ради свободы творчества он пожертвовал своими крупными имениями в Пьемонте и стал провозвестником объединения Ита­лии. Собрание сочинений Альфиери насчитывает 20 томов, что говорит о его неутомимом трудолюбии.

Первый приступ подагры Альфиери перенес в 35 лет, и затем болезнь часто рецидивировала.

Существенно, что Витторио Альфиери, знатный и все еще богатый, одареннейший, признанный крупнейшим драматургом своей страны, счаст­ливо женатый, красавец даже в пятидесятилетнем возрасте, страдал тяжелыми депрессиями, причем обычно каждую весну, и по крайней мере дважды пы­тался покончить с собой.

Уильям Питт Старший (1708-1778)

Историю Уильяма Питта Старшего надо начинать с его деда по отцу, «бриллиантового» Томаса Питта, прозванного так потому, что он был вла­дельцем одного из самых крупных в мире алмазов, впоследствии проданного им регенту Франции.

Томас Питт происходил из подагрической семьи и сам страдал тяже­лой подагрой. Обладая довольно большим состоянием, он снарядил воору­женную эскадру из трех кораблей и начал крупную морскую торговлю в Бенгальском заливе, нарушая тем самым монополию Ост-Индской компании. Однако он знал, что Ост-Индская компания не пользовалась популярностью ни в лондонском Сити, ни в парламенте, и действительно, никакие судебные иски со стороны компании ему не помешали. Конфликт кончился тем, что Ост-Индской компании пришлось поделиться с ним барышами и назначить его губернатором Мадраса.

Питт купил замок в Англии, где и скончался в мрачном одиночестве, разочарованный в своих сыновьях, ничем особенно себя не проявивших.

Однако старший сын Томаса Питта женился на леди Г.Виллиерс из знаменитого рода Гренвилей, прославившегося в эпоху Елизаветы в битвах с Великой Армадой. По-видимому, и в роду Виллиерсов наследовалась циклоидность или маниакально-депрессивный психоз. Во всяком случае, pодишийся от этого брака Уильям Питт Старший, впоследствии первый граф Чатам, унаследовал от деда тяжелейшую подагру, которой страдал с 16 лет, в 40 лет стал из-за нее инвалидом, а от матери, по-видимому, унаследовал предрасположение к маниакально-депрессивному психозу.

Недовольный сыном, дед сумел передать свой огромный опыт внуку.

Уильям уже в школе проявил большие способности, и его преподаватель в письме отцу, нелестно отозвавшись о старшем брате, по поводу Уиляма написал: «Ваш младший сын со времени приезда сюда сделал большие успехи; в действительности же я никогда не сталкивался со столь даровитым молодым джентльменом, в то же время обладающим столь хорошими cпособностями; несомненно, он оправдает все Ваши надежды». Впоследствии Честерфилд написал: «Возвышением на самые значительные в королевстве посты и приходом к власти м-р Питт был обязан исключительно своим знаниям. Он был младшим сыном в очень незнатной семье и имел всего-навсего сто фунтов годового дохода». Скажем тут, что старший брат Уильямя Томас, унаследовавший большую часть состояния, все быстро растратил.

У. Питт был зачислен в армейский полк корнетом, но, вопреки традиции, по которой молодым офицерам полагалось напиваться или флиртовать по шестнадцать часов в день, он погрузился в изучение военных наук, не только по книгам, но и по рассказам участников боев. Однако вскоре он выступил против Уолпола и был уволен из армии. Семь месяцев он путешествовал по континенту, а когда в 1734 г. вернулся, через год получил место в парламенте «от гнилого местечка» Старый Сарум, с единственного, но важного плацдарма, доставленного ему семьей.

Питт Старший очень рано выделился поразительной работоспособностью, чрезвычайно глубоким изучением всех дел, с которыми ему приходилось сталкиваться, блестящим ораторским талантом, дальновидностью и проницательностью. Он быстро стал руководителем общественного мнения Англии и вождем партии вигов. Чатам чрезвычайно энергично и последовательно поддерживал промышленность, торговлю Англии и политику колониальных захватов. Ведя в Европе войну против Франции войсками субсидируемой им Пруссии, он отнимал у Франции одну колонию за другой, основное внимание уделяя Индии.

Б. Вильямс (Williams В., 1966): «Наивысшей славой великого парламентария является не завоевание империи, а объединение народа. Его понимали и любили англичане, шотландцы, ирландцы, американцы, – потому что он им симпатизировал и возбуждал в них все лучшее и для них, и для тех, им пришлось управлять».

Когда вспыхнула Семилетняя война и Франция, Австрия и Россия объединились против Англии, Ганновера и Пруссии, перевес коалиции на суше, да даже и на море, оказался огромным. Надо было защищать разбросанную, только слагавшуюся колониальную империю. Без могучего, вдохновляющего ума У. Питта Старшего нельзя было обойтись. Но с ним – лишь в качестве премьера. Каждый знал, что ему помогут в борьбе, что все будут награждены по заслугам, что трусость и глупость не пройдут безнаказанно. А Сити поняло, что каждая сиюминутная жертва обернется победой. «Ровно четыре года Питт держал судьбу Англии в своих руках. Другие завоеватели одерживали одерживали более блестящие победы, завладели более обширными террито­риями и живут в веках в большем сиянии славы. Но никто – ни Александр, ни Юлий Цезарь – не превратил национальную угнетенность в такой три­умф за столь короткое время, немногим когда-либо удались завоевания, столь длительно значимые для своей родины».

Биографов всегда можно заподозрить в пристрастии, в преувеличении, в склонности к панегирикам. Поэтому обратимся к фактам. На суше превос­ходящие силы французов угрожали Ганноверу, владению английских коро­лей, их колыбели. Огромные силы трех стран двинулись на хищную Прус­сию. За Атлантикой французы превосходящими силами угрожали 13 колони­ям и с севера, и с юга. В дальней Индии, опираясь на флот и армию, Лалли-Толлендаль готовился восстановить недавно утраченное господство Франции в Южной Индии. Вся морская торговля Англии оказалась в величайшей опасности

Но всюду пробудилась инициатива, решительность и самоотвержен­ность. В Канаде, сражаясь против превосходящих сил, генерал Вольф по­жертвовал своей жизнью, но взял штурмом Квебек. В Индии бывший писарь Ост-Индской кампании Роберт Клайв, «небом рожденный генерал», как его звал Питт, отвоевал Калькутту, отнял Чандернагор у французов, и укрепил английское могущество в Индии.

Везде и всюду английские эскадры стали гоняться за французскими. Один только пример: Хоук при Кибероне, ринувшись вслед за французской эскадрой через непомерные мели, захватил или уничтожил шесть линейных кораблей, а главное, окончательно отнял у французов инициативу. И когда подвели итоги морской войны, оказалось, что французский военный и торго­вый флот разгромлен.

Чатам в октябре 1761 г. в парламенте горячо протестовал против слишком, по его мнению, мягких условий предполагавшегося Парижского мира, указывая, что такой мир приведет к возрождению морской силы Фран­ции. Он и здесь оказался дальновиднее всех. Но парламент держал в руках правительство. Уходя в отставку, Питт согласился принять от правительства ежегодную пенсию в 3 тысячи фунтов стерлингов, и враги тут же обвинили его в продажности, а друзья – в глупости: если бы в Сити узнали, что он, его жена и дети остались без средств, ему бы сразу собрали по подписке полмил­лиона наличными

В 1776 г., приняв предложение сформировать коалиционный кабинет, он из-за приступа депрессии и подагры не смог участвовать в работе этого кабинета, хотя еще ранее, предвидя возможность самьк печальных последст­вий для Англии, пытался найти с Бенджамином Франклином, представите­лем американских колоний, какое-либо компромиссное решение по вопросу о налогах. Уже будучи очень немолодым человеком, Питт всеми силами пы­тался предотвратить отпадение тринадцати американских колоний. Биограф пишет:

«Еще молодой душой, но инвалид телом из-за подагры и беспрестан­ной работы, Питт в пятьдесят лет предпринял самый благородный и тяже­лейший труд своей жизни. До сих пор, воюя с привилегиями, он находил утешение в энтузиазме народа, стоящего за него; но в своей борьбе за обра­щение слепых людей к мудрому управлению континентом, им завоеванным, он был почти одинок и обречен на неудачи. Но он говорил не напрасно для будущих поколений, и никогда не был более великим, чем в одиночестве. Каждое мгновение, свободное от болезни, он посвящал этой борьбе. Сража­ясь за свободу, он тратил свои силы так же щедро, как завоевывая империю; никакая другая задача не пробуждала столь вдохновенного и высокого крас­норечия. Как Мильтон, он очаровывал достоинством и превосходством, по­ражая всех слушающих величием своей речи и личности».

В 1767 году у него начался очередной приступ меланхолии: «Графтон, готовый увидеть тяжело больного, обнаружил, что действительность много хуже. Нервы и настроение Питта были в ужасающем состоянии и вид этого великого ума, ослабленного и столь согнутого болезнью… крайне затруднил беседу. Чатам едва мог понять, в чем дело, или что-либо предложить. В тече­ние всей своей долгой болезни он иногда целыми днями просиживал в ма­ленькой комнате, положив руки на стол и склонив на них голову. Он не мог даже переносить присутствия жены в комнате и почти ни с кем не разговари­вал. Если что-либо требовалось, он стучал своей палкой. Великий оратор стал говорить так редко, что высылал слуг не словами, а жестом. Обед не заноси­ли в его комнату, а оставляли на полочке окошка двери. Длительные присту­пы психической депрессии, которой он часто подвергался, теперь перекрыва­лись приступами возбуждения, граничащими с сумасшествием. Несомненно, что в семье была доля безумия: дед проявлял это в своих неудержимых приступах дикой ярости. Брат Чатама и две его сестры – ненормальными стра­стями или насилием. Чатам, вероятно, уберегся от большинства таких по­ступков исключительным самообладанием и постоянным отказом от вина».

Но приступ депрессии заканчивался, и он начинал работать как одер­жимый: с января 1770 по февраль 1771 г. Чатам «с огромной энергией борол­ся в парламенте».

В 1773 г. он опять серьезно болен. Возвращение на два года всех сим­птомов его предыдущей страшной болезни напомнило ему о его слабости. Он снова не мог ни думать, ни говорить о каком-либо деле…

Еще несколько раз Питт Старший возвращался к работе. 7 апреля 1778 г. он приехал в парламент, произнес пламенную речь, a 11 мая умер.

Как писал Дж.Тревельяр (Trevelyar G.M., 1974), «подагра, с которой он боролся с героическим постоянством все время со своих итонских дней, на­конец преодолела сопротивление всей жизни. Целыми месяцами он лежал в мрачной меланхолии, отказываясь видеть своих смятенных коллег, свирепый и недоступный, как больной лев в своем логове. Его министерство, которое не имело никакого объединяющего начала помимо его руководства, рухнуло в развалинах, унося в бездну последние надежды страны и империи». Чатам был снят с политической сцены подагрой и меланхолией.

Требовалась слепота, чтобы довести американские колонии до отделе­ния от метрополии. Требовалось исключительное стечение обстоятельств, в том числе и инвалидность Уильяма Питта Старшего, чтобы разоренная французская монархия, сама стоящая у порога революции, объединилась с республиканскими Штатами, чтобы 13 американских штатов были потеряны для Англии».

Иоганн Вольфганг Гете (1749-1832)

Э.Кречмер (1958) пишет: «Этот маниакально-депрессивный или цир­кулярный задаток проявляется во всех степенях, от легчайшего, лишь еле за­метного периодического волнообразного колебания настроения у здоровых людей до тяжелой меланхолии и возбуждения. Он проявляется и у гениаль­ных людей, более того, он иногда образует все вновь вспыхивающий через поколения родовой психоз одаренных художественных семей. Это нам легче понять, если учесть, как близок маниакальный симптомокомплекс с его бьющей через край жизнерадостностью, с его мчащейся полнотой мысли и радостью творчества к периодам гениальной продуктивности некоторых ху­дожников и ученых, и как близка, с другой стороны, меланхолическая фаза циркуляционных состояний к духовной опустошенности и бесплодию, чувст­ву робости и отчаяния, которые овладевают столь многими гениями в про­межутках между их периодами творчества.

Эти циклические волны, эту периодичность с точностью и естествен­нонаучной объективностью наблюдал у себя Гете в отношении духовных и общевитальных состояний. Он старательно описал легкие циклоидные вол­ны, а также подчеркнуто обозначил серьезные, уходящие в патологию коле­бания.

Гете описал и свои крупные, длительные циклы, как болезнь, которая всеми симптомами пронизывает его сущность, со стремлением к самоубийст­ву и трудностью в эти периоды уйти от влечения к смерти».

Далее следует описание семилетних циклов подъема творчества и пе­ремежающихся состояний уныния и депрессии Гете. Некоторые исследовате­ли пытаются объяснить, например, период творческого расцвета 1814–1815 гг. появлением красавицы и влюбленностью. Но Кречмер считает это объяс­нение нелепым: «Красивых молодых девушек и женщин вблизи себя Гете имел постоянно, но он влюблялся лишь тогда, когда приходило его время, причем влюбленность носила скорее «групповой», общий, почти безличный характер».

Корнелия Гете, очень похожая на брата, была совершенно патологич­ной душевнобольной, без веры, надежды, любви, в постоянной меланхолии, и умерла в возрасте 27 лет.

П.Мёбиус (Mobius P.J., 1904) упоминает об особенно сильных подагри­ческих приступах у Гете в 1812 г. В.Эбштейн (Ebstein W., 1904) приводит убе­дительные доказательства подагры великого поэта. Мебиус сообщает также о «подагрически-нервозном» страдании внука Гете – Вольфганга Макса.

Как упоминается в главе «Циклотимия» международного трехтомника по психопатологии (Marie A., 1911), «литературный титан Гете был циклотимиком. В его личном дневнике мы часто находим записи такого рода: «Зима проходит, и я не делаю ничего, я ничего не могу, мой ум не способен к уси­лию. Я это состояние переношу терпеливо, я уже много раз проходил через сходные периоды, я привык страдать и примиряться. Я не могу работать, я не могу читать, я не могу даже думать, если не считать кратких моментов ясно­сти» (1803 г.). И в письме Мюллеру 23 ноября того же года: «Какое состоя­ние! Какие муки! Утро или вечер больше для меня не существуют, никакой деятельности, никакой ясной мысли».

В письме Шиллеру (27 апреля 1810 г.):

«Мне совершенно необходимо освободиться от некоторых ипохондрических состояний. Подумайте только, что с некоторого времени меня ничто не раду­ет, кроме писания стихов, которые потом невозможно читать. Это несомнен­но патологическое состояние».

За этими периодами депрессии следовали периоды экзальтации, кото­рые Мебиус – патограф Гете, правильно оценивает как гипоманиакальные. Эти циклотимические колебания настроения не ускользнули и от самого Ге­те. Он говорит таким образом об этом, что не остается никаких сомнений в «его природе, которая колеблется между крайностями бурного веселья и бо­лезненной меланхолии», и приписывает это состояние некоторым ипохонд­рическим чертам, свойственным ему с рождения. Кроме того, он почти готов поставить тот же диагноз, что и мы – он говорит о цикле дней хороших и плохих, которые сменяются в его душе. «Способность изобретать, делать что-то, сам метод работы, так же как настроение, радость, грусть, энергия, сла­бость, инициатива, прострация – все сменяется регулярно циркулярным об­разом».

Артур Шопенгауэр (1788-1860)

У Артура Шопенгауэра были почти идеальные условия детского развития. Он жил в высокоинтеллектуальной семье. Его отец, крупный коммерсант, часто брал сына с собой в путешествия, считая это одним из лучших средств для развития интеллекта. Прожив несколько лет ребенком в Париже, Шопенгауэр усвоил французский язык как родной. Он успел побывать в Англии, Италии, Швейцарии, Австрии, Саксонии. Единственным тяжелым внешним фактором было то, что отец хотел подготовить его к коммерческой деятельности, тогда как сам Артур стремился к писательской.

Но подготовка к коммерческой деятельности продолжалась недолго. Ему было всего 17 лет, когда отец утонул (сын не сомневался в том, что это было самоубийством). Отец оставил Артуру значительное наследство, и юно­ша смог получить очень интенсивное, широкое, серьезное высшее образование. Но наряду с большим состоянием, он унаследовал от отца периодиче­ский «эндогенный пессимизм».

Шопенгауэр относится к мыслителям, у которых действовал двойной аппарат стимуляции умственной активности – подагрический и гипоманиакально-депрессивный. Относительно его подагры мы располагаем упомина­нием Р.Зайтчик (Saitschick R., 1900) о том, что приступ ее он пережил в 1823-1824 гг., то есть в возрасте 35–36 лет, о том же сообщает Эбштейн (Ebstein W., 1904).

Еще в возрасте 25 лет Артур вошел в Веймаре в круг постоянных со­беседников Гете и был, хоть и осторожно, но оценен им. Весной 1819 г. он переселился в Дрезден, и на протяжении четырех с половиной лет всецело предавался самой интенсивной, возбужденной творческой деятельности, излагая свои основоположные философские идеи. Мебиус цитирует Шопенгау­эра: «деятельность высших духовных сил заполняет сознание. В эти времена подлинно приходит сильнейшая, деятельная жизнь В эти часы часто пережи­вается больше, чем за годы тупости. Уже в 1814 г., когда мне шел 27-й год, были установлены все положения моей системы, даже производные».

Чтобы полностью закончить свой труд к началу 1818 г., Шопенгауэр очевидно работал упоенно и фантастически напряженно. Концентрированость и упорность его труда отражены в самом названии книги «Мир как воля и представление». Об этой книге он писал Гете, как об итоговой для всей его жизни, писал, что «он не думает, что когда-либо создаст что-либо лучшее или более содержательное». Однако осторожный Гете не стал брать книгу под свое покровительство. Её выпустил Брокгауз в канун 1819 года, и она прошла незамеченной. Не подозревая этого, Шопенгауэр уезжает в Италию, где на него нападают непреодолимые даже его волей страх, отчаяние и идеи пресле­дования.

Вернувшись в Германию, и, считая себя уже знаменитым, он оказался безвестным. Периодически он испытывал такие приступы меланхолии, что неделями ни с кем не разговаривал. Эти приступы сопровождались рядом, по-видимому, мнимых соматических симптомов, как это часто бывает в фазах депрессии. Например, из письма его матери видно, что Шопенгауэр в конце 1831 г. провел два месяца в своей комнате, никого не видя, ни с кем не раз­говаривая. В том же году у него был приступ страха.

Мебиус пишет о Шопенгауэре: «Состояние страха и длительные, пе­риодически возобновлявшиеся сильные депрессии были самыми броскими явлениями в душевном состоянии великого пессимиста». По Мебиусу, у Шо­пенгауэра особенно сильные приступы депрессии были в 1805, 1813, 1823, 1831-32 гг.

Его страхи носили патологический характер. Если ночью подымался шум, он вставал с постели, хватал шпагу и пистолеты, постоянно заряжен­ные. Все деньги и документы прятал под фиктивными надписями, а с 1836 г., опасаясь пожара, стал жить в подвалах.

Поинтересовавшись только в 1828 г., как идет продажа его книги, Шопенгауэр узнал, что почти весь тираж из-за отсутствия спроса сдан в ма­кулатуру.

Но это скорее подтолкнуло его на новые труды, чем опечалило: он издал книгу об основных проблемах этики, а через четверть века обратился снова к Брокгаузу (называвшего его «цепным псом») с просьбой издать его двухтомник. Издательство пожелало, чтобы Шопенгауэр сначала покрыл стоимость издания, и лишь в 1844 г. издало двухтомник. В 1846 г. Брокгауз пожаловался Шопенгауэру, что и это издание оказалось для него убыточным.

В 1851 году вышел новый двухтомник и с ним, наконец, пришла из­вестность.

С 1842 по 1856 г. он все время пишет о своем хорошем здоровье, только в ноябре 1852 г. у него был «ревматизм» ноги.

Мебиус отмечает: «Мрачность, страх, ипохондрические склонности прежних лет исчезли, кажется даже, что маятник качнулся в другую сторону, потому что акцентирование собственного здоровья носит несколько форси­рованный характер, и все письма Фрауенштедту имеют слегка маниакальный тон». Не исключено, что это – естественный подъем настроения философа, которого 40 лет игнорировали и, наконец, признали. Вероятнее, однако, что это повторение того гипоманиакального подъема, с которым он писал свою основную книгу, и вопреки ее судьбе – вторую.

Психические особенности отца, его деловитость, чрезвычайная энер­гия в сочетании с приступами депрессии, закончившимися самоубийством, почти не оставляют сомнений в наследственном характере гипоманиакально-депрессивного заболевания Шопенгауэра. Впрочем, он писал о себе: «Нетерпение, с которым я переношу физическую или моральную боль – это тоже черта, унаследованная от отца».

Бабушка Шопенгауэра по отцу, как и брат отца, были психически больными. Таким образом, Артур Шопенгауэр имеет за собой еще два поко­ления психопатов. Семья его была несомненно одаренной. Его мать, Иоган­на, писала романы, издававшиеся большими тиражами, она слыла «знаменитой писательницей»; эти романы хвалил Гете, хотя впоследствии они утратили какое-либо значение. Ее дочь Анна, сестра Артура, тоже была талантливой писательницей, автором романа «Анна» и очень интересных пи­сем. Впрочем, она отличалась очень странным поведением, хотя циклоидность, видимо, отсутствовала.

Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837)

При оценке психических состояний, да еще по литературным источ­никам прошлого века, можно легко зайти в тупик, произвольно подгоняя факты под свою схему.

Чтобы избежать этого, мы здесь дадим конспект статьи сотрудницы В.А.Гиляровского, Е.Н.Каменевой (1924), которая проанализировала сведе­ния об А.С.Пушкине, частично сообщенные ей некоторыми его потомками. Е.Н.Каменева опровергла попытки изобразить Пушкина как «идеал душев­ного здоровья» и «тип идеально уравновешенной гармонической личности». Если убрать «хрестоматийный глянец», то в действительности А.С.Пушкин, и по собственным признаниям, и по свидетельствам Анненкова, Бартенева, Липранди и многих других, отличался повышенной, аффективной возбуди­мостью, которая вела к резким выходкам, ссорам, дуэлям. Он был также очень сексуален («донжуанский список» – 113 женщин), был навязчиво ревнив, и быстро переходил от взрывчатого веселья к томительной тоске. Но гораздо существеннее этих признаков впечатлительности и живости то, что состояния угнетенности и депрессии у него имели длительный и периодический характер.

Так, в 1821 г. после приезда Пушкина на юг, по Г.Гершензону: «В нем произошла какая-то глубокая перемена, которую он сам не в силах себе уяснить. На протяжении многих месяцев после приезда на юг его стихи и письма говорят об одном: о полной апатии, об омертвелости духа, о недоступности каким бы то ни было впечатлениям». Притом, было потеряно и поэтическое вдохновение.

Позднее он говорит: «С радостью умру; Боже, какая тоска!». А в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный» имеется строфа:

Цели нет передо мною.

Пусто сердце, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучной жизни шум.

Из писем и разговоров с сестрой известны его высказывания: «Тоска, одно и то же, писать не хочется, рук не приложишь ни к чему. Если бы ты знала, как часто я бываю подвержен так называемой хандре. В эти минуты зол на целый свет, и никакая поэзия не шевелится в моем сердце». В 1836 году он часто жаловался сестре на «свои мрачные предчувствия, недовольство жизнью, одолевающую его тоску, которая не могла поддаваться ни ласкам сестры, ни вниманию окружающих».

Вместе с тем, ему были свойственны периоды необычайно легкого, стремительного творчества, совсем не связанные с внешними обстоятель­ствами. Например, «Болдинская осень», когда он в состоянии возбужде­ния, «играючи», творил непостижимо много.

Е.Н.Каменева отмечает, что это внутреннее возбуждение «близко подходит к легкому маниакальному состоянию», и в особенностях его психики «можно отметить много других черт, являющихся достоянием гипоманиакальных циклоидов». Этот вывод подкрепляется необычайной подвижностью его психических процессов, стремительными переходами от одной темы к другой, его синтонностью, и тем, что интересы его «почти целиком принадлежат живой реальной жизни». У него отсутствует догматизм, теории, углубление, он конкретен, всем увлекается пылко. Все эти особенности «заставляют отнести его к гипоманиакальным личностям циклоидного склада».

Переходя к генеалогии Пушкина, Е.Н.Каменева рассматривает 43 члена его родословной, о которых известно что-нибудь более определен­ное, чем только факт их существования».

Проблема генетики пушкинской одаренности будет рассмотрена в разделе, посвященном особо одаренным родам. Здесь отметим только, что об убийстве прадедом поэта Александром Петровичем Пушкиным своей жены сообщает С.Б.Веселовский (1969); братья Марии Александровны Пушкиной, по мужу Ганнибал, бабушки поэта по материнской линии – Сергей Пушкин (капитан) и Михаил Пушкин (коллежский советник) были приговорены к смертной казни за попытку подделки ассигнаций. Смертная казнь, после ли­шения всех прав на эшафоте, была заменена одному – пожизненной ссыл­кой в далекие края, другому – пожизненной тюрьмой (Блинов И.,1889). В этом чисто уголовном деле поражают обстоятельства, свидетельствующие о безмерном легкомыслии и аффективности обоих виновников.

Быстрые смены спадов и подъемов настроения у Пушкина были достаточно хорошо известны.

У Майкова в связи с этим собраны любопытные высказывания близ­ких и родственников поэта. Брат, Лев Сергеевич, писал: «Должен заметить, что редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и не­сносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его, но он стано­вился блестяще красноречивым, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда он становился поэтом и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях». Это подтверждает и А.П.Керн: «Он был очень неро­вен в обращении: то шумно весел, то дерзок, то нескончаемо любезен, то то­мительно скучен. Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи». В этом еще нет никакой «патологии», существеннее иное.

После окончания лицея у Пушкина был период резкой возбужденно­сти, во время которого бешеный вихрь развлечений сочетался с активной, напряженной поэтической деятельностью (1818 г.). В 1819 году – длитель­ный приступ меланхолии, когда он писал друзьям о своей апатии, потере творческих способностей. Но затем последовал период нового возбуждения, с творческим подъемом, притом сочетавшимся с общей гиперактивностью, пограничной с психопатией. Эта гиперактивность вызвала ряд столкновений и, как следствие – административную ссылку в Екатеринослав. Затем последовал полугодовой приступ инертности с глубоким упадком сил и снижением творческих способностей (май-август 1820 г.).

Кишиневский период Пушкина – период поразительного, дейст­вительно гипоманиакального возбуждения, бесконечных скандалов. Та­ков же и одесский период, закончившийся высылкой его из Одессы в Михайловское.

Помимо «полицейского периода», когда ему надо было «пере­беситься», и о нем писали, что он чуть ли не каждый день дерется на дуэли, всерьез он напрашивается на дуэль с одним майором, который сделал ему справедливое замечание в театре.

В 1825 г. приступ глубокой депрессии.

В 1826 г. он вызвал на дуэль графа Федора Толстого «Американца».

Новый приступ депрессии в 1827 г. Все это перемежалось с периодами совершенно небывалой, невиданной чуть ли не во всей истории человечества творческой активностью и продуктивностью.

Вскоре после прибытия в Кишинев Пушкин после хорошей порции пунша вызвал на дуэль сразу двух полковников – Федора Орлова и Алексея Алексеева.

В 1828 г. он вызвал на дуэль графа Сологуба. И это – лишь частичная выборка из его дуэлянтского списка, не менее убедительного, чем список донжуанский.

Если обратиться к свидетельствам современников, то окажется, что в иные периоды его друзья писали о том, что Пушкин создавал многие свои замечательные стихи тогда, когда в периоды необычайного возбуждения, «культа Вакха и Венеры», болезнь отрывала его от наслаждений, приковывала к постели и комнате, и именно тогда его возбуждение обращалось на творче­ство.

Сомнительно, возможно ли было бы творчество Пушкина без «пушкинской» лихорадочной напряженности, без его стремления к совер­шенству, без исключительной восприимчивости, обостренности ощущений.

Депрессии у Пушкина носили частично-сезонный характер: «Весной я болен, кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены».

В феврале 1829 г. Пушкин говорит сестре: «Боже мой, как мне нехо­рошо! Какая тоска. Кажется, совсем здоров, а нигде не нахожу места; кида­юсь и мечусь во все стороны, как угорелая кошка, чувствую: идет весна про­клятая».

Известный пушкинист, профессор Ю.М.Лотман любезно предоставил нам ряд выписок, документирующих сезонную периодичность творческих подъемов А.С.Пушкина.

Из воспоминаний Н.М. Смирнова: «Осенью он обыкновенно удалялся на два или три месяца в деревню, чтобы писать и не быть развлекаемым. В деревне он вел всегда одинаковую жизнь, весь день проводил в постели с ка­рандашом в руках, занимался иногда по 12 часов в день, поутру освежался холодной ванною» (Русский архив, 1882, кн. 1).

Из письма Дельвигу от 31 июля 1827 г. из Михайловского: « Я в дерев­не и надеюсь много писать, в конце осени буду у Вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся за прозу».

Письмо А.С.Пушкина Плетневу от 31 августа 1830 г.: «Осень подхо­дит. Это любимое мое время; здоровье мое обыкновенно крепнет, пора литературньк трудов настает».

Письмо Вяземскому от 3 июля 1831 г.: «Не пишу покамест ничего: ожидаю осени».

Вяземский – Жуковскому: «Надеюсь, что Пушкину лучше осени не нужно: смело может приниматься за стихи. У нас такое ненастье, что не при­веди Господи!» (Русский архив, 1900, кн. 1).

Денис Давыдов – братьям Языковым (7 ноября 1833 г.): «Он (Пушкин) запоем пишет только осенью» (Русская старина, 1884, № 7).

Вяземский – А.И.Тургеневу: «Пушкин, сказывают, поехал в деревню; теперь самое время случки его с музою – глубокая осень» (Остафьевский ар­хив, т.III).

Характерная для гипоманиакально-депрессивных и циклоидов осо­бенность – снижение работоспособности весной и летом, осенний подъем – отчетливо прослеживается в творчестве Пушкина.

О том, что именно осенью поэт работал особенно много и плодотвор­но, видно из многих его писем и стихов.

«Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь». «Эдак я и осень мою прогуляю». «Осень начинается. Авось зася­ду».

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать…

И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод…

И еще об осени:

…Сказать вам откровенно, Из годовых времен я рад лишь ей одной…

Теперь моя пора: я не люблю весны…

Осень 1830 г. он провел в Болдине: «Скажу тебе, что в Болдине писал, как давно уже не писал». «Нынешняя осень была детородна».

Именно тогда написаны две последние главы «Евгения Онегина», «Домик в Коломне», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы», «Дон Жуан», тридцать стихотворений и «Повести Белкина», «Медный всадник».

Только в 1835 г., в предпоследнюю осень, Пушкин писал трудно:

«Пишу, через пень колоду валяю»; «Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось».

1815 год:

Вот мой камин – под вечер темный,

Осенней бурною порой,

Люблю под сению укромной

Пред ним задумчиво мечтать,

Вольтера, Виланда читать,

Или в минуту вдохновенья

Небрежно стансы намарать…

«Роняет лес багряный свой убор»

Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса…

«Сезонность» приобретает особое значение именно как признак того, что А.С.Пушкина не миновала типичная для циклоидов «сезонная» гипоманиакальность. Что касается характеристики гипоманиакального творческого возбуждения, то:

И пробуждается Поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута – и стихи свободно потекут.

Это называется вдохновением. А в психиатрии это называется аффек­том, и уже с начала века экспериментально установлено, что в гипоманикальном состоянии процесс ассоциирования очень ускоряется. Беда в том, что в маниакальном состоянии вместо ассоциирования идей начинается их скачка.

Был ли Пушкин действительно аффективен? Ответ должен быть без­условно положительным.

Следовательно, можно утверждать, что одной из биологических основ поразительного творчества А.С.Пушкина была волнообразная, сезонно под­нимающаяся и падающая, но, в общем, огромная эмоциональность. Другим источником был, несомненно, глубочайший импрессинг, созданный еще до Лицея отцовским салоном, породивший необычайно острое чувство слова, перечитанная в детстве отцовская библиотека (может быть, отсюда и фанта­стический словарный запас).

В родословной А.С.Пушкина, приведенной в статье Е.Н.Каменевой, имеется еще одно, необычайно важное для нас указание: дядя поэта, отец поэта, сестра его и брат, а также два племянника и оба сына самого Пушкина отмечены символом, означающим «артритизм». В тексте статьи указано опре­деленно, что Сергей Львович (отец) «страдал подагрой», как и один из пле­мянников. Относительно Василия Львовича (дяди) В.В.Вересаев пишет:

«Порасстроилось и здоровье, он еле двигается от подагры, его мучившей».

Итак, три достоверных подагрика в ближайшем родственном окруже­нии А.С.Пушкина. Поскольку неподагрический «артритизм», то есть ревма­тизм, наследуется очень слабо, полифакториально, а в семье Пушкиных «артритизм» наследовался у 8 членов рода, передаваясь и через самого поэта, мы вправе считать, что А.С.Пушкин почти достоверно был передатчиком по­дагрического предрасположения, т.е. гиперурикемии.

Наши предварительные попытки окончательно уточнить вопрос по литературным данным о потомстве А.С.Пушкина оказались безуспешными; биографы почти ничего не пишут об их болезнях, и мы вынуждены переадре­совать вопрос последующим исследователям.

В заключение все же еще раз повторим, что мы не считаем наш под­ход к поискам стимулирующих творческую активность биологических факто­ров низменным. Это поверка «гармонии алгеброй», которая никак стихи Пушкина умертвить не может.

Чарлз Дарвин (1809-1882)

Врачебное окружение Дарвина считало его ипохондриком, что, по Оксфордскому словарю, означало «заболевание нервной системы, обычно сопровождаемое нарушением пищеварения, но характеризующееся, главным образом, необоснованной верой больного в то, что его организм страдает от какой-то серьезной болезни». Врач А.Кейт, живший в Дауне, считал Дарвина несомненным ипохондриком: «Волевая часть его мозга, по-видимому, слиш­ком легко и свободно поддавалась воздействию его эмоциональной части. В этом, я полагаю, лежит источник всех его болезней». Д.Хаббль (см. Rowse A.L., 1945) тоже на основании частых заболеваний Дарвина, не имевших дос­товерной органической основы, считает Дарвина ипохондриком. Многие психиатры считают его маниакально-депрессивным.

О депрессиях Дарвина существует большая литература, и поскольку до «Бигля» он был выдающимся спортсменом, а во время путешествия проявил замечательную силу и выносливость (болезнь Чагаса у него ничем не под­тверждена, и многими факторами опровергнута), приходится признать, что сочетание ипохондрии, относительно краткой продолжительности рабочего дня за столом с гигантской продуктивностью высшего ранга (имеется доста­точно данных, о том, что Дарвин обладал даром неотрывного размышления, да и сам он об этом писал), не позволяет исключить у него циклотимию того типа, которая, не доводя до острых состояний депрессии, создает периоды гипоманиакального творческого подъема.

Стоит привести здесь рабочее расписание Чарлза Дарвина (как его пе­редает его сын, Фрэнсис): день начинался с полутора часов работы (с 8.00 до 9.30), затем быстро просматривалась почта и прослушивался, лежа, отрывок из романа (до 10.30). Затем он работал до 12.00 или 12.15, после чего отправ­лялся на прогулку, заходя в оранжерею, где, впрочем, он не вел серьезных наблюдений. После ленча он, лежа, читал газеты, затем писал письма, что обычно заканчивалось в 15.00. Затем следовал часовой отдых (до 16.00), полу­часовая прогулка и затем работа (с 16.30 до 17.30). Потом длительный отдых, легкий ужин, и он либо играл в карты, либо, лежа, слушал игру жены на рояле. Обычно он отправлялся спать рано, но в действительности, спал мало, так как его ум обычно работал над какой-либо проблемой.

В 1837 г. Дарвин отказывается от всяческих встреч и бесед, отказался он и от поста секретаря Геологического общества (по совету знаменитого врача д-ра Кларка, который рекомендовал ему поменьше работать).

Родословная Дарвина является примером сплетения исключительного наследственного дарования и мощного влияния социальной преемственно­сти.

Эразм Дарвин (дед Чарлза), живший в XVIII веке, известен в науке как автор поэм «Ботанический сад», «Храм природы» и «Зоономия». Он пе­реписывался с Пристли и Руссо. Это свидетельствует о широте его интересов. Для личностной оценки важно, что он считался одним из лучших врачей сво­его времени.

Отец Чарлза, Роберт Черинг, также был выдающимся врачом. Дарвин писал о нем, что не встречал в жизни более умного человека, а ведь ему пришлось близко знать многих крупнейших ученых и с еще большим числом переписываться.

Все четыре сына Чарлза от его двоюродной сестры Эммы Веджвуд стали выдающимися учеными, может быть потому, что отец уделял много внимания их развитию. Джордж Говард Дарвин (1845–1912) был президентом астрономического королевского общества, профессором астрономии; его ма­тематический анализ приливных циклов считается классическим. Фрэнсис (1848–1925) был ботаником и также членом королевского общества. Леонард (1850–1943) – инженер, экономист и евгенист. Гораций (1851–1943) – член королевского общества, инженер. Двоюродный брат по материнской линии Фрэнсис Гальтон – основатель биометрии и евгеники.

Чарлз Диккенс (1812-1870)

Диккенс столь хорошо известен как писатель, что на его исключи­тельной продуктивности едва ли стоит останавливаться. Менее известно, что в детстве он очень много читал, а бродя по трущобам или навещая отца в долговой тюрьме, все впечатления жадно впитывал в себя.

В пятнадцатилетнем возрасте он стал клерком, а в свободное время изучил стенографию. Он начал работать сначала судебным, а затем и парла­ментским репортером, добившись к двадцати годам довольно приличного оклада. Впоследствии он был блестящим чтецом и неутомимым лектором, когда объездил с выступлениями всю Америку и Англию, несмотря на мучи­тельные приступы подагры. Считая эту болезнь чем-то не вполне достойным (следствием обжорства и излишеств), он, вопреки очевидности, отрицал ее. На самом же деле он страдал сильнейшим наследственным «мочекислым диа­тезом», который проявился у него рано, еще в детстве, в то время, когда его послали мальчиком работать на фабрику. «На перемену своей судьбы маль­чик тут же отреагировал вспышкой старой болезни – спазмами в почках, ко­торые мучили его в раннем детстве, а теперь повторились в сильной форме». У Диккенса была сильнейшая подагра, признаки которой упоминаются Дж.Форстером (Forster J., 1974), и при этом он всегда отличался крайней уме­ренностью в пище и почти не пил вина. Несмотря на все отрицания, его по­дагра абсолютно удостоверена. Но даже после того, как врачи поставили этот неприятный для него диагноз, он утверждал, что у него «только воспаление большого пальца, и это скоро пройдет».

Отец Диккенса, Джон Диккенс, умер после операции по удалению камня из мочевого пузыря. Отец был типичным циклоидом, но несмотря на сочетание мочекислого диатеза и циклоидности, продуктивность его оказа­лась практически нулевой, в то время как Чарлз прошел через всю свою жизнь, как работяга, совершенно беспощадный к себе, хотя последние деся­тилетия был материально вполне независимым и даже богатым человеком. 170 тысяч фунтов стерлингов, оставленных им после смерти, хватило бы на жизнь всей семьи.

О периодических сменах состояний Диккенса упоминает Бэйли (Baily F.T.,1947): «Первые серьезные признаки упадка были замечены у Чарлза вес­ной 1866 г., когда он пожаловался на боли в ноге, и врачи к тому же диагно­стировали болезнь сердца. Хромота едва позволяла ему ходить». «Ранняя смерть Чарлза Диккенса почти наверняка была вызвана болезнью его левой почки. Диккенс был беспокойной душой, одержимой дьяволом, живущей в мире самодраматизации. Когда на него находил «черный пес» депрессии, у него возникало очень скверное состояние, и современные психиатры, веро­ятно, диагностировали бы у него циклотимию. С годами он все больше и больше терял способность стряхнуть с себя беспокойную мрачность между приступами огромной творческой энергии».

«С четырнадцати лет он непрерывно горел всецело объемлющей его энергией. Даже в самом конце, когда ноги уже отказывались носить его, огонь его внутренней воли все еще не ослабевал» (Warren W.L., 1973).

Рудольф Дизель (1858-1913)

На двигателях Дизеля долгое время основывалось все судоходство и тракторостроение. Его изобретение считается эпохальным: оно открыло век Энергии.

Родословная Дизеля прослежена по отцовской линии до 1644 г., и в ней существенно то, что брат прадеда покончил с собой, дед и отец отлича­лись упорством и вместе с тем – психическими странностями (отец Дизеля, к примеру, увлекался спиритизмом).

Рудольф Дизель, родившийся в Париже, обученный матерью англий­скому языку (тогда как дома говорили по-немецки), в школе проявил исклю­чительные способности. В двенадцать лет он был награжден бронзовой меда­лью за успехи.

Дизель был очень красив и высок (взрослым – около 188 см), он слыл мечтателем, и с самого детства проявлял колоссальный интерес к тех­нике. Очень рано он вошел почти на правах приемного сына в семью про­фессора Барникеля в Аугсбурге, где была техническая школа, которую Ру­дольф окончил в 15 лет первым учеником, с прекрасной аттестацией. Он был самым молодым выпускником школы за 10 лет ее существования. В результа­те блестяще сданного дополнительного экзамена Дизель получил от бавар­ского правительства двухлетнюю стипендию в Мюнхенском высшем поли­техническом училище. К счастью, снисходительный врач «обнаружил» у него несуществующую астму, которая освободила талантливого юношу от военной службы.

Двадцатилетний студент, слушая лекции изобретателя профессора Линде, был потрясен, узнав, что паровые машины имеют КПД всего 6–10%. Превосходно сдав выпускные экзамены, он поступил на завод, изготовляю­щий охлаждающие машины, созданные Линде. В сентябре 1881 года двадца­титрехлетний Дизель получил свой первый патент за охлаждающую машину, дающую чистый лед и лед в бутылках.

Вскоре он женился, зарабатывая в Париже как разъездной инженер около 33 тысяч франков в год (что эквивалентно такому же количеству ны­нешних долларов). У него родилось трое детей. До 1890 года его жизнь мож­но описать как жизнь необычайно талантливого, целеустремленного, работо­способного инженера, удачливо пробившегося через ряд досадных неприят­ностей, главной из которых была установившаяся во Франции с 1870 года германофобия, разорившая его отца и помешавшая ему самому.

Но в 1890 году Дизель всерьез задумался над проблемами двигателей внутреннего сгорания. В 1892 и 1893 гг. он получил связанные с этими двига­телями патенты, и в Аугсбурге начали строить его машину, частью законтрак­тованную Круппом. Последовали бесчисленные опыты, исследования и пере­делки. 17 февраля 1894 года первый «дизель» заработал, и компания согласи­лась продлить испытания. 3 июля 1895 г. Дизель пишет жене: «Мой мотор все еще делает большие успехи; я теперь настолько выше всего, что до сих пор было сделано, что могу сказать – в этой первой и благородной области тех­ники, моторостроении, я стою первым на нашем маленьком земном шарике, вождем всей армии по ею и по ту сторону океана». В 1897 году двигатель по­казал баснословно высокий КПД.

Но к этому успеху сам Роберт Дизель пришел с удручающими голов­ными болями и депрессией. Он счел себя конченным человеком, хотя гоно­рары за лицензию доходили до миллионных сумм (разработка изобретения обошлась синдикату в 600 тысяч марок). Однако наряду с блестящим успе­хом, выходом из печати его книг и огромными доходами, Дизеля постигли и многочисленные финансовые неудачи из-за чрезвычайно неудачных капита­ловложений и неоправданных расходов, в результате которых он потерял почти 10 миллионов марок. В этом отношении он явно напоминал Бальзака: того тоже донимали кредиторы и он часто впадал в депрессию, хотя казалось бы, одно его имя «весило гораздо больше», чем миллионные долги. Но раз­очарования, которые вытекали из ошибок, порожденных порывистым темпе­раментом, бьли столь же безмерны у Дизеля, как творческие подъемы

О своем отце Рудольф Дизель пишет, что «его поведение может быть обусловлено душевной болезнью», и что он «сам, кажется, нечто подобное унаследовал». «Я чувствую, – писал он, – в мозгу колебания, очень сильно похожие на безумие». Депрессиями страдал и один из сыновей Дизеля (впоследствии оба сына, несмотря на магическое имя, так ничего существен­ного и не сделали).

Один из источников гениальной творческой силы Дизеля, подагра, хорошо документирована биографами: «Исхудавший и измученный напря­женными нервами и головной болью, к которой теперь добавились боли в ноге (он начал страдать от подагры). Дизель снова послушался советов врачей… Отдых на озере Констанца, вероятно, не очень спокойный, наверняка не принес излечения ни головным болям, ни начинающейся подагре». Это было в 1899 году, когда Дизелю шел лишь сорок первый год.

«В свои хорошие дни, дни ненарушенного настроения и более слабых, чем обычно, головных и подагрических болей, которые теперь требовали особо устроенного ботинка или комнатной туфли для его правой ноги, Ди­зель старался рассуждать здраво»

В 1912 году он совершал путешествие в США: «Изобретатель прибыл в Итаку с болезненной и сильно распухшей правой ногой. Его подагра «вспыхнула». Во всяком случае, он прибыл с мучительными болями из-за приступа подагрического воспаления. За одну ночь его правая нога распухла до полуторного против нормы размера».

В 1913 году «его мучительные головные боли возобновились. Его по­дагра оставалась хронической Он переживал длительные периоды глубокой депрессии и уныния. Периоды крайней меланхолии Дизеля удлинялись и усиливались. Можно думать, что это было частично наследственным. Его дед и отец, каждый по-своему, ушли от реальности. Его старший сын, в то время живший в Берлине, становился отшельником, хотя был женат и должен был вскоре стать отцом. К испугу и горю отца, Рудольф Дизель-младший не про­явил никакого интереса к машинам, физике или инженерному делу. В ярост­ном стремлении к независимости он ушел из школы, и в 19 лет оставил ро­дительский дом, чтобы жить одиноко в Мюнхене и самому зарабатывать себе на жизнь».

В 1913 году Дизель осуществил заранее намеченное самоубийство, от­части объясняемое долгами, но отчасти и эндогенной депрессией, может быть наследственной. Дизель отправился в путешествие в Антверпен. По до­роге его друг Дж.Карель пытался ободрить изобретателя: «На моторы Дизеля наверняка скоро будет такой спрос, что одно имя будет стоить во много раз больше, чем Дизель теперь должен. Имея в этом уверенность, стоит ли бес­покоиться из-за нескольких миллионов марок?».

Но ночью при переправе через Ла-Манш Дизель исчез. Его пальто и шляпа оказались аккуратно сложенными в укромном месте, постель в каюте – нетронутой. А через пару дней рыбаки заметили в канале труп утопленни­ка, по вещам которого был неоспоримо опознан Рудольф Дизель.

Несомненно, что он покончил с собой. Ясно также, что у него были серьезные основания к этому. Но прежде всего сыграла роль эндогенная де­прессия.

Конечно, требовалась огромная решимость, подъем духа, фантастиче­ская настойчивость, чтобы преодолеть бесчисленные технические трудности, проделать огромное количество экспериментов, чтобы воплотить инженер­ную идею в металле, а затем довести ее до применимости на практике – и именно гипоманиакальность Дизеля, помноженная на гиперурикемический стимул, позволили ему совершить этот путь.

Э.Кречмер (1956) пишет: «У Рудольфа Дизеля, одной из ярчайших личностей периода большого подъема изобретательства на рубеже столетий, уже издали бросается в глаза резкая смена фаз душевной динамики. Время от времени он впадал в меланхолию, и случалось, что он ночью глядел с моста в Сену, подумывая о самоубийстве (это уже с 80-х годов, и дважды он побывал в больнице – в 1898 и 1901), что привело в 1913 г. к трагическому концу».