Глава 4. У Ходжахмета было много проблем

У Ходжахмета было много проблем.

Но одной из главных был ступор в работе Центра.

Порою с ужасом он начинал осознавать, что без Пакистанца он ничего теперь не сможет.

Пакистанец бы наверняка решил проблему Шанхая…

Это Шанхай поставил блок на половину разработок Центра.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять это.

Ведь ни в Пекин, ни в Гонконг, ни в Гуанджоу – ни в один из китайских городов телепортировать группы террористов ни разу не удалось.

Более того, китайцы заблокировали также почти всю Юго‑Восточную Азию – весь регион, вместе с Японией, Кореей и Вьетнамом…

Значит, у китайцев получилось то же самое, что однажды получилось у Пакистанца.

Они построили и наладили работу своей цепи!

Теперь у Ходжахмета нет монополии на сверхоружие…

А это значит, что в любой момент его Центр может подвергнуться удару.

И более того, в любой момент может начаться война за передел зон влияния.

И тогда еще неизвестно будет – чей сын станет наследником испанского престола?

Может, это будет сын товарища Председателя Вэнь Джунлао?

Алжирец зашел без спроса, как всегда.

Алжирец считал, что он всегда нужен и всегда кстати.

– Ассалям алейкум, Ходжахмет.

– Алейкум ассалям…

Красноречиво и многозначаще помолчали.

– Может, кофе? – предложил Ходжахмет.

Алжирец кивнул.

Он по‑турецки присел на ковер и теперь молчал, перебирая четки. Молчал, чтобы пауза сильнее сконцентрировалась.

Ходжахмет щелкнул пальцами, и из‑за отдернувшейся занавески появилась служанка в шелковых шароварах и коричневой кожаной безрукавке, открывавшей красивые округлые плечи и живот стройной молодой женщины.

– Подай нам хорошего крепкого кофе, – по‑русски приказал Ходжахмет.

Женщина тихо удалилась.

– Ты держишь русскую прислугу, – по‑арабски сказал Алжирец.

– Ты меня упрекаешь? – вскинув брови, спросил Ходжахмет.

– Как я могу тебя упрекать? – приложив руку к груди, улыбнулся Алжирец. – Но моя обязанность – беречь тебя, мой господин.

– Беречь нужно не здесь, – добродушно сказал Ходжахмет, – здесь я сам разберусь.

Потом он вдруг сощурил один глаз и спросил:

– Тебе очень нравится эта моя русская служанка, разве не так?

Алжирец не ответил.

Он достал из нагрудного кармана своей неизменной американской куртки коробку с табаком и гильзами для голландских самокруток, до которых был очень охоч.

Ходжахмет много знал про Алжирца.

Знал, например, что эту куртку морпеха с фамилией Дэвидсон на груди Алжирец снял с убитого им майора – командира морских котиков… Теперь носил эту куртку на счастье, как индейцы носили на поясе скальпы убитых ими бледнолицых.

Много еще знал об Алжирце, много, но не все.

А не знать все до конца – в этом была опасность.

Опасность, что этот человек тебя убьет.

Как сам Ходжахмет убил Пакистанца.

– Русские просят о важной встрече, – сказал Алжирец.

– На каком уровне? – спросил Ходжахмет.

– Запрос пришел от первого лица их Резервной ставки.

– От Старцева? – спросил Ходжахмет.

– Нет, от Данилова, – ответил Алжирец.

Ходжахмет хмыкнул:

– Насколько мне известно, первое лицо в Резервной ставке русских – это генерал Алексей Старцев.

– Нет, – отрицательно покачав головой, сказал Алжирец, – запрос поступил от генерала Данилова…

В комнату снова вошла русская служанка.

Она тихо и ловко расставила чашечки с кофе и собралась было исчезнуть, но Ходжахмет вдруг остановил ее…

– Лида, ты носишь трусики под шароварами? – по‑русски спросил он.

– Да, мой господин, – смутившись и покраснев, ответила Лида.

– Тогда сними шаровары и сядь здесь перед моим гостем на шпагат, как ты это делала утром в бассейне…

Алжирец вдруг вспыхнул, взмахнул руками, выругался по‑арабски и в конце концов опрокинул кофе на ковер…

– А ты, оказывается, понимаешь по‑русски? – засмеявшись, спросил Ходжахмет и, жестом приказав женщине удалиться, принялся успокаивать своего заместителя: – Не сердись, не сердись, уважаемый, у каждого человека есть свои слабости…

– Ах, отдай мне эту служанку, Ходжахмет, отдай! – в сердцах воскликнул Алжирец.

– А ты расколи сперва замысел русской ставки, – сказал Ходжахмет, откидываясь на подушках, – я уверен, что русские что‑то такое радикальное задумали. И ты сперва должен решить эту проблему. А уж награды будут потом.

И уже уходя, Алжирец сказал о главном – у русских здесь, в Центре, есть свой внедренный разведчик…

* * *

На втором году службы Володю Ходякова откомандировали в учебку.

Учебка была в городе Омске…

Два месяца были чем‑то вроде отпуска, во время которого можно было совершенно забыть про войну и про все, что с нею связано.

Пообвыкнувшись в учебке, Володя как‑то пошел искупаться в Иртыше. Вообще, самовольные отлучки из части, не говоря уже о купаниях, формально считались большими проступками, но старослужащему сержанту – «дедушке» Советской Армии, да еще и понюхавшему пороху афганцу, полагались некоторые поблажки. Даже начальник штаба, и тот, увидев Ходякова, неспешно бредущим в сторону реки, не тормозил свой уазик, а проносился мимо, нещадно пыля.

Пылевое облако медленно‑медленно отползло право от дороги. Володя сплюнул, откашлялся и невольно взглянул на свои неуставные юфтевые офицерские сапоги… Сорвал пару росших поблизости лопухов, и смахнул с голенищ сухой желтый налет. Внизу за поворотом открывался Иртыш. Широкий. Почти такой же, как Волга у них в Ульяновске. А слева от дороги показались четыре домика кержачьего хутора. Володины товарищи ругали его обитателей, называя бесполезными: «ни самогона тебе не дадут, потому как не пьют, ни насчет баб‑с…»

А Ходяков ходил туда – на облюбованное место, под обрывом, где пустынный песчаный пляж растянулся аж километра на два – на три. Кто его мерил?

Хотя прапорщик Елисеев из санчасти, известный в учебном полку спортсмен‑десятиборец, бегал тут все босиком с голым торсом. Пробежит мимо валяющегося на песке Володи Ходякова и только крикнет: «Эй, кончай курить, давай спортом заниматься!»

Володя любил здесь лежать и думать. В прошлом году умерла бабушка Валя и его не отпустили на похороны. Начальник штаба сказал, что бабушка не является близким родственником. Мол, кабы мать умерла… Володя тогда едва слезы сдержал. Но не стал унижаться – объяснять, что бабушка Валя дала ему самое‑самое дорогое – счастливые дни школьных каникул в деревне. А потом прибежал в каптерку к земляку Сашке Старцеву и все же дал волю чувствам. Поревел.

Через месяц в своем письме мама написала, что ездила в деревню и была у бабы Вали перед самой ее смертью. И совсем не ожидал Володя от мамы, что она написала, как бабушка «велела ему молиться и в церковь ходить», потому как в тайне от его отца и дедушки Ивана Максимовича, когда тот был еще в должности, покрестила Володьку в церкви. И еще мама прислала ему крестик простенький алюминиевый, иконку картонную Богоматери Казанской и молитвослов тоненький в мягкой обложке.

Почтарем тогда у них Леха дружок его был. Раскрыли они с ним посылку еще по дороге в роту. А не то замполит бы с этой религиозной атрибутикой известно как бы поступил!

Носить крестик на груди, Володя не стал, нельзя ему – командир, сержант, и вообще… Не положено. Но спрятал крестик в кармашек своей гордости – офицерской кожаной планшетки, которую почти официально носил повсюду через плечо. А потом, когда едва не лишился сумки по прихоти самодура начштаба бригады, что прямо рвал ее у него с плеча как не положенную сержанту‑срочнику, перепрятал крестик под обложку военного билета, и носил его повсюду в нагрудном кармане – рядом с сердцем.

Володя любил приходить в эту оконечность пляжа еще и потому, что иногда здесь можно было встретить Любочку – кержачку с хутора. Она ходила как и вся ее родня по женской линии в платке, скрывающем волосы, глухой блузке с длинным рукавом и плотной юбке по щиколотки. Однако, по всем признакам, ноги у Любочки должны были быть исключительно стройными и красивыми. Володя чувствовал это по ее глазам. Легкой походкой, держа пряменько спинку, Любочка подходила к воде, скидывала простые спортивные тапочки‑полукеды и садилась на песок возле кромки набегающей волны.

– Как же ты так загораешь? Разденься! – кричал пробегавший мимо спортсмен Елисеев.

Любочка улыбалась краешками губ и ничего не отвечала. А Володя смотрел на нее издали. И любовался тонкой линией всегда улыбчивого, но в тоже время грустного лица.

Только на второй месяц командировки они с Любочкой все же разговорились. Как‑то само собой это произошло. И потом она, приходя сюда, сразу шла не к воде, а подсаживалась метрах в десяти… Володя понял сразу, что, коли родня заметит, очень ей попадет. Любочка садилась на песок так далеко, чтобы было можно расслышать слова, но и не напрягать голос. А так вроде и не вместе сидят: этот солдат, и она – дочка старого кержака Михея Власова.

– А как у вас с женихом знакомятся?

– Сватают. Нас, староверов, здесь по Сибири много. Мы друг о дружке знаем, где невеста, где жених есть.

– А если не понравится?

– Понравится! А иначе батька так даст!

– А не за вашего можно замуж выйти?

– Неа! Только если он в нашу веру перейдет.

– А у вас ведь вера тоже в Иисуса? Так ведь?

– Нет. Не совсем. У нас и книги по‑другому написаны, и молимся мы по‑другому.

– Но ведь если Бог один? Какая разница.

– Нет. Ты не понимаешь, – мягко и тоненько пела Любочка, глядя в сторону и вытянувшимся из‑под длинной юбки большим пальчиком ноги чертя на песке какие‑то окружности, – у нас правильная вера. А у всех остальных она неправильная. Во время раскола, это еще до царя Петра было, часть русских людей приняли веру новую, переписанную, а мы, староверы, в скиты удалились. Тогда много наших братиев в гарях пожгли.

– Как это?

– А так – заживо. За веру.

– А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.

– Какую?

– «Отче наш»…

– Это хорошо… Но пора мне.

Любочка вскакивала пружинно и, покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом, быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.

Ольке он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.

Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может, один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих институтских буден. А потом, на второй год, и вовсе перестала писать. А когда Володя получил отпуск десять суток и, примчавшись домой, едва расцеловав мать, бросился звонить Аньке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Олина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы‑травести прозвенела, словно колокольчик: – А Олечка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем – мужем ее – теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…

Весь отпуск Володя ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там! Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!

И больше не писал.

По тропинке, что серпантином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Володя спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэбэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да с автоматами. При приближении солдат Володя встал, застегнулся на всякий случай и подпоясался.

– Эй, – крикнул старший из краснопогонников, – вы бы, сержант, шли до части своей!

– А что? – наивно поинтересовался Ходяков.

– А то что осужденные убежали… Тут где‑то могут… Вы не видели никого?

– Я? – по‑идиотски переспросил Володя. – Не, не видал.

Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.

«Интересно! Зэки беглые, ну дела!» – Володя усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.

В Афгане «духи» расслабиться тебе не дают, везде «на нерве» ходишь, а в Союз прилетел – и на тебе, зэки беглые шатаются….

– Эй‑эй! Эй, солдатик! – еле‑еле послышалось вдруг из кустов, что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок. – Эй, солдатик, подь сюда, не боись!

Володя, прищурившись, стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидел.

– Подь сюды, денег дам.

Володя осторожно приблизился и тут‑таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно‑серых кепи.

– Ты молоток, кореш, что нас не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. – Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки… – Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только ты, кореш, нас не выдай, а то мы тебя того…

– Да не, он – парень хороший, он же нас видел, когда спускался… Ты же видел? – спросил другой, что постарше. – И не выдал, значит, наш, значит, соучастник, а значит, и болтать не станет.

Неожиданно Володя почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.

– Не дергайся, кореш, а не то зарежу больно! – дыхнул кто‑то сзади, тот третий, которого Ходяков вообще прозевал.

– Ну‑ка достань у него этот, как его, военный билет! – приказал тот, что давал деньги.

Сильная рука стоящего позади властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.

– Хо‑дя‑ков! Во как! Место рождения – Ульяновск… Ну так, если ты нас, корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там – фью, – и Володя почувствовал, как нож, приставленный к спине, двинулся вперед, заставляя Володю выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.

Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Володя тоже прислушался невольно и уже разгадал легкую походку Любочки, еще скрытой за изгибом серпантина, но уже отчетливо приближающуюся.

– Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Володя и остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.

* * *

Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таком же платке, в глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.

Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.

Любочка рассказала, как на Володин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванула наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… «Бог его нам послал!» Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев‑то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.

А Володе операцию делал сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук, и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.

– А крестик мой нашли? – почему‑то первым делом спросил Володя.

– Вот, я его потом там на песке нашла… – И Любочка, склонившись к самому Володиному лицу, вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.

– Носи…

– Это мне бабушка подарила.

– Бог тебя хранил, – вставила Авдотья и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.

Уходя, Любочка положила рядом с Володиной подушкой тоненькую книжицу. Володя пощупал пальцами. «Евангелие». «Евангелие Господа нашего Иисуса Христа».

Когда Ходякова стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку заговорщицки и спросила:

– А хочешь… а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Ольге твоей?

– Нет, не хочу, – ответил Володя.

– Но она же замуж вышла!

– Ну и что? Это не важно.

– А как же ты?

– Не знаю.

– А я тебя бы всю‑всю жизнь любила. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.

– Ты хорошая.

– Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю‑всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.

– Ты хорошая, но только я другую люблю.

– Володя, но она же замужем!

– Ну и что?

– Володя, ну, миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.

– Нет.

Володя уезжал из госпиталя в Душанбе. От туда самолетом он должен был вернуться к себе в часть. В Афган. Где под Кандагаром ждали его товарищи. Леха Старцев его ждал.

Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Володе в пояс и сказал просто:

– Приезжай, ты у нас как свой будешь.

А Любочка пожала руку и, отвернувшись, зарделась, как маков цвет.

– Я напишу, – сказал Володя, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его на войну.

* * *

– Кто наш разведчик в центре у Ходжахмета? – вот был главный вопрос, который Данилов не уставал задавать пока еще живому Цугаринову.

Без ответа на этот вопрос нечем было торговаться с Ходжахметом. И нечего было ему предложить. Предложить взамен на хорошую и красивую жизнь, которой так хотелось Данилову. Хотелось всегда.

Жена у него была некрасивая.

А тесть‑маршал был такой властный, что про то, чтобы у такого тестя загулять от жены налево, нечего было и мечтать!

Поэтому к пятидесяти годам Данилов до боли в затылке хотел красивой жизни с красивыми женщинами.

И чтобы их у него было много.

Как в плохих, но очень эротических фильмах про Восток.

Началась эта ненависть, может быть, тогда, когда они были еще слушателями Академии Генштаба. Данилов и Старцев.

Они никогда особо не корешевали, но поддерживали традиции армейского товарищества и все праздники отмечали семьями – по очереди друг у дружки. На Двадцать третье февраля мы у вас, а на Восьмое марта вы у нас, потом на Первое мая мы у вас, а на Девятое мая вы к нам… Ходили друг к другу с женами не из особой какой‑то сердечной тяги и теплоты, питаемой друг к другу, а потому что так принято, так положено у офицеров – ходить в гости, а не сидеть сычами в своих хатках… Тем более, не очень‑то милых сердцу хатках, потому как у военного – у него вечно казенная квартира, не своя. И сегодня он здесь, а завтра – фьюить – в тысяче километров. Вот и скрашивается жизнь вечных скитальцев в погонах сытными и пьяными застольями да флиртом с чужими женами.

А жена у Старцева, его Лариска, была ох до чего хорошенькая!

Фигуристая, ладная.

Сама худенькая – в талии подтянутая, ноги длинные, стройные, в лодыжках тонкие, а грудь большая – аж из лифчика выпирает с этаким безмолвным вызовом. И лицом хороша: глаза большие, с выражением, губы полные, сочные…

Позавидовать только можно Старцеву…

И не позаигрываешь, потому как своя, некрасивая, домашний военный прокурор в юбке, давно придавила Данилова своим каблуком. Ему еще в бытность его лейтенантом популярно объяснили, что если примется глазенки таращить на прелести других баб, то тесть‑маршал сошлет его туда, куда Макар телят не гонял, – на ласковые полигоны солнечного Магадана или в цветущие гарнизоны пустыни Кара‑Кумы.

К некрасивой нелюбимой жене можно ли привыкнуть?

Когда супружеские обязанности сперва выполнялись только после стакана коньяка?

В общем, страдал Данилов.

И мало того что был безумно влюблен в прелести чужой жены, в красоту Ларисы Старцевой, что не давала Данилову никакого продыха и покоя, доводя его порою до неистовства, так в бешенство приводило еще то обстоятельство, что, в отличие от других офицеров, часто грешивших адюльтером, он, Данилов, себе такого позволить не мог! И что противно – все окружающие, казалось, это знали и понимали. Неужели не видно, что жена у Данилова если и не записной урод, то просто обезьяна, про каких здесь в армии говорят – страшнее атомной войны. И то, что она дочка маршала, – это тоже все знали и понимали, что Данилов, как каторжник, прикованный цепью к пушечному ядру, навсегда обречен на лебединую верность добровольно избранной им некрасоте.

И вот однажды, на Восьмое, что ли, марта, когда все изрядно уже выпили, Старцев взял да и рассказал тот самый анекдот.

Мол, спросили француза, что лучше, иметь жену красивую, но ветреную, или некрасивую и верную? И француз ответил, что лучше есть торт с товарищами, чем дерьмо в одиночку.

И Данилов запомнил этот анекдот.

И запомнив его, решил для себя, что рано или поздно припомнит это своему обидчику.

Внешне тогда он ничем не выдал себя и даже хохотнул для приличия вместе со всеми гостями.

Но про себя подумал: черту душу продам, но тебя убью, а жену твою иметь буду долгими ночами на твоей могиле!

* * *

Заседание Совета ставки было назначено на тринадцать.

Но собравшихся в предбаннике генералов в зал отчего‑то долго не запускали. Дежурный офицер сказал, что в зале работают специалисты‑взрывотехники с обычной рутинной проверкой, а еще задержка происходит оттого, что Старцев и Данилов синхронно задерживаются – оба звонили из своих штаб‑офисов, но ожидаются теперь с минуты на минуту.

Генералы курили, развлекались предложенными прохладительными напитками (в ассортименте), рассказывали друг другу анекдоты из своей прежней, богатой сексуальными историями гарнизонной жизни.

Только генералы Долгов и Гречушников стояли поодаль и не принимали участия во всеобщем веселье.

В тринадцать сорок, когда было уже выпито два ящика боржома и ессентуков семнадцатого номера, когда было рассказано и обхохотано сто сорок пять анекдотов про задницу, прибыли Старцев и Данилов.

Оба синхронно с противоположных коридоров.

Как сговорились, что ли!

– А где Цугаринов? Что‑то Цугаринова третий день не видно, на спецзадании, что ли? – поинтересовался генерал Задорожный.

Ему не ответили.

Всех попросили рассаживаться.

Председательствовал Старцев.

Он объявил повестку заседания.

Доклады начальников департаментов, обобщающее резюме командующего и потом – особый доклад заместителя командующего… Всем по пятнадцать минут.

Первым докладывали Ерохин и Бочкин.

Потом – Грабец, Мижулин, Заробко.

Ерохин, начальник разведки Западного ТВД[19], доложил о состоянии дел в Европе.

Картина была безрадостная.

Европа сдалась без какого‑либо сопротивления.

Теперь в Мадриде и в Монте‑Карло Ходжахмет вел политические переговоры о будущем устройстве Европы…

– Я обращаю ваше внимание, товарищи, на то, что Ходжахмет намеренно и подчеркнуто отделяет Британию от континентальной Европы, – подчеркнул Ерохин, – это важный аспект для понимания политики Ходжахмета.

– А как с сопротивлением? – поинтересовался генерал Задорожный.

– Каким еще таким сопротивлением? – переспросил Ерохин.

– Ну, резистанс французский, как во Вторую мировую, – пояснил Задорожный.

– Ну ты даешь! – покачал головой Старцев и знаком предложил Ерохину садиться.

Грабец и Мижулин докладывали по состоянию наших резервных сил.

Была связь с двумя лодками в Атлантике и с двумя лодками в Тихом океане.

Лодка, что находилась подо льдом Северного Ледовитого, на связь не выходила с четверга.

– Какой у них ресурс? – спросил Старцев.

– Две‑три лодки вышли в моря за неделю до катаклизма и поэтому имеют еще достаточно ресурсов для продолжительного автономного плавания, но двум лодкам пора возвращаться на базы, ресурсы их подходят к концу, как по продовольствию, так и по усталости экипажей.

Еще заслушали начальника Восточного отдела.

Про Китай не было никакой информации.

Похоже было на то, что все спутники, работавшие над Китаем, были выведены из строя.

И более того, вся агентура – практически вся – тоже безмолвствовала и не выходила на связь.

Старцев говорил немного.

Он сказал, что Восточным отделом совместно с Научным департаментом подготовлены мероприятия, которые в скором времени должны дать позитивные результаты. Что ответственными лицами за это являются Цугаринов, Матвеев и новый сотрудник, Булыгин‑Мостовой.

– Надо вжарить, – с места сказал Задорожный.

– Что? – переспросил Старцев.

– Да я говорю, что, покуда лодки еще плавают, надо бы вжарить. А то потом и нечем будет!

Старцев поморщился и жестом показал Задорожному, чтобы тот охладил свой пыл.

Наконец, слово для специального короткого доклада предоставили генералу Данилову.

Он встал к маленькой трибуне за спиной председательствующего, обвел всех долгим взглядом и, задержав глаза на Долгове с Гречушниковым, коротко им обоим кивнул.

– Товарищи, – начал Данилов, – я хочу поднять самый архиважный вопрос в этот исключительно сложный для всего мира момент: насколько правильно и четко выполняет Резервная ставка и ее командующий возложенные на них и на всех нас задачи?

Старцев встрепенулся.

Присутствующие генералы и старшие офицеры тоже оживились и встревоженно поглядели на докладчика.

– Да, товарищи, – продолжал Данилов, – вопрос доверия к командующему. Как правильно повел он себя в первые после катаклизма дни, все ли его решения, направленные на спасение нашей страны от терроризма, были правильными, это самый серьезный вопрос момента истины.

Старцев встал.

Но выросшие по бокам Долгов и Гречушников мгновенно достали из карманов пистолеты – по два в руках у каждого – и направили их на Старцева и на сидевших за столом генералов.

– Спокойно, товарищи, спокойно, – сказал Данилов и, тоже достав из кармана пистолет, продолжал. – Мы имеем предъявить генералу Старцеву конкретные обвинения. И просим собравшихся членов Совета ставки выслушать эти конкретные обвинения.

Данилов обвел присутствующих долгим и тяжелым взглядом.

И во взгляде этом была накопившаяся за долгие годы ненависть ревнивого завистника к счастливым обладателям и пользователям красивой жизни.

Во взгляде этом как бы звучало: всем воздам, никому не забуду, все теперь отниму!

* * *

Саша написал отчет в виде пьесы.

Шекспир.

Гамлет.

Язык – староанглийский…

Заир‑паша совершенно не удивился, получив такой странный отчет.

Многие из его сотрудников – членов цепи писали и куда как более витиеватые доклады.

* * *

Ребенок был рожден царю от женщины чужой,

Чтоб стать потом царем царей.

Но Ирода воспомяня убытки,

Прибыток сей семьи царей в унынье впал…

Хоть был он мал,

Но мать его, Гертруда, за то его уныньем наградила –

Приемного отца ребенка –

Любовника постылого,

Что брата своего убил,

За то он был ей мил…

* * *

Заир‑паша не читал на староанглийском, но воспользовался программой стихотворного переводчика и оценил доклад очень высоко.

– Это пророческое прозрение высшей категории, – подвел он предварительный итог и побежал прямиком к Алжирцу, потому как даже при самом поверхностном рассмотрении доклад этот, пьесу, написанную Сашей за одну ночь, можно было оценить как глубокий анализ состояния всего их Центра во взаимосвязи с переживавшим катаклизм внешним миром.

И при всех очевидных иносказаниях шилом, торчащим из мешка, выпирали разоблачения и преступных измен, и заговоров, и шпионской деятельности.

* * *

Получив доклад Саши‑Узбека, Алжирец вызвал к себе своего сотрудника Азиза.

Азиз, продвинутый и просветленный член цепи, как и апостолы после дня Пятидесятницы, читал и писал на всех языках мира.

– Это явное откровение, – заключил Азиз, прочтя Сашину пьесу.

Алжирец отпустил своего эксперта и, нервно оглаживая свою корсарскую бородку, принялся расхаживать по комнате…

Это неубиенный козырь против Ходжахмета! Само Проведение дает ему в руки этот неубиенный козырь!

Он, Алжирец, скоро сам сможет править миром… И он заберет себе всех женщин Ходжахмета, и самую главную из них – русскую Лидию…

Алжирец снова принялся перечитывать перевод.

Тех, кто вступит в переговоры с Северо‑Запада, необходимо убить – они провокаторы.

Шпион, про которого они говорят, что он шпион, – это не шпион, а главный друг…

Алжирец присел на ковер, достал из нагрудного кармана коробку с табаком и принялся скручивать свою любимую голландскую самокрутку.

Все понятно! Ходжахмет вступает в переговоры с Даниловым, принимая Данилова за перспективного переговорщика. Но Данилов – провокатор. Он предложит в обмен на ценную информацию и за определенные уступки с нашей стороны сдать некоего шпиона… Но этот шпион – не шпион, а, наоборот, наша сокровенная надежда и наш лучший кадр… Наше самое сильное звено в цепи.

Алжирец закурил.

Включил видео.

На большом плазменном экране красивая русская женщина красиво растягивала свое красивое тело в шпагате…

– Все мое будет, – прошептал Алжирец, – а Ходжахмет рухнет. А Ходжахмет прогорит на этом… И еще посмотрим, как твоя жена будет прислуживать нам с Лидией! Как мы заставим ее садиться в шпагате…

Date: 2015-08-24; view: 244; Нарушение авторских прав