Часть третья 4 page

Он всегда спал на боку. Я видела прошлое как наяву – новорожденный, он лежит между подушками на нашей кровати, погруженный в глубокий сон, крошечные ручки прижаты к щеке, как в молитве. У меня есть фотография: он там с розовыми поджатыми губками. Она хранится в семейном альбоме.

Но даже если бы я не сделала эту фотографию и не убрала ее в альбом, разве я забыла бы это?

Какие образы прошлого, не запечатленные на снимках, забыты и утрачены?

Какие мелочи ускользнули и навсегда затерялись в минувших годах, в закоулках памяти?

Вернутся ли они ко мне когда‑нибудь? Станут своего рода утешительным призом, когда придет время умирать – яркие сцены из прожитой жизни, свежие и четкие мгновения, воспринимаемые всеми пятью органами чувств? Есть ли надежда, что хоть что‑нибудь в один прекрасный день, в последние минуты жизни, увидится снова?

О, я знаю, что это будет.

Точно знаю.

Это будет запах моего грудного ребенка.

Молоко, фиалки и молодые листочки.

Я закрыла глаза и представила себе этот запах. Шейка грудничка. Мягкая кожица между ушком и ключицей, которую так часто щекочут. И он в ответ гулькает. Гули‑гули‑гули.

Потом я вроде как заснула, потому что ко мне вернулся мой грудничок, я видела, как он начинает ходить, мой малыш; видела себя с ножницами в руках, я срезала его золотые локоны, а из проезжающей мимо машины неслись обрывки сюиты Генделя; видела, как он, мой малыш, бежит через зеленое поле и карабкается на дерево. Карабкается все выше и выше.

– Чад! – закричала я. – Сейчас же слезай!

Но он продолжал карабкаться.

Я полезла за ним на дерево.

– Чад?

Нет ответа.

– Чад!

Он лез все выше, пока не скрылся из виду, только чернели подошвы его теннисных туфель. Сердце заколотилось. Надо подняться еще чуть‑чуть, тогда я ухвачу его за щиколотку, а потом…

Потом вокруг моей собственной щиколотки что‑то обвилось. Я глянула вниз и увидела Брема: он улыбался.

– Шерри! Неужели надеешься удрать от меня?

Он потянул меня вниз, и Чад совсем исчез в кроне, а я начала падать. Пока длилось падение, я отчетливо, как на черно‑белой фотографии, снятой в ясном безжалостном свете, узрела истину. Истина гласила: ничто из этого не имеет значения.

Ничто.

Напрасно я так старалась быть хорошей матерью.

Кексики, испеченные специально для ребенка. Домашние задания. Вечера с обязательной сказкой на ночь. Я читала ему Шекспира. Читала Уитмена, Эмили Дикинсон, Йейтса. Охотно состояла в родительском комитете, убирала класс. Выращивала для него овощи. Водила гулять, чтобы он дышал свежим воздухом, помогала с уроками. Кормила грудью. Пела колыбельные. Знакомилась с учителями. Подружилась с его друзьями. А потом, в один ясный майский полдень, взяла и за пять минут сама все разрушила. Встретила на подъездной дорожке Брема Смита (одуряюще пахнет сирень в пике цветения, означающем переход к увяданию) и разрушила основу своей жизни, то, что составляло мою сущность, все, что я созидала долгие годы и довела до совершенства. И вдруг просыпаюсь в комнате мотеля, с руками, сжимающими горло в попытке остановить крик. За дверью, в холле, заливался хохотом ребенок, и мужской голос выговаривал ему: «Тс, уже поздно. Люди спят».

Мне не нужно было одеваться – с вечера я поленилась и даже не достала ночную рубашку. В темноте нащупала ключ на стойке, сунула его в кошелек, выскользнула из комнаты и захлопнула за собой дверь.

В холле горел неестественно яркий свет, на полу лежал ковер с хаотическим геометрическим рисунком дикой расцветки. Я на лифте спустилась в вестибюль и нашла платный телефон. Набрала домашний номер.

– Привет. – Джон говорил спросонья, но его голос звучал таким родным и желанным, что у меня на глазах выступили слезы. Джон…

– Шерри! Все в порядке?

– Нет.

У меня за спиной администратор тоже говорила по телефону: «Я тебе уже сказала, что заплатила свою половину! Больше не дам ни гроша! Сам раскошеливайся!»

– Шерри, радость моя! Что случилось?

– Джон, я все разрушила. – Я заплакала. – Все. Абсолютно все.

Он спокойно слушал, как я реву. Администраторша тоже затихла. Видно, заинтересовалась, что могло привести женщину среднего возраста в гостиницу и заставить ее среди ночи рыдать в телефон.

– Ну что ты, Шерри. Все будет хорошо. Все уладится. Что бы ни случилось, все останется между нами.

– Нет. Я так виновата, Джон. Все напрасно. Все…

– Теперь это не важно. Все кончено, Шерри. Что бы ни случилось, вместе мы справимся. Все улажено. Возьми себя в руки. Тебе надо поспать. Ты…

– Джон. Чад все знает.

В трубке на целую минуту возникло молчание, а потом Джон сказал:

– Проклятье.

– Джон. Я все разрушила. Всю нашу жизнь. Все. Представляешь, что он обо мне думает? Я все изгадила, даже наше прошлое. Все. Он никогда мне не простит. Он…

– Простит.

– Нет, – рыдала я.

– Да нет же. Простит. Он намного умнее, чем ты думаешь. И постарше, чем ты предполагаешь. Он…

– Но не такое! Он всегда гордился тем, какая я отличная мать. Говорил, что сам женился бы на мне, если б мог. Помнишь? Всегда посылал мне открытки, даже когда вырос, когда ему исполнилось шестнадцать, а потом семнадцать, и писал, как сильно он меня любит, говорил, что я для него – все. Не я, мы. Мы. Всегда. Он был счастлив, что его родители так любят друг друга. Помнишь? Хвастался нами, повторял, что мы совершенная пара, что…

– Нет. Он знал, что мы несовершенная пара.

Что у него с голосом?

Я поплотнее прижала к уху трубку и после короткой паузы спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Шерри, я хочу, чтобы ты знала. Я не рассказывал тебе, чтобы не травмировать. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось сейчас, но ты должна знать. Я не схожу с ума из‑за этого дерьмового Брема… – О едва не подавился, произнося его имя. – Просто ты не единственная, кто в этом браке делал ошибки. И Чад знает об этом.

Сзади администратор зашептала в свой телефон. У стойки стоял мужчина, заполняя регистрационную форму. Чуть за пятьдесят, лысеющий, но с все еще по‑мужски сильными руками. Он и смотрел на меня. Вдруг меня пронзило ощущение, что мы уже были здесь вместе, этот мужчина и я, только были тогда помоложе. В его взгляде читалась страсть. Он знал, что я плачу. Он тоже помнит, подумала я, он знает.

Я отвернулась и сказала в трубку:

– Рассказывай.

Джон втянул в себя воздух. Выдохнул:

– Шерри… Это случилось лет десять назад. Или даже раньше. Не помню. Чад был еще маленький. Совсем маленький. В третьем или в четвертом классе. Я… У меня был роман.

Я посмотрела на потолок.

Зачем?

Что я там думала увидеть? Звезды? Планеты?

Обнаружила всего‑навсего размытое пятно на потолочной плитке.

Я ничего не ответила. Джон часто дышал, как будто был рядом. Я даже слышала, как он сглотнул слюну. Нас разделяли сотни миль, но мы вдруг стали близки как никогда.

– Ты знала об этом? Разве ты не знала?

– Нет. Ничего не знала.

Долгая пауза.

Это годы спрессовались в паузу.

Повисшее молчание имело структуру и твердость грифельной доски.

– Я… – промямлил Джон, – я думал, может, ты догадалась. Я так считал. Не знал наверняка, но думал, может, Чад тебе рассказал. Он знал, Шерри. Один раз он пришел домой, а она была там, и мне пришлось рассказать ему, пришлось объяснить…

– А я где была? – сердито спросила я. Этого не могло быть. Я поймала его на лжи. За все эти годы я ни разу не покидала дом, когда Чад возвращался из школы. Если не забирала его сама, значит, ждала на подъездной дорожке, возле которой тормозил школьный автобус. Не могла я забыть и вычеркнуть из жизни целый день! Зачем Джон лжет? Зачем описывает какую‑то другую жизнь, в которой мне нет места?

– Тебя не было дома. Ты уехала в Силвер‑Спрингс. Перевозила отца в Саммербрук.

И я вспомнила.

Коробки. Риэлтор. Отцовская одежда, распакованная и разложенная в новом гардеробе дома престарелых.

Два дня. Или три? Наверное, я даже останавливалась в этом самом отеле. Десять лет назад. И звонила по этому самому телефону. Звонила Джону, чтобы убедиться, что Чад пришел из школы и сделал уроки. Что сам Джон поел.

Три дня из двадцати лет. Я уехала, и это были те три дня, за которые моя жизнь, моя настоящая жизнь, была прожита.

Предполагалось, что Чад приедет на автобусе. Но он на него опоздал. Мама Гарретта нашла его на остановке, где он ждал следующего автобуса, и отвезла домой. Но школьный автобус обычно тащится еле‑еле. В результате он попал домой по крайней мере на сорок пять минут раньше, чем всегда. И она не успела уйти.

– Она была в доме?

– Слушай, Шерри. На самом деле ничего страшного не произошло. Он ничего не видел. Мы были одеты. Когда он вошел, лежали на кровати и целовались.

Человек, заполнявший бланк у стола администратора, прошел мимо.

Привидение.

Отголоски памяти из какой‑то прошлой жизни, где мы с ним танцевали. Возможно, под звуки той самой песни, что сейчас пробивалась сквозь потолок, только слишком тихо. Это был другой майский день и другая ночь, но чем‑то очень похожие на сегодняшнюю. Я была в серебристом вечернем платье, но с босыми ногами. Мужчина зашел в лифт и исчез.

– Шерри? Ты здесь?

– Да, здесь.

– Ты меня все еще любишь?

– Кто она?

Спросила, как будто это имело значение. Можно подумать, его ответ сообщит мне нечто важное, что все изменит, внесет в происходящее смысл и разумность. Что за ерунда. К тому же я отлично знала, кто это был.

– Сью. Это была Сью.

Я опять посмотрела на мокрое пятно на потолке. Оно имело форму циферблата. Правда, без стрелок.

– Шерри?

– Да.

– Шерри, разве ты не знала? Я никогда не говорил тебе об этом, потому что не видел смысла. Но не сомневался, что тебе все известно. Она же бушевала. Требовала, чтобы я тебя бросил. Говорила, что все тебе расскажет. Она… Я… Я считал, что ты все знаешь, но простила меня. Простила нас обоих.

– Я ничего не знала.

На этот раз по дороге в номер я осмотрела этаж внимательнее. Оказалось, геометрическая форма рисунка не была бессистемной. Мелкие детали складывались в определенный узор, который, опустившись на четвереньки, можно было угадать. Я знаю, я смогла бы.

Но не стала этого делать.

Вместо этого на мгновение облокотилась на стену и постояла, разглядывая ковер.

Вся моя жизнь пронеслась перед глазами и исчезла в глубинах коридора.

Вся моя жизнь унеслась, как сладкая лживая мечта.

Когда мы пришли, отец у себя в комнате спал на стуле: подбородок опущен на грудь, изо рта стекает ниточка слюны. Я не сразу заметила, что он привязан к стулу ремнями – один через грудь и два на запястьях. Первым это обнаружил Чад:

– Боже мой! Что это, черт возьми?

Отец проснулся. Его взгляд скользнул мимо меня, сфокусировался на Чаде. Он уставился на внука, разинув от удивления рот. Приятно удивлен или шокирован?

– Папа, – сказала я, сжимая его запястье, но он даже не посмотрел на меня. Он не отрывал глаз от Чада, который опустился около него на колени и начал распутывать ремни на левом запястье. Когда рука освободилась, отец потянулся к Чаду и коснулся его лица.

– Привет. – Чад смотрел на него с нежностью. – Как дела, дедушка?

– Робби! – произнес отец, пробегая пальцами по лицу Чада.

– Нет, папа. Это не Роб. Это твой внук. Чад.

– Сынок… – На меня он по‑прежнему не смотрел и не слушал, что я говорю. – Мой мальчик. Как ты? Где ты был, Робби? Куда ты пропал?

– Я был в колледже. Я скучал по тебе, дедушка.

– В колледже? – Отец откинулся назад, словно хотел разглядеть Чада получше. – Ну, и как там у тебя? – По его лицу зигзагами покатилась мутная слезинка. Он всхлипнул. – Я тоже скучал по тебе, Робби. Я так скучал!

Я достала из прикроватной тумбочки салфетку – вытереть слезу, а заодно и ниточку слюны, вытекшую изо рта.

– Это не Робби, пап, – повторила я. – Это…

– Мам, – оборвал Чад, смерив меня ледяным взглядом.

Я сунула салфетку в свою косметичку вместо мусорной корзины.

Зачем?

Я что, собиралась ее хранить?

Позже, в регистратуре, дожидаясь лечащего врача, я вдруг сообразила, что все еще держу ее в руках – слезу своего отца, пролитую по моему брату. Подтаявший бриллиант, пойманный в клочок салфетки и похороненный в дебрях косметички.

Мы хотели побеседовать с врачом, но ее не оказалось на месте. Пришлось разговаривать со старшей медсестрой, которая страшно спешила и не скрывала раздражения, оттого что ее оторвали от пациента и вызвали в регистратуру. Я стояла перед ней – красивой женщиной лет тридцати, не старше, с гладкими светлыми волосами, туго стянутыми в хвост, и безупречными формами, наводившими на мысль о статуэтке античной богини, я понимала, что, задавая заранее заготовленный вопрос, бросаю вызов судьбе. Наверное, мне следовало в ножки ей поклониться, а не жаловаться на папино лечение. Я открыла рот, но не смогла преодолеть замешательства, и тут Чад вдруг произнес:

– Почему моего дедушку привязывают? В чем дело?

Медсестра дернулась в сторону комнаты отца, потом не без труда развернулась к Чаду. Она с таким видимым напряжением вращала головой, словно боялась, что та расколется, являя миру кристально чистую пустоту, царящую внутри.

– Ваш дедушка повадился бродить, – объяснила она.

– Бродить, – повторил Чад. – Бродить. – На сей раз в его голосе звучал не сарказм, а что‑то другое, такое ледяное, что даже я невольно отшатнулась. Он пристально смотрел сестре в глаза.

Откуда это в нем? – думала я. Кто он, этот незнакомый взрослый мужчина, умеющий говорить с ледяными интонациями? Ведь это я его родила? Я почувствовала благоговейный ужас, гордость и страх.

– Значит, он бродит. И тем самым создает проблемы. Но для кого – для вас или для себя?

– Как вы не понимаете, – возмутилась сестра. – Это чрезвычайно опасно. У нас тут повсюду тележки с лекарствами. Несколько пациентов лежат под аппаратом искусственного дыхания. Однажды ваш папа забрел на кухню. Он ведь мог обжечься!

– О нет! – воскликнула я, и они оба уставились на меня.

Мне захотелось извиниться и уйти. Мой отец, объяснила бы я, не вмешайся Чад, работал почтальоном. Он не привык сидеть в помещении. Десятки лет он зарабатывал на жизнь, передвигаясь с места на место. Но если он действительно может причинить ущерб себе или другим, тогда она наверное права…

– Ну хорошо, теперь я понимаю, почему он привязан к стулу. Хотя мне кажется, было бы разумнее лучше приглядывать за пациентами, а не связывать их. Но зачем вы запястья к подлокотникам привязали? Он ведь даже руками не может шевелить!

Она как будто ждала этого вопроса. Что же припасла нам судьба? Ткет полотно нашей жизни? Или перерезает нить, обозначая ее конец?

– Он расстегивает штаны.

Мне показалось или она сделала шаг к Чаду? Во всяком случае, говорила она воинственно:

– Он целыми днями мастурбирует!

Я прижала руку ко рту.

– Ну и что? – Чад сам шагнул к ней.

Он не испугался – вот что меня удивило. Он ее не боялся. Нисколечко. Я коснулась его руки, пытаясь его образумить. Если она выдаст еще что‑нибудь в этом духе, я не вынесу. Лечащий врач, с которой я разговаривала по телефону, была права. Отец полностью в их власти. Эти чужие люди стали сейчас его семьей. Мы ничего не можем поделать. Они сами знают, что для него лучше. Его судьба в их руках. Я сжала локоть Чада и впервые обнаружила, что его тело состоит из сплошных мышц. Он был как камень. Поднимал гантели? Занимался тяжелой атлетикой?

Конечно, он ее не боялся. Ведь он был в миллион раз сильнее.

– Это его комната. И если он хочет там мастурбировать, кого это касается?

– Вы не понимаете, – произнесла сестра и облизнула губы. – Это касается тех людей, которые здесь работают. Приносят ему еду, например. И у нас бывают посетители, которые навещают родственников. Они иногда приходят с детьми. Мы не можем держать его дверь на запоре из соображений безопасности, значит, если ваш дедушка день напролет мастурбирует, сидя на стуле, это касается всех нас!

– Может быть, если бы ему дали возможность гулять, а ваш персонал лучше за ним приглядывал, ему было бы не так тоскливо сидеть взаперти и он бы сам перестал мастурбировать? Если вас привязать к стулу, вы тоже будете дрочить целый день.

– Мне пора. – Сестра покраснела. Она развернулась и бросила, не глядя на нас: – Ваш лечащий врач на конференции. Он будет на месте в понедельник, и вы сможете с ним поговорить.

Но ведь папин лечащий врач звонила мне всего несколько дней назад. И это была женщина.

– Я ведь недавно с ней разговаривала. Она сказала, что папе лучше, что он делает корзинки к Пасхе, что…

– Такие заболевания прогрессируют очень быстро, мэм. Мне действительно пора.

И исчезла.

По дороге домой мы большей частью молчали. Чад сказал, что в понедельник сам позвонит лечащему врачу. И если полученный ответ его не удовлетворит, свяжется с директором «Саммербрука».

Я попыталась вмешаться, предложив самой позвонить, но он не поддался:

– Нет, мам. Ты не сумеешь. Ты не способна им противостоять. Никогда не могла.

Я не стала уточнять, что он имеет в виду. Просто сказала:

– Может, твой отец…

– Папа? – он чуть не расхохотался. – Ты, наверное, шутишь. Я сам разберусь.

Он поспал с часик – веки сомкнуты, рот приоткрыт, дышит ровно.

Я поискала какую‑нибудь музыку по радио, не нашла ничего стоящего, выключила его и стала слушать тишину, шорох шин на дороге, шум машин, проезжающих мимо. Иногда я обменивалась взглядами с водителями этих машин или с женщинами, сидящими рядом с ними, или с ребенком в детском кресле, но они промелькивали слишком быстро, чтобы хоть руку поднять в приветствии.

Чад проснулся, когда мы почти приехали. Он опять выглядел ребенком – глаза припухли, лицо смягчилось, расслабилось. Долго смотрел в окно, потом вдруг резко выпрямился, как если бы увидел на другой стороне шоссе что‑то необычное.

– Что там? – спросила я.

– Мне показалось, там красный «тандерберд» Гарретта.

– Ты ошибся. У него «мустанг». – Я произнесла это спокойно.

– А, да, точно. – И Чад, откинувшись на подголовник, закрыл глаза.

Ближе к вечеру мы въехали на свою подъездную дорожку. Джон в этот час обычно еще не возвращался с работы, но оказалось, его машина стоит припаркованная на своем месте. Вскоре показался и он сам – на заднем дворе с ружьем, нацеленным на крышу дома. Заметив нас, он повернулся и опустил ружье.

Мы вышли из машины, он взглянул на нас и сказал:

– Пришлось пойти на это. Надо было извести все гнездо. – Он говорил извиняющимся тоном. – Уже внутрь пролезли. Облюбовали чердак. Еще чуть‑чуть, и всю проводку перегрызли бы.

Вся земля между дорожкой и домом была в пятнах крови и клочках меха.

Я посмотрела на крышу.

Где‑то там теперь было пустое гнездо.

Я повернулась к Джону.

Он выглядел изможденным и бледным.

– Почему ты не на работе?

– Сказал, что заболел. Не спал всю ночь.

Настала суббота.

Чад опять взял машину Джона и поехал в Каламазу к Офелии. Я несколько часов поработала в саду, несмотря на надоедливый моросящий дождь. Садовые перчатки, которые висели у меня на крючке на заднем крыльце, куда‑то исчезли, и я копалась в земле голыми руками. Подготовила почву для герани, которую купила на прошлой неделе, но еще не успела посадить. Ободрала все пальцы, и под ногти набилась грязь.

Руки старой женщины, печально подумала я.

И все же это мои руки.

Дождь усилился. Вдалеке послышались низкие раскаты грома. Джон на заднем дворе катал по траве мячики для гольфа. Он вышел без шляпы, и дождь мелкими каплями осел на темных волосах. Он увидел меня на дорожке и окликнул, но я притворилась, что не расслышала. Повернулась и пошла в дом – я была не готова с ним разговаривать.

С тех пор как в среду мы приехали домой, я не сказала ему ни слова, за исключением первой реплики:

– Почему ты не на работе?

На те вопросы, которые он задавал мне («Ты идешь спать?»), я либо кивала, либо мотала головой. Или пожимала плечами. Легла я на самом краю кровати, из‑за чего без конца просыпалась, боясь, что упаду.

Среди ночи мои метания, должно быть, разбудили Джона. Он придвинулся и тронул меня за плечо.

Еще сонная, я откатилась от него, и он сразу же убрал руку.

Утром, все так же не разговаривая друг с другом, мы позавтракали вместе с Чадом. Он был весел, казался хорошо отдохнувшим, так что у меня мелькнула мечтательная мысль: «Он все забыл, все». Джон в свою очередь с таким воодушевлением нахваливал мои блины, что Чад не выдержал и рассмеялся:

– Папа, ты что, пытаешься заставить маму спать с тобой?

Джон чуть не подавился. Он уничтожающе посмотрел на сына:

– Мне просто нравится, как мама готовит. И тебе не мешало бы сказать ей спасибо.

– Учту. Блины правда классные, мам.

Они сменили тему и заговорили о погоде. Обещают дождь на целый день. К вечеру ожидается гроза. Конечно, Чад может взять машину, только пусть будет осторожен, когда поедет обратно, особенно в темноте и под дождем. Чад сказал, что будет, да и вернется не поздно. Офелии сегодня на работу.

– Кем она работает?

– Стриптизеркой. – И захохотал. – Нет, правда, мам. Она официантка в хорошем месте. – Он встал, отнес тарелку в раковину, поцеловал меня в щеку и попрощался.

Я пошла наверх и заправила постели.

Слышала, как отъехал «эксплорер», увозя Чада.

С улицы, совсем близко, лилась заунывная безотрадная песня, которую пела печальная голубка – хрипло и как‑то приглушенно, как будто над ней нависла толща воды.

Джон ушел в гараж. Он пытался заговорить со мной на кухне, пока я загружала посудомоечную машину, но, едва он положил руки мне на плечи, я вздрогнула как от прикосновения холодной глыбы, и он отступил. Что‑то пробормотал, но я не расслышала что, а переспрашивать не стала.

Я выглянула из окна спальни.

Утро выдалось великолепное.

Неужели через несколько часов пойдет дождь? Воздух был теплым, прозрачным и легким. Ветки сирени прогнулись, опустились, но еще не потемнели. С цветущих деревьев облетали лепестки, но даже это было прекрасно. Они окрасили дорогу и траву в розовый и жемчужный цвета, как будто всю ночь над ними шутливо боролись подружки невесты и ангелы. Или как будто сама весна прошествовала мимо работающих лопастей вентилятора.

В бордюрном кустарнике опять возился Куйо. А может, он вообще никуда не убегал. Он постоянно торчал здесь последние дни, а по вечерам и ночами скулил и подвывал. Сейчас он скулить прекратил, но шарился по кустам, уткнувшись носом в землю, неутомимый в своих поисках. Кого он ищет? Или что? Не есть же он хочет? На дворе у Хенслинов для него всегда стояла миска с водой и вторая, с объедками. Там же лежало старое одеяло, на котором он спал. Когда он являлся домой, миссис Хенслин откладывала губку для мытья посуды и почесывала его за ушами. По‑моему, там еще валялся старый резиновый мячик, которым он играл. И потрепанный ботинок – он с наслаждением его жевал.

И всем этим радостям он предпочел наш кустарник за домом? Кто же там наследил? Олень, кролик, енот?

Много часов спустя легкий дождь сменился настоящим ливнем, но пес по‑прежнему торчал в кустах.

Чад вернулся домой позже, чем обещал. Я слышала, как он шумит внизу, на кухне. Звякает столовыми приборами. Напевает что‑то, хлопая дверцей холодильника. На тарелке, накрытой вощеной бумагой, я оставила ему свиную отбивную, немного жареного картофеля и три перышка спаржи. Такую же тарелку я приготовила для Джона, но, спустившись в девять часов за стаканом воды и таблеткой аспирина, обнаружила, что Джон не прикоснулся к своему ужину.

Обещанная гроза так и не разразилась. Погромыхало где‑то вдали, и потоком хлынул дождь. Я наблюдала за ним из кабинета, где прилегла отдохнуть после работы в саду, слушая неровный перестук капель. Затем я достала фотоальбомы.

Пока Чад вылезал из машины, он помахал мне. Я махнула в ответ и вырулила на дорогу. Двинулась к въезду на шоссе и направилась в город, к своим заботам.

Позвонила агенту насчет квартиры, отменить аренду. Женщина в офисе объяснила, что я должна в ближайшую неделю забрать оттуда все свои вещи. Джон предлагал мне помощь, но я отказалась. Не хотела, чтобы он туда ходил. Сама справлюсь.

Когда я отпирала дверь, меня охватил страх. Я замерла на пороге. Мне казалось, что я все еще ощущаю здесь чье‑то присутствие. Его присутствие. Квартира хранила его запах, оставшийся на моих простынях, – машинного масла, бензина и металла. Я долго стояла в дверном проеме, прислушиваясь. «Брем?» – позвала я.

Ответа не было.

Я прошла в квартиру и огляделась.

Ничего.

В ванной на полу валялось полотенце.

В кухонной раковине стояла чашка.

Одеяла и простыни мятым комом грудились в изножье матраса. Я приблизилась, вытянулась на матрасе?

Не знаю, сколько я пролежала так, вдыхая его аромат. Подушки все еще пахли им. Я завернулась в одеяло – оно тоже хранило его запах, наш запах. Легла на бок, закрыла глаза. В душе царила пустота. Все кончено. Это была банальная интрижка. Она навсегда изменила мою жизнь, но я буду жить, как жила.

Я сама не заметила, как провалилась в сон без сновидений, словно шагнула в иной мир, мир забвения. Впрочем, мне он был знаком. Я бывала здесь раньше. Спала я не меньше часа, потому что, когда я очнулась, запах испарился. Гнездышко, которое мы свили, больше ничем не пахло. Обоняние уловило мерзкую вонь помойного ведра под раковиной, которое не выносили больше недели, – сладковатой гнили остатков нашей последней совместной трапезы.

Я встала, сложила простыни. Начала выносить вещи к машине.

Ужинали мы поздно – Джон по пути домой застрял в пробке. Уже стемнело, но шторы мы не задергивали. Муж и сын лакомились приготовленным мною цыпленком с рисом, я смотрела на них и думала: любопытно, как эта сцена выглядит со стороны. Допустим, прохожий заглянул бы в наше окно – что он увидел бы?

Дружное семейство за обеденным столом.

Почти взрослый сын.

Родители. Давно и прочно женаты. Довольны собой и своим браком.

Со вкусом обставленный дом. Еда на столе. Непринужденная беседа. Обычная мирная жизнь.

Я попыталась взглянуть на себя глазами предполагаемого соглядатая. Наверное, сделав определенное усилие, можно действительно поверить, что это и есть моя нормальная жизнь. Но кто сказал, подумала я, что иллюзия благополучного существования должна быть менее убедительной, чем реальность? Я так пристально смотрела в окно, что мне вдруг показалось, там и в самом деле мелькнул чей‑то силуэт. Чье‑то лицо прижалось к стеклу. Краткий миг – и оно исчезло.

Я судорожно вздохнула. Джон и Чад одновременно взглянули на меня.

– Что там еще? – спросил Чад, обращая взор к окну у меня за спиной.

Он не стал дожидаться, пока я отвечу:

– Может, шторы задернуть?

И решительным жестом потянул занавески.

После ужина Чад пошел к себе проверить электронную почту. Я встала убрать со стола.

Потянулась за тарелкой Джона, и тут он перехватил мое запястье:

– Позволь мне помыть посуду, Шерри. Пожалуйста.

Я отдернула руку и сказала:

– Нет.

– Но когда, Шерри? Когда я снова смогу говорить с тобой? Когда я смогу обнять тебя?

– Не знаю.

Утром, когда я проснулась, Джон уже уехал. Я долго сидела на краю кровати. На крыше опять слышалась какая‑то возня. Может, в разоренное гнездо успело вселиться новое беличье семейство? Действительно, зачем строить собственное жилище, если есть пустующий дом? Да нет, вряд ли.

У животных чувства развиты намного лучше, чем у людей. Они бы почуяли запах беспощадной жестокости, исходивший от старого гнезда. Если на крыше появились другие белки, они должны начать все сначала. Я вдруг вспомнила, что пора будить Чада и везти его на работу. Вчера вечером я выстирала его футболку, достала ее, еще немного влажную, из сушки и положила ему на кровать, пока он отвечал на электронные письма.

– Кому пишешь? – поинтересовалась я.

– Офелии, – ответил он, не отрывая взгляда от экрана компьютера.

Я отправилась спать. Даже из‑за закрытой двери до меня еще долго доносилось мягкое щелканье клавиатуры.

Ровно в восемь утра я сверила часы, встала, накинула халат и пошла будить Чада. Как ни странно, в комнате его не оказалось.

Я заглянула в ванную, спустилась на кухню. Услышав с улицы шум, выглянула в окно.

Он стоял на заднем дворе, нагнувшись над бордюрным кустарником, и жестами звал к себе Куйо. – Куйо не реагировал на его призывы.

Гарретт.

Уже высадив Чада возле фирмы ландшафтного дизайна (сегодня Фред натянул спецовку прямо на голое тело, и, несмотря на складки жира, лохмотьями свисавшие с его рук и груди, я догадалась, что когда‑то он скорее всего был мускулистым и подтянутым мужчиной), я вдруг вспомнила, что Гарретт на этой неделе уезжает в Северную Каролину, в учебный лагерь новобранцев.

Date: 2015-08-24; view: 279; Нарушение авторских прав