Прогулка по земле

И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.

Иов, 1:7

Хьюго позвонил мне серым воскресным днем, где‑то в середине моей первой весны в Париже.

Тогда, до появления на свет Луизы, мы с Мари‑До жили в крошечной студии на площади Дофин, на острове Ситэ. По‑французски я не говорил, и знакомых у меня не было, если не считать нескольких англоговорящих приятелей, предоставленных участливым семейством Мари‑До.

Из всех этих чужих в общем‑то людей я чаще всего встречался с Хьюго. Суровый выходец из Нью‑Йорка, лет под сорок, он умудрялся жить в Париже, как будто ничего особенно не делая, кроме… ну, скажем так, писания. Он никогда не вдавался в детали, а я не настаивал, главным образом из страха, что он попросит меня почитать что‑то и высказать свое мнение.

Мы познакомились в доме моей свояченицы, он был довольно мил, но меня поразила его слегка пугающая манера держаться. Может, оттого, что он все время смотрел на вас искоса, а не в глаза, и почти неразборчиво что‑то бормотал. Он идеально подошел бы на роль фолкнеровского “грязненького мужика из сортира подземки с пачкой французских почтовых открыток в руке”. [64]

Хотя Хьюго явно задался целью стать моим другом, я ни на секунду не верил в его искренность. Подумал было, что он просто ищет выход на редакторов или агентов в связи со своими загадочными литературными экспериментами. Но когда узнал его получше, стали очевидны совсем иные мотивы. Судя по всему, он отвел мне определенную роль в психодраме, которая разыгрывалась в его воображении. Эмигрантская литература от Генри Джеймса до Патриции Хайсмит изобилует такого рода ситуациями, но к моей ближе всего была классическая история предательства на чужбине – как в картине “Третий человек” [65]. И в данной парижской вариации я соответственно превращался в Холли Мартинса, автора бульварных романов, который оказывается в послевоенной Вене. Меня, не знающего ни слова на французском, опекают и водят за нос местные пройдохи, а моим предполагаемым другом, обаятельным, бессовестным философствующим махинатором Гарри Лаймом, разумеется, представал сам Хьюго.

И именно в образе Лайма он позвонил мне тем воскресным днем. Мари‑До была на работе, а я подумывал засесть за писание. Но дальше сборов дело пока не продвинулось. Я будто оцепенел от гулкого гудения колоколов Нотр‑Дам, так непохожего на бодрый перезвон английских церквей. Именно в Париже возникает ощущение, что ты увязаешь в истории, настоящей или вымышленной, и действует это угнетающе. Существует ли здесь хоть что‑то, уже кем‑то не обдуманное, не написанное, не сделанное?

Звонок Хьюго был очень созвучен моему настроению.

– Что новенького? – спросил он.

– Ничего. У тебя?

– Ничего. Хочешь, э‑э, сходить куда‑нибудь?

– Типа?

– О… куда‑нибудь. Есть пара идей. Встретимся у Дантона в два?

В два стало еще пасмурней и тягостней. Как опавшие листья, ветер гнал через площадь туристов в бежевых тренчах Burberry. Я наблюдал за Хьюго, пока он переходил бульвар Сен‑Жермен. Неряшливый свитер, мешковатые вельветовые брюки – ручной вязки шарф как нельзя лучше вписывался в общую картину. Полностью игнорируя парижские традиции взаимодействия с шарфом (а манера обматывать, завязывать и драпировать его что‑то да сообщает о характере, профессии и сексуальной ориентации), он просто заправлял оба конца в вырез джемпера. Хуже смотрелась только удавка.

Он не стал садиться.

– Идем.

– Куда?

– Увидишь.

Он недобро ухмыльнулся. Будь я женщиной, сослался бы на головную боль. А так я дошел с ним до угла и спустился в метро, которое накрывала тень памятника Дантону, возведенного, как и большинство памятников, когда это уже не могло принести самому герою ни малейшего удовлетворения.

Мы вышли на площади Данфер‑Рошро, у южной границы старого города, почти у подножия другого монумента, бронзового Бельфорского льва, льва couchant [66], знаменующего бессилие Парижа в войне с Пруссией в 1870 году. А в паре кварталов вниз по бульвару Сен‑Мишель я нередко проходил мимо скромного каменного постамента, который венчала устало склоненная фигура обнаженной женщины, обхватившей голову. По‑видимому, она страдала от легкого недомогания, вероятно, вызванного похмельем. Надпись поясняла, что статуя воздвигнута в память об изобретении хинина, спасшего человечество от малярии. Судя по всему, во Франции размер памятников обратно пропорционален достижениям, которые они прославляют.

Катакомбы. “Здесь начинается царство смерти”

Под сенью льва два таможенных здания xviii века обозначали границу, отделявшую город от деревни. Хьюго повел меня к одному из них. Мы встали в очередь к маленькой будочке с разбитыми стеклами, заплатили десять франков и прошли в деревянную дверь, выкрашенную мрачно‑зеленой краской. Я стал разбирать инструкции, написанные на заляпанном листке бумаги в рамочке с мутным стеклом. – Катакомбы?

Хьюго выглядел очень довольным собой. Ему чрезвычайно нравилось все происходящее – настолько, что он заплатил за мой билет – неслыханная щедрость для того, кто на карманном калькуляторе высчитывал свою часть счета в кафе.

– С чего ты решил, что я захочу сюда спускаться?

Узкая бетонная лестница винтом уходила под землю. На вид мы едва ли могли протиснуться по ней, не вжимаясь в стену.

– Это интересно, – Хьюго зловеще осклабился. – Тебе понравится.

– Не думаю, – я прочитал надпись на деревянной табличке. – Шестьдесят метров – это же почти две сотни футов.

Презрительная ухмылка Хьюго привела меня в бешенство. Схватившись за отполированные тысячами нервных рук перила, я присоединился к процессии, спускавшейся в глухую темноту.

Лестница не кончалась. Стук ботинок о шероховатый бетон звучал все громче. Я слышал собственное дыхание, становилось удручающе душно и сыро.

Дойдя донизу, мы ступили в длинный туннель, такой узкий, что, раскинув руки, я касался обеих стен. Хьюго взял фонарик. Другие члены экспедиции тоже – видно, такие же постоянные клиенты, как и он. Хьюго направил луч фонаря на стены, осветив плиты тесаного камня, чередовавшиеся с породой, еще хранившей следы ударов кирки.

– Здесь вполне безопасно, – сообщил он.

Я твердил себе, что тут вовсе не жутко. Много где в Париже под землей пролегали пласты золотисто‑медового песчаника, но из‑за домов вести карьерные разработки было невозможно. Поэтому еще с древних времен камнеломы спустились под землю и прокладывали тоннели, покуда не изрыли всю северо‑западную часть Парижа.

На меня давила каменная толща. Но я продвигался вслед за подрагивающим лучом света.

Мне казалось, что мы идем уже где‑то час, проход все сужался, и двое людей теперь бы не разошлись, не встав лицом друг к другу. Пол то дыбился, то проваливался. Жирная черная линия бежала по потолку у нас над головами, как будто след копоти от тысяч факелов. Но позже я выяснил, что ее специально нанесли для посетителей xix века – в качестве ориентира. Время от времени я замечал боковые туннели, закрытые запертыми железными воротами. Хьюго направил фонарь в одну из таких пещер. Свет выхватил несколько метров и захлебнулся во мраке.

Мы шли все дальше, и стальные ворота уступили место витым чугунным решеткам, выкрашенным белой отслаивающейся краской. Стены были испещрены надписями, главным образом имена и года. Чем дальше, тем более ранние даты: 1876, 1814, 1787. До Германии. До Наполеона. До Революции.

Чем глубже мы заходили, тем реже становились электрические огни, тем более влажным – воздух. Капли собирались на потолке и шлепались на землю. Наконец мы добрались до узкой двери, над низким проемом значилось: Ici Commence l ’ Empire de la Mort [67].

Чтобы не перегружать и так переполненные городские кладбища, в xviii веке придумали погребать кости в этих пещерах. Но только рабочие Османа начали это делать систематически. Когда они принялись за раскопки средневекового Парижа, то обнаружили крипты, кладбища, могилы со скелетами умерших во время чумы: целый пласт смерти. Чтобы не возвращаться порожняком, вагонетки ехали обратно к шахте, груженые костями, и там их захоранивали вновь, со всеми полагающимися церемониями.

Кости и по сию пору здесь, на одиннадцати километрах подземных могильников, потемневшие от времени и плесени, едва различимые во мраке, с тщанием каменщика сложенные вдоль стен по обеим сторонам туннеля. Череда черепов, следом – бедренные и берцовые кости, и снова черепа. Когда работяги уставали или им становилось совсем уж невмоготу справляться с такой массой, они рассовывали их где придется. За зарешеченными нишами открывались другие коридоры, набитые черепами и тазовыми костями, в каких‑то местах груды обваливались под просевшими потолками.

На каменных глыбах между нишами виднелись названия церквей, откуда доставали кости, и – на латыни и французском – соображения на тему тщеты всего сущего. Некоторые даже сами изъявляли желание быть погребенными здесь. Они лежали на выкрашенных белым ложах, вытесанных из камня.

Мы отошли назад, чтобы пропустить другую группу. Для туристов катакомбы открылись только в 1960‑х. До этого вход был категорически запрещен – боялись, что кто‑то заблудится в темноте. А сегодня по туннелям каждую неделю бродят тысячи посетителей, и их так много, что вскоре после нашего визита катакомбы сначала закрыли на реконструкцию, а потом и еще раз – когда вандалы раскидали кости и разрисовали стены краской из баллончиков.

Хьюго косился на меня из темноты. Фонарик отбрасывал зловещий свет на его лицо.

– Ну? Как тебе?

Я ответил то, что он так хотел услышать:

– Жуть.

– Ага, точно! – просиял Хьюго.

Здесь он был в своей стихии. У посетителей из Штатов, не имевших за плечами многовековой истории, на ура шли сказки о потерянных сокровищах, древних загадках и замках с привидениями. “Код да Винчи” – последний в череде фантазий на тему ужасов Парижа вроде “Собора Парижской богоматери”, где фигурирует глухой звонарь‑горбун Квазимодо, историй о злодеях в черной маске вроде Фантомаса и Жюдекса, ну и, конечно, невероятно популярного “Призрака оперы”.

До 1920‑х годов местонахождение катакомб не разглашалось. В книге 1927 года, обещавшей рассказать об истинном Париже, информация подавалась чуть ли не как государственная тайна. “Мало кто в Париже может указать вам, где именно расположены катакомбы. Вот он, заветный адрес: возьмите такси до угла площади Данфер и улицы Рошро”. Тем, кто не читал подобных книг, гиды предлагали то, что у них звалось тайными посещениями. Клиентов проводили по темным зловонным закоулкам к воротам, за которыми начинался спуск по узкой каменной лестнице и тоннелям с капающей сверху водой. Так они добирались до двери с табличкой “Катакомбы. Частная собственность”. Под ней имелся выцветший герб – явный намек на аристократические корни. За ней взорам представал подвал, набитый скелетами, где властвовал видный джентльмен с бородой, милостиво принимавший скромную плату (желательно в долларах) за небольшую экскурсию. Когда какой‑то скептик потрогал подозрительно новенькие на вид кости и обнаружил, что это восковые муляжи, “Герцог” немедленно объяснил, что оригиналы давным‑давно рассыпались в прах.

Сказав Хьюго, что мне не по себе, я соврал. Катакомбы, как и все во Франции, были пропитаны домашним уютом. За прошедшие века рабочие карьеров, типичные французы, превратили их в миленький пригородный район. На стене грота кто‑то из них вырезал модель дворца высотой в три метра. Сухой зеленый мох рос на месте, где вода когда‑то просочилась сквозь мягкие породы и стекала струйками в теперь уже обмелевшее озерцо. Национальный гений уклонения, приспособления, дипломатии и притворства сказался и в отношении к смерти. Подобно тому, как устрицы превращают досадную песчинку в жемчужину, французы приноравливаются к неудобным предметам, оплетая их сетью ритуалов и придавая привычную форму. Аккуратно разложенные кости мертвецов выглядели ничуть не ужаснее ракушек, обрамляющих садовую клумбу.

Дорога вилась вокруг старых мест разработки. Песчаник – не гранит, и если хорошенько долбить по одному и тому же месту, он обваливается, образуя cloches – колокола, пустоты, конические своды высотой в пятнадцать метров. Иногда владельцы домов узнавали, что под ними велись раскопки, только когда грунт проваливался и дом исчезал с лица земли. Мы миновали с полдюжины таких сводов. Отделенные от обрывов шаткими перилами, мы заглядывали в глубокие ямы, где природные источники сливались в небольшие бассейны. Пропущенная через многометровые слои породы вода была прозрачна, как воздух. Видно, каменотесы, привыкшие к более мутным ваннам, опасались в ней мыться. Все столь эфемерное казалось странным, а значит, наверняка и проклятым.

Официальный вход для публики был лишь одним из сотни. Если знать особые лазы, попасть внутрь можно было почти из любого места в этой части Парижа. Над пометкой “1786” более поздний посетитель начертил “1968” и пацифик – эмблему кампании за ядерное разоружение. Катакомбы всегда привлекали искателей острых ощущений, сатанистов и заговорщиков. Именно здесь маркиз де Лафайет строил тайные планы создания собственной армии, которая отправится на помощь Джорджу Вашингтону и американским повстанцам. Участники Сопротивления встречались здесь во время Второй мировой войны для подготовки диверсий против нацистских оккупантов. Подпольные собрания были традицией не менее древней, чем сами тоннели. Сегодня студенты‑геологи отмечают там окончание института. И врачи тоже – один из лазов весьма удачно выходит прямо во двор больницы.

Официальный маршрут вывел нас по другой винтовой лестнице обратно на долгожданный свет и воздух Данфер‑Рошро.

– Можем еще куда‑нибудь отправиться на следующей недельке, – выпалил Хьюго с энтузиазмом ребенка, задумавшего на Хэллоуин какую‑то особую новую проказу. – Знаю кучу отличных местечек.

– Например?

– Как насчет канализации?

Date: 2015-08-24; view: 370; Нарушение авторских прав