Глава двадцать восьмая

Джастин спешит по залам Национальной галереи то трусцой, то шагом, раздираемый волнением и чувством долга: чувство долга напоминает о правиле «бегать по залам запрещено», волнение гонит вперед. В душе Джастина ведут борьбу разные стороны его натуры – паинька и сорвиголова.

Наконец он настигает Роберту, идущую на цыпочки х в библиотеку галереи. В библиотеке она работает вот уже пятый год.

– Роберта! – Сорвиголова спущен с привязи, Джастин нарушает правило «не кричать в залах», и его голос, достаточно громкий, чтобы от него завяли подсолнухи Ван Гога и треснуло зеркало на портрете четы Арнольфини, отдается эхом и отражается от стен и высоких потолков.

Услышав этот неприличный крик, Роберта замерла и медленно обернулась. Ее глаза широко распахнуты и полны ужаса, как у оленя, высвеченного фарами на дороге. Она краснеет будто маков цвет, поскольку полдюжины посетителей поворачиваются и смотрят на нее. Джастин немедленно начинает сожалеть о том, что нарушил кодекс ее правил, привлек к ней внимание, повел себя как отвратительный тюремщик на сторожевой башне, который направил на нее прожектор как раз в тот момент, когда она перелезала через забор. Он старается умерить свой шаг и пробует плавно скользить по полу, раскаиваясь в содеянном. Роберта прильнула к стене, подобно изящному вьющемуся растению, цепляющемуся за каменную кладку ограды, предпочитающему тень и не замечающему собственной красоты. Интересно, раздумывает Джастин, это работа в библиотеке так повлияла на ее поведение или же место библиотекаря в Национальной галерее казалось ей привлекательным в силу ее привычек?

– Да, – испуганно шепчет Роберта, широко раскрыв глаза.

– Простите, что окликнул вас так громко, – говорит он почти шепотом.

Ее лицо смягчается, а плечи немного расслабляются.

– Где вы взяли эту корзинку? – спрашивает Джастин.

– В приемной. Я возвращалась с перерыва, и Чарли попросил меня передать ее вам. Что-то не так?

– Чарли! Это тот парень, что стоит у входа в крыло сэра Пола Гетти?

Она кивает.

– Спасибо, Роберта! – Джастин машет ей и бросается к крылу Гетти, его сорвиголова и паинька снова столкнулись в высшей степени сбивчивой комбинации из бега и шага, корзинка покачивается в его руке.

– Закончила на сегодня, Красная Шапочка? – слышит он хриплый смешок.

Джастин, бегущий вприпрыжку с корзиной в руке, резко останавливается и, повернувшись, оказывается лицом к лицу с охранником Чарли, высоким, крупным парнем в форменном берете.

– Господи, Бабушка, какая у тебя некрасивая шляпка!

Чарли делает страшные глаза и скрючивает пальцы как когти.

– Чарли, я хотел спросить, кто дал тебе эту корзинку.

– Посыльный из… – Чарли подходит к своему столику, перебирает какие-то бумаги и достает карточку с зажимом. – Из торгового центра «Хэрродс». По имени Чжан Вэй, – читает он. – А что? Маффины не понравились?

Джастин прищуривается:

– А откуда ты узнал, что там кексы? Чарли отводит глаза:

– Я же должен был проверить, мистер Хичкок, правда? Это Национальная галерея. Я не имею права принять посылку, не зная, что в ней.

Джастин внимательно смотрит на заливающееся краской лицо Чарли, замечает крошки, застрявшие в уголках рта и просыпавшиеся на грудь. Сняв клетчатую салфетку, он считает кексы. Их одиннадцать.

– Ты не думаешь, что посылать человеку одиннадцать кексов – это как-то странно?

– Не знаю, мистер Хичкок. – Глаза бегают, плечи беспокойно подергиваются. – Никогда в жизни не посылал никому кексы.

– Разве не логичнее послать дюжину маффинов? Чарли пожимает плечами и начинает пристально изучать всех входящих в галерею – гораздо внимательнее, чем обычно. Джастину ничего не остается, как уйти восвояси.

На Трафальгарской площади Джастин выхватывает из кармана мобильник.

– Алло?

– Бэа, это папа.

– Я с тобой не разговариваю.

– Почему?

– Питер рассказал мне, что ты наговорил ему вчера на балете! – Бэа по-настоящему гневается. – Ты весь вечер допрашивал его относительно его намерений.

– Я твой отец, я должен был так поступить.

– Ты поступил как какой-нибудь гестаповец! Клянусь, я не буду с тобой разговаривать, пока ты перед ним не извинишься.

– Извинюсь? – Джастин смеется. – За что? Я просто задал ему несколько вопросов. Бэа, он недостаточно хорош для тебя.

– Нет, он недостаточно хорош для тебя. Что ж, мне все равно, что ты о нем думаешь, это моя жизнь!

– Он зарабатывает на жизнь, собирая клубнику.

– Он консультант по компьютерным технологиям!

– Тогда кто собирает клубнику? – Кто-то точно собирает клубнику. – Что ж, дорогая, ты знаешь, как я отношусь к консультантам. Чем консультировать других, как сделать то-то и то-то, взяли бы да и сделали это сами.

– А ты? Ты лектор, куратор, обозреватель и консультант по искусству. Почему бы тебе не спроектировать здание или не нарисовать чертову картину самому! – кричит она. – А то только хвастаешься, как много ты об этом знаешь!

Хм. В этом есть доля истины.

– Дорогая, давай не будем сейчас ссориться.

– Я и не собираюсь. Но ты извинишься перед Питером, или я не буду отвечать на твои звонки! Жалуйся на свои маленькие трагедии кому-нибудь другому!

– Стой-стой! Только один вопрос.

– Папа, я…

– Ты-послала-мне-корзинку-с-дюжиной-маффи-нов? – выпаливает он.

– Что?! Нет!

– Нет?

– Никаких маффинов! Никаких разговоров, никакого ничего…

– Ну-ну, дорогая, нет необходимости в двойном отрицании.

– Я не буду больше с тобой общаться, пока ты не извинишься, – заканчивает она.

– Хорошо, – вздыхает Джастин. – Прости.

– Не передо мной. Перед Питером.

– Ты хочешь сказать, что завтра по пути ко мне не станешь забирать мою одежду из химчистки? Ты знаешь, где это, рядом со станцией метро…

В трубке раздается щелчок. Он в замешательстве смотрит на телефон. Моя родная дочь повесила трубку, не дослушав меня? Я знал, что от этого Питера одни неприятности.

Он набирает еще один номер. Откашливается.

– Алло.

– Дженнифер, это Джастин.

– Привет, Джастин. – Ее голос холоден. Раньше он был теплым. Как мед. Нет, как горячая карамель. Когда Дженнифер слышала его имя, голос перепрыгивал на октаву выше, как в фортепьянных пьесах, которые она играла в зимнем саду, – он просыпался под них по воскресеньям.

И вот теперь он слушает царящую в трубке ледяную тишину.

– Прости, но я звоню узнать, не ты ли послала мне корзинку с кексами. – Не успели слова прозвучать, как он тут же понимает, насколько нелеп этот звонок. Конечно, она ничего ему не посылала. С чего бы ей это делать?

– Повтори, что ты сказал?

– Мне на работу прислали корзинку маффинов с благодарственной запиской, но из записки не было понятно, кто отправитель. Я подумал, может быть, ты их прислала?

– Джастин, за что бы я могла тебя благодарить? – Теперь ее голос звучит удивленно. Нет, скорее насмешливо.

Она задала простой вопрос, но он хорошо знает бывшую жену: подтекст этого вопроса выходит далеко за пределы слов.

И Джастин подпрыгивает и заглатывает наживку. Крючок разрезает ему губу, и возвращается язвительный Джастин, тот человек, который столько времени наблюдал за гибелью их… да просто – за их гибелью!

– О, ну не знаю, например, за двадцать лет брака. За дочь. Хорошую жизнь. Крышу над головой. – Боже, что он несет! И до него, и после него у нее была – и никогда никуда бы не делась – крыша над головой, но сейчас слова бьют из него струей, он не может и не хочет останавливаться, так как он прав, а она нет, и гнев подстегивает каждое слово, как жокей, приближаясь к линии финиша, нахлестывает лошадь. – За путешествия по всему миру. – Хлыст щелкает! – За одежду, одежду и еще одежду. – Хлыст щелкает! – За новую кухню, когда она нам была не нужна, за зимний сад, черт побери… – И он продолжает, будто бы забыв, что она сама хорошо зарабатывала, играя в оркестре, который ездил по всему миру…

В начале их семейной жизни им пришлось жить с матерью Джастина. Они были молоды, им нужно было растить ребенка – причину их поспешного брака, и, поскольку Джастин днем ходил в колледж, ночью подрабатывал барменом, а по выходным работал в музее, Дженнифер зарабатывала деньги, играя на фортепьяно в фешенебельном ресторане Чикаго. По выходным она возвращалась домой под утро, у нее болела спина, начали опухать пальцы. Ему все это было хорошо известно, но сейчас вылетело из головы, стоило ей забросить удочку, задав такой, казалось бы, невинный вопрос. Она знала, что последует эта тирада, и Джастин будет пожирать, пожирать, пожирать, с трудом жуя, эту наживку, заполняющую его рот. Наконец, перечислив все, что они сделали вместе за последние двадцать лет, и выбившись из сил, он останавливается.

Дженнифер молчит.

– Дженнифер?

– Да, Джастин? – Лед. Джастин утомленно вздыхает:

– Ты не присылала кексы?

– Должно быть, их прислала какая-то другая из твоих многочисленных женщин, потому что это точно была не я.

Щелк – и она пропала.

В нем бурлит ярость. Другие женщины. Другие женщины! Один роман, когда ему было двадцать лет, и неловкая возня в темноте с Мэри-Бет Дюрсоа в колледже, до того как они с Дженнифер поженились, – вот и весь его донжуанский список.

Джастин чувствует, как его окатывает волна гнева и напрасных сожалений. Заставляя себя дышать ровнее, он направляется к ступеням Северной террасы, садится у одного из фонтанов, ставит корзинку у ног и вгрызается в кекс, поглощая его так быстро, что почти не чувствует вкуса. К его ногам падают крошки, привлекая стайку голубей. В их черных, похожих на бусинки глазах горит решимость. Джастин собирается взять еще один маффин, но его окружают исступленные голуби, жадно пытающиеся расклевать содержимое корзинки. А вот и еще несколько дюжин голубей подлетают к нему, опускаясь на землю подобно истребителям. Джастин испытывает что-то вроде мистического ужаса. Он поднимает корзинку и разгоняет птиц, свистя и топая, как одиннадцатилетний мальчишка.

Он влетает в дверь своего дома, оставив ее открытой, и натыкается на Дорис с образцами красок.

– Итак, я остановилась на нескольких. – Она размахивает перед его лицом десятками разноцветных лоскутов.

Каждый из ее длинных леопардовых ногтей украшен маленьким блестящим камешком. На ней обтягивающий комбинезон змеиной расцветки, а ноги опасно покачиваются на шпильках лакированных сапог на шнуровке. Волосы Дорис горят костром ярко-красного цвета, на губах помада, сочетающаяся с волосами. В сильном раздражении Джастин смотрит, как открываются и закрываются ее губы.

– «Крыжовенный кисель», «кельтский лес», «английский туман», «лесная жемчужина» – все это спокойные тона, они будут так хорошо смотреться в этой комнате. А еще «дикий гриб», «кочующий свет» и «султанша специй». Оттенок «конфета капучино» – один из моих самых любимых, но не думаю, что он будет сочетаться с этой шторой. Как тебе кажется? – Дорис машет у него перед лицом куском ткани, и он щекочет ему нос, который начинает чесаться так сильно, как будто чувствует приближающуюся схватку.

Джастин не отвечает, делает несколько глубоких вдохов и считает про себя до десяти. А когда это не помогает, продолжает считать до двадцати.

– Эй? Джастин? – Она щелкает пальцами перед его лицом. – Джастин?

– Может, ты дашь Джастину передохнуть, Дорис. Он выглядит уставшим. – Эл нервно поглядывает на брата.

– Но…

– Неси сюда свой зад султанши специй, – дразнит Эл.

Она показывает ему язык:

– Хорошо, но вы все-таки дослушайте. Бэа понравится, если ее комната будет покрашена в «кружево цвета слоновой кости». И Пити тоже. Только представь, как это будет романтично для…

– Хватит! – Джастин кричит во весь голос, не в силах вынести, что имя его дочери и слово «романтично» употребляются в одном предложении.

Дорис подпрыгивает от неожиданности и немедленно замолкает. Ее рука стремительно взлетает к груди. Эл перестает пить, бутылка замирает у его губ, тяжелое дыхание у ее горлышка создает звуки, напоминающие игру на волынке.

– Дорис. – Джастин делает глубокий вдох и пытается говорить как можно спокойнее. – Пожалуйста, хватит об этом.

Хватит этих «ночей капучино»…

– «Конфета капучино», – перебивает она и замолкает снова.

– Все равно. Это дом викторианской эпохи девятнадцатого века, Дорис, а не просто какая-то лачуга из стекла и бетона.

– Он пытается сдержать эмоции, чувствуя себя оскорбленным от имени здания. – Если бы в то время ты в разговоре упомянула «шоколад капучино»…

– «Конфету», – шепчет она.

– Не важно! Тебя бы тут же сожгли заживо! Оскорбленная, она взвизгивает.

– Дом нужно сначала изучить. Ему нужна изысканность, нужна мебель того периода, цвета того времени, а ты хочешь заляпать комнаты красками, перечень которых звучит, как список блюд Элу на ужин.

– Эй! – возражает Эл.

– Поверь, я ценю твою помощь. Но мне кажется, этому дому нужно… – Он делает глубокий вдох и тихо произносит:

– Чтобы им занимался кто-нибудь другой. Пожалуйста, скажи, что ты меня поняла.

Она медленно кивает, и он выдыхает с облегчением.

Неожиданно образцы краски летят по всей комнате. Без всякого перехода Дорис впадает в бешенство:

– Ты просто надменный ублю-ю-ю-док!

– Дорис! – Эл вскакивает с кресла, вернее, пытается это сделать.

Джастин отступает назад, а она приближается, выставив вперед как оружие свой длиннющий блестящий ноготь.

– Слушай сюда, дурачок! Я провела последние две недели в таких библиотеках и местах, о существовании которых ты даже не подозреваешь. В темных грязных подземельях, где пахнет даже не стариной, а… дряхлостью! – Ноздри Дорис трепещут, а голос становится угрожающе низким. Я купила все исторические брошюры, посвященные краскам того периода, которые только смогла найти, и использовала цвета в соответствии с эстетическими представлениями конца девятнадцатого века. Я жала руки людям, о которых ты даже знать не хочешь, я видела районы Лондона, о которых я даже знать не хочу.

Книги, которые я просматривала, были такие старые, что в них ползали громадные пылевые клещи, вполне способные сами снять их с полок. Я подобрала краски «Дьюлакс» настолько близко к твоему историческому периоду, насколько могла, и я была в магазинах, торгующих подержанными товарами, очень подержанными товарами, и даже в антикварных лавках видела мебель в таком отвратительно запущенном состоянии, что чуть не вызвала санитарную инспекцию. Я видела, как что-то ползало вокруг обеденных столов, и рассматривала такие разваливающиеся стулья, что чувствовала запах чумы, убившей последних людей, которые на них сидели. Так что… – Она тыкает ему в грудь своим похожим на кинжал ногтем и заканчивает, делая ударение на каждом слове: – Не говори. Мне. Что. Этим. Должен. Заниматься. Кто-то. Другой. – Дорис откашливается и выпрямляется. – Что бы ты ни говорил, я закончу этот проект. Если не для тебя, то для твоего брата, который может скоро умереть, а тебе на это наплевать! – Она разворачивается на шпильках и исчезает.

– Умереть? – кричит ей вслед Джастин, но не помучает ответа.

Я нервно переминаюсь с ноги на ногу перед открытой дверью дома Джастина. Должна ли я нажать на звонок? Позвать его по имени? Может, он вызовет полицию, и меня арестуют за незаконное вторжение в чужие владения? Нет, Фрэнки и Кейт были не правы. Они убедили меня прийти сюда и представиться ему. Они так накрутили меня, что я прыгнула в первое такси и примчалась к Трафальгарской площади, чтобы застать его в Национальной галерее. И на площади увидела его. Я была так близко от него, когда он говорил по телефону, слышала, как он звонил людям, спрашивая их о корзинке. Я испытывала странное спокойствие, просто наблюдая за ним, хотя он этого не знал, не в силах оторвать от него глаз, наслаждаясь тайным трепетом оттого, что могу видеть его таким, какой он есть, вместо того чтобы просматривать его жизнь через его же собственные воспоминания.

Его очень рассердил телефонный разговор – скорее всего, он говорил с бывшей женой, женщиной с: рыжими волосами и веснушками. Я сообразила, что выбрала неподходящее время, подходить сейчас нельзя, и пошла за ним следом. Пошла следом, а не преследовала. Выжидала, пытаясь собрать все свое мужество, чтобы заговорить с ним. Должна я упоминать о переливании крови или нет? Подумает ли он, что я спятила, или согласится выслушать, или, что еще лучше, согласится поверить?

Потом мы спустились в метро, где сотни людей толкались и пихались, не давая сказать и слова, не то что заводить беседы об интеллекте крови. Так что, походив туда-сюда по улице, на которой он живет, чувствуя себя одновременно влюбленной школьницей и сексуальной маньячкой, я теперь стою перед дверью с дурацким планом позвонить и сказать: «А вот и я!»

К счастью, этот план опять подвергается угрозе срыва, потому что Джастин и его брат Эл заговаривают о том, чего мне не положено слышать, – о семейной тайне, которую я и так уже хорошо знаю.

Убираю палец с кнопки звонка, продолжаю прятаться ото всех окон и жду удобного момента.

Date: 2015-08-24; view: 299; Нарушение авторских прав