Четвертая 13 page

– Смотри! – сказал Марко, когда они присели на скамейку у ворот.

На востоке высоко в бледно‑голубом небе два самолета набирали высоту, стремясь к одной вершине. Они были словно две иглы, за которыми тянутся одинаковые пряди белого дыма. Самолеты разошлись, не задев друг друга. Вскоре (небо органически не приемлет прямые линии и быстро разрушает их четкость) две белые черты образовали накренившийся крест: он наклонялся назад, уплывая все дальше за горизонт. Что‑то закончилось – там, по ту сторону.

– Территория, – сказал Терри. – Все сводится к одному. Каждый парень хочет быть первым. Каждый индеец хочет быть вождем. Все сводится к этому: быть хозяином территории.

– М‑да, приятель, – сказал Стив Кузенс и повернулся к своему второму гостю – Ричарду.

– Лично я хочу, – сказал Ричард, подчеркивая «я», поскольку Скуззи вел одновременно два разговора. (Возможно, он мог бы вести и больше – столько, сколько потребуется, как гроссмейстер, дающий сеанс одновременной игры.) – Я хочу бесплатный образец. Ну… может быть, не совсем бесплатный. Я думаю, мы сможем договориться.

– Так вы хотите, чтобы он получил оплеуху?

– …Ну‑у, – сказал Ричард. – Пожалуй, не оплеуху. Скорее…

– Ладно, просто мы называем это оплеухой. Но это больше чем оплеуха. – Потом Стив повернулся к Терри: – Слушай, у меня есть своя территория. И она не ограничивается какой‑нибудь долбаной улицей.

Он перевел взгляд с Терри на Ричарда и обратно, приглашая обоих повнимательней присмотреться друг к другу. Его редкие брови были подняты. Тулья шляпы была вдавлена с двух сторон, так же как и ввалившиеся скулы под шляпой. Стив снова обратился к Терри:

– Эй! Ты же видишь, до чего меня доводят!

Как большинство лондонцев, Стив мог прекрасно имитировать акцент ямайских бандитов – «ярди». Он даже читал роман под названием «Ярди», и у него было много друзей среди них. Терри, как Ричард понял еще раньше из блеянья и кваканья мобильного телефона Стива, был «квако»: а это другая тусовка. На этих «переговорах» Ричард присутствовал в качестве наблюдателя. И чувствовал он себя соответственно. Как свидетель, не имеющий права высказать свою точку зрения.

– Некоторые из моих парней, – сказал Терри, – просто звери. На человеческую жизнь им начхать. Для них кого‑нибудь замочить – это нормально. Это их образ жизни.

«Боже, я всю жизнь прожил среди этих логопедических недоносков. И как только эти черномазые слова не коверкают. Как тогда, когда мы собирались отделать Найджела, – подумал Стив. – Я говорю Класфорду: „Он долбаный хиппи“. А Класфорд спрашивает: „Кто – ниппи?“ Я говорю: „Да нет, хиппи“. А Класфорд: „иппи?“ О боже».

– Они все мечтают иметь большую машину и цепь на шею толщиной в руку. Золотые побрякушки. И бриллианты в ушах и на шее.

Стив повернулся к Ричарду и спросил:

– Когда вы хотите, чтобы мы это сделали?

– Можно на этой неделе.

– Ладно. Я предоставлю вам бесплатный образец. Пробник. Возьмем какого‑нибудь черномазого. Скажем, Класфорда. Отличный парень. Свое дело знает. С вами все в порядке? Попробуйте сэндвичи с беконом.

Компания устроилась в заведении, которое Скуззи называл шпилером: это был частный (то есть нелегальный) игорный клуб на Эджвер‑роуд. Чтобы попасть в дальние комнаты, нужно было пройти через салон красоты, не отличающийся высокими моральными устоями, а потом подняться по небольшой лестнице. Здесь царил лондонский преступный мир старой закалки: у «Джесстера» отдыхали от трудов неправедных уголовники‑рецидивисты и разные сукины дети; попасть сюда стоило немалых трудов. Но если об этом не знать, то можно легко принять этот притон за гостиную какой‑нибудь добрейшей бабульки, смотрящей на все сквозь пальцы. На барной стойке стоял чайник, накрытый стеганым колпачком с кисточкой, у стены – допотопный игровой автомат, к которому, само собой, не подходила ни одна из современных монет, картинки на стенах изображали солдат и охоту на лис, за карточным столом четверо или пятеро заплесневелых старикашек играли не в покер и не в очко, и даже не в «двадцать одно», а в некое сугубо местное производное от виста под названием «суиззл». У Стива Кузенса было замечательное слово для стариков: он называл их «анализы». А Ричарду нравилось словечко «цыпки» – в смысле девицы. В общем, Стив любил иногда поразвлечься рифмованным сленгом, а Ричард когда‑то много лет назад даже записывал рифмованный сленг. Единственно удачными ему казались «джекиллы» (брюки – от Джекилла и Хайда) и «сироп» (парик – сироп из фиг). И было нечто почти поэтически грубое в «яйце» (лицо – от яйца вкрутую. Почему яйцо? Почему вкрутую)… Сейчас было утро. И «Джесстер» казался абсолютно безобидным местом. Ричард, чья внутренняя система сигнализации была не в лучшей форме, чувствовал себя здесь как дома.

– Терри, дружище, – сказал Стив серьезно. Он не мигая смотрел в лицо Терри – очень смуглое с желтым отливом, усыпанное, как кожура перезрелого банана, бесчисленными оспинами, коричневыми пятнышками, черными веснушками. – Я тебя понимаю – без проблем. Но тебе ведь нужен мой товар, верно?

– Ну да. Они хотят твой товар. Чисто для здоровья.

Стив Кузенс любил воображать себя преступником из преступников. Каждый день он проворачивал преступление века. Это не обязательно были сложные или успешные преступления, потому что он имел в виду не этот век. Он имел в виду век следующий. Товар у Стива был приятного свойства – и он приносил доход, в отличие от других преступлений, которые Стив совершал по большей части для отдохновения (например, организовывал сотрясение мозга людям, которым подсыпал в напитки галлюциногены). Стив продавал свой товар – кокаин и героин – в оздоровительных клубах. Никаких стероидов и прочего дерьма для накачки мускулатуры или смены пола. Только кокс и герыч. Завсегдатаи оздоровительных клубов по определению были озабочены своим телом и часто хотели доставлять ему максимально разнообразные удовольствия. В некоторых случаях доходило до детоксикации в специализированной клинике. Стив гордился своим товаром: легкая, надежная, постоянная прибыль; но главное было в том, что это было неординарно. Это было умно. Это было здорово – скормить ведро героина какому‑нибудь безмозглому качку, наркоману в майке под пудовым тренажером.

– Скажи, что ты меняешь поставщика, – предложил Терри.

– Ну, вы, ребята, даете! И куда это вас всех заведет? Вас – «квако». Я имею в виду, резать друг у друга детей и бабушек – вы же с этого начинаете. Как в эпоху динозавров. В наше время главное – бумажная работа. Вот какой путь мы проделали. От каменных топоров к бумажной работе.

Ричард задумался над взаимосвязью истории современного преступления и истории современного вооружения, или современной литературы. Банда А в гараже точила свои ножи. Банда Б вооружилась огнестрельным оружием. Банда В вышла с автоматами. Тогда банда Г взялась за пулеметы. Старые банды, новые банды, потом «ярди» и «квако». Банда Икс. В мире подобная эскалация привела к ядерному противостоянию. Но «квако» звучало похоже на «хаос». Собственно, они и были вооруженным хаосом. То же произошло и с литературой – она становилась все более трудной и все более пугающей, пока наконец не исчерпала самое себя и не пришла к «бумажной работе». То есть – к «Амелиору».

– Мы друг друга поняли.

– Куда уж яснее, – сказал Стив. – Типа я отдаю вам свои деньги.

– Что мне передать моим ребятам? – спросил Терри, вставая.

– Если бы я хотел им что‑нибудь передать, знаешь, что я бы сделал?

Верхняя губа Терри выжидательно вздернулась.

– Я бы отправил тебя домой по частям на трех машинах.

Они оба расхохотались. Они хохотали до хрипа. Потом Стив повернулся к Ричарду, и они принялись обсуждать план своих действий.

Полчаса спустя, когда они уже собирались уходить, Ричард сказал:

– Я просто хочу увидеть, как это выглядит. Насилие. Оно может оказаться… не совсем уместным.

– Идет. Он получит оплеуху, а там посмотрим, что делать дальше. Просто подумаем. У него есть влиятельные дружки?

– Есть парочка. – Ричард назвал финансиста Себби.

– Да, этот со связями, – сказал Стив. – У него целая армия охраны.

– Но Гвин‑то дуб. Сам он никогда ни за что не догадается.

– Это меня не касается, – сказал Стив. – У вас там свои резоны. И я их уважаю. Мне до них дела нет. Это меня не касается.

Ричард знал, куда клонят с подобными высказываниями. Сейчас он может открыть Стиву Кузенсу какую‑то часть правды, а может отвести ему роль наемной прислуги.

– Это связано с вашими… э‑э… литературными…

– Нет, нет. – Ричард даже не успел ни о чем подумать, так у него – слишком быстро – вырвались эти слова: – Этот сукин сын трахнул мою жену.

– Кусок дерьма, – сказал Скуззи.

Раздался телефонный звонок – звонила Гэл.

– Извини за задержку, – сказала она. Она сидела за своим письменным столом.

– Ничего, все в порядке, – сказал Ричард. Он тоже сидел за своим письменным столом.

Гэл всегда старалась быть честной со своими клиентами. Поэтому она сказала Ричарду все как есть. В прошлые выходные она, как и обещала, взяла «Без названия» домой. После легкого ужина она, как старомодный литературный агент, в халате и очках для чтения устроилась с романом на кушетке. На середине четвертой страницы она вдруг почувствовала острую мигрень – раньше мигрени ее никогда не мучили и вообще голова не болела. Она бросилась в ванную и стала рыться в шкафчике для лекарств. У нее до сих пор на лбу синяк – это она въехала лбом в зеркало. В ту ночь она спала нормально и встала рано. Но на седьмой странице мигрень вернулась снова.

– Какая жалость, – сказал Ричард.

– Боюсь, что твой роман не укладывается в мой график, – Гэл имела в виду семейную сагу на семистах страницах, написанную экспертом по похудению, – ее надо было прочесть и пристроить к концу недели. – Я передам рукопись Крессиде, моей ассистентке. Она умная до чертиков. Ты не волнуйся. Я отзвонюсь тебе дней через пять.

Между кнопками, скрепками и неопубликованными романами на столе Ричарда стоял графин с водой из‑под крана – прокипяченной и охлажденной (Джина показала Ричарду, как это сделать). Это был его новый метод оздоровления организма: теперь Ричард все время пил воду, но не вместо бодрящего кофе, встряхивающего виски и расслабляющего пива, а в дополнение к ним. Потребление большого количества воды помогало ему бороться с обезвоживанием организма. Пить много воды ничего не стоило. И вреда от этого не было.

Отодвинув графин, Ричард сел на стол и обхватил голову руками.

Полночь, оранжевый фургон припаркован на углу Рокс‑холл‑Парейд.

За баранкой – Тринадцатый. Он один, если не считать Джиро, который спит на своей клетчатой подстилке и вздрагивает во сне, мучимый кошмаром. На лице Тринадцатого характерное возмущенное выражение – свидетельство еще одного недавнего визита в городской суд. Его обвинили в нарушении общественного порядка. На Лэдброук‑Гроув. В субботу вечером. Просто смех, да и только: они просто позабавились с молочными бутылками. С пустыми молочными бутылками. Нет, вы слыхали? Нарушение общественного порядка? На Лэдброук‑Гроув? В субботу вечером? Какой там, на хрен, порядок?

Качая головой, Тринадцатый посмотрел на дверь с номером. Там, за дверью, был Стив – он обговаривал с Дарко и Белладонной, что им делать дальше.

Эта фраза обращает на себя внимание своей странной эмоциональной нагрузкой: «Хороший мальчик и плохой мальчик пошли в лес».

– Ладно, – сказал Ричард.

Он был в халате и еще не завтракал: маленькая кучка ядерных отходов. Было восемь утра. На кухне, через коридор, Джина и Мариус ели кашу. А Ричард чувствовал себя шахтером после ночной смены – с серым лицом, если не считать поблескивающих капелек холодного пота.

– Ладно. Какое у нас первое слово?

Наморщив лобик, Марко смотрел на страницу.

– Ладно. Какая у нас первая буква?

– …Кэ, – сказал Марко.

– Подумай.

– Хэ.

– Хорошо. Дальше.

– …О.

– Хорошо.

– …Тэ.

– Подумай.

– …Шэ.

– Хорошо.

– …И.

– Да.

– Й.

– Хорошо. И что получается? – Ричард подождал. – Что же получается? – Ричард подождал еще немного. Наконец ему надоело ждать, и он сказал: – Хо‑ро‑ший.

Теперь они оба в упор смотрели на неприступную твердыню второго слова.

– Мэ, – произнес Марко. – А, – сказал он немного погодя. И еще немного погодя: – Лэ.

– Ну, Марко?

– Ы, – сказал Марко.

– Нет. Подумай.

– Ль.

– Хорошо.

– Чэ.

– Да.

– И.

– Дальше.

– Кэ.

– Молодец. А теперь прочитай все слово.

– Ма‑лы‑чик.

– О боже, – сказал Ричард.

На самом деле в эту минуту он думал о том, как малыш вообще может сидеть у него на коленях. Неужели он не слышит того бессвязного блюза, который без конца крутится в голове у отца? Как случалось и прежде, Марко, в своей шелковой пижамке сидящий у него на коленях, его невинное ерзанье вызвали у Ричарда эрекцию. Раньше это его тревожило и поражало, как что‑то, о чем лучше помалкивать. Но опять же, он был в достаточной степени художником, чтобы верить в общечеловечность своих реакций. Он расспрашивал других папаш и выяснил, что с ними случалось то же самое. Это было всеобщим – универсальным. И все же это казалось извращенным по своей сути. Особенно если подумать обо всех прочих случаях, когда мысленно молишь об эрекции, но все бесполезно. А сейчас она была совсем не нужна. Напротив, она была нежелательна.

Они кое‑как одолели «плохой» (пло‑кой, пло‑ной), снова составили «мальчик», потом с трудом сложили «пошли» (пожли, помли) и наконец добрели до предлога «в». В следующее слово Марко вглядывался минуты полторы. За это время Ричард успел выбраться из‑под него. Ладно: бог с ним, с этим «лесом». Леса… они у Данте, Спенсера, Вергилия и Мильтона символизировали жизненные соблазны. Хороший мальчик и плохой мальчик отправились в лес. Заколдованные поляны в мрачных чащобах, здесь есть места, где легко сбиться с пути, или места, где колдовские чары развеиваются, – в любом случае, это места, где ты должен пройти испытание. Ричард подумал, случалось ли Гвину в ходе его экспериментов по впаданию в детство читать так, как читает Марко: по одной букве за двадцать секунд. Как удалось Гвину развить в себе эту привычку? Возможно, автоматически, возможно, у его придури были перерывы на обед. А может, он просто думал, что это хорошо для его имиджа. Он мог притворяться ради журналистов, которые покорно и с восхищением описывали этот феномен. Вот Гвин замолкает на середине фразы, берет из вазы апельсин и задумчиво разглядывает его. А вот, выйдя из ресторана, он вдруг замедляет шаг, словно пригвожденный к месту, около витрины магазина игрушек. И это невозможно проделать еще раз, потому что номер с апельсином выдумал какой‑то шпион, а магазин игрушек – это вовсе не чудесный храм, а поле битвы финансовых аналитиков и специалистов по маркетингу… Неожиданно Гвин уехал в десятидневную поездку по Италии, где, как он уведомил Ричарда, второе издание «Амелиора» «вызвало живой отклик». Единственной положительной динамикой в делах Ричарда можно было считать то, что ему удалось заказать, получить и должным образом препроводить в печать положительную рецензию на «Парное свидание» Люси Кабретти – критика‑феминистки из Вашингтона.

Марко соскользнул с колен отца, и Ричард бросил детскую книжку за спину. На мгновение его взгляд задержался на биографии, которую ему нужно было рецензировать: она была величиной с большую переносную магнитолу. Ричард потер лоб. Ночью ему приснился какой‑то клуб на Северном полюсе, где в пищу употребляли женщин, а престарелые нацисты бражничали с накачанными наркотиками монстрами…

Ричард нехотя поднялся наверх, чтобы принять душ и одеться. Он постоял, согнувшись, в крохотной кабинке, пока сверху лилась вода, а потом натянул на себя одежду. Посмотрел на себя в зеркало – синяки под глазами, словно шрамы, волосы стоят дыбом, как от ужаса. Эта картинка заставила его отказаться или, по крайней мере, отложить на какое‑то время ближайший план: соблазнение чуть тронутой легким загаром Деметры Барри. И еще это заставило его задуматься. Откуда я вернулся? Где же я был? Не в стране снов, не во сне, как это было когда‑то, а на каком‑то другом испытательном полигоне, в каком‑то другом лесу. В лесах «Комуса» Мильтона и «Королевы фей» Спенсера? Нет. Скорее это был лес, знакомый тому дикарю из блинной «Канал Крепри»: поляна, сломанные и раскиданные причиндалы для пикника, вполне современный мусор и объедки, деревья, терпеливо и горестно роняющие капли ядовитого дождя. Джина, как обычно, оставила постель незаправленной. Ричард стоял голый и смотрел на голую простыню, на ее складки, на ее влажный блеск. Каждое утро мы все больше оставляем в постели: все больше уверенности, силы, любви. Больше волос и кожи: отмерших клеток. И тем не менее эти частички опережают вас на шаг, готовясь воссоединиться с космосом.

Ричард стал бриться. Муха, ленивая лондонская муха, слабо жужжа, билась о стенки запотевшей душевой кабинки. Лондонские мухи – это особая порода. Толстые и медлительные – к октябрю они превращаются в живые трупы. Ричард брился. Он отметил, что его щетина стала еще щетинистей и еще более непослушной. Но погодите, подумал он: ведь я еще не старый. У меня на лице все еще сохранились родимые пятнышки, угри и даже гнойные прыщи, как у мальчишки‑подростка (часто его лицо казалось ему одним большим прыщом). Я все еще постоянно думаю о сексе и готов дрочить при любой возможности. Я все еще разглядываю собственное отражение в зеркале. Но этот путь предстоит пройти всем нам: от Нарцисса к Филоктету с его смердящей раной. Ричард вздрогнул так, как будто бы он порезался. С Джиной они теперь играли в какие‑то сексуальные прятки. Он даже не мог себе позволить обнять ее, потому что объятия вели к поцелуям, а поцелуи – к маленькой смерти. Поэты ошибаются, когда говорят, что совокупление похоже на смерть. Как раз наоборот, маленькая смерть – это то, что переживал он. Как проводила Джина свои пятницы? Ричард перестал за ней следить. Он лишился права знать правду. Боже, и еще эта долбаная муха жужжит и вьется между ног. Колючая, толстая, обреченная, пережившая свое время. Когда Джина смотрела фильмы ужасов, она закрывала уши руками. Не глаза, а уши. Ричарду не хотелось думать о том, что бы стал закрывать он.

Он потрогал шишку на шее. Разумеется, это всего лишь киста: да уж, он кистозный парень. Уговаривая себя не переживать по этому поводу, Ричард решил, что добился ощутимого прогресса в своей ипохондрии. Его уже больше не мучили характерные для кризиса среднего возраста периодические приступы паники, когда стоит вам почувствовать, что у вас кольнуло там или здесь, и вы уже подозреваете, что смертельно больны. Теперь, привыкнув, что у него все время что‑нибудь болит или где‑нибудь колет, Ричард уже больше не подозревал, что у него рак, или дистрофия, или лихорадка, или «крысиный» вирус, или аллергический шок, или устойчивый к антибиотикам стафилококк. Гангрена или проказа. Теперь он не сомневался, что у него все эти болезни вместе взятые.

Этим утром мистер и миссис Талл бестолково поболтали (неужели они никогда не поумнеют), о том, что, может быть, Марко стоит пропустить денек дома и посетить это полулегендарное заведение – школу. В конце концов, температура у него почти что в норме; сегодня ночью он проснулся всего два раза и не больше чем на час. У него болело только одно ухо. Только на одном глазу веки слиплись от конъюнктивита (другой глаз выглядел не так уж плохо, в нем даже были видны полоски белка). Но примерно в половине девятого в перерыве между приступами кашля Марко благополучно исторгнул из себя свой завтрак и теперь взывал о помощи из ванной. Ричард поспешил к сыну, Джина и Мариус тем временем ушли (Мариус был прекрасно, хотя и несколько беспечно экипирован модным портфельчиком, детской теннисной ракеткой и расшитым розочками рюкзачком с футбольной формой). Ричарду предстояло присматривать за Марко до половины пятого. Потом придет Лизетта – когда закончится ее собственный учебный день. Если она прогуливала уроки, чтобы прийти пораньше, они платили ей надбавку, а с деньгами сейчас было туго.

Ричард подумал о Мариусе. Сегодня утром старший из близнецов подошел к отцу и сказал: «Папа, ты принимаешь слишком много квэка». Мариус не всегда удосуживался выговаривать звук «р». Так что, по всей видимости, он имел в виду крэк, то есть кокаин.

Звереныш – вот кем был мальчик, воспитанный волками. Таким был Стив Кузенс. И Ричард готов был отстаивать это слово: «озверевший». Приходится мириться с бесконечными досужими рассуждениями тех, кто считает это слово всего лишь синонимом «дикого» и «неукрощенного». Но в этом слове не только дикость, но еще и свирепость. Ведь дикий не обязательно свирепый; он даже может быть очень нежным. И лев может возлечь с агнцем. Лев может и должен возлечь с агнцем.

У людей, которые дни напролет листают словари, постоянно видят у себя перед глазами слова вверху страницы – слова, которые они не хотели бы видеть. Сизигия, похмелье, потомство, гной, туалет, дистопия, зуболечебница, розги, ferae naturae.

На Кэлчок‑стрит жили две старые леди, которые, прикрываясь овечьей шкурой невинности, делали за деньги очень странные вещи.

Одну из этих старых леди звали Агнес Траунс. На самом деле она не выглядела такой уж старой. Можно сказать, у нее был вид типичной представительницы среднего класса – вполне положительной и обеспеченной. С ее лица не сходило кроткое, умоляющее выражение тактичного пожилого человека в окружении молодежи. Как правило, встречая поздней ночью пожилую даму, вы не испытываете страха. Но вряд ли бы вам захотелось встречать эту старую леди тогда, когда она за деньги делала странные вещи.

Жертвой обычно служил автомобилист на пустынной улице. Водитель, как говорится, едет себе преспокойно, без забот. Хотя, разумеется, нет такого человека – если он достаточно взрослый, чтобы водить машину, – у которого не было бы забот. Ни один человек, достаточно взрослый, чтобы управлять трехколесным велосипедом, не может быть совершенно беззаботным. Все мы находимся на грани своего болевого порога. Это одна из причин, почему так легко причинить людям боль: они к ней никогда не готовы. Еще боли? Это никому не нужно. Все думают, что больше у них уже не осталось места для боли, пока эта боль не придет.

Так или иначе, жертва проезжает мимо, чувствуя себя относительно счастливой, и, разумеется, неизмеримо более счастливой, чем через минуту‑другую. Эти мгновения в ретроспективе покажутся жертве золотым веком. Итак, все верно: жертва и в ус себе не дует, забыв обо всех заботах. Но очень скоро Агнес Траунс заставит ее собраться, да еще как. Многие годы спустя этот человек будет вспоминать тот краткий временной промежуток, когда он в последний раз смог по‑настоящему сконцентрироваться.

Итак, все верно: человек спокойно едет мимо. Быть может, насвистывает. А может, слушает музыку, а поскольку он за рулем, часть его мыслей подключена к городу. Он доезжает до конца боковой улицы и притормаживает у светофора перед въездом на главную дорогу. Вечер. Закат перемазал крыши запекшейся кровью. Нет, уже успело стемнеть и надвигается ночь. Перед ним на красный свет светофора останавливается «моррис‑майнор» – самая безобидная из машин, с деревянным кузовом. Красный свет предупреждающе пульсирует, как артерия; вот зажигается желтый, потом зеленый. «Моррис‑майнор» сдает назад и въезжает задницей в машину жертвы.

Миссис Агнес Траунс, шестидесятивосьмилетняя вдова, в маленькой старушечьей шляпке и сером с белым шарфике (милый штрих), взволнованно выбирается из своей машины и смотрит на жертву кроткими, умоляющими глазами. Жертва тоже выходит из машины. Итак, полдела сделано. Но вы даже представить себе не можете, какими раздражительными, какими глухими к доводам рассудка бывают люди в подобных обстоятельствах. «Боже! Боже мой! Прошу вас, не волнуйтесь!» Еще чего – дудки! Скорее уж: «Чего ты тут разъездилась, старая корова!» А это‑то Агнес Траунс как раз на руку. Потому что тогда парочка крупногабаритных молодых людей, лежавших на заднем сиденье «морриса», неожиданно появляется перед жертвой крупным планом: «Ты что, сука, стукнул мою мамочку?» Или, в порядке творческого разнообразия: «Ты что, сука, стукнул мою бабулю?» – и так далее. «Ты еще и материшься, пидор долбаный!» Или: «Ты обозвал мою бабулю старой коровой!» Агнес Траунс забирается в свой деревянный «моррис» и уезжает. А череп жертвы тем временем бьется и трещит, зажатый между рамой и дверцей его машины. Ну, погорячились водилы – сами знаете, как люди переживают из‑за своих тачек.

Другой старой леди, проживающей на Кэлчок‑стрит, было семьдесят два, весила она сто пятьдесят кило и доставляла по телефону маленькие сексуальные радости. Звали ее Маргарет Лим. Голос у нее был с хрипотцой, словно простуженный, но вместе с тем мелодичный, почти девический, несмотря на ее грузную комплекцию. Песнь сирены Маргарет Лим могла выманить из сырых гостиничных комнат в темную ночь бетонноголовых бизнесменов. Эта эпопея бесконечных жировых складок лежала на диване, решала кроссворды и говорила непристойности. А мужчины на другом конце провода дрожали и извивались под ее сладкозвучный напев.

С какой из этих двух старых леди вы предпочли бы встретиться темной ночью?

А теперь – о грустном, об очень грустном.

Наше Солнце умрет до срока, в расцвете сил, жизнь его прервется в возрасте пятидесяти трех лет! На память невольно приходят слова некрологов: «После долгой борьбы…», «Блестящая карьера…», «Тяжелая утрата…», «Жизнь без него уже не будет такой…»

Однако посмотрим на вещи со светлой стороны (кстати, говорят, что Сатана, навестивший Солнце, нашел, что оно «чересчур светлое»): говоря о смерти Солнца, мы имеем в виду не земные, а солнечные годы. Солнечный год – это время, которое требуется Солнцу, чтобы пройти по своей орбите вокруг Млечного Пути. А это довольно долгая история. К примеру, всего лишь одну солнечную неделю назад человек, неуверенно ступая, вышел из африканских джунглей. Травоядный, двуногий, прямоходящий, но ни в коем случае не разумный. Четыре солнечных месяца назад на Земле господствовали динозавры. Одну солнечную минуту назад мы жили в эпоху Возрождения. Совсем недавно Солнце отпраздновало свою двадцатипятилетнюю годовщину, и оно будет с нами еще долгие солнечные годы.

Но Солнце не хочет стариться. В соответствии с предсказаниями (да и мы сами видим подтверждения этому каждый день) предзнаменованием великого упадка служит растущая гиперманиакальная активность (поглядите в окно на бегунов, звонко шлепающих по лужам), яростные попытки удержать некогда безграничные, но ныне слабеющие силы. Обреченный деспот не хочет ничего оставлять после себя: поэтому его политика – это политика выжженной земли.

Сначала мы ощутим дуновение солнечного ветра. Человеку не дано даже представить себе силу солнечного ветра. Но для начала можем вообразить чудовищный ураган, несущий, как пылинки, грузовики, дома и боевые корабли.

На протяжении своей жизни в главной последовательности Солнце ни разу не обвиняли в том, что оно маленькое или холодное. Всякий знает, что Солнце большое и горячее. Быть большим и горячим – в этом всегда была его сила. Поэтому теперь оно становится еще больше и еще горячее. Оно покидает главную последовательность. Желтый карлик превращается в красного гиганта.

На эту стадию Солнцу отпущено около восемнадцати (солнечных) месяцев, самое большее – два года. В смертоносной ярости Хронос пожирает своих детей. А потом он отступает, съеживается, сворачивается и умирает, белый карлик, как все мертвые вещи, ожесточенный, погребенный и всеми забытый.

Диаметр Вселенной – тридцать миллиардов световых лет, и, по‑видимому, каждый сантиметр ее губителен для нас. Такова позиция Вселенной по отношению к человеческой жизни.

«Уважаемые господа, работа над „Историей прогрессирующего унижения“ стремительно подвигается вперед». «Прошу вас, не беспокойтесь. Дорогой Дентон уже закончил школу „Рептон“ и поступил в университет Голдсмита. Жил он не очень долго, так что конец уже не за горами». «Джентльмены, умоляю вас не волноваться! Снега и кобальтовая синь Сибири с каждым днем становятся все ближе». На письменном столе Ричарда, больше похожем на стог (вряд ли бы он смог найти на нем иголку), среди горы планов, замыслов и отписок, между пепельницей, кофейными чашками, засохшими фломастерами и пустыми стэплерами лежали нетленные останки других его книг: книг, о которых Ричард не рассказывал Гэл Апланальп; книг заказанных, но не законченных или даже не начатых. К ним относились: критическая биография Ласселла Аберкомби; книга о литературных салонах; книга о гомосексуализме в английской литературе начала двадцатого века, строившаяся вокруг фигуры Уилфрида Оуэна; исследование правил этикета в художественной литературе; часть книги о пейзаже (эта часть предположительно должна была содержать размышления Ричарда на 25 000 слов о «Саде» Эндрю Марвелла); а также критическая биография Шекерли Мармиона… А вот в Сибирь Ричард ехать определенно не собирался.

Но и все остальные книги представлялись Ричарду чем‑то вроде Сибири: чем‑то до смешного недружелюбным. Чем‑то вроде поселений прокаженных в Сибири, о которых Ричард читал целую неделю. При мысли о сибирских прокаженных по спине у него пробегала дрожь – не от холода, а оттого что можно быть таким оторванным от мира. Сибирские прокаженные со всеми их страданиями и бесчестием были к тому же затеряны во времени, потому что никто и никогда не приближался к их миру и, значит, никто и ничто не меняли его, их мир оставался вечно неизменным в своем оледенении. Что влекло Ричарда к сибирским прокаженным? Почему он чувствовал себя одним из них? Ведь Сибирь не вся такая, это не только карантин и ГУЛАГ, не только море страданий. В Сибири водятся медведи и даже тигры.

Date: 2015-09-03; view: 381; Нарушение авторских прав