Четвертая 12 page

– Я верю, что каждый человек заслуживает человеческого обращения, – сказал Дарко.

– Разделяю ваше мнение. Белладонна, надо полагать, тоже человеческое существо. В смысле, она реально существует. Где она?

– Одевается. Или раздевается. Какая разница. Что же мне делать с этой холестериновой бомбой?

Он указал на тарелку и ее содержимое. Тарелка была расцвечена, как палитра художника: какого‑нибудь современного примитивиста, работающего пастелью.

– Засуну‑ка я это в МВ, – решил наконец Дарко.

MB означало микроволновку. Аббревиатура – это хорошо. Особенно если учесть, что микроволновка – это устройство, предназначенное для того, чтобы обманывать время. Так или иначе, Дарко разогрел свое блюдо и уже ел его руками – то ли пиццу с манго, то ли пирог с начинкой из фаната… Ричард вспомнил, как на одной видеокассете, которую он однажды брал напрокат, его восхитило то, как герой‑автогонщик общался со своим ППА – полноприводным автомобилем. Кто‑нибудь, пожалуй, припомнит и резвых специалистов по космологии, толкующих о «ЧВТИП‑Вселенной», то есть о Вселенной типа «что видишь, то и получаешь». Справедливости ради нужно отметить, что это не аббревиатура, а акроним. Они ведь не говорят по буквам ЧэВэТэИПэ. Они просто говорят «чвтип». Негодяи. И это им мы доверяем столь важное дело: узнать, откуда мы пришли. Во Вселенной ЧВТИП темное вещество составляет примерно 97 процентов от общей массы Вселенной. В этом темном веществе нет ничего экзотического – туда, возможно, входят планеты, более крупные, чем Юпитер, но недостаточно крупные, чтобы стать звездами. Что с этими ребятами? Откуда они берут такие названия? Например, Вселенная типа «бесплатный обед»; вселенная «сам себе режиссер»; Вселенная типа «с рожей в пролете». Мысленно возвращаясь на шестнадцать миллиардов лет назад, они находят там броские словечки, которые устарели еще полгода назад.

– Так Белладонна присоединится к нам? Да, кстати, можно узнать поподробнее, – произнес Ричард, убедившись, что голос его звучит вполне беззаботно, – что у нее с Гвином Барри?

Дарко поднял вверх палец, показывая, что ему нужно управиться с куском, требующим особого внимания, а также активной работы языка и всех коренных зубов. – Кто? – переспросил он наконец.

– Белладонна.

– Вы хотите сказать, Дива. Теперь ее зовут Дива. Понятия не имею, что у нее на уме.

– Ну да.

– А у нас всегда так: куда ни глянь – кругом Дивагейт.

Это вроде Уотергейта.

– Да, случается, – согласился Ричард. – На каждом шагу.

– В койке она просто класс.

Ричард по‑прежнему стоял: ему не предложили сесть.

– О да, – произнес Дарко. – Дива обожает побалдеть.

– А как давно ты ее знаешь? Где она сейчас, к примеру?

Дарко извинился и вышел из комнаты через дверь в дальнем конце кухонной зоны. Вернувшись, он бросил на Ричарда быстрый взгляд и спросил:

– Вы кто?

– Ричард. А вы кто?

– Я – Ранко.

– Вы хотите сказать – Дарко.

– Дарко – мой брат‑близнец. Он – хорват, а я – серб. На вид мы одинаковые, но между нами нет ничего общего.

– Ну, вы оба едите пиццу. У вас кусочек застрял в усах.

Парень с безразличным видом продолжал чистить языком зубы.

– Она сейчас встанет, – сказал он. – А мне пора.

Пять или шесть беспокойных секунд Ричард оставался один в комнате, куда ему вообще не следовало приходить, потом одна дверь открылась, а другая – закрылась. Если провести помикронный мониторинг этого временного промежутка, то можно было бы в нем обнаружить: страх быть изувеченным, подцепить какую‑нибудь болезнь, умереть насильственной смертью, боязнь темноты (впрочем, темноты Ричард уже боялся не очень сильно), страх нищеты, бедных комнат, страх перед Джиной и ее расширенными зрачками; и среди всех этих страхов было еще чувство облегчения, ясности и уверенности, которое испытывает мужчина, предвкушая соблазн, когда знает, что перед выходом из дома он успел вымыть свой член. Ричард искоса взглянул на Диву, входившую в комнату, и подумал: это безнадежно. Он в безопасности. Я в безопасности. Нет, это не смертоносная белладонна. Это всего лишь ядовитый плющ. Мы все в безопасности.

– Привет.

– Привет.

– Ричард.

– Дива.

Она покружилась на месте, чтобы он мог ее оценить, потом посмотрела на Ричарда и сказала:

– Белладонна – это я.

Ричард оглядел ее с ног до головы с беспристрастностью переписчика, проводящего перепись населения на местах. Несомненно, она рассмеялась бы ему в лицо, скажи он такое (возможно, она была девушкой по вызову или стриптизершей: надо было просмотреть субботние газеты, подумал Ричард, пытаясь придать себе уверенности), и тем не менее Белладонна была панком. Иначе говоря, она потрудилась над собой, чтобы сознательно нивелировать то, что ей дала природа. Глаза у нее были накрашены так, что напоминали маску ночного вора с прорезями для глаз; губы были неаккуратно намазаны кроваво‑красной помадой, черные волосы стояли торчком во все стороны, как обрубленные ветви деревьев за окном. Панки – это телесные демократы. Своим внешним видом они хотят сказать: давайте все будем уродами. Для Ричарда в этой идее многое, безусловно, было привлекательным: он был не прочь быть бедным, если бы не было богатых, он не возражал бы против того, чтобы выглядеть неряхой, если бы совсем не было чистюль, он был не против того, чтобы быть старым и дряхлым, если бы не было молодых. И уж точно он был согласен быть чокнутым, независимо от того, сколько вокруг нормальных людей. По правде говоря, это доставляло ему истинное наслаждение. Он считал, это лучшее, что с ним произошло за долгие годы. Белладонна была совсем молоденькой, очень маленькой и очень темнокожей. Она носила белье поверх одежды с эпатирующей извращенностью: розовые трусики поверх черных велосипедных бриджей в обтяжку, тугой белый лифчик сиял на черной тенниске. Говорок у нее был лондонский. Но кто она в этническом плане, Ричард не смог определить. Он решил, что, возможно, она приехала с какого‑нибудь острова.

– Ты не такой, как я думала, – сказала она.

– Правда? – Это было что‑то новое: кто‑то пытался его себе заранее представить. – Вы хотите сказать, что я не такой, как мои книжные обозрения? – шутя спросил он.

Белладонна оглянулась, ища, куда бы сесть, и выбрала диван.

– Вы тоже не такая, как я думал.

– Да‑а?

– Вы такая молодая. Прямо не знаю. Вы совсем не во вкусе Гвина.

– Он типа… в меня влюблен.

Произнося «влюблен», она с вызовом тряхнула головой.

– В настоящее время? – спросил Ричард, усаживаясь рядом. Она опустила глаза, глядя на свои руки, – Белладонна‑отшельница. Ричард поймал себя на том, что лелеет дерзкую надежду на то, что она уже беременна. – И что вы об этом думаете?

– Мне приятно, конечно. Я горжусь. Я знаю, он женат и вообше.

– Вы?.. То есть я хочу спросить – давно это у вас?

Она лукаво улыбнулась:

– Знаете, что во мне главное? Прочитайте по губам. – «Главное, – безмолвно произнесла она, – это мой рот».

– Ваш рот.

– Поэтому меня так и зовут. Ротик. Варежка. Я еще маленькая была, а рот у меня уже был такой. Главное во мне – это рот. Я знаменита своим ртом.

– Вы и сейчас еще маленькая, – сказал Ричард.

Вот он, подумал Ричард, – второй принцип панков. Каждый сам себя творит. У каждого своя собственная легенда. Какому‑нибудь парню взбредет в голову наклеить себе на волосы кило старых газет, а какой‑нибудь девчонке – прицепить себе на щеку бельевую прищепку. Белладонна выбрала свой рот. Ричард почувствовал в этом какое‑то внутреннее противоречие (или, вернее, он почувствует его позже: сейчас ему было не до того) – получалось, что талант оборачивается бесталанностью, является досужим делом отдельного человека, не претендуя на всемирность. Это противоречие относилось и к Ричарду. Он согласился бы с тем, что он не гений, если бы в мире не было гениев. Нет, неправда. На самом деле он хотел бы, чтобы у человечества были гении, и он хотел, чтобы человечество о них знало.

«Смотрите, – одними губами произнесла Белладонна. – Подвиньтесь поближе». Она откинулась на спинку дивана и повернула лампу на сгибающейся ножке так, чтобы лампа светила ей в рот – как если бы она была своим собственным стоматологом. А Ричард был бы консультантом, который должен высказать свое мнение лечащему врачу. Он нагнулся к ней. «У меня нет одной пломбы», – прочитал он по ее губам, и ее нижняя губа танцевала в такт движениям языка… Зубы у нее действительно были убийственно идеальные. «Посмотри, какой у меня длинный язык…» Рот Белладонны. Ричард едва не засунул в него свой нос. Он понял, что никогда уже не сможет воспринимать женский рот как раньше: он казался ему таким сокровенным, таким красно‑розово‑белым и влажным. Вот именно: как платонически идеальное влагалище с тридцатью двумя зубами. Путаницы здесь быть не могло. Он знал, где полагается быть зубам, а где нет. Прежде чем принять прежнюю позу, он успел вдохнуть ее дыхание и почувствовать его сладость, но это была сладость лекарства, а не сладость плода.

– Я умею делать им разные штуки.

Ее язык высунулся, изогнулся и коснулся своим напряженным жалом кончика носа. Затем язык спрятался, губы улыбнулись и произнесли: «Или так». Теперь губы надулись и выпятились. «Черномазик», – можно было прочитать по ним. Потом зубы и десны словно отодвинулись вглубь, точно рот внутри рта. Придя в нормальное состояние, ротик произнес: «Возьми мою руку».

Ричард повиновался. Это была обыкновенная рука, но он с трудом мог представить, что это часть Белладонны, поскольку, как она сама сказала, то есть как сказали ее губы, она – это рот.

И этот рот произнес: «Смотри». Ее свободная рука приблизилась ко рту и исчезла в нем по самое запястье.

Ричард отвел взгляд, чтобы прийти в себя. Все вокруг было изношенное, старое.

– Тебе надо быть осторожней, – сказал он, – с теми, кому ты это показываешь.

– Я осторожная, – повернув к нему свое лицо, сказала она с мягким упреком. – Очень осторожная.

Потом она выключила лампу. В комнате молчаливо и плавно воцарился сумеречный свет адюльтера. Этот свет знаком всем любовникам – укромный, скрытный, ласково‑янтарный. В теперешней точке его супружеской эволюции измена у Ричарда обычно ассоциировалась с районом красных фонарей, и красный свет означал опасность. Он и прежде оказывался в неправильных комнатах, куда ему вовсе не следовало приходить. Но все же обычно они были лучше приспособлены, чем та, в которой он притаился сейчас. Обволакивающий красноватый полумрак был того же оттенка, что и десны Дарко. Год назад, у Энстис, он снял с себя одежду в одной из таких неправильно выбранных комнат. В тот раз от физической измены его спасла некая таинственная внутренняя сила, таинственная даже для него самого (хотя теперь он знал об этом куда больше): импотенция… То, что с ним происходило сейчас, необязательно было эрекцией – скорее ощущением эрекции. А с потерей этого ощущения (ощущения пульсирующей крови) вас покидает вера и предчувствие чуда, и очень скоро (еще прежде, чем вы это поймете) и сама эрекция. И вместо нее приходит ощущение смерти, маленькая смерть, когда силы сломлены, а «чудо» оказалось фальшивкой. Так или иначе, это ощущение предупредило его, что, если на этот раз дело дойдет до дела, импотенция его не спасет. Придется прибегнуть к какому‑то более действенному средству. Наиболее подходящим средством на данный момент Ричарду представлялась преждевременная эякуляция. Он подумал: я здесь, потому что боюсь умереть. Это не я делаю. Это делает смерть.

Его жизнь приближалась к кульминации своего третьего акта. Будут еще два акта. Четвертый (условно говоря, «тихий») акт. И, наконец, пятый. К какому жанру можно отнести его жизнь? Это вопрос. Не пастораль. И не эпос. По сути, это – комедия. Или антикомедия – особая, более современная разновидность комедии. Раньше комедии обычно рассказывали о влюбленных, преодолевающих трудности, чтобы потом сочетаться законным браком. В наши дни комедия вовсе не об этом. Раньше приключенческий роман рассказывал о рыцарях, волшебниках и колдовстве, а теперь его герои – влюбленные, которые решили пожениться, это история любви, действие которой разворачивается в супермаркете. Комедии же в наше время рассказывают совсем о другом.

– У меня есть специальный тест для парней, – сказала Белладонна. Ричард изобразил на лице заинтересованность, и она продолжила: – Просто скажите мне. Я выйду из комнаты, а потом вернусь и сделаю то, что вы захотите.

– Что ты имеешь в виду?

– Очень просто. Скажите мне, и я сделаю.

– Что именно?

– Все, что угодно. Что вам больше всего нравится.

– Больше всего нравится в каком смысле?

– Да не стесняйтесь вы. Любую прихоть. Что вам больше всего нравится.

– Ну, а если у меня нет прихотей?

– Они у всех есть. Иногда очень даже забавные. По ним о человеке можно очень многое узнать.

– Да, но что за прихоть?

– Все, что угодно!

Внезапно эта комната напомнила Ричарду класс в его школе, в той самой, что напротив дома Гвина. Главным образом, пожалуй, размерами, а еще невытравимо недомашним духом этой комнаты. И еще, наверное, ощущением, которое преследовало его тогда, когда ему было восемнадцать. Ему казалось, что его поместили сюда на всю оставшуюся жизнь и что информация о нем, нужная и ненужная, уже в пути и с каждым мгновением она все ближе.

– Тебе нравится тестировать парней?

– Да. Всем хочется побольше знать о людях. Знать, что им больше всего нравится.

– Потому что…

– Это говорит о многом. О них.

– И сколько раз ты уже… Хм… устраивала такое тестирование?

Белладонна выразительно пожала плечами. Однако это мало что прояснило. Два или три раза? Два или три раза в день? Ричард подумал, что вряд ли имеет смысл пытаться отгадать ее реакцию и подбирать определения («горделиво», «негодующе», «взволнованно» и так далее). Как и у Стива Кузенса, у Белладонны были свои чувства, свои реакции и своя игра, но совсем в другом, новом ритме, который был Ричарду незнаком.

– Приведи мне пример. Что больше всего нравится Дарко?

– Дарко?! – переспросила Белладонна («горделиво», «негодующе», «взволнованно»).

– …Ладно. А что обычно нравится больше всего? Что обычно хотят парни, чтобы ты сделала?

– Ну, обычно… – сказала она почти с нежностью и смолкла. Ее глаза широко раскрылись – прямо‑таки сама невинность. – Обычно они просят меня выйти из комнаты, – сказала она, – а потом вернуться голой. А потом потанцевать немного. А потом немного пососать.

В комнате сгустились сумерки. Кто еще, кроме любовников и одиноких людей, страдающих депрессией, будет сидеть при таком скудном освещении и даже пальцем не пошевельнет, чтобы включить свет?

– Думаю, все дело в фокусе с рукой, который я им показываю. Поэтому они выбирают это. Ну же. Что вам больше всего нравится?

Но вместо этого Ричард спросил:

– А что больше всего нравилось Гвину?

– Гвину? – переспросила она.

И здесь напрашивались другие наречия: «задумчиво», «мечтательно», «нежно». Белладонна повернулась к Ричарду, ее лицо по‑прежнему оставалось в тени. Ее одежда, как можно было предположить, подчеркивала то, что ей самой больше всего нравилось в себе и в своем теле, что ее радовало больше всего. Это не была какая‑то часть тела – красивая грудь или ноги. Это была некая вращательная способность – подвижность ее талии и бедер. Белладонна смущенно поежилась, улыбнулась и сказала:

– Понимаете, я никогда не встречалась с Гвином Барри живьем.

Ричард встал, собираясь идти. Он был абсолютно уверен, что ему здесь нечего делать.

– Так, значит, ты с ним не знакома, – сказал он.

– Он меня любит.

– Ты хочешь сказать, что тебе кажется, он тебя любит.

– Он так на меня смотрит.

– Когда он на тебя смотрит?

– Когда его показывают по телевизору.

– И многие из тех, кого показывает по телевизору, на тебя смотрят?

– Нет. Только Гвин, – ответила Белладонна, глядя прямо перед собой, словно разговаривая с брюками Ричарда. Потом она подняла голову. – Вы думаете, я – это только рот и больше ничего, верно? – сказала она с полуулыбкой, ее губы надулись и задрожали. – Да нет же. Нет. Что вам больше всего нравится? Я хочу знать.

– Зачем?

– Так мы заставим Гвина ревновать.

И Ричард ушел.

Гэл Апланальп все не звонила.

~ ~ ~

– Гэл Апланальп по два часа в день говорит со мной по телефону, – сказал Гвин. – О продаже авторских прав за рубеж. Александр отдавал их за просто так. Но Гэл выбивает приличные деньги даже из восточноевропейцев. Гэл просто прелесть. У нее столько энергии. Столько оригинальных идей. Столько жизнелюбия.

Ричарду показалось, что придурь в мозгу Гвина в этот момент затаилась в каком‑то укромном уголке или засела между лобными долями, а ее хозяин застыл на месте (и, возможно, это надолго), то хмурясь, то одобрительно подмигивая. Они стояли во внешнем баре «Колдуна», прислонившись к автомату, который здешние завсегдатаи называли «Всезнайкой», включая даже водителей такси, которые под «всезнайством» разумели год, проведенный в полускрюченном состоянии на карликовом мопеде. Гвин с Ричардом были здесь не ради партии в теннис. Они собирались сыграть в снукер (оздоровительный центр «Портобелло» был закрыт на модернизацию). Это означало, что нужно подождать, пока освободится один из столов. Наконец придурь Гвина прекратила дрыгать задней ногой. Его лицо прояснилось, а потом он с серьезным видом нахмурил брови. На нем был новый пиджак из какого‑то волосатого твида желтоватого цвета, напоминавший слегка пожеванную кочерыжку от кукурузного початка.

– Спасибо за первую главу нового романа, – сказал Ричард. – Возбуждает аппетит. И все примерно в том же духе?

– Более или менее. Если вещь работает, то чинить ее незачем, – я всегда это говорю. – Через месяц уже будут гранки. Я тебе пришлю.

– Я уже сгораю от нетерпения.

Мимо них прошла жующая резинку девочка‑подросток в ярко‑розовом обтягивающем спортивном костюме, направляясь в зал аэробики. Они проводили ее взглядом.

– Ты когда‑нибудь задумывался, – спросил Гвин, – о том, что, когда становишься старше, сексуальность меняется?

– То есть о том, что там – впереди?

– Это меняется так же быстро, как и все остальное. Все ускоряется. Они теперь другие.

– Возможно.

– Но в каком роде другие? У меня такое впечатление… впечатление, заметь, сложившееся исключительно из писем, которые я получаю… у меня такое впечатление, что они стали более порнографическими. Более специализированными.

– Про какие письма ты говоришь?

– Обычно там вложена фотография. И прозрачный намек на некую – особую специализацию.

Ричард вдруг осознал, что всегда считал Гвина эротически непостижимым. Ну и что с того, ведь Гвин жил с Тильдой? И не в первый раз Ричард подумал (вследствие невероятно унизительного недоразумения) – не считает ли его Гвин в некотором роде голубым. Ричарду никогда не хотелось поцеловать Гвина. И уж конечно, совершенно немыслимо, чтобы Гвин захотел поцеловать Ричарда. В любом случае, этого никогда не случится, верно? И, честно говоря, Ричарду было все равно, почему он делает то, что делает.

– Деми молодая.

– Ну, не настолько молодая.

Когда Гвин заговорил, Ричард почувствовал, почва уходит у него из‑под ног:

– Она не очень продвинута в сексуальном смысле. Если точнее, она чувствует себя неуверенно. Только между нами – она кое‑что успела повидать. Хотя она мало что помнит об этом. Это было во время ее кокаиновой фазы. Знаешь, девушки из высшего общества все проходят через кокаиновую фазу. Едва они появляются на свет, как их папочки уже записывают их в шикарные наркологические клиники. У нее даже… у нее даже было несколько любовников из Вест‑Индии.

– Ты меня поражаешь.

– Я говорю это с гордостью. Это было ей на пользу! Но вряд ли ее можно назвать современной мисс. Возьмем оральный секс. Раньше, в старые времена, у меня было такое впечатление, что одни девушки это делают, а другие – нет. И некоторые, такие как Гильда, делают это на твой день рождения. Бьюсь об заклад, что теперь они все это делают. И вопрос не в том, делают они это или нет. Вопрос в том, как они это делают.

Это было похоже на партию, в которой вы потеряли контроль над ситуацией и теперь вы можете делать только ответные ходы.

– Есть одна девица, которая хотела бы увидеться с тобой, – сказал Ричард.

– Хорошенькая?

– Потрясающий рот. Она хочет задать тебе один вопрос.

– Какой мой любимый цвет?

– Нет. Что тебе больше всего нравится.

И потом Ричард вдруг обнаружил, что во всех подробностях рассказывает Гвину о своем приключении с Белладонной. И при этом он подумал: во что я играю? Белладонне не больше семнадцати, и она определенно не в своем уме. Здравый смысл требовал, чтобы он заставил ее раздеться и немного потанцевать. С той самой сумеречной встречи к многочисленным обескураживающим открытиям Ричарда добавлялись все новые и новые: так, в частности, он выяснил (он сейчас как раз об этом подумал), что же ему больше всего нравится в сексе. И среди прочего одно ему нравилось особо: такой вид сексуального общения, который подразумевал не столько обмен телесными соками, сколько их полное взаимозамещение.

– Что ж, – сказал Гвин. – Можешь прислать ее ко мне.

– Так что же тебе нравится больше всего?

– Нет, нет. Я просто хочу представить картину в целом. Зачем тащиться куда‑то за гамбургером, когда твоя жена каждую ночь подает тебе телятину по‑французски.

Да, подумал Ричард, которому уже приходилось слышать эту присказку: и все же иногда мечтаешь именно о гамбургере. И хочется ли тебе на самом деле каждую ночь вкушать телятину по‑французски?

– Я бы никогда – я хочу сказать, то, что я получаю от моей леди, это просто… – Гвин умолк. Его придурь принялась буйствовать, и Гвин качал головой с закрытыми глазами, а потом принялся кивать с открытыми. – Мы занимались любовью сегодня днем. Нет. Должно быть, это было вчера ночью. Нет. Это было вчера днем. Или сегодня утром. Ладно, не важно. Мы занимались любовью, и я подкалывал ее насчет одного из ее восточных любовников. Тогда она посмотрела на меня и сказала: «Дорогой. Поверь…» А, вот и она!

Он замолчал и устремился навстречу жене, приветствуя ее, как если бы – как если бы что? Как если бы сейчас шел 1945 год, а они не виделись с 1939‑го. Когда страсти улеглись, Деми снова стояла на ногах с большой сумкой в руке, в которой лежала смена белья. Она слабо улыбалась Ричарду, который подошел, чтобы ее поцеловать.

– Когда же вы собираетесь встретиться? – спросил Гвин. – Чтобы побеседовать о вашем покорном слуге. По крайней мере, это я могу вам устроить. В обмен на «молодую сексапильную поклонницу», которую Ричард для меня раздобыл. Ладно, Деми, – тебе наверх по лестнице.

Давай, мы ведь не хотим лишних сантиметров, правда, любимая?

Когда Деми ушла на свои занятия, Гвин потратил по крайней мере несколько минут на то, чтобы просветить Ричарда относительно хода его переговоров с европейскими издателями о публикации «Возвращенного Амелиора». По ходу дела он употребил несколько жаргонных синонимов, обозначающих «тысячу». Ричард подметил, что стоит только какому‑нибудь романисту получить гонорар, обозначаемый цифрой с тремя нулями, как он тут же начинает употреблять слово «штука». Лично он никогда не стал бы этого делать. Даже если бы ему представилась такая возможность. Это была бы позорная капитуляция перед сиюминутным и суетным. Перед мирским и смертным. Неужели им всем так хотелось быть похожими на гангстеров или на толстосумов? Что бы тебе ни причиталось, ты получишь, но не тогда, когда тебе это нужно. Это как в азартных играх… В любом случае, в последнее время Ричард чувствовал себя нищим настолько, что даже стал выключать «дворники» каждый раз, когда проезжал под мостом.

– В общем, я ей сказал: «Возьми с португальцев пятнадцать, но не забудь вычесть десять на аудио». В конце концов, что такое тонна? – сказал Гвин, успокаивая себя. – Я сказал это, только чтобы Гэл отстала.

В последние минуты их ожидания придурь снова оживилась и, по всей видимости изголодавшись, переползла в другую часть мозга, заставляя Гвина властно хмуриться и бросать на невидимых оппонентов гневные взгляды… Наконец настала их очередь.

Последним черным шаром Ричард выиграл 3:2. Он никак не мог сосредоточиться.

– Есть и другие способы, – сказал Ричарду тот молодой человек. – Ботулизм в сэндвиче. Или можно подослать к нему женщину. Как антитело. Обработать его психологически. Запугать. Не обязательно использовать физическое насилие.

– И все же в физическом насилии что‑то есть…

– В отличие от прочего это действует на всех. И это просто.

Ричард, вместе с Марко, полулежал на вытертой, но все еще достаточно элегантной кушетке. Щека мальчика лежала на гулко звучащей груди отца. Ричард читал сыну вслух «Книгу джунглей» Киплинга – читал с необыкновенным чувством… «Физическое насилие – это просто». Читая сыну вслух, Ричард, к своему изумлению, обнаруживал, что его восхищает простота. Не в художественной прозе, а вообще. То, что нравится всем, зачастую очень просто. Красота с научной точки зрения (и в данном случае красота служит точным индикатором истинности) часто бывает очень простой. Ричарду не хотелось слышать никаких бесцеремонных, бесчувственных замечаний о простоте.

– Стало быть, говоря гипотетически, – сказал Ричард, – если я захочу кого‑нибудь проучить…

– Вы придете ко мне, – откликнулось дитя джунглей.

Ричард продолжал читать дальше: это был отрывок о неотвратимом приближении Шер‑Хана и мудрых увещеваниях Акелы. Ричард читал дальше, пока не заметил, что неподвижность Марко уже не вызвана тем, что он поглощен чтением, – на своей рубашке Ричард увидел широкую дорожку слюны. Марко уснул. Кряхтя от напряжения, Ричард осторожно выбрался из‑под сына. Склонившись над ним, он посмотрел на его лоснящееся от пота личико, приоткрытый ротик. У спящего Марко был вид как у потерявшейся маленькой собачки. Домашней собачки – привыкшей жить в доме. Немного погодя Ричард разбудил сына, и, просыпаясь, Марко еще что‑то бормотал об орангутангах… Орангутанг означает «дикий человек». Маугли был мальчиком, которого воспитали дикие волки. И даже Марко, к отчаянию Ричарда, во сне погружался в мир, где обитали дикари.

Еще один день. Еще один день Марко пропускал школу. Закутав его так, что ребенок с трудом мог двигаться без посторонней помощи (был похож на дирижабль с рекламой), Ричард повел Марко в Собачий садик подышать свежим воздухом. Зеленый мир, осень, листопад. Тот дикарь, воспитанник доктора Барнардо, – это лесной человек в современной одежде. «Вы придете ко мне», – сказал он. Это была кульминация вечера. А потом Ричарду пришлось сидеть и выслушивать литературную критику: рассуждения Стива Кузенса об «Амелиоре».

Марко взял отца за руку. На еще не потемневшем небе уже взошла луна, она напоминала маску – плоскую на лбу и заостряющуюся к подбородку, или щит, поднятый, чтобы отразить вражеские стрелы. Пока они с Марко шли, Ричард вспомнил, как тогда, сидя в «Канал Крепри», после очередного коктейля, он потянулся к корзинке с начос и понял, что уже очень поздно, потому что начос увязли в своем соусе, как палочка, которую надолго оставили в банке с краской. А молодой человек продолжал:

– Это враки, это все туфта. Там все мило и светло. Там? Боже, я знаю джунгли. Я сам оттуда, приятель. Я знаю джунгли очень давно.

Кем был Стив Кузенс? Воспитанником какой‑нибудь нью‑эйдж‑общины? Или он сбежал из колонии для несовершеннолетних? Это так и осталось невыясненным. Зато выяснилось, что Стив Кузенс читал «Айверонского дикаря» доктора Гаспара Итара (Ричард тоже его читал), читал и перечитывал, и вычитал то, чего там вовсе не было. Он представлял себя в некотором роде современным воплощением смуглого немого оборванца – два века спустя. Ричард вздохнул. Он вздохнул тогда и вздохнул сейчас, держа Марко за руку. Несмотря на свое смятение и сомнения, Ричард вполне мог себе представить, что можно невзлюбить книгу настолько, чтобы захотелось любым способом избавиться от этого дерьма: разорвать или сжечь ее, или даже набить морду автору. Ничего странного – в мире, где романистам необходимы телохранители, тайные убежища и отдельные вагоны в поездах.

– Когда почувствуете, что созрели, – сказал молодой человек на прощание, – дайте мне знать.

– Смотри! – сказал Марко.

Похоже, тишины и покоя сельской идиллии в городе больше не найти. Наступил момент, когда Лондон, казалось, демонстративно выставил себя на всеобщее обозрение. Ричард с сыном проходили мимо туалетов, и снова одна из дорожек была перегорожена оранжевой лентой. Лента игриво трепалась на ветру. Марко потянулся к ней, она казалась такой веселой – эта ленточка, огораживающая место преступления! На страже стояли двое полицейских. Пробираясь сквозь толпу мамаш и прислушиваясь к их нескладному хору, Ричард услышал, что на этот раз речь идет о маленькой девочке. Летом это был мальчик, и лента была натянута поперек другой дорожки. Свернув к западным воротам, отец с сыном прошли мимо скамейки, облепленной подростками, гоготавшими над какой‑то похабщиной, доносившейся из переносного приемника. Это была не просто страстная лирика, это была откровенная аудиопорнография: дуэт мужского и женского голосов – рычаще‑стонуще плотских. Не переставая гоготать, один бледный юнец умудрялся при этом дразнить свою собаку и хрустеть чипсами. Поздравляю: вот она, культурная жизнь, которой можно наслаждаться во всей ее полноте. Неподалеку стояла молодая парочка в черном, застыв в объятиях друг друга, как танцоры на зеленом ковре. У Ричарда подогнулись колени, когда он проходил мимо них: это были Дарко и Белладонна. У них был такой отрешенный вид, что Ричард невольно подумал о сибирских прокаженных, а потом вдруг, ни с того ни с сего, он подумал об ужасных непредсказуемых последствиях…

Date: 2015-09-03; view: 355; Нарушение авторских прав