Четвертая 10 page

Гвин Барри сидел в своей библиотеке во французском кресле и, сдвинув брови, смотрел на шахматную доску. Он нахмурил брови, как если бы какой‑нибудь фотограф только что попросил его: «Не могли бы вы вот так нахмуриться? Как будто вы действительно сосредоточились на партии?» Но никакого фотографа не было. Не было никого, кроме Ричарда, который сел напротив Гвина и сделал ход черными, N(QB5)‑K6 в старой записи или N(c4)‑e5 в новой, и украдкой покосился на воскресный выпуск «Лос‑Анджелес таймс», лежавший на диване. Газету явно раскрывали, и это обрадовало Ричарда. Комната была восьмиугольная и узкая, с высоким потолком – архитектурный каприз в миниатюре. Шесть простенков занимали встроенные книжные шкафы, и еще два – напротив окон – были пустыми. Ричард бросил сердитый взгляд на волосы Гвина (такие густые, так ровно лежащие, такие ухоженные – прямо‑таки волосы телепроповедника). А потом как ни в чем не бывало снова посмотрел на доску. У Гвина было на пешку больше.

– Ты что – читаешь «Лос‑Анджелес таймс»? – полюбопытствовал он.

Гвин как будто потерял темп или боевой настрой: он неловко замешкался, прежде чем ответить. Последний ход Ричарда был из тех, которые ставят противника перед небольшой и в конечном счете вполне разрешимой задачей. Требовался лишь правильный – даже более чем правильный – ответ. Ричард понял это, уже отведя пальцы от фигуры. Гвин тоже его увидит – в свое время.

– Да нет, – сказал Гвин. – Прислал какой‑то придурок.

– Зачем?

– Прислал с запиской: «Здесь есть кое‑что, что может вас заинтересовать». И представь: ни номера страницы, никаких пометок, ничего. Ты только посмотри: это же целый мешок макулатуры.

– Бред какой‑то. И кто же это?

– Не знаю. Подписано – Джон… Спасибо большое, очень помог. У меня куча знакомых, которых зовут Джон.

– Мне всегда казалось, что это, должно быть, очень удобно, когда тебя зовут Джон.

– Почему?

– Сразу видно, когда крыша едет.

– Прости. Я что‑то не уловил.

– Я думаю, что это настоящий признак мании величия, когда Джон начинает думать, что одного этого «Джон» достаточно. «Привет, это Джон». Или: «Всегда ваш. Джон». И что из того? Джонов полно.

Гвин все‑таки нашел наилучший ход.

Этот ход был не просто адекватным; одним из его побочных следствий было то, что прояснилась сложившаяся на доске позиция белых. Ричард кивнул и внутренне содрогнулся. Он сам вынудил Гвина сделать хороший ход, и похоже (теперь это случается все чаще и чаще), что Ричард вдруг начал выбиваться из ритма, как если бы Гвин играл, пользуясь новой системой обозначений, а Ричард все еще пробирался сквозь дебри старой.

– Гвин… это по‑валлийски Джон, верно? – спросил Ричард.

– Нет. Джон по‑валлийски – Эван.

– Как это пишется?

– Э‑в‑а‑н.

– Так грубо, – сказал Ричард.

Он опустил глаза на шестьдесят четыре квадрата – это игровое поле свободного ума. Неужели? Значит, ум свободен, не так ли? Вот только почему‑то этого не чувствовалось. Шахматы, расставленные перед Ричардом на стеклянном столике, были самыми красивыми из тех, какие ему когда‑либо доводилось видеть. Ричард почему‑то избегал спрашивать Гвина, откуда они у него, ему очень хотелось думать, что это одна из фамильных ценностей Деми. Сам бы Гвин (с его вкусом и многотысячным состоянием) наверняка остановил бы свой выбор на чем‑нибудь другом. Например, на тридцати двух более или менее похожих фигурках из кварца, оникса, осмия или же, наоборот, на замысловатых турах, похожих на виндзорские замки, на вздыбленных конях в полной сбруе, на офицерах в парадном обмундировании. Но нет. Фигурки строго соответствовали стандарту великого Стонтона, вся шахматная рать держалась с приятной солидностью и устойчивостью на своих фетровых подушечках (даже пешки были тяжелыми, как гладкоствольный дерринджер), а доска была таких пропорций, что вы и взаправду чувствовали себя царственным воителем на вершине холма, рассылающим гонцов со свитками приказов, устремляющим свой взгляд куда‑то вдаль, сквозь утренний туман. Не пролито ни капли крови. Так выглядела долина пару минут назад. Теперь же она напоминала картину времен эпидемии чумы или холеры: в кучи свалены мертвые и еще живые, пьяные калеки ползают на своих культях, бродяги корчатся и блюют в канавах. Ричард внимательно осмотрел то, что любой разумный игрок расценил бы как проигрышную позицию. Но он не собирался проигрывать. Он никогда не проигрывал Гвину. Раньше Ричард был лучше во всем: шахматах, бильярде, теннисе, но не только в этом, а еще и в искусстве, любви и даже в деньгах. Как небрежно Ричард платил за всех, иногда, в гамбургерной. С каким запасом Джина затмевала Гильду. Как смотрелись «Мечты ничего не значат», в солидном переплете, рядом с пачками шпаргалок Гвина по «Кентерберийским рассказам»…

Они разменяли коней.

– Так что ты собираешься делать? Полагаю, ты уже давно мог бы выбросить на помойку эту… «Лос‑Анджелес таймс». Что с тобой?

Задавая этот вопрос, Ричард несколько подчеркнул личное местоимение «ты». Потому что Гвин делал нечто, что он в последние дни делал все чаще, и это наполняло Ричарда ядом ненависти. Гвин рассматривал предмет – в данном случае это был черный конь – так, словно никогда его прежде не видел. С детским любопытством в широко раскрытых глазах. Для Ричарда это было действительно невыносимо: сидеть напротив человека, изображающего из себя святую невинность. Наверное, Гвин вычитал из какого‑то романа, написанного женщиной, о поэте, что такой вид должен быть у настоящих мечтателей и натур увлеченных. Другое возможное объяснение Ричард называл «Теорией придури». Согласно «Теории придури» у Гвина в голове засела какая‑то придурь или блажь, которая ползает как червяк. И всякий раз, когда он хмурился, дулся, менял позу, это было напрямую связано с тем, как в нем колобродит эта придурь, требуя пищи. Наблюдая за Гвином в эту минуту, Ричард чувствовал, что его «Теория придури» обретает все более реальные черты.

– Перед нами шахматная фигура, – сказал Ричард. – Конь. Черный. Сделан из дерева. Похож на лошадь.

– Нет, – мечтательно произнес Гвин, ставя коня на место. – Я только сейчас понял.

– Что?

Гвин поднял на него глаза.

– Насчет газеты. Что должно было заинтересовать меня в «Лос‑Анджелес таймс».

Ричард пригнулся к доске.

– Я случайно наткнулся на это место. К счастью. Ты только подумай. Ведь я мог прокорпеть над этой чертовой макулатурой целую неделю.

– Это наводит на кое‑какие серьезные размышления, – сказал Ричард уже тихим голосом. – Оставим короля в покое, – (У него за спиной открылась дверь.) – Посмотрим, что можно сделать с ферзем.

Вошла Деми, точнее, она шла через библиотеку в другую комнату – библиотека располагалась между двумя гостиными. Деми прошла мимо них почтительно тихо, чуть ли не на цыпочках, наивно высоко поднимая согнутые в коленях ноги. Крупная блондинка, она делала это не совсем всерьез, но и не утрированно комично. Деми исполняла свой танец на цыпочках довольно неуклюже и бесталанно. Делала она это неловко, словно родитель, играющий в детскую игру. Ричард подумал о бухгалтере, которого он зачем‑то нанял, как оказалось, ненадолго, после выхода в Америке романа «Преднамеренность». Тот, когда вы приходили по делам к нему домой, разыгрывал сценку, шутливо преследуя и выгоняя из комнаты свою дочь. Он бренчал ключами и монетами, высоко поднимая ноги, крался за ней мимо полок с первыми изданиями современных авторов и налоговыми документами… Деми помедлила у дальней двери.

– Брр, – сказала она.

– Привет, Деми.

– Прохладно тут у вас.

Гвин обернулся к ней, в его глазах засветилась влюбленность. Ричарду он напоминал сейчас ясновидца, который из каких‑то своих соображений разоблачает секреты своей профессии с преувеличенным энтузиазмом.

– Почему бы тебе не одеться потеплее, милая?

– Брр, – сказала Деми.

Опустив голову в бесконечной скорби, Ричард принялся разрабатывать новый план действий.

Часть

Вторая

~ ~ ~

Близилась полночь, улица после дождя выглядела мрачно, как в фильме‑нуар. Даже в темноте вода канала была тошнотворного цвета: едкая, мутная, как сильнодействующее китайское лекарство. Одно время года готовилось сменить другое.

Ричард сидел, склонившись над своим коктейлем «зомби», в блинной «Канал Крепри», расположенной между шоссе и каналом. На нем был обманчиво жизнерадостный красный галстук‑бабочка; обманчиво шикарный пестрый жилет; длинные волосы были зачесаны назад, чтобы прикрыть шишку на шее. За темными очками прятались заплывшие глаза – они зудели и сочились. Дарко по телефону сказал, что они с Белладонной встретятся с Ричардом в «Канал Крепри» в одиннадцать. А на часах уже было пять минут первого. Напротив Ричарда сел какой‑то молодой человек и положил перед собой открытую книгу. Лицо у него было асимметричное и озабоченное, с непропорционально маленьким подбородком. Это был не Дарко. И уж точно не Белладонна.

Ричард силился убедить себя, что у него есть что отпраздновать. Сегодня утром он самолично отнес законченный текст «Без названия» в офис Гэл Апланальп. Последние двенадцать дней он почти беспрецедентно много работал: он читал «Лос‑Анджелес таймс». Нет, он не попросил газету у Гвина («Ты уже дочитал?») и не слонялся каждую ночь у мусорных баков семьи Барри в надежде наткнуться на объемистый мешок. Хотя он об этом подумывал. Вместо этого он не откладывая поехал в Чипсайд и купил еще один экземпляр, не обращая внимания на уже знакомые неудобства и издержки. Этот второй экземпляр «Лос‑Анджелес таймс» он только что, по дороге в «Канал Крепри», запихнул в мусорный бак. Он сумел‑таки найти то, что искал.

Сначала Ричард проштудировал разделы «Книги», «Искусство», «Развлечения», «Недельное обозрение», «Недвижимость» и «Спорт» – казалось, он знает газету вдоль и поперек. Потом внимательно просмотрел разделы «Хорошие манеры», «Стиль» и «Мода». Он прочел все, начиная от кулинарной колонки до кроссвордов. А что, если существует особый способ приготовления яиц или жареной картошки «а‑ля Гвин Барри»? Вдруг кто‑то включил в кроссворд это отвратительное имя почти без гласных или эту отрывисто‑грубую фамилию (британский романист – постойте‑ка, – вызвавший неожиданный эмоциональный отклик у нью‑йоркской публики?). Ричард бродил по улицам, сжимая пальцами пылающий лоб, и думал: лучше я или хуже? Ночью, входя в темные чащи сновидений и соблазнов, ему казалось, что вещи раздваиваются: гладильная доска становится шезлонгом, а зеркало – тихой гладью пруда. Информация поступала по ночам и наваливалась на него могильной тяжестью. Все это время от проспекта Холланд‑парк‑авеню к улице Кэлчок‑стрит пробегали волны агонии. Что это было? Электрический хлыст со скорпионьим жалом? Казалось, что улица превратилась в кнут или ременную плеть длиной в три километра: Гвин Барри лихо размахивает этим кнутом и заставляет Ричарда Талла, завывая и покрываясь испариной, приплясывать.

Вы скажете, что это бред? Разумеется. Пока Ричард просматривал результаты хоккейных матчей между студенческими командами, читал о видах на урожай зерновых или, скажем, перечитывал прогнозы погоды, ему не раз приходило в голову, что Гвин его раскусил и обвел вокруг пальца, что этот номер «Лос‑Анджелес таймс» просто‑напросто не имеет никакого отношения к Гвину Барри. И все же Ричард почему‑то был убежден, что Гвину незачем вешать лапшу ему на уши. Это за Гвина сделает жизнь. На десятый день, уже поздно вечером, он наконец‑то нашел, что искал. Страница одиннадцать, третья колонка: страничка частных объявлений в разделе «Разное». Выглядело это примерно так:

«Стефани»: Отдадим в хорошие руки. Ротвейлер, 1 г.

Ласковая девочка. Хомяк бесплатно (можем продать клетку).

«Город вечного лета». Куплю первое издание романа Гвина Барри.

Рынок и барахолка. Будем рады всем.

Ричард подозвал официантку. Нет, спасибо, «зомби» не надо: я, пожалуй, попробую «тарантула». Сидевший напротив молодой человек с асимметричным лицом, склонившийся над книгой как профессиональный велогонщик, воспользовался случаем, чтобы заказать себе содовую. Официантка чуть помедлила у их столика, записывая заказы.

Теперь официантки уже не такие молодые и симпатичные, как были когда‑то. Впрочем, и сам «Канал Крепри» уже не такой молодой и симпатичный, как раньше. Теперь он превратился в пристанище беспробудных пьяниц, которые были согласны заплатить за еду в дополнение к напиткам – по закону посетители были обязаны заказывать закуску к напиткам, – и даже были согласны сидеть рядом с этой едой. На столике перед Ричардом стояла корзинка с нетронутыми, истекающими клейким соусом начос и совсем остывшая тортилья, похожая на какой‑нибудь внутренний орган на подносе патологоанатома. Снова подошла официантка – она принесла «тарантула» для Ричарда. Пока он ее благодарил, она смотрела как будто сквозь него. Раньше девушки смотрели на Ричарда и проявляли или не проявляли своей заинтересованности. Потом какое‑то время они смотрели мимо него. А теперь они смотрели сквозь него. Ричард почувствовал жалость к себе – кроткую, робкую, хроническую – как домашний воспитатель, которого его любимая четырехлетняя воспитанница, желая всем «спокойной ночи», не одарила обычным взглядом и улыбкой. Ему ничего не оставалось, как шмыгнуть носом и сказать себе, что детям следует позволять их детские причуды, а потом продолжить беседу со взрослыми об Аристофане и Афганистане… Раньше девушки смотрели мимо него. Теперь они смотрят сквозь него. Потому что его гены больше не притягивают их ДНК. Потому что он уже перешел рубеж, он уже почти невидим, как и остальные призраки, что бродят здесь.

Внезапно молодой человек, читавший книгу, выпрямился и откинулся назад и поднял свою книгу на уровень подбородка. Он держал ее в руке, как игрок – карты. Ричарда точно током ударило. Книга называлась «Мечты ничего не значат». Автором книги был Ричард Талл. На задней обложке в верхнем левом углу, поверх пузырей и блесток (оформление задумывалось – но не получилось – в духе антиконвенционализма), была помещена его фотография размером как на паспорт: Ричарду Таллу тогда было двадцать восемь лет. Какое чистое, свежее лицо! Какой необыкновенно открытый взгляд.

Ричард вспыхнул, глаза его забегали, ища, на чем бы еще остановиться. На стенах висели фотографии в рамках, запечатлевшие улыбающихся или серьезных кинозвезд: это все были образцы культуры, которую исповедовали в «Канал Крепри» (это и подставки для салфеток, и высокие узкие сахарницы‑дозаторы, и приземистые музыкальные автоматы), – культуры, предназначенной на экспорт. Почти под самым потолком висели фотографии двух американских писателей, на их лицах застыла кривая усмешка тяжкого бремени славы… Через неделю после выхода «Преднамеренности» Ричард увидел в городе молодого человека интеллигентного вида, который, то хмурясь, то улыбаясь, читал его книгу. Это было в метро на Эрлс‑Корт – там Ричард тогда жил. Он подумал, может, стоит сказать что‑нибудь этому парню. Может быть, похлопать его по плечу. Показать поднятый вверх большой палец. Подмигнуть. Но потом решил: успокойся, приятель. Это твоя первая книга. Такое будет случаться постоянно. Привыкай… Разумеется, такого больше не случилось. До сих пор.

– Хотите, я подпишу вам книгу?

Книга опустилась, открывая лицо парня. Асимметричные черты его сложились в некое подобие улыбки. Улыбка эта не показалась Ричарду приятной, однако она обнаружила на удивление хорошие, можно сказать, зловеще хорошие зубы. Нижний ряд поражал почти кошачьей остротой. Нижние зубы Ричарда напоминали людей в плащах на трибуне стадиона, качающихся из стороны в сторону под рев толпы.

– Простите?

– Хотите, я вам подпишу книгу? – Ричард придвинулся к столу и легонько постучал по задней обложке. Потом он снял ненадолго темные очки и устало улыбнулся.

Какое‑то время молодой человек переводил взгляд с фотографии на обложке на лицо перед ним, а потом сказал:

– Кто бы мог подумать? Мир тесен. Стив Кузенс.

Молодой человек протянул руку – резко, точно бросил карту. Ричард пожал ее, испытывая при этом редкое и тревожно сладостное чувство оттого, что ему не нужно называть себя. И тут же, непонятно с какой стати, он подумал, как бы его не побили. Когда‑то его внутренний радар, настроенный на разных чокнутых и маньяков, работал без сбоев – когда он был не таким пьяным и психованным.

– Мне кажется, я вас как‑то видел в «Колдуне», – сказал Стив.

– В «Колдуне»? Ну конечно. Вы играете в теннис?

– Только не в теннис. Не в теннис. Теннис мне всегда казался игрой для слабаков. Не сочтите за обиду.

– Никаких обид, – искренне ответил Ричард. У него вдруг возникло желание выложить на стол бумажник и показать фотографии сыновей.

– Сквош – вот это по мне. Сквош. Но в «Колдуне» я не играю. Я даже не член сквош‑клуба. Я член ассоциации досуга.

Все знали, что представляют из себя члены ассоциации досуга. Они приезжали не для того, чтобы играть в теннис, сквош или в шары. Они приезжали, потому что им нравилось в «Колдуне».

– Вообще‑то у меня травма, – сказал Ричард. – Локоть.

Это была правда. Сейчас он едва мог поднять сигарету, какая уж там ракетка.

Его собеседник кивнул: бывает. Он все еще держал перед собой книгу (уже закрытую): казалось, теперь‑то он неизбежно должен что‑нибудь о ней сказать. В напряженном молчании Стив Кузенс всерьез подумал о том, чтобы пересмотреть свои планы и перейти от плана А к плану Б, или к плану В, или к плану О, или даже к плану Икс. Он даже засунул руку в карман и нащупал лежавший там пузырек от глазных капель, чтобы привести в исполнение план Икс. План Икс состоял в следующем: подлить в стакан Ричарду лизергиновой кислоты, а когда его начнет мутить или он понесет околесицу о разных смешных огоньках, вывести его на свежий воздух, к воде, и там выбить ему все зубы.

Скуззи помолчал. План А снова показался ему более разумным. Словно луч прожектора выхватил из темноты кусок сцены. Негромко сглотнув, он не без усилия произнес:

– Я автодидакт.

Надо же, подумал Ричард, какие он знает слова… и снова подозвал официантку. Нет, спасибо, «тарантула» не нужно: я, пожалуй, попробую «гремучую змею». Неожиданно Ричарда стали посещать озарения. Он понял, что этот молодой человек, конечно, не оригинал, но все же что‑то нетипичное в нем есть. И кроме того, Ричард понял (эта мысль посетила его впервые), что быть самоучкой – это вечная мука. Страх невежества – это жестокая сила, и этот страх атавистичен. Боязнь неизвестного – это как боязнь темноты. И еще Ричард подумал: ты ведь сам чокнутый! Так не дай загнать себя в угол: покажи, на что ты способен в состязаниях для чокнутых.

– А я закончил Оксфорд со степенью магистра, – сказал он. – Быть самоучкой – трудное дело. Все время приходится играть в догонялки. И не потому, что вам нравится учиться, а потому, что вы понимаете, что вам без этого никуда.

Ход Ричарда оказался удачным. Его слова заставили молодого человека быть более осмотрительным.

Держа «Мечты ничего не значат» на ладони, он прикинул ее на вес, потом вытянул руку, словно чтобы посмотреть на книгу со стороны.

– Интересно, – сказал он.

– Что именно?

– Знаете, вам не следует курить.

– Правда? Это почему же?

– Это вредно для здоровья.

Ричард вынул сигарету изо рта и сказал:

– Боже, я об этом знаю. Это на каждой чертовой пачке написано, что курение вредно для здоровья.

– И еще знаете что? Она очень… легко читается. Прямо не оторваться.

Что и требовалось доказать. Клинически очевидно, что у парня не все дома. Ричард прекрасно знал, что никто никогда не считал его книги легким чтением. Все считали их нечитабельными. И все сходились на том, что «Мечты ничего не значат» еще более нечитабельны, чем «Преднамеренность».

– Я и «Преднамеренность» читал. Просто залпом проглотил.

Ричард не думал, что эти заявления – блеф или розыгрыш. Даже сейчас он не допускал такой мысли. И Ричард не ошибся: молодой человек говорил правду. Но на всякий случай Ричард спросил:

– Что происходит в самой середине «Преднамеренности»?

– Там с середины начинается… курсив.

– А что происходит перед самым концом?

– Все начинается сначала.

Стив открыл книгу и прямо‑таки «любовно» (увы, старомодные наречия не очень‑то верно служат современному человеку) посмотрел на титульный лист, где под толстой полиэтиленовой пленкой была вставлена абонентская карточка больничной библиотеки, откуда он украл книгу. Не той больничной библиотеки, откуда он украл «Преднамеренность». Это была карточка библиотеки другой больницы, куда перевели Кирка после того, как его во второй раз покусал Биф. Кирк со слезами на глазах (и с окровавленными бинтами, закрывающими ему рот) сообщил Скуззи, что Ли собирается прикончить Бифа. И Кирк хотел, чтобы Скуззи пошел и отдубасил Ли! «Не будь идиотом», – ответил Кирку Скуззи. Но Кирк поклялся, что отомстит за смерть Бифа… Если автор захочет подписать свою книгу – что ж, пожалуйста, – Скуззи к этому готов. Книга была в очень хорошем состоянии: почти как новенькая. В больнице никто – ни дряхлые старушки, ни бледные тени в махровых халатах, ожидающие результатов анализов, ни уголовники, заштопанные после очередной травмы на работе, – никто из них не искал утешения или развлечения в романе «Мечты ничего не значат»…

– В «Колдуне» – вы там играли с еще одним писателем.

– С Гвином.

– С Гвином Барри. Автором бестселлера.

– Да, это он.

– Первый в списке. Оглушительный успех. Просто запредельно.

– Вот именно. Запредельно – это когда то, что ты пишешь, является чистопробным дерьмом.

– Совершеннейшим бредом.

– Чистейшей дрянью.

– Полнейшей мурой.

Ричард посмотрел на молодого человека. Глаза молодого человека сузились, в них вспыхнули огоньки ярости. Тонкие губы вытянулись в изогнутую прорезь. Чокнутый маньяк, который ненавидит книги Гвина. Почему их так мало?

– И жена у него наркотой балуется.

– Деми? Деметра?

– И ей определенно нравятся наши… цветные братишки.

– Да бросьте вы.

– Не знаю, в курсе вы или нет. Во‑первых, она была классической кокаиновой шлюшкой. Из этих шикарных лечебниц для наркоманов не вылезала. Наркозависимость. Такие дела. И еще этой большой белой леди нравятся черномазые. Думаете, это можно утаить?

– Когда это было? Почему же ничего не выплыло?

– Все очень просто, представьте, что вы лежите, скажем, где‑нибудь на полу. И вам так кайфово, что просто слов нет. А все потому, что Ланс или кто‑нибудь еще принес белый мешочек и дал вам нюхнуть. И вот стоит над вами этот черномазик и торжественно так протягивает вам руку, как они это умеют, – Скуззи вытянул руку ладонью кверху, чтобы показать, как они это делают. – Остальные все в улете, но только не Ланс, он вообще ничего крепче «Лилта» не пьет. И вы станете мне говорить, что она откажет Лансу? Скажет «спасибо», и все? А весь этот бред про расовое равенство и тэдэ? Половина толкачей занимаются этим ради цыпочек.

– Ради чего?

– Ради телок.

Теперь стало абсолютно ясно, что этот молодой человек думает по поводу женщин. Ричарда самого не раз обвиняли в этом грехе (но не Джина), хотя чаще всего он был невиновен (во всяком случае, так считал Ричард: он относился к женщинам как обычный среднестатистический придурок, то есть так, как и полагается настоящему мужчине). Настоящего женоненавистника Ричард мог отличить за версту. У них было что‑то особенное в глазах. Еще они обожали рассказывать анекдот про скунса и дамские панталоны, и при этом их рот очень скоро наполнялся слюной. Ричард снова насторожился. У этого молодого человека явно были сексуальные комплексы. И все же тут что‑то другое. И похоже, он не собирался рассказывать этого анекдота.

– Папочка у нее граф де…

– Риво, – подсказал Ричард, произнеся простое слово из двух слогов, чтобы избавить (так ему казалось) молодого человека от затруднения.

– Большие связи. С так называемыми заправилами прессы. Он заставил всех заткнуться. Это было пять лет назад. Оргии с наркотой и черномазыми. Двадцатая троюродная сестра королевы все‑таки. Только теперь так просто рот не заткнешь.

– Любопытно, – сказал Ричард и сонно подумал, что скоро он сможет договориться о встрече с Рори Плантагенетом.

Стив выпрямился. Абсолютно трезвым взглядом он смотрел на титульный лист книги – там была девственно чистая абонентская карточка. Если бы Ричард предложил подписать книгу (на что, как выяснилось впоследствии, у него так и не хватило времени), Стив мог бы сказать, что купил книгу на распродаже на Портобелло‑роуд и заплатил за нее тридцать пенсов. Он понятия не имел о том, что такое литературная гордость, что для писателя – его репутация. Пока не имел.

– Тут написано – тут написано, что она была напечатана… давненько. А что вы?..

– Буквально сегодня утром я сдал в издательство новый роман. После долгого молчания, как говорится.

– Вот как? И как он называется?

Ричард внутренне собрался, прежде чем сказать:

– «Без названия».

– Здорово. Классно звучит. Поздравляю.

– Ваше здоровье. А насчет Деми, – Ричард задумался. Деми не пила. Он вспомнил, как за обедом она накрывает ладонью пустой бокал. – Это все в прошлом. Я хочу сказать – сейчас она счастлива в браке.

– Чушь собачья. Это все реклама. Не надо верить всему, что вам показывают по телику.

– Откуда вам все это известно?

– Знаете миссис Шилдс? Это их кухарка. Или бывшая кухарка.

– Ну, – задумчиво произнес Ричард, избегая прямого признания.

– Это мамуля моего брата.

– …То есть ваша мамуля.

– Сводного брата.

– Понятно, у вас один отец, – сказал Ричард, который, к несчастью, в эту минуту отвлекся, чтобы взглянуть на часы. Если бы он в этот момент посмотрел на своего собеседника, он наверняка бы понял, что у этого молодого человека нет сводного брата. Равно как нет и мамули. Или папули.

– Она говорит: никогда не видела, чтобы новобрачная столько плакала.

– Отчего же?

– Она детей хочет – католичка. А он не хочет.

Ричард с некоторой опаской отхлебнул «гремучей змеи». Его посетила мысль: а сможет ли он держаться на ногах, когда придет время уходить. Голова пока вроде ясная, – подумал Ричард. Но голос его с баритона сполз на бас – знакомый признак.

– А чем вы занимаетесь? – спросил он.

– Вы забыли, как меня зовут. Забыли?

– Верно. Подумать только. Совершенно забыл.

И снова навстречу его руке устремилась ладонь – напряженная, плоская, как сброшенная карта.

– Стив Кузенс. Чем я занимаюсь? Ну, я мог бы сказать: «Разными вещами». Как некоторые говорят: «Я? Да, знаете, разными вещами». «Немного тем, немного этим». Дело в том, что я могу маневрировать. Я сейчас не связан в финансовом отношении. Я почти отошел от дел, если угодно. В основном я сейчас, если можно так выразиться, занимаюсь вопросами досуга.

Секунду они изучающе смотрели друг на друга. Ричарду (который был под мухой, притом прилично под мухой) лицо Стива напоминало серую с белым шахматную доску или лицо подследственного, которого показывают по телевизору, намеренно размывая изображение. Стиву же (который был трезв, как ученик воскресной школы) физиономия Ричарда напоминала двухмерное изображение этой же физиономии: плоское, нечеткое, приблизительное – бесталанная работа судебного портретиста. Ричард был свидетелем. Ричард был типичным свидетелем.

– Так чем же все‑таки вы занимаетесь? – спросил Ричард и отхлебнул «гремучей змеи».

– Я порчу людям кровь, – пожал плечами Скуззи.

Ричард повернулся на стуле. Он почувствовал, что без еще одной «гремучей змеи» ему не обойтись.

Офис «Маленького журнала» теперь располагался в Сохо. «Маленький журнал» перебрался сюда недавно, и вряд ли ему суждено задержаться здесь надолго. «Маленький журнал» переживал не лучшие дни. Офис «Маленького журнала» был маленьким, а рента – непомерно высокой.

«Маленький журнал» родился и вырос в пятиэтажном доме в георгианском стиле, что рядом с музеем сэра Джона Соуна в Линкольнс‑Инн‑Филдс (1935–1961). Пыльные графины, продавленные, точно гамаки, диваны, широкие обеденные столы, заваленные книгами и мудреными журналами: вот мы видим красавца‑донжуана в полотняных брюках, он яростно обрушивается на Генриха Шлимана («Илиада» – это военный репортаж? «Одиссея» – это топографический отчет и судовой журнал вместе взятые? Какая чушь!). А вот ученый с трясущимися руками и головой, склоненной над статьей в 11 000 слов об особенностях просодии А. Э. Хаусмана («Триумфальная реабилитация хорея»). Распрощавшись с зелеными газонами Линкольнс‑Инна, «Маленький журнал», постепенно приобретающий кочевые черты, проделал длинный путь с остановками на Фенчерч‑стрит, в Холборне, Пимлико, Айлингтоне и на Кингз‑Кросс (1961–1979). Он ночевал на чердаках, в пустующих комнатах, спал на полу у друзей и всегда искал жилье подешевле. В этих вынужденных переменах адреса было что‑то близкое духу эпохи короля Эдварда, что‑то дерзкое, шалопаистое (1979–1983). Теперь он уже не тот, что прежде.