Четвертая 16 page

Деметра спала одна. Гвин, должно быть, наверху, со служанкой, подумал Стив без задней мысли. Он подошел поближе. Деми лежала на спине, ее стройные ноги были слегка раздвинуты, руки подняты вверх, по обе стороны от разметавшихся светлых волос, она словно бы признавала свое поражение. На одном прикроватном столике – серьги, на другом – книга и стакан воды. Деми спала посередине кровати. Сделав про себя выводы, Стив кивнул и пошел дальше, наверх.

Первым делом он попал в пропитанную острым запахом каморку, в дальнем углу которой виднелась горячая сфера черных волос и спеленатое полотняной простыней смуглокожее тело. Стив сразу понял, что спящая тяжелым сном девушка – колумбийка. Затем он оказался в просторной мансарде с высокими наклонными окнами, обустроенной как детская или храм детства: детская кроватка, деревянная лошадка. В третьей комнате он нашел обнаженную молодую женщину, спавшую на матрасе, зарывшись лицом в подушку, под белой простыней выделялись ягодицы. Презрительно ухмыляясь, Стив рассмотрел ее. Эта сцена показалась ему послесловием к порнофильму. Он мысленно нажал на кнопку «перемотки»: чтобы заставить девушку перевернуться и исполнить все еще раз с самого начала. Скуззи посмотрел наверх, покрутил головой, чтобы снять напряжение в шее.

Гвина он нашел на втором этаже, в комнате напротив той, где спала Деметра. Стив был знаком со святая святых джентльмена – не из книг, а из воровской практики. Это было место, где обычно спали джентльмены, окруженные своими запонками и щетками для волос, – это была их стартовая площадка для церемониального визита на брачное ложе. В комнате, где спал Гвин, было две кровати, и она не была похожа на гардеробную. Скорее она напоминала комнату для гостей, которую постепенно приспособили под спальню. Стив проверил свое предположение. Платяные шкафы стояли полупустые. В смежной ванной комнате были разбросаны принадлежности мужского туалета.

После посещения кабинета Гвина Скуззи зашел пожелать доброй ночи Деметре. Она по‑прежнему спала на спине. Прядь волос упала ей на лицо и щекотала нос. Он подумал, что оборки на плечах ночной сорочки придают ее рукам невинную пухлость. Может быть, нагнуться и убрать непослушную прядку? Ее можно было попросту сдуть. Стив подошел поближе. И в этот момент Деми проснулась. Чтобы понять это, Стиву не нужны были никакие хитроумные приспособления или сигналы его внутреннего радара. Деми просто села и спросила низким спросонья голосом: «Гвин?»

И вот что сделал Стив. Он проделывал это уже тысячу раз – в переполненных ночлежках для бездомных и в трейлерах, под завязку набитых бродягами. Нужно просто закрыть глаза. Голова и плечи Деми потянулись к нему: «Гвин?» И Скуззи закрыл глаза. Вам совсем не хочется закрывать глаза, вам хочется смотреть, и в голове стучит: о боже! Но вы закрываете глаза и прислушиваетесь к их взгляду. Прислушиваетесь к звенящей в ушах крови, к жарко полыхающим подмышкам. Просыпаясь, люди не помнят ни о чем, что знали до этого, они во власти своих детских иллюзий. Вы закрываете глаза, и они вас не видят. То есть они вас видят и не видят: ваше скульптурно очерченное лицо, ваши опущенные, бесплотные веки. Они принимают вас за другого – за странника, за спящего, как и они сами.

Он прислушивался к ее пристальному взгляду: она глубоко вздохнула, снова посмотрела на него, а потом он услышал, что ее плоть рухнула на постель, и скоро раздался ровный сонный ритм ее дыхания… Когда он покидал этот дом и переходил улицу, направляясь к своему «косуорту», в его ушах звучал голос Деми – то, как она произнесла: «Гвин?» Удивленно, настороженно, с тревогой, с надеждой. Возможно, с тоской. И уж точно – со страхом.

Чернокожий парень поставил ему фингал под глазом, но не в порядке у него теперь было с носом. Это было что‑то новенькое.

У Ричарда свихнулся нос. Только этого ему не хватало – чтобы у него свихнулся нос. Ричарду казалось, что от него воняет дерьмом. Он знал, что это не так, знал, что от него не воняет дерьмом, разве что чуть‑чуть. Никто ему ничего такого до сих пор не говорил. (Ричард убедился, что то, что в тот момент ему показалось coup de theatre, было лишь невинной шуткой Марко.) Так или иначе, теперь он дважды в день принимал ванну, листая какую‑нибудь отсыревшую биографию, ароматизировал себя детской присыпкой, лосьоном после бритья и всем, что имеет хоть какой‑то запах: сигаретным дымом, жареной пищей или выхлопными газами. Ричард знал, что обонятельные галлюцинации – известный симптом шизофрении. Он знал, что есть даже таблетки, которые можно принимать при обонятельных галлюцинациях. Но куда, задавался он вопросом, я буду совать эти таблетки? В нос? В зад? Если подумать, всем нам знакомо предощущение шизофрении – в тех странных случаях с туалетной бумагой, когда кажется, что можно подтираться до бесконечности: голос разума («хватит – уже достаточно») смолкает, потеряв ясность суждения. На следующем этапе шизофрении вы будете мыть руки день и ночь напролет, как некоторые. Ну что же, номер с туалетной бумагой Ричард исполнял каждое утро, а его кожа от длительного вымачивания в ванне стала как чужая, точно резиновая на ощупь, как у предмета, выловленного в Темзе.

А может, это были последствия удара по голове? Или последнего удара, нанесенного ему Гэл Апланальп? «Ты не поверишь», – начала она. Но Ричард поверил. Тоби Миддлбрук из «Квадрант пресс» успел провести лишь четверть часа в компании с романом «Без названия», и в тот же день его доставили в больницу Святого Варфоломея с приступом вазомоторного ринита. Ему уже сделали одну операцию на гайморовых пазухах, и скоро предстоит еще одна. Бесстрашная Гэл заявила, что «наводнит» издательское сообщество ксерокопиями рукописи романа. Словом, издательскому бизнесу, каким мы его знаем, скоро придет конец.

Короче говоря, обратившись за помощью к книгам, Ричард попытался полечить себя сам. Как он понимал из симптомов, копрофаги недалеко ушли от некрофилов в своей подспудной тяге к гниению и распаду. Соответственно, половину времени, находясь под воздействием некрофилии, он думал, что вдыхает запах собственной смерти, чувствует ее дуновение. А другую половину времени (под влиянием копрофагии) он был убежден, что это вполне естественно: если ты выглядишь как дерьмо, чувствуешь себя как дерьмо и ведешь себя как дерьмо, то очень скоро ты начнешь пахнуть дерьмом. Ибо Ричард знал, что его ждет ад: вопрос лишь в том – какой круг. Боже, это он знал наверняка. Точно так же, как и то, что курение вредно для здоровья. Ведь на каждой пачке написано, что курение может привести к летальному исходу… Когда у него свихнулся нос, Ричард думал, что с этим делать, но не долго. Его врач умер пять лет назад, и Ричард не стал искать нового. Он не мог себе представить, что сидит в травмпункте в окружении кучи пьяных, где, чтобы тебя положили в больницу, нужно, чтобы тебе по меньшей мере раскроили топором череп. Оплачивать визит в одну из пригородных суперклиник размером со спальный район или международный аэропорт у него тоже не возникало желания. Чтобы добраться до такой клиники, нужно было за пару километров занять очередь в левую крайнюю полосу. Ричард представил себе, как он в своем «маэстро» вздрагивает при виде проносящихся мимо дорожных знаков, высматривая надпись: «обонятельные расстройства». На кухне, в порядке эксперимента, он потихоньку подкрадывался к Джине, ожидая, что она отодвинется от него с каким‑нибудь междометием типа «фу‑у!». Но ничего подобного не происходило. Ведь на самом деле от него не пахло дерьмом. Так кому какое дело?

Субботним утром, как можно глубже погрузившись в воды ванны, покрытые почти такими же маслянистыми разводами, как средиземноморские (и так же, как средиземноморские, вонявшие дерьмом; не хватало разве что пластмассовых бутылок из‑под «Севен ап» и перевернутых кверху брюхом медуз), Ричард вдруг с гордостью подумал о тех частях своего организма, которые еще были в порядке – пока. У многих были нелады со зрением и слухом. А у Ричарда нет. У многих были проблемы с кишечником или гландами. Но только не у Ричарда. Радующий глаз реестр органов, которые еще были в порядке, можно было бы продолжить, но тут постучал Мариус:

– Пап, давай быстрее.

– Боже. Иди наверх.

– Я не добегу.

Ричард встал и повернул тугую дверную ручку. Окутанное паром зеркало на стене отразило его. Как положено, немного выждав, в ванную вошел Мариус. Он спустил спортивные брючки и чуть‑чуть приспустил трусики, после чего застыл на месте, не подходя к унитазу. Вытирая полотенцем грудь, Ричард вдруг снова покрылся испариной при мысли о том, что у него – уже давно – «слетел с катушек» член. Если помешательство – это своего рода внутреннее предательство самого себя, то у него уже давно помешался член. О да. И у меня поехала крыша.

Мариус наконец уселся.

Больше дерьма, подумал Ричард, вот чего мне не хватало.

Взгляд мальчика был устремлен на него.

– У тебя большой петушок, папа, – декларативно заявил Мариус.

– Ну, спасибо на добром слове, Мариус.

– Угадай. Сегодня ночью у нас дома был взломщик.

– Правда? Она что‑нибудь взяла?

– Пока неясно.

– Но как она попала внутрь? У нее было при себе оружие?

Гвин прикрыл глаза и склонил голову, оценив соль шутки. В своей прозе после наименования рода занятий человека, которое в равной степени можно отнести как к лицам мужского, так и женского пола, он часто употреблял местоимение женского рода. Вот, например, цитата из «Амелиора»: «Подстригая розы, всякий садовник знает, что, если она…» Или пример из тех дней, когда он еще писал книжные обозрения: «Ни один читатель не прочтет эту захватывающую сцену, не почувствовав при этом, что волосы у нее встают дыбом…» Ричард хмыкнул про себя: лично он отдавал предпочтение безличным конструкциям или попросту использовал множественное число, ища безопасности в количестве.

– Через парадный вход.

– Она не учинила никаких безобразий?

– Ладно, хватит, не будь занудой. Это на самом деле очень неприятно.

– Извини. Разумеется. И все‑таки – ничего не пропало?

– Все очень странно. Ты же знаешь, чем набит дом. Подсвечники. Солонки работы Челлини. Прихвати с собой одну небольшую сумку – и ты богатый человек.

Ричард перестал слушать. Может быть, потому, что он был лондонцем, квартирные кражи представлялись ему чем‑то вполне заурядным. Ограбления и кражи считались на Кэлчок‑стрит самым обычным делом, особенно летом. Правда, в последнее время это случалось реже. Таллы давно никуда не уезжали.

– Деми приснилось, что он… ей приснилось, что он был в нашей комнате. В комнате, где мы спим. В комнате, где мы занимаемся любовью…

Похоже, что придурь вновь взялась за дело, заставляя Гвина сыпать гневными тирадами. Но в этот самый момент – они как раз огибали живую изгородь – из‑за кустов или из кустов вырвалась плотная стая лондонских птиц, воздух наполнился многоголосием оркестровой ямы, в которой неистовые фотографы‑папарацци щелкали затворами своих камер.

Войдя в «Колдуна», оба романиста тут же столкнулись с шумной, но неподвижной толпой, сгрудившейся вокруг «Всезнайки». Поскольку теперь «колдунская» толпа приняла Гвина в свой круг, Ричарду волей‑неволей пришлось научиться различать окружившие его лица. Тут были Хэл и Мэл, а также Дэл, Пэл, Бэл, Джэл и Лол, кроме того, были еще представители подрастающего поколения с именами типа: Тристан и Бенедикт, когда это не были Берт, Мэл или Харрисон. Парни чуть постарше – Клинт, Юл и Марлон;[6]ровесники Ричарда, которых звали Дейв, Стив или Крис, и еще несколько человек старше Ричарда (потрепанные, оттертые назад) с именами вроде Альберт, Роджер и Боб. Обернувшись, они поприветствовали Гвина, и Ричарду в их голосах послышался насмешливый тон. Пэл сказал:

– Скорее. Вот и он.

– Вот и он, – сказал Лол. – Вот и Седрик.

«Всезнайка» задавал вопросы и предлагал несколько вариантов ответа (кнопки А, Б и В), правильные ответы вознаграждались скромными призами наличными, и сумма приза зависела от того, насколько далеко вам удалось проникнуть в страну знаний. Чтобы преуспеть, нужна была большая команда, располагавшая хотя бы приблизительными сведениями из области истории, географии, этимологии, мифологии, астрономии, химии, политики, поп‑музыки и телевидения. Самое главное, телевидения – из истории его развития с момента зарождения до наших дней. Предполагалось, что весь остальной материал, так или иначе, должен распространяться посредством телевидения. И действительно, Ричард заметил, что «Всезнайки» нового поколения, стоявшие в пабах, где он бывал, были пропагандистами телевидения: они отвергали все написанное и, напротив, с энтузиазмом приветствовали все аудиовизуальное. Фирма‑производитель назвала автомат, установленный в «Колдуне», «Умные деньги»; Ричард про себя иногда называл его фондом «За глубокомыслие», иногда Алефом, но все остальные называли его «Всезнайкой».

– Вот и Седрик. Что такое… «infra dig»?

Ричард приник к экрану, на котором появилась надпись:

Вопрос: Если бы задание было «infra dig», то как бы вы стали его выполнять?

A. Быстро?

Б. Медленно?

B. Неохотно?

– Не важно, быстро вы будете его выполнять или медленно, – резко ответил Ричард, тыча в кнопку В. – В любом случае вы будете его выполнять неохотно. Это ниже вашего достоинства. Infra dignitatem.

– Ай да Седрик, – сказал Бэл.

На экране появилась новая надпись:

Вопрос: Д. Г. Лоуренс был известным писателем. Что означают инициалы Д. Г.?

A. Дональд Генли?

Б. Дэвид Герберт?

B. Даррен Генри?

– Даррен звучит неплохо, – сказал Ричард. – А может, Дуэйн? Дуэйн Лоуренс?

– Давай, Седрик, – сказал Лол. – Жми.

Седрик? Когда здесь, в «Колдуне», начинали подшучивать друг над другом, это происходило следующим образом. А именно: вы выбирали человека, цеплялись к какой‑нибудь явной и неизменно злополучной его черте, а затем начинали цепляться к ней постоянно, при первой же возможности, двадцать четыре часа в сутки, вчера, сегодня, завтра. Это могло быть что угодно: так Бэл был балдой, Мэл – малахольным, Дэл – деловым, Джэл – обожал желейные конфеты, Гол щеголял опрометчивой татуировкой на горле – сделанного не воротишь (поверх пунктирной линии было написано «ОТРЕЖЬ ЗДЕСЬ»), а Лолу порвали ухо во время игры в регби. А что касается Ричарда, они не знали, с какого бока к нему подступиться, и поэтому называли его то Красный Глаз, то Джетро, то Пугало, то Ходячая Энциклопедия, то мистер Плюшка, то лорд Байрон… Часто в подобных затруднительных ситуациях внести ясность помогает все то же незаменимое телевидение; и теперь они обычно называли его Седрик – по имени жеманного старого дуралея, который вел дневную телевикторину о словах. Ричард чувствовал, что у него много общего с представителями рабочего класса (он понимал ежечасно преследующие их беды), но двадцать лет назад, когда они выглядели хуже, они нравились ему больше. Кстати, у них было для него еще одно прозвище. Но он пока о нем не знал.

– Так держать, Седрик. Так держать.

И Ричард взял старт. В этой игре вопросы повторялись, поэтому тут нужна была память. У Ричарда была настоящая память, она на несколько порядков превосходила ту хромающую клячу, которую миллионы людей считают памятью. В «Колдуне» вопрос о том, значат ли вообще что‑нибудь знания и ум, оставался открытым. Но для «Всезнайки» знания, казалось, действительно имели значение и честно вознаграждались новенькими монетками и электрическим звоном.

Иногда – вот как сейчас, – когда Ричард с гордым и напряженным лицом включался в игру, на ходу выдавая значения и производные слов, публика смолкала. Он высмеивал грамматические ошибки, то и дело появлявшиеся на экране (данный оракул был полуграмотным, склонным к небрежности в синтаксисе и пунктуации), звонко выкрикивал ответы, прежде чем кто‑нибудь успевал прочесть вопрос. «Какое собирательное существительное употребляется для обозначения ворон? Стая, выводок, клан». «Конечно стая. Эти собирательные существительные иногда звучат странновато». «Чем занимается наука орология? Птицами, горами, металлами». «Oros – это гора. Обычно, когда речь идет о сказочной, волшебной горе. Над волшебной горой кружат черные вороны, а в ее недрах зарыты сокровища». «Как давно на земле был последний ледниковый период? 10 000, 100 000 или 1 000 000 лет назад». «Не так давно, как вам кажется». Раздаются звонкие трели электрических жаворонков. «Эти собирательные существительные они, должно быть, выискивали у разных чокнутых поэтов». «Одно „т“ и два „л“». «Не задавайте мне вопросы по орфографии. Вы сами безграмотные». «Боже, нет, вы только посмотрите. 1968». «Красное смещение». «Bondir – значит „прыгать, скакать“». «Шесть». «Марс». И все в таком духе – десять, двадцать, пятьдесят пенсов, пока его не сбивала с толку какая‑нибудь хохма покойного комика или байка о рок‑звезде. Но к тому времени Лол, Пэл и все остальные были уже вконец убаюканы его мастерством, его Всезнайством, так что в тишине отчетливо слышалось предостерегающее тикание часов. Ричард спешил, нервничал и в результате тыкал не на ту кнопку, и тогда золотая жила иссякала и нужно было начинать все заново. Ведь поиски истины никогда не кончаются. Поиски новых знаний, как и история развития Вселенной, – это сага все увеличивающегося уничижения. «Кого называли последним человеком, который прочел все? Кольриджа. Хэзлитта. Гиббона». «Кольриджа. Это был Кольридж». Прошло двести лет, и теперь никто не в состоянии прочитать и миллионной части всего, что было написано, и с каждым днем эта доля будет все меньше. И каждая новая книга будет охватывать все меньшую часть целого.

– Пошли, – сказал Гвин. – Нам пора.

Ричард смотрел на экран – поиск истины продолжался. «Что такое копролит? Скальная порода, нефтяное месторождение, ископаемый помет». Уже уходя, Ричард, не думая, ткнул в кнопку А (не думая, потому что на первый вопрос каждой серии отводилось две попытки). Потом раздраженно ткнул Б. Снова мимо.

– Дерьмо! – воскликнул он.

– Ископаемый помет! – сказал Пэл с насмешливой авторитетностью, когда вопрос уже исчез с экрана.

– Ну конечно же. Ведь kopros – это дерьмо. «Копрофилия» – от этого же корня.

– Нетипичный случай, – сказал Гвин.

Ричард посмотрел на него.

– Я думал, ты знаешь насчет дерьма.

Публика неуверенно рассмеялась. Все, что изрекал Гвин по телевизору, было продуманно уместно и остроумно; но дерьмо по сути своей было слишком реально – и не очень приятная тема для разговора.

– Гомер кивает, – сказал Бэл. – Седрик кивает. И Аносмия кивает.

Аносмия – это потеря обоняния. Несмотря на отменную память, Ричард не помнил, чтобы аносмия когда‑то фигурировала в вопросах «Всезнайки». Он не знал, что они называют его Аносмией – не потому, что он ею страдает, а потому, что в тот раз смог разгадать это слово. Опустив голову, он побрел сквозь толпу вслед за Гвином на первый корт.

– Вряд ли мне сегодня удастся сосредоточиться. – Встряхивая кистями рук, Гвин подпрыгивал и приседал, как футбольная звезда на миллион фунтов стерлингов, с хмурым и грозным видом выбегая на поле. – Все время думаю об этом маньяке в нашей спальне.

– Неужели она действительно… Как ты?..

– О, наш гость оставил визитную карточку, не беспокойся, – сказал Гвин брезгливо. – Не понимаю, откуда только берутся такие извращенцы?

– Боже правый, ты хочешь сказать, что она…

– Слушай, кончай, ладно.

Если бы сегодня в семь утра Ричарду сказали, что днем он будет играть в теннис, он рассмеялся бы этому человеку в лицо. Нет, не так. Он попытался бы рассмеяться ему в лицо. В любом случае это вряд ли бы ему удалось. Ричард думал, что забыл, как играют в эту игру, но его тело, несмотря на больной нос и подбитый глаз, похоже, помнило, как это делается. Его тело помнило. Низкое зимнее солнце косо светило ему в лицо. Когда он подбросил мяч для подачи, в темноте, за ставнями век вспыхнул образ: пылающий шар в центре его ракетки был похож на Сатурн.

Прежде он был рабом своей жизни. Теперь он стал призраком.

Каким цивилизованным, каким раздольным, каким приличным должно быть было все, пока его нос не свихнулся, пока его глаз не заплыл. Никуда было не деться от пристальных взглядов. Никто не смеялся над ним, но все смотрели на его фингал.

Единственным местом, где он чувствовал себя более или менее сносно, был паб «Адам и Ева». Здесь никто не смотрел на его подбитый глаз. Никто не обращал на это внимания. Потому что у каждого был подбитый глаз. Даже у мужчин.

Гэл Апланальп не звонила.

В «Танталус пресс» он продолжал доброжелательно следить за творчеством Кита Хорриджа. С поэтами он всегда был снисходителен и кроток. Когда за год до их свадьбы Джина стала спать с литераторами, Ричард обнаружил, что ему гораздо легче совладать с ревностью, когда она спала с поэтами, гораздо легче, чем когда она спала с прозаиками и особенно с драматургами. Ему нравились поэты, потому что у них не было ни влияния, ни денег.

Он даже как‑то написал Хорриджу и дал ему совет относительно следующего четверостишия:

В опадающей пене обломки

времени. Стасис – это эпитафия,

сизигия песка.

И Хорридж переработал эту строфу, сделав ее еще более туманной. Возможно, Ричарду следовало послать этого Хорриджа ко всем чертям. Возможно, Ричард переоценил Хорриджа. И все же Ричард ответил на письмо Хорриджа: написал ему, что право на туманность надо заслужить.

Хорриджу двадцать девять лет. Хороший возраст для поэта.

Ричард зарезервировал в «Маленьком журнале» место под благоприятные рецензии на две книги: вышедший в мягкой обложке сборник рассказов Эльзы Отон, поэтессы и прозаика из Бостона, – «Всегда в седле» и недавно опубликованную монографию профессора права Денверского университета Стенвика Миллза «Юриспруденция».

Ричард три часа просидел в пабе, уставившись на похожую на копну сена голову Энстис, склоненную в тяжком раздумье над тем, что представлялось ей единственной альтернативой самоубийству: переселением на Кэлчок‑стрит, 49Е.

В начале декабря Ричард обедал с редактором «Воскресного вестника», в котором должен был выйти его детальный литературный портрет Гвина Барри.

– Прежде всего мы хотим знать, – сказал редактор, – то, что хочет знать любой читатель: какой он на самом деле.

Вы знаете его лучше, чем кто‑либо. Короче, если в общих словах: какой он на самом деле.

Другими словами, продолжал редактор, от Ричарда требуется исследовать, с какими трудностями сталкивается преуспевающий романист конца 90‑х годов XX века.

За день до явки в суд по поводу вождения автомобиля в нетрезвом состоянии Ричард предпринял на «маэстро» поездку на Роксхолл‑Парейд. Дверь открыла Белладонна в черном костюме, черной шляпке и под черной вуалью. На сеточке вуали тускло светились серые блестки, отчего вуаль напоминала паутину с дохлыми мухами. Они направились на Холланд‑парк. Надо сказать, что Ричард вовсе не чувствовал себя сутенером, сводником или провокатором. Он чувствовал себя просто таксистом.

И Гвин принял его именно как таксиста. Без тени улыбки он провел Белладонну в свой кабинет. А Ричард тем временем слонялся по кухне Гвина, так и не смог почитать новую биографию, но зато выпил пива.

Когда он вез Белладонну обратно, она сидела тихо и, может быть, тихо глотала невидимые под вуалью слезы. Ричард спрашивал ее несколько раз, что случилось, но она упорно твердила: «Ничего».

В суде Ричарда должным образом поувещевали, оштрафовали и лишили прав на год.

Деми в третий раз провалилась на экзамене по вождению.

Бац не мог понять, в чем дело. «Это выше моего понимания», – говорил он, когда, оскорбленный до глубины души, вез ее из Уолтем‑стоу. Не только инструктор, но и экзаменатор – оба были выходцами из Вест‑Индии. Мало того – они были родом с одного острова.

Пока они ехали к центру Лондона, Бац немного оттаял и научил Деми, как можно использовать задние фары для выражения благодарности. Часто, когда вы подстраиваетесь к транспортному потоку с боковой дороги и ваш коллега‑водитель сдает назад, уступая вам место, у вас просто нет времени, чтобы хотя бы помахать ему рукой в знак благодарности. Так вот, помигав задними фарами, вы можете выразить свою благодарность пропустившему вас водителю.

Когда в ближайшее воскресенье они играли в шахматы, Ричард спросил Гвина, что произошло между ним и Белладонной.

– Ничего, – ответил тот. – А чего ты ждал? Я хотел потолковать с ней об оральном сексе, а она просто хотела поговорить об «Амелиоре». Это ее «библия». Похоже, многие из молодых прониклись книгой. Хочется верить, что она внушает им надежду.

– J'adoube,[7]– сказал Ричард, обнюхивая кончики пальцев.

– Знаешь, ее даже включили в учебную программу. И не только в Америке, где этого можно было бы ожидать. А здесь – в этой затхлой старой Англии!

– Мат в три хода, – сказал Ричард. – Нет, в два.

Гэл Апланальп не звонила.

Дважды в день этот долбаный английский придурок с ревом проносится по Кэлчок‑стрит в своей немецкой машине на скорости шестьдесят миль в час. Это похоже на низко летящий самолет – такое может привидеться только под кайфом…

Ричард никак не мог понять этого ублюдка. Куда он так спешит? Неужели он думает, что кто‑то где‑то ждет его хотя бы секундой раньше, чем он и так там окажется.

Как‑то так всегда получалось, что, когда по ней проносилась эта немецкая машина, Ричард оказывался на улице: он стоял, застыв от отвращения, а его проклятия заглушало и сдувало проносившимся мимо ураганом. Тупая непробиваемая скотина. Белая рубашка, ослабленный узел галстука и темно‑синий пиджак на крючке сзади.

– Ну, что за ублюдок? – всегда громко вопрошал Ричард. – Гоняет по моей улице со скоростью сто километров в час – хочет задавить моих детей.

Ричард позвонил Деми.

– У меня все нормально, – сказала она. – Как ты?

– Терпимо, – ответил он.

Иногда Ричард отвечал в таком духе. Его фингал перестал быть беспросветно черным. Теперь веко отливало фиолетовым, а глазная впадина приобрела веселенький, можно даже сказать, жизнерадостный желтоватый оттенок.

– Деми, я сейчас пишу большой очерк о Гвине. Это означает, что нам придется пообщаться. Скажем, пообедать вместе. А может, совершить небольшой круиз.

– Я готова. А что ты?.. Как ты?..

– Что я хочу узнать? Как обычно, я полагаю. Что заставило принцессу увлечься мрачным маленьким валлийцем?

– И что же?

– Не знаю.

– Значит, ты хочешь?..

– Деталей и подробностей.

Деми назвала ему дату в середине января и сказала:

– В конце недели я еду домой. Так что можешь приехать в пятницу или в субботу. Переночуешь. Никаких формальностей. Будут только члены семьи.

– А Гвин будет?

– Нет. У него какие‑то дела с Себби.

– Отлично, Деми.

Теперь Джина больше не смотрела на Ричарда как на безумного. Теперь Джина смотрела на Ричарда как на больного. А как же он смотрел на нее? Он наблюдал, как, стоя у плиты, Джина жарит ему отбивную. Ее хрупкая фигурка, изгиб открытой шеи… Кто‑нибудь, кто не очень хорошо знал Джину, мог бы подумать, что этим оттенком запекшейся крови ее волосы обязаны листьям и молодым побегам тропического кустарника, обычно называемого хной. Но при одном лишь упоминании о хне Джина хмурилась и никогда ею не пользовалась. Ричард мог бы выступить ее свидетелем: ей не было в этом никакой необходимости. А как он когда‑то зарывался лицом в эту улику, эту достоверную информацию, как смотрел на нее, воображая себя в пробковом шлеме – автором самоубийственных путевых заметок (медленный водопад, темные изогнутые стебли виноградной лозы); эта неподдельная каштановость в слюне его любви. Но это уже было в прошлом. Теперь секс для него был повсюду и нигде.

Он рассказал Джине о приглашении Деми.

– Прекрасно, – ответила Джина. – Я могу съездить к маме. А о чем ты собираешься писать в своем очерке? О том, как ты его ненавидишь?

Ричард поднял на нее глаза. Он считал, что об этом никто не знает.

– Я не ненавижу его.

– А я ненавижу. А ты просто думаешь, что его романы – дерьмо. Ты это собираешься написать?

– По правде говоря, не знаю, как я мог бы это сделать. Все подумают, что это из зависти.

– А что слышно от Гэл?

– Ничего нового.

– …Нам надо поговорить.

– Я знаю.

– И не откладывая надолго. – Овальное лицо Джины низко склонилось над миской с кашей. Она из провинции, а там все хорошо: мешки с пшеницей, светло‑золотистый яблочный сидр. – Как нам быть на Рождество? Надеюсь, Лизетта сможет помочь. И это должно быть немного дешевле, ведь ей не надо будет прогуливать школу. Тебе нужно отдохнуть.

– Ну, отдохнуть – не совсем то слово. Я собираюсь работать.

– Но все же ты сможешь сменить обстановку, – сказала Джина. – А это и есть отдых.

Один парень на свой сорок первый день рождения купил себе спортивный автомобиль и, сидя за баранкой, с ревом преодолел кризис среднего возраста.

Другой после смерти матери занялся разведением роз.

Кто‑то, после того как его брак развалился, отправился путешествовать: сначала – в Израиль, а потом – в Африку.

Date: 2015-09-03; view: 321; Нарушение авторских прав