Глава 21. Пятницу я провел, разъезжая туда‑сюда и слушая кассеты обогащения

Пятницу я провел, разъезжая туда‑сюда и слушая кассеты обогащения. Остановился у аптеки и купил вспышку для своего «кодака», чтобы задокументировать мои ожоги. Другу Бобу я не доверял.

Вечером я проехал мимо дома Лойс и увидел, что фонарь на крыльце горит. Ее машина стояла на въезде. Я хотел помириться с ней, вылез из машины и постучал в дверь, но отклика не последовало. Я подошел к окну гостиной. Пит сидел в клетке и дергал головой, пытаясь углядеть, кто стучал. Я понял, что Лойс где‑то с шефом. У меня возникло ощущение, будто меня провели, как последнего дурака.

Я не мог заставить себя поехать домой и остановился у закусочной. Купил «Чикаго трибьюн» и заказал кофе и ломоть бананового пирога с жуткой подделкой под взбитые сливки.

В нижнем правом углу газетной страницы была фотография Кайла и Черил и краткое изложение произошедшей трагедии. На следующей странице был снимок машины, поднимаемой из реки.

Сидя в одиночестве уставившись в газету, читая о том, как Черил покончила с собой, я понял, насколько ошибался в очень многих вещах. Из‑за моей собственной паранойи я сразу же сделал выводы, которые оказались неверными. Я ошибался во всем – в том числе в Кайле. Он отнюдь не сломался.

Разбираясь с самим собой, я начал сомневаться, действительно ли я видел, как Кайл подвез Кэндол в ту ночь, или я находился под влиянием того, что Лейкок наговорил о Кайле. Я погнался за машиной примерно через минуту после того, как она отъехала. На протяжении шести миль до фермы Джонсонов я бы, конечно, догнал Кайла, будь это действительно он.

Такова была холодная реальность – все это просто следствие моей паранойи.

Официантка снова налила мне кофе. Очень крепкий на вкус, и в черном кружке чашки я видел, как оглядываюсь назад, и хотя мне не хотелось сознаться в этом, но я ощутил себя в безопасности, надежно укрытым – в первый раз с тех пор, как все началось.

Черил Карпентер была мертва.

Секрет Кайла Джонсона был погребен раз и навсегда.

Я провел еще час в тихой закусочной, проглядывая раздел «Продается» со списками выставленных на продажу домов, отмечая жилища в рабочих районах у границы Индианы и Иллинойса, домишки в стиле ранчо на улицах с польскими и русскими названиями, дома с просроченными закладными или продаваемые задешево из‑за кризиса сталелитейной промышленности. Я наметил эти дома для потенциальной сдачи в аренду. Разумеется, для первого взноса мне требовались деньги по страховке за хижину, но они не задержатся.

Вернувшись домой, я снял рубашку в ванной, настроил «кодак» на зеркало и сделал несколько снимков моего отражения, документирующих мои травмы, затем отнес снимки в гостиную. Оставив их материализоваться на кофейном столике, я занялся важным делом – стал напиваться.

Уже ночью я подумал: даже если Эрл Джонсон и пытался меня убить, ирония заключалась в том, что он купил мне мою свободу. Я не сумел удержаться и, нализавшись вконец, позвонил им и выкрикнул в трубку:

– Сукин сын! Я знаю, ты пытался меня убить, но верх‑то за мной!

Лойс позвонила в субботу утром.

– Ты проснулся?

Мне были слышны покашливания на заднем фоне. Я поглядел на часы. Еще не было семи. Я все еще ощущал себя пьяным.

– Погоди, Лоренс, погоди минутку… – Лойс прижала ладонь к трубке, заглушив покашливание. Когда она снова заговорила, то перешла на шепот: – Каким способом можно выставить человека из своего дома?

– Дай‑ка я догадаюсь. Шеф?

– Не надо, прошу тебя.

– Где он?

– Под душем.

Я сказал:

– Состряпай ему самый скверный завтрак, на какой способна.

– Я не шучу. – Ее голос чуть смягчился. – Ну почему я повторяю одни и те же ошибки? Пожалуйста, Лоренс, возьми меня с собой. Мы можем начать сначала. У меня есть деньги. – Прежде чем я успел ответить, она сказала: – Он вылез из‑под душа, мне надо идти. Может, ты сумеешь зайти вечером на запеченного тунца, если думаешь, что еще способен меня терпеть.

Два часа спустя я увидел вдали Чикаго, будто мираж над озером. Сирс‑тауэр,[9]самое высокое здание в мире, вырастал над одним из самых плоских ландшафтов в мире. Впереди был город, дважды рожденный, превращенный в развалины коровой, брыкнувшей керосиновый фонарь, – если верить этому, если подобные мелкие происшествия способны изменять историю. Это был город, где расщепили первый атом в лаборатории, ютившейся – только подумать! – под трибуной футбольного стадиона.

Я проехал мимо профессионально‑технического училища в Гэри, команду которого мы победили в полуфинале. Оно находилось сбоку от эстакады, в тени завода, рядом с курящимися паром отстойниками горячей воды из литейных цехов. Рыбы‑мутанты плавали в теплой воде болота, окольцевавшего завод, но люди тем не менее продолжали там удить.

От сернистых запахов воздух приобрел горький привкус, ядовитый туман застилал тусклый зимний свет, кирпичные трубы извергали огонь. Казалось, миновало куда больше недели с того момента, когда Кайл вывел нас через эту преисподнюю к финалу.

Я спустился по эстакаде, припарковался на автостоянке у винно‑табачного магазинчика, предлагавшего скидки, и смотрел, как черный тип в куртке «Только для членов» продавал наркоту. Волосы у него были прилизаны, из дорогих сшитых на заказ джинсов торчал гребень с плоской ручкой. Он повернулся, увидел, что я гляжу на него, уловил, должно быть, мое сходство с полицейским и вошел в магазин.

Конечно, мне следовало бы просто повернуть назад, вернуться к Лойс, взять ее деньги и остаться с ней. Думается, проблема заключалась в том, что до развода я и не взглянул бы на нее.

Со мной была карта Чикаго, и я проверил адреса домов из списка «Чикаго трибьюн». Затем включил скорость и поехал по улице под эстакадой. У мигающего светофора я свернул вправо и въехал в квартал одинаковых приземистых домов в стиле ранчо послевоенного разлива, посеянных буквально на расстоянии нескольких футов друг от друга на участках величиной с почтовую марку. Некоторые газончики были украшены розовыми пластмассовыми фламинго, другие демонстрировали неправдоподобно счастливых гномов, толкающих тачки, и все были заключены внутри сеточных оград.

Ощущение возникало такое, будто я наблюдаю, как иностранцы пытаются говорить на новом языке – неточную смесь глагольных времен и согласований, заикание, непонимание языковых нюансов. Каждый год в подобных рабочих кварталах вокруг Чикаго и Детройта Еврейская Лига обнаруживала нацистских лагерных охранников, убийц тысяч и тысяч – они пытались раствориться в безликости автосборочных конвейеров. Странно, как ненависть могла преображаться в рабочего автомобильного завода, как зло могло трансформироваться. Мне вспомнился Джон Уэйн Гейси[10]и его массовое захоронение в пригороде, больше тридцати мальчиков в тесном пространстве.

В первом же доме в моем списке я сразу понял, что наступил на эмоциональный фугас. Дверь открыла средних лет женщина славянской внешности в широком свитере. Руки у нее были скрещены в этой их иностранной манере, подпирая непомерно большие груди. Она явно еще не остыла от какой‑то ссоры, лицо у нее было багровым, но она все равно улыбнулась и проводила меня в крошечную и гнетуще жаркую комнату, где сидела женщина постарше – она глядела в окно и подчеркнуто меня проигнорировала.

Мне отчаянно хотелось убраться оттуда. По телевизору показывали «Мир спорта». Тип в невозможно скверном паричке готовился подавать.

Дочь обернулась, перехватила мой взгляд и сказала:

– Этот человек, ему платят пятьдесят тысяч долларов за такое. – Она сказала это с неописуемым отвращением. Запрашиваемая цена за ее дом составляла сорок две тысячи пятьсот.

Я потратил еще несколько мучительных минут на так называемый осмотр дома. Дочь сказала мне, что работает в отделе косметики «Лорда и Тейлера» в центре Чикаго. И теперь живет там. Она сказала, что мать уедет в Огайо к младшей сестре.

Я прошел по узкому коридору, устланному грубым половиком, в две маленькие спальни – одну почти целиком занимала двуспальная кровать, вторая, очевидно, служила святилищем детства дочери – розовый цвет, кружева, кровать под балдахином. Фарфоровые лица кукол уставились на меня со столика, снабженного трехстворчатым зеркалом с задней подсветкой. Мечта пролетарской Алисы в Стране чудес, крестьянки‑эмигрантки.

Отыскав два следующих дома в моем списке, я решил не заходить в них. Один ютился в близком соседстве с гигантскими электрическими опорами, которые издавали шипящий звук. В окне другого дома маячил доберман.

В последнем доме меня встретил запах капустного супа, запах настолько сильный, что я просто почувствовал, как он обволакивает мой язык. Маленький транзисторный радиоприемник был настроен на польскую станцию. Я услышал, как кто‑то говорит «Солидарность» и «Лех Валенса».

За кухонным столом худой, как скелет, мужчина пенсионного возраста раскладывал пасьянс. Облизывая большой палец, он отделял карты от колоды и укладывал их строго по одной – похоже, угадывал судьбу. На блюдечке дымилась сигарета.

Он поднял голову, когда я открыл дверь. Внутри стоял жуткий холод, но на нем была только безрукавка. На его плече виднелась татуировка Холокоста. Мы все видели их по телевизору, но в реальности она меня оглушила. Он выглядел, как мог бы выглядеть один из всадников Апокалипсиса, вернувшийся домой и сбросивший плащ.

Дом был скудно меблирован. Только самое необходимое. Я прошел по точно такому же коридору, как в доме славянки, где уже побывал. Но мебель была только в одной комнате – узкая кровать и комод. Фотография сепией женщины и детей, снятая, видимо, очень давно, возможно, на его родине. Поскольку в доме ничто не говорило о присутствии жены или детей, я подумал, что они, вероятно, погибли. Вторая спальня была пустой коробкой, как тюремная камера.

В отдалении слышались шумы железной дороги, и я подумал об эшелонах с евреями, предназначенными для печей крематория.

Старик прошаркал по коридору, хрипло дыша. Эмфизема легких. Он сказал, что возвращается в Польшу умереть. Цену за дом он назначил всего тридцать три тысячи пятьсот долларов и даже был готов согласиться на проценты от моего дохода от аренды вместо единовременной выплаты.

Возможно, этот дом был единственным доступным мне, но в нем обитали привидения. Меня от него жуть взяла. Я все время видел фотографию его семьи, смотрящей на эту чужую страну.

– Дайте мне подумать, – сказал я, хотя знал, что не вернусь сюда. Никогда.

Date: 2015-09-03; view: 276; Нарушение авторских прав