Шлюхи из города Амстердама. (Часть 4)

Вот он я: выхожу из ванной и стою, глядя на то, как Катрин смотрит на мир. У нее в квартире большие стеклянные двери, которые занимают почти всю стену, она облокотилась на подоконник и смотрит на что‑то на улице за каналом. Я примерно представляю, куда направлен ее взгляд, он скользит по узкой улице напротив нашего дома, которая идет вниз, пересекая еще несколько каналов. Я тихонько прохожу у нее за спиной, не хочется ее беспокоить, я почти загипнотизирован се неподвижностью. Глядя через ее плечо, я замечаю одинокого мотоциклиста, который спускается по дороге, он жмет на газ, и его фигура покачивается в седле. В нем есть что‑то знакомое, может быть, он часто ездит по этой дороге. Я вижу верхние балки домов, их специально оставили торчать из стен – для того чтобы таскать мебель в квартиры, минуя узкие лестницы. Они торчат друг напротив друга как два взвода враждующих армий.

Наверное, ей по ногам дует сквозняк. Чего она хочет? Я без понятия, но дальше так продолжаться не может. Я чувствую на лице солнечные лучи, я чувствую их на наших лицах и думаю: может быть, так и должно быть.

Мы пытаемся поговорить, но подбирать слова в таком разговоре – все равно что пытаться найти воду в пустыне. Возвращение к нормальным человеческим отношениям после того, как наши с ней отношения истасканы по дорогам смерти, с каждым разом становится все труднее. Теперь единственное, что нас связывает, – это бурные ссоры, возникающие из ничего. Целую ее в затылок, с болезненным чувством вины и сострадания, с нежной яростью. Никакой реакции. Я отхожу от нее и иду в спальню, чтобы одеться.

Когда я возвращаюсь, она стоит в прежней позе. Я говорю ей, что мне надо выйти ненадолго, и не получаю никакого ответа. Я спускаюсь по нашей улице к Herengracht, иду к Leideseplein, прохожу сквозь Vondelpark, я весь на взводе, что странно, я же не принимал никакой наркоты. Мартин всегда говорит, что главная фишка в наркоте – что еще пару недель после самого прихода ты будешь весь на обломах, с явными признаками паранойи. В конце концов, если ты пьешь и принимаешь наркотики, стало быть, у тебя есть причины для паранойи. Гораздо хуже просто сидеть и мучиться подозрениями, что, вероятно, у тебя имеет место быть какое‑то душевное расстройство. Паранойя в Амстердаме – это ничто по сравнению с паранойей в Эдинбурге, но мне все еще кажется, что каждый встречный урод следит за мной. Как будто меня преследует какой‑то безумный маньяк.

Потом я иду в клуб и открываю офис. Проверяю мыло по воскресеньям, и все потому, что я не могу находиться в одной квартире со своей девушкой. Грустно это. Хуже, наверное, и не бывает; ну разве что только жить в Лондоне.

Я стараюсь хоть чем‑то себя занять: разбираюсь с бумагами, счетами, корреспонденцией, телефонными звонками и прочим подобным дерьмом. И тут меня настигает громадное потрясение, охуительное потрясение. Я тихо‑мирно сижу, тупо таращусь в чековую книжку, просматриваю банковские балансы от ABN‑AMPO. У меня по‑прежнему засада с письменным голландским.

Rekenlng nummer

Расчетный

И тут раздается стук в дверь. Я судорожно проверяю, не оставил ли Марк кокса в офисе, например, под стопками бумаг, но нет, видимо, вся наркота благополучно заперта в сейфе, который стоит у меня за спиной. Я встаю и открываю дверь. Скорее всего это Нильс или Мартин. И тут этот урод толкает меня в грудь так, что я отлетаю от двери внутрь кабинета. Мне в голову приходит только одна мысль, и меня начинает колбасить: МЕНЯ ТУТ ГРАБЯТ, БЛЯ… но потом мысль испаряется, и я вижу этого парня, который стоит передо мной, одновременно чужой и знакомый. Еще секунда уходит на то, чтобы сообразить, кто это. Как будто мозг отказывается принимать сигналы, что посылают ему глаза.

Потому что прямо передо мной стоит Псих. Саймон Дэвид Уильямсон. Псих.

– Рент, – говорит он с холодным упреком в голосе.

– Са… Саймон… какого хера… глазам не вер…

– Рентой. У нас есть одно дельце. Мне нужны мои бабки, – рычит он, его глаза вылазят из орбит, как у терьера Джека Рассела, когда он видит суку в течке. Он обшаривает взглядом офис. – Где мои деньги, бля?

А я просто стою и смотрю на него, как зомби, и не знаю, что, собственно, говорить. В голову лезет какая‑то хрень, типа, что он набрал вес, но это ему идет.

– Мои деньги, Рентой. – Он подходит ко мне вплотную, так что я чувствую жар от его дыхания у себя на лице.

– Пси… э‑э… Саймон, я… я отдам тебе деньги, – говорю я. А что еще я могу сказать?

– Пять штук, бля, Рентой, – говорит он и хватает меня за грудки.

– Э? – переспрашиваю я тупо, глядя на его руки у себя на груди, словно это собачье дерьмо.

В ответ на это он слегка ослабляет хватку.

– Я подсчитал. Моя доля плюс компенсация за моральный ущерб.

Я с сомнением пожимаю плечами. В свое время это было такое большое дело, но теперь это все кажется ерундой, просто пара молодых придурков, которые посчитали себя крутыми, влезли в наркобизнес, где мы завязли по уши. И я понимаю это только сейчас, после того, как несколько лет постоянно озирался по сторонам и трусливо оглядывался через плечо. Но теперь меня это не трогает, я всем доволен и даже пресыщен жизнью, и все это дело уже не кажется мне таким важным. Это тот странный семейный визит в Шотландию возродил к жизни мою паранойю, да и волновался‑то я в основном из‑за Бегби. Насколько я знаю, он все еще сидит за непредумышленное убийство. И я почти не задумывался о том, как все это дело повлияло на Психа. И что самое странное: я же честно собирался отдать ему его долю, и Второму Призу тоже, и даже, наверное, Бегби, как я отдал все Уроду, но почему‑то у меня так и не дошли до этого руки. Нет, я никогда не думал о том, как это подействовало на Психа, но теперь, как мне кажется, он мне сам все расскажет.

Псих отпускает меня и отходит: кружит по офису, стучит себя по лбу, расхаживет взад‑вперед.

– Потом мне пришлось разбиратца с Бегби! Он думал, что я был с тобой заодно! Я потерял зуб, нах, – выплевывает он, неожиданно остановившись, и показывает мне золотую коронку среди белых зубов.

– А что касается Бегби… Урода… Второго… Псих подлетает ко мне.

– Какое мне дело до этих пидоров! Мы сейчас говорим обо мне! Обо мне! – Он ударяет себя в грудь кулаком. Потом его глаза распахиваются широко‑широко, а голос срывается на жалобный вой. – Я же был твоим лучшим другом. Почему, Марк? – говорит он. – Почему?

Я улыбаюсь над его представлением. Я ничего не могу с собой поделать, этот урод совершенно не изменился, и эта улыбка выводит его из себя, он бросается на меня, и мы оба валимся на пол, он – сверху.

– НЕ СМЕЙСЯ НДДО МНОЙ, МАТЬ ТВОЮ, РЕНТОЙ! – кричит он мне в лицо.

Мне было больно, бля, я ушиб спину и теперь пытаюсь восстановить дыхание, поскольку этот толстый урод сидит на мне верхом. Он действительно набрал вес, и я буквально погребен под его тушкой. Глаза Психа просто пылают яростью, и он заносит надо мной кулак. Мысль о том, что сейчас Псих отпиздит меня из‑за денег, кажется донельзя глупой. Полный бред. То есть он вполне в состоянии меня отпиздить, но он никогда не любил насилия. Впрочем, люди меняются. Иногда, становясь старше, они становятся и отчаяннее, особенно если чувствуют, что их корабль так и не пришел. И, может быть, это уже совершенно не тот Псих, которого я знал. Восемь, девять лет – это много. Вкус к насилию у некоторых людей проявляется только с годами. Я пока выжидал, ничего не делал, хотя я четыре года занимался карате.

Но даже и без карате я бы сделал его на раз. Я вспоминаю о том, как измутузил его еще в школе, на заднем дворе. Это была не настоящая драка, просто потасовка, причем мы с ним оба и драться толком‑то не умели, но я был злее и я продержался дольше. Я выиграл ту битву, но он, как обычно, выиграл всю войну, он шантажировал меня эмоционально еще долгие годы после той драки. Используя все те приемы, которые в ходу у лучших друзей: повернул мне в морду большую лампу и заставил меня чувствовать себя скотиной, который по пьяни избил свою жену. Теперь, когда я владею определенными навыками шотокан‑каратс, я смогу с легкостью его обезвредить. Но почему‑то я ничего не делаю, я думаю: какой же парализующей силой обладает подчас чувство вины и как чувство собственной правоты может мобилизовать человека. Мне просто хочется выбраться из этой передряги так, чтобы мне не пришлось делать ему больно.

Он уже готов ударить меня по лицу, и я смеюсь. Псих тоже смеется.

– Ты чего ржешь? – говорит он, явно раздраженный, но при этом продолжает ухмыляться.

Я смотрю ему в глаза. У него появился двойной подбородок, но это как‑то его не портит.

– А ты поправился, – говорю я.

– Ты тоже, – говорит он, скорчив недовольную рожу, ему явно неприятно. – Причем еще и побольше меня.

– Это мышцы. А я, знаешь ли, никогда не думал, что ты станешь таким жирным уродом. – Я улыбаюсь.

Он смотрит на свой живот и втягивает его.

– Это, бля, тоже мышцы, – говорит он.

Надеюсь, теперь он понял, насколько все это глупо. Потому что это действительно глупо. Мы можем вес обсудить, прийти к какому‑нибудь соглашению. Я все еще потрясен, но уже не удивлен, и, что самое странное, где‑то я даже рад его видеть. Я всегда знал, что мы встретимся снова.

– Саймон, может быть, встанем? Мы оба знаем, что ты меня не ударишь, – говорю я ему.

Он смотрит на меня, улыбается, снова заносит кулак, и у меня из глаз сыплются искры, потому что он бьет меня кулаком в лицо.