В л а д и м и р в ы с о ц к и й

***************************************** * * * Р О М А Н О Д Е В О Ч К А Х * * *

*****************************************

Девочки любили иностранцев. Не то, чтобы они не любили своих соотечественников. Напротив… Очень даже любили, но давно, очень давно, нет, лет 6-7 назад. Например, одна из девочек – Тамара, которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Свя– тенко, взрослого уже и рослого парня, с двумя золотыми зубами, фантазера и уголовника, по кличке коллега.

Прозвали его так, потому, должно быть, что с ним всегда хорошо было и надежно иметь любые дела. В детстве и отрочестве Николай гонял голубей, подворовывал и был удачлив. Потому что голуби – дело опасное, требует смекалки и твердости, особенно когда «подс– нимаешь» их в соседних дворах и везешь продавать на «Конку» с Ленькой Сопелей – от слова сопля, кличка такая. Сопеля – компань– ен и одноделец, кретин и бездельник, гундосит, водку уже пьет, словом – тот еще напарник, но брат у него на «Калибре» работает. И брат этот сделал для Леньки финку с наборной ручкой, а лезвие – из наборной стали, из напильника. И Ленька ее носит с собой.

С ним-то и ездил коллега Николай на конку продавать «подсня– тых» голубей, монахов, шпанцирей, иногда и подешевше – сорок и прочих – по рублю, словом, как повезет. А на рынке уже шастают кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей, и кто знает – может и у них братья на «Калибре» работают, а годочков им пока еще до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи носить – по нервам скребет, могут и пырнуть по запарке, да в го– рячке.

– Сколько хочешь за пару?

– 150.

– А варшавские почем?

– Одна цена.

– А давно они у тебя? – И уже пододвигаются потихоньку и берут в круг и сплевывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от напряжения и предчуствия… Уже мошонки подобрались от страха-то, и в уборную хочется, и рученки потные рукоятки мнут.

Вот тут-то и проявлял коллега невиданное чутье и находчивость. Чуял он – если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвы– вать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как бы страх свой отпугивая.

– Нате, волки позорные, берите всех, – и совал шпанцирей и мо– нахов опешившим врагам своим. Еще он успевал вставить, обиженно хныкая:

– Сами только взяли по 120 у Шурика Малюшеки.

Мал был Колька коллега и удал уже, и хитер, и смекалист. Наз– вал он имя известного его врагам голубятника, жившего поблизости с обворованными.

– Ну, ты артист! – восхищался Сопеля, когда удавалось вырвать– ся, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, воз– можно, найдя его, била нещадно.

– Артист ты, – заикаясь, повторял Ленька, – и где ты так наб– латыкался. Я уже чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз заорал. Ну ты, коллега, даешь!

Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился. Ког– да Тамара с ним познакомилась, вернее – он с ней, она-то про него давно знала и видела часто и снился он ей, сильный и бесстрашный, да легенды о нем ходили по всему району – как он запросто так по карнизу ходил, как избил да выгнал четверых или пятерых даже ха– ныг, которые к ним в подьезд поддавать ходили и со второго этажа подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали, но они все равно шли, как на работу. Что за напасть? И глядеть-то они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно только от поясницы и ниже, а выше-то не видно, а какой интерес видеть зад без лица?

Колька их выгнал и избил еще. Но это так все – для Колькиной, что ли характеристики. Было ему 25, водились у него деньжата, иг– рал он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные – преблатные, пе– реживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмет папироску, надкусит кончик, сдвинет тонкую бумажку с гильзы вперед, табак вытрясет, смешает с чем-то, пальцами помнет и обратно в папирос– ку, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как дышит, для чего держит ее губами неплотно, а рукой мелко трясет, чтобы подольше в легкие с воздухом, потом подержит, сколько воз– можно, и только тогда выдохнет это что-то, пахнущее терпко и вкусно.

И Тамаре давал затянуться, он ей и вина давал понемногу, он и соблазнил ее как-то случайно и просто – целовал, целовал, влез под кофточку, расстегнул пуговки – одну, другую, а там уже она неожиданно вдруг сказала:

– Пусти! Я сама. И сама действительно разделась.

Было это после девятого класса, после каникул летних даже. Та– мара ездила пионервожатой в лагерь, как и всегда – в тарусу. Мес– то это знаменитое, старинное, с речкой, лесами, да погодами теп– лыми, да вечерами душистыми, теплыми, когда любопытные отряды, где были уже и взрослые балбесы, которые тоже по ночам шастать хотят по девочкиным палаткам, и некоторые и шастают даже, да бог с ними – дело молодое, – собираются, значит, вожатые на эдакие вечеринки. Вечеринки тайные и тихие, чтобы начальник и воспитате– ли повода не имели сказать что-нибудь или, еще хуже, отправить домой, а в школу написать про моральный облик.

Они – начальник и воспитатели – знают, конечно, про вечеринки эти, посиделки, и сами бы не прочь, но на них бремя власти и им – негоже.

А вожатые сидят где-нибудь в лесу, поют всякие нежности и неп– риличности и их же – нежности и неприличности – совершают. Разб– редаются по парам по шалашам, где влюбленным рай, хотя они и не влюбленные вовсе, а так – от того, что кровь играет, да ночь теп– лая и звездная. Шалаши эти днем дети строили. Спасибо им, пионе– рам, хоть здесь от них прок. Особых, конечно, вольностей, не бы– ло, потому, что стеснялись девичества девушки и юноши боялись ударить в грязь лицом и опозориться, да некоторые и не знали, что делать дальше, после обьятий. На практике не знали, хотя теорети– чески давно изучили все до тонкостей из ботаники, зоологии и ана– томии, которая в 9 классе преподается под хихиканье и сальные шу– точки. Знали они про первородный грех Адама и Евы и последующие до наших времен ибо жили они по большей части в одной комнате с родителями, и родители думали, что они спят, конечно же… Но они не спали и все слышали. Справедливо, все-таки, замечено древними: во всем виноват квартирный вопрос.

Но даже призвав на помощь все свои духовные силы и познания, ни один из вожатых не перешагнул предела. Тамарин мальчик тоже ничего не рискнул и сохранил ее для Николая коллеги, бывшего го– лубятника, потом уголовника и фантазера, по которому тюрьма пла– кала призывно и давно. И доплакалась. Он ее не обошел. Все это рассказано к тому, что Тамара после каникул вернулась загорелой, похудевшей, с выгоревшими волосами и голубыми полукружьями у глаз

– от забот о детях и от неоправданных ночных недосыпаний. И можно ли ее было не соблазнить? Никак, конечно, нельзя было.

Он и соблазнил ее, но не бросил, как положено, а просто пошел под суд за какую-то неудавшуюся кражу. Тамара по нему не плакала, да и он повел себя благородно, и разговор меж ними вышел такой:

– Ты меня не жди. Не на фронт иду!

– Я и не собиралась!

– Вот и хорошо, что не собиралась. Ты еще пигалица, и школу надо кончить.

– Я и собираюсь.

– И я говорю.

Потом была пауза во время которой тоже ничего особенного не было. Потом конвой повел Николая Святенко в зал суда вершить над ним суд. Он только крикнул напоследок:

– Вернусь – разберемся. – Помахал руками, снова сложил их за спину и пошутил с конвоирами:

– Если б тебе такую, хотел бы на мое место?

Она в зал не пошла – что ей там делать? Да и стыдно. Пошла до– мой.

А ведь у таких ребят бывают такие верные подруги, что и не ве– рится даже. Он и по 6-7 сроков мотает и каждый раз возвращается, отмотав срок, а она на месте и хлопочет вокруг, и работает на не– го, потому что после 6-7 срока-то он инвалид совсем, легкие отби– ты, кровью харкает и рука одна не гнется. А был он раньше золотой щипач и в лагерях был в законе, а теперь вот он какой-никакой, только прошлое у него, да и то – какое у него оно прошлое. Удали да дури – хоть отбавляй, а свободы мало. Только успеешь украсть да прибарахлиться, только пиджаку рукава обрежешь, чтобы не ви– дать, что с чужого плеча, а уже и снова тюрьма. А она снова ждет, а потом встречает и работает на него, – он ведь и захочет теперь, а работать не сможет – рука у него или нога и внутри все… А ук– расть – она больше ему не даст украсть, потому что дети у них уже подросли и начинают кое-что кумекать. И про отца тоже. Вот и пусть сидит с детишками, пока она крутитсяя с газировкой – летом, да с пивом – зимой. Дело надежное: недоливы, пена, разбавка и другие всякие премудрости – и жить можно. А он пусть с ребятишка– ми. И больной он – пусть хлопочет пенсию по инвалидности, как пострадавший на работе в исправительно-трудовых лагерях.

Ты куда это?

– На бега.

– Это что еще за новости?

– А не твоего, Клава, мелкого ума дело.

– Ага! Мое, значит, дело обстирывать тебя да облизывать, да ублюдков твоих тоже. Вон рты поразевали – жрать просят. Мое, зна– чит, дело на больных ногах с семи утра твоих же товарищей – пь– яниц пивом поить? Мое – значит? А это не мое? Куда пес идешь?

– Сказал же, на бега!

– А кой черт тебе там?

– Там Левка Москва и Шурик Внакидку поедут. Шурик месяц, как освободился. Повидать, да и дело есть.

– Ты, никак, опять намылился? Поклянись, сейчас вот поклянись здоровьем ребятишек, что ни на какое дело не пойдешь! Сейчас пок– лянись!

– Да что ты, Клава, как с цепи сорвалась? Сказал же – вернусь скоро! Разберемся.

И не возвращался опять скоро. А наоборот – года через 4, и то хорошо, и все-таки с ним она.

Вот такие бывают у таких ребят подруги.

Но Тамара такой не была. И не дожидалась коллегу Николая да и не долго вспоминала. А когда он вернулся – девочки любили иност– ранцев. Не одного какого-нибудь иностранца, а вообще иностранцев, как понятие, как символ чего-то иного и странного.

Во-первых, они чаще всего живут в отелях, а при отелях ресто– раны, а после – номера, их теперь обставляют шведы, финны и даже французы. Попадаешь сразу в чистоту, тепло и вот сразу же, как со страниц виденных уже «Пентхаузов» и «Плейбоев» с мисс и мистерами америка за 197… С удивительными произведениями дизайнеров: до– ма, туалеты, ванные и бассейны, спальни и терассы и в них невесты в белых платьях, элегантные жены с выводками упитанных и элегант– ных же детей, и, конечно, мужчины в машинах, лодках с моторами «джонсон», в постелях и во всем, подтянутые и улыбающиеся, почти как тот, что тебя сюда привел. Он, правда, не такой подтянутый и лет ему раза в два с половиной больше, чем тебе, но у него вот они – эти самые журналы с рекламами «Марльборо», и курят их голу– боглазые морщинистые ковбои в шляпах и джинсах – сильные и надеж– ные самцы, покорители дикого Запада, фермеры и миллионеры. А тот, который тебя сюда привел, с таинственным видом вынимает хрустящий такой пакетик от «Бон марше», который есть ни что иное как рынок или просто универмаг, а вовсе никакой не Пьер Карден, но ты-то этого не знаешь. Ты пакетик разворачиваешь, Тамара, Галя, Люда, Вера, и достаешь, краснея – колготки и бюстгальтер, который точно на тебя, потому что все вы теперь безгрудые, почти по моде сде– ланные Тамары, Гали, Люды, Веры. И 2-й номер – он для вас всех выбрал безошибочно.

И, взвизгнув, вы или ты бежите его примерять. Здесь же в ван– ной комнате, а иностранец улыбается вашей непосредственности и откупоривает уже валентайн и «Тоник» и другие красивые посудины и ждет.

Он не плохой дядя, этот вот с проседью, и у него в кармане – в эдаком бумажнике, что открывается гармошкой – и в каждом отделе– нии – жена и дети, а ты ему, правда, нравишься, а почему бы нет?

– Ты молодая, красивая, загорелая. Не такая, конечно, как 7 лет назад для Коли Святенко, но все-таки хороша. Вот ты выбежала из ванной – себя и лифчик показать. Вы оба понравились, потому что вас поцеловали одобрительно и для начала в локоток.

А могли бы ведь Тамары, Веры, Люды и Галины пойти, скажем, в Мосторг и купить там то, другое, третье и даже джинсы и «Марльбо– ро», и тогда трудно было бы дорогим нашим иностранным гостям без знания почти что языка, доволакивать их до постелей в номерах отелей.

Не только, однако, за презенты… Но и за…

– С ними хорошо и спокойно. Они ухаживают, делают комплименты, зажигалки подносят к сигарете и подают надежду на женитьбу. Это случается иногда, но не часто, потому что предыдущий иностранец рассказал уже этому – кто ты, что ты, что любишь иностранцев как явление, и он – этот – прекрасно понимает, что ты с ним, как «символом» иного и странного.

Есть смешная байка про то, как певица ездила с разными оркест– рами по всем городам и всегда ее приглашали после концерта почему

-то контрабасисты и все поили ее пивом, а потом вели к себе. Од– нажды она спросила: «Не странно ли вам, дорогой, что я всегда бы– ваю приглашена только контрабасами и все они поят меня пивом и потом… Почему это? «Вместо ответа музыкант показал ей ноты, которые передавались одним оркестром другому, и там было написано на партии контраба– са: «Певица любит пиво, потом на все согласна. «Похоже, не правда ли? Так и чужеземцы, наверное, на чистом их языке обьясняют друг другу все про вас, Тамары, Веры, Люды, Гали. И каждый последующий подает вам надежду на бракосочетание только с определенной целью и коварной своей целью, а, может, и не пода– ет вовсе, а просто хорошо воспитан.

А вы, если не хамит, не бьет по голове бутылкой и не выражает– ся, уже и думаете – жениться хочет. Словом девочки любили иност– ранцев. И ходили к ним охотно, и подарки их, купленные без ущерба для семейного их бюджета, брали. И так было уже им привычно – де– вочкам – с иностранцами, так они их любили, что Тамара взяла как– то утром без спросу даже у фргешного немца Петера 800 марок из вышеупомянутого бумажника. Трясло ее, когда брала, и подташнива– ло, и под ложечкой посасывало, от вчерашнего ими выпитого, или от новизны предприятия, выхватила их все – и за лифчик, но успела, все-таки, фотографии посмотреть, где петеровская Гретхен с детиш– ками. Посмотрела и сразу успокоилась, а успокоившись, разозли– лась. «Еще жениться обещал, паразит», хотя он и не обещал вовсе, а если бы и так, – она бы все равно не поняла, потому что в ин-яз ее не взяли еще шесть лет назад, и с тех пор в языкознании она продвинулась мало – хеллоу знала только, гудбай да бонжур, а так– же виски-сода, виски-тоник и ай лав ю. Петер из ванной вышел бод– рый, бритый и сразу к бумажнику. Пропажу обнаружил и смотрит воп– росительно. А она отрицательно – дескать, знать ничего не знаю! Не видала я твоих вонючих марок! Нужны больно! Как не стыдно ду– мать такое! Я что, б… какая-нибудь? Хочешь и лифчик свой парши– вый обратно возьми! – Она выкрикнула все это очень даже натураль– но, с негодованием, гневом, покраснела даже от гнева и сделала вид, что снимает лифчик, но не сняла, – в нем деньги были. К счастью Петер стал протестовать против возврата лифчика; замахал руками, давая понять, что ничего такого не думал – показал жеста– ми, что, дескать он сам вчера был под шафе – здесь щелкнул себя по шее – в России-то он давно, жесты пьяные изучил уже, щелкнул, но от волнения промахнулся и попал в кадык, от чего нелепо закаш– лялся, и оба рассмеялись. Эх! Знать бы Тамаре, что Гретхен-то – бывшая, что дети-то – ее, и что развод уже оформлен и перед ней вполне холостой и вдовый гражданин ФРГ, и гражданин этот, по де– лам фирмы приезжающий вот уже шестой раз за последние пять меся– цев, последние два раза приезжает из-за нее, и что вот-вот бы еще чуть-чуть повремени она с кражей, – и досталось бы ей все Петеро– во невеликое богатство, накопленное бережливым и скромным его владельцем. И попала бы Тамара с самотеки в эти перины и ванны и, глядишь, через какой-нибудь месяц щелкали бы невесту молодую в белом платье, подвенечном все же платье, репортеры, и подруги бы здесь закатывали глаза – счастливая! Да, счастье было так возмож– но. Но Петер, хоть и виду не подал, а уверен был, что преступле– ние совершено предметом его вожделений и намерений.

Был этот самый Петер Онигман немцем, со всеми вытекающими от– сюда сантиментами, да еще уже и в России нахватался, насмотрелся пьяных слез и излияний, и почти заплакал петер онигман над разби– тыми своими надеждами, потому что он готов был жениться на ней, даже если у нее незаконченное высшее образование, даже если она комсомолка, секретарь генерала КГБ, вдова или мать-героиня, но он не мог, если она без просу взяла, нет, даже нет – просто раскрыла его бумажник. Но плакал Петер про себя, вслух же он только смеял– ся до слез и повел подругу свою бывшую вниз кормить последним завтраком.

Внизу, в холле развернулись неожиданные уже события. Неожидан– ные для обоих. Трое молодых людей с невинными лицами безбоязненно подошли к иностранцу и его спутнице, скучая как бы, попросили у него прощения на нечистом арийском языке, а ее попросили пройти в маленькую такую, незаметную дверцу под лестницей. Там ее уже жда– ли другие за столом и за стопкой чистой бумаги. Те и другие – и пришедшие, и сидевшие – особой приветливости не высказали.

– Ваша фамилия? Имя, отчество?

– Полуэктова. Тамара Максимовна.

– Возраст?

– А в чем дело, простите?

За столом удивленно подняли брови.

– Отвечай, когда тебя спрашивают. – Сказано это было тоном грубым и пугающим, и Тамара сразу успокоилась.

Заложила она ногу на ногу, закурила дареные марльборо и спро– сила как можно вульгарнее и презрительнее:

– а почему это вы на ты? Мы с вами на брудершафт не пили.

– Да я с тобой рядом… – Спрашивающий цинично выругался. – Отвечай лучше! Хуже будет! – пугал он.

Но не запугать вам, гражданин начальник, Тамару. Ее не такие пугали. Ее сам Колька Святенко, по кличке Коллега, – пугал. Много раз пугал. Первый раз года три назад пугал, когда вернулся. Когда вернулся и, как обещал, разбираться начал. Ну… Об этом потом! А сейчас?

– А что это ты ругаешься, начальник? Выражаешься грязно и за– пугиваешь. Чего надо вам? Что в номере у иностранца была? Ну, бы– ла! Вы лучше за персоналом гостиничном следите, а то они две зарплаты получают – одну у вас – рублями, другую у клиентов – ва– лютой. Или, может, они с вами делятся? Вот ты, я вижу, уинстон куришь. Откуда у вас уинстон – он только в барах и Березках? А откуда галстук? Или вам такие выдают?

– Помолчите, Полуэктова – оторопели все вокруг и ошалели от наглости.

– Хуже, хуже будет.

Но Полуэктова Тамара не помолчала! Закусила она удила. А тут еще Петер рвется в дверь выручать, все-таки любовь-то еще не прошла.

– Хуже?! А где мне будет хуже, чем у вас? Задерживать не имее– те права! Я этого Петера люблю и он женится на мне! – И с этими лживыми словами на устах бросилась Тамара к дверце незаметно, распахнула ее и впустила с другой стороны несостоявшегося своего жениха, Петера Онигмана – бизнесфюрера и вдовца, втянула его за грудки в комнатку и в доказательство любви и согласия между ними

– повисла у Петера на шее и поцеловала взасос. И спросили в упор у Петера работники гостиницы на нечистом его языке:

– А правду ли говорит девица, господин, как вас там? Верно ли, что вы на ней женитесь? Отвечайте сейчас же! Иначе мы ее за наг– лость и прыть в такой конверт упрячем, что никто не отыщет. Она у нас по таким местам прокатится, она у нас такого хлебнет варева, и всякие еще страсти.

Испугался Петер за Тамару, да и за себя испугался он, потому что отец его был в плену в Сибири и, хотя вывез оттуда больше теплых воспоминаний, но были и холодные, например – зима, а Пе– тер, оттого, что плохо понимал угрозы работников отеля, подумал, что это его хотят упрятать, прокатить и накормить. И помня папины бр-р-р при рассказах о сибирской зиме, ответил Петер твердо – «яволь». Это значило «правда», дескать, и взял Тамару под руку.

А она от полноты чувства принялась его бешено целовать, при этом глядя победно на опозоренных и обомлевших служащих интурис– та, целовать и плакать, и смеяться тоже и даже взвизгивать и подпрыгивать.

И последнее, то есть подпрыгивание, вовсе она выполнила нап– расно, потому что разомкнулся на ней злополучный лифчик и выпали из него злополучные 800 марок, и стихло все кругом, и уже задыша– ли мстительно работники, взялись за авторучки, пододвинули уже стопки бумаг, а гражданин ФРГ стоял как в воду опущенный, возз– рясь на пачку денег, будто впервые видел денежные знаки своей страны, и сомнения его последние рассеялись, а слова были сказаны

– сказал же он уже «яволь», а в Германии слов на ветер не броса– ют.

А Тамара Полуэктова, с самотечной площади, так и осталась, подпрыгнув с открытым ртом и растегнувшимся лифчиком и ждала не– известно чего.