Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Патология власти
|
|
Чрезмерное стремление личности к власти как к самоцели всегда вызывает подозрение психолога: тот усматривает в нем попытку скрыть какую-то неполноценность, бессилие или тревогу. Когда же эта тяга сопровождается непомерным тщеславием, неуправляемой злостью, и подозрительностью, и утратой всякого ощущения положенных человеку пределов, порождающей «манию величия», она становится типичным синдромом паранойи — психического состояния, от которого избавиться чрезвычайно трудно.
Выходит так, что у древнего «цивилизованного» человека имелись основания страшиться тех сил, которые он сам же высвобождал путем целого ряда технических достижений. На Ближнем Востоке многие общины всеми силами вырывались за тесные рамки позволявшего лишь прокормиться хозяйства, с его четко определенным кругом занятий, и устремлялись навстречу миру, распахнувшемуся на все стороны, осваивая все более обширные территории, а после 3500 г. до н.э. с веслами и под парусами отправлялись в дальние края за различным сырьем, часто вступая в контакт с другими народами.
Мы хорошо знаем, как трудно добиться равновесия в экономике изобилия; и наше желание возложить всю ответственность за коллективные действия на плечи одного президента или диктатора является (как заметил Вудроу Уилсон задолго до того, как диктаторы вновь вошли в моду) одним из условий — самым легким и одновременно самым опасным — достижения такого контроля.
Я уже пытался проследить последствия этой общей ситуации на примере становления царской власти; теперь же остановимся подробнее на ее отношении к жертвенным ритуалам войны. По мере того, как община распространялась все шире и связи внутри нее становились все теснее, внутреннее равновесие ослаблялось, и угроза ущерба или лишений, голода и гибели делалась все более серьезной. В условиях, которые не поддавались никакому местному воздействию, вероятно, росла нервная тревога. Магическое отождествление божественного царя с целой общиной не уменьшало поводов для тревоги, потому что, вопреки своим пышным притязаниям на божественную милость и бессмертие, цари, как и прочие смертные, были подвержены пагубным случайностям и неудачам; и если царь возвышался над простыми людьми, то его падение могло оказаться и крахом всей общины.
На ранней стадии, о которой нет письменных документов, мечта и действительность, миф и наваждение, эмпирические знания и суеверные догадки, религия и наука составляли единый ком. Одной благоприятной перемены погоды после жертвенного обряда было достаточно, чтобы подобные умилостивительные убийства совершались с большей уверенностью и в гораздо более крупном масштабе. Имеются основания подозревать, опираясь на позднейшие свидетельства из Африки и Америки, собранные воедино Фрэзером, что когда-то, быть может, в ритуальную жертву приносили самого царя — просто оттого, что он и воплощал свою общину.
Чтобы спасти обожаемого правителя от такой мрачной участи, видимо, со временем стали уговаривать простолюдинов ради общего блага сделаться заместительной жертвой; а когда и такие жертвоприношения стали неприемлемы — как явствует из классического эпоса майя «Пополь-Вух», — пришлось искать другую замену, а именно — добывать пленников из чужих общин. Превращение захватнических набегов в полноценные войны между царями как равными «суверенными владыками», при поддержке не менее кровожадных богов, не документировано. Однако это единственная догадка, которая связывает все составляющие войны воедино и в некоторой степени объясняет, почему данное явление продолжало существовать на протяжении всей истории.
Условия, благоприятствовавшие организованной войне, которую вела чрезвычайно мощная военная машина, способная полностью сокрушать массивные оборонительные стены, разрушать плотины, обращать в обломки города и храмы, — значительно окрепли благодаря настоящему триумфу рабочей машины. Однако крайне маловероятно, чтобы эти героические общественные работы, требовавшие почти нечеловеческих усилий и выносливости, были предприняты в каких-то исключительно мирских целях. Община никогда не стала бы истощать свои силы и, тем более, жертвовать частной жизнью ради какой-либо иной цели, кроме той, что почиталась великим священнодействием.Лишь трепетное благоговение перед неким mysterium tremendum58, неким проявлением божественного начала во всей его страшной силе и сияющей славе, могло вызвать столь избыточные коллективные старания. Это магическое могущество неизмеримо перевешивало любые соображения хозяйственной выгоды. А в тех более поздних случаях, когда подобные усилия и жертвоприношения совершались явно ради каких-то чисто экономических преимуществ, выяснялось, в свою очередь, что сама эта мирская выгода превратилась в божество, в некий священный сладострастный объект, — не важно, назывался он Маммоной или как-то иначе.
Очень скоро у военной организации, необходимой для захвата пленников, появилось другое священное предназначение: а именно, активно защищать царя и местное божество от ответных мер, предупреждая вражеские нападения. С появлением этой новой цели расширение военной и политической мощи вскоре сделалось самоцелью, как высшее свидетельство могущества богов, управлявших общиной, и верховного статуса ее царя.
Цикл, состоящий из завоевания, истребления и мести, — хроническое состояние всех «цивилизованных» государств, и — как заметил еще Платон, — война является их «естественным» состоянием. Здесь, и множество раз позднее, изобретение мегамашины как усовершенствованного инструмента царской власти породило новые цели, которым ей впоследствии предстояло служить. В этом смысле, изобретение военной машины сделало войну «необходимой» и даже желанной — так же, как изобретение реактивных самолетов сделало «необходимым» и прибыльным массовый туризм.
При появлении первых документов обнаружился примечательный факт: распространение войны как непременного спутника «цивилизации» лишь усилило ту коллективную тревогу, которую прежде был призван унять обряд человеческого жертвоприношения. И по мере того, как общественная тревога возрастала, ее становилось уже невозможно успокоить символическим раздиранием жертвы на алтаре: эту малую кровавую дань требовалось заменить уже коллективным расставанием с жизнью.
Тревогу необходимо было унимать магическим жертвоприношением: обычай человеческих жертвоприношений привел к охоте на людей, а со временем эти односторонние набеги превратились в вооруженные стычки и взаимную вражду между соперничавшими правителями и народами. Так в эту жуткую церемонию вовлекалось все большее число людей со все более смертоносным оружием, и то, что сначала было случайной прелюдией к символическому жертвоприношению, само превратилось в «священное жертвоприношение», совершавшееся en masse. Это идеологическое заблуждение явилось последним вкладом в усовершенствование военной мегамашины, ибо способность вести войну и приносить в жертву жизни множества людей оставалась отличительной чертой любой суверенной власти на протяжении всей истории.
К тому времени, когда появляются письменные свидетельства о войне, все предшествовавшие события в Египте и Месопотамии были уже забыты и утрачены для истории, хотя, возможно, они и не отличались от тех, что, как мы точно знаем, из обнаруженных позже источников происходили у майя и ацтеков. Однако, уже во времена Авраама голос Бога приказал любящему отцу заколоть любимого сына на жертвеннике60; а публичное жертвоприношение пленников, захваченных на войне, оставалось одной из обычных церемоний в «цивилизованных» государствах вроде Древнего Рима. То, что современные историки сплошь и рядом превратно истолковывают все эти свидетельства, показывает, насколько важно было для «цивилизованного» человека заглушить такие дурные воспоминания, чтобы сохранить уважение к себе как к разумному существу — иллюзию, позволяющую жить дальше.
Итак, два противоположных полюса цивилизации — это механически организованный труд и механически организованное уничтожение и истребление. Для обеих целей применимы приблизительно одни и те же силы и одинаковые способы действия. В некоторой степени, систематическая ежедневная работа позволяла держать в узде ту своенравную энергию, которая теперь могла претворять случайные мечты и прихотливые фантазии в реальность; однако у правящего сословия не было такой спасительной отдушины. Для пресыщенных праздностью богачей война стала «настоящим делом» и благодаря сопряженным с нею лишениям, ответственностью и смертельному риску заменила почетный труд. Война сделалась не просто «здоровьем государства», как называл ее Ницше, но и наиболее дешевой разновидностью якобы «творческой» деятельности, потому что всего за несколько дней она порождала видимые результаты, которые уничтожали плоды усилий многих поколений.
Это колоссального масштаба «негативное творчество» постоянно разрушало действительные достижения машины. Трофеи, добытые в успешном военном походе, были, говоря языком экономики, «полной экспроприацией». Однако, как позднее обнаружили римляне, замена оказала плохой — ведь с процветающей экономической организации можно ежегодно взимать постоянный подоходный налог. Как это было позднее с испанцами, награбившими золото в Перу и Мексике, такие «легкие деньги», должно быть, нередко подрывали хозяйство победителя. Когда такие империи с грабительской экономикой сделались господствующими и стали охотиться друг за другом, они уничтожили возможность однобокой выгоды. Экономический результат оказался столь же неразумным, сколь и военные средства.
Но чтобы компенсировать такие слепые вспышки враждебности и такое нарушение упорядоченных норм поведения, необходимых для жизни, мегамашина учредила куда более суровый внутренний порядок, чем наблюдавшийся в большинстве скованных старинными обычаями племенных общинах. Этот механический порядок дополнял ритуал жертвоприношения, ибо всякий порядок — неважно, насколько строгий, — уменьшает потребность в выборе и, следовательно, ослабляет тревогу. Как указывал психиатр Курт Гольдштейн, «принудительные формы порядка» становятся важными, когда тревога порождается чисто физическим поражением мозга.
Ритуалы жертвоприношения и ритуалы принуждения были отработаны до совершенства действием военной машины. И если тревога представляла собой изначальный мотив, вызывавший субъективный отклик в форме жертвоприношения, то война, расширяя возможное поле жертвоприношений, заодно сужала поле, в пределах которого мог действовать нормальный человеческий выбор, основанный на уважении ко всем творческим возможностям организма. Словом, принудительная коллективная форма порядка являлась главным достижением негативной мегамашины. В то же время, порожденное усилиями мегамашины возрастание власти впоследствии вызвало явные симптомы порчи в умах тех, кто привыкал к обладанию такой властью: правители не просто становились бесчеловечными, но порой безвозвратно теряли всякое чувство реальности, — подобно шумерскому царю, который увлекся покорением чужих земель, а вернувшись в собственную столицу, обнаружил, что она в руках врага.
Начиная с IV века до н.э., появляется множество стел и монументов великих царей с бессмысленной похвальбой своим могуществом и тщетными угрозами тем, кто осмелится разграбить их гробницы или уничтожить надписи, — но все-таки и то, и другое постоянно происходило. Подобно Мардуку в аккадском варианте эпоса о сотворении мира, правители нового бронзового века всходили на колесницы, «непобедимые и ужасающие», «искусные опустошители, умелые разрушители..., облаченные в доспехи ужаса». С подобными страшилками мы хорошо знакомы и сами: их постоянно тиражирует Пентагон в своих выпусках «ядерной прессы».
Такие постоянные утверждения власти, несомненно, представляли собой попытки облегчить завоевание, заранее запугав врага. Но они свидетельствуют и о возрастании иррациональности, почти пропорциональном орудиям уничтожения, имевшимся в распоряжении властелинов; нечто похожее мы тоже наблюдали в наш век. Эта паранойя была столь методична, что завоеватель не раз стирал город с лица земли — лишь затем, чтобы снова выстроить его на том же месте, и продемонстрировать свою двоякую роль: разрушителя-творца, или дьявола-бога в одном лице.
Полвека назад данные о подобных исторических деяниях еще могли показаться сомнительными; однако правительство США в точности повторило эту технику при полном разрушении и последующем послевоенном восстановлении Германии; победив жестокую военную стратегию — смертоносные бомбардировки — столь же низкими политическими и экономическими методами, оно передало победу нераскаявшимся сторонникам Гитлера.
Эта амбивалентность, эта двойственность двух типов мегамашины, нашла выражение во вкрадчивой, леденящей душу угрозе, содержащейся в конце шумерской поэмы, которую цитирует С.Н. Крамер:
Топор и корзина возвели города,
И прочный дом строит топор...
Дом, восстающий против царя,
Дом, непокорный царю своему,
Тот же топор царю подчинит.
С утверждением культа царской власти потребность в усиленной власти не уменьшилась, а лишь возросла; ведь города, некогда мирно существовавшие почти на виду друг у друга, как первоначальные городские скопления в Шумере, отныне сделались потенциальными врагами: у каждого имелся свой воинственный бог, каждым управлял свой царь, и каждый был способен собрать огромную вооруженную рать и истребить соседнее поселение. В таких обстоятельствах первоначальная нервная тревога, которая требовала коллективных церемониальных жертвоприношений, вскоре легко превратилась в разумную тревогу и обоснованный страх, делавшие неизбежным принятие контрмер того же порядка — или, напротив, готовности сдаться без боя, как предложил Совет старейшин в Эрехе61, — когда появилась серьезная угроза.
Полезно обратить внимание на то, что говорится в «Хронике Саргона» в похвалу одному из древнейших представителей этой новой системы власти — аккадскому царю Саргону: «У него не было ни соперников, ни противников. Он ослеплял своим ужасающим блеском все сопредельные страны». Чтобы поддерживать ореол власти, который, как замечает Оппенгейм, окружает лишь царские особы, «5400 воинов ежедневно ели в его присутствии», — то есть, внутри цитадели, где они охраняли сокровищницу и храмовые зернохранилища, эти монополистические инструменты политического и экономического контроля. Стена вокруг цитадели не только обеспечивала дополнительную надежность на тот случай, если будут проломлены внешние городские стены, но и защищала находившихся внутри от всяческих восстаний местного населения. Присутствие в крепости постоянной армии, в любой момент готовой схватиться за оружие, указывает сразу на два обстоятельства: во-первых, потребность в подручном средстве принуждения для сохранения порядка, и, во-вторых, способность держать в строгой узде само войско, которое в противном случае могло бы обратиться в опасную толпу бунтовщиков — как слишком часто случалось впоследствии в Риме.
Date: 2015-08-07; view: 301; Нарушение авторских прав