Бремя потребления

Но самым долгосрочным экономическим эффектом первого мифа машины стало разделение всех людей на работающих и тех, кто живет праздно за счет излишка, отнятого у тружеников, вынужденных влачить жалкое существование. Принудительная нищета влекла за собой принудительный труд; в сельскохозяйственном обществе и то, и другое объяснялось царской монополией на землю и царским правом узуфрукта. Согласно аккадским и вавилонским преданиям, боги сотворили людей, чтобы самим освободиться от тягостной необходимости трудиться. Здесь (как и во многих других случаях) боги уже сделали в людском воображении то, что в действительности сделали цари.

В мирное время цари и знать жили по принципу удовольствия: ели, пили, охотились, играли, совокуплялись, — и все это делалось в обстановке показной роскоши. Поэтому в период, когда обретал форму миф машины, в поведении и фантазиях правящих сословий впервые сказались проблемы экономики изобилия, — и здесь как бы заранее отразив процессы, разворачивающиеся в нашу эпоху.

Если внимательно проследить за развитием заблуждений правящих классов на протяжении всей истории, мы увидим, сколь далеко было большинство из них от понимания ограничений простой физической силы и жизни, сосредоточенной на легком потреблении, — то есть убогой жизни паразита, кормящегося за счет терпеливого хозяина. Скука пресыщения с самого начала преследовала эту экономику избыточной власти, производившую избыточные товары: она приводила к неосознанной личной роскоши и еще более неосознанным актам коллективных правонарушений и разрушений. А те, в свою очередь служили средством установления высшего статуса правящего меньшинства, чьи желания не знали пределов и чьи преступления превратились в ницшеанские добродетели.

За ранними примерами досадных сторон изобилия далеко ходить не надо. Одна египетская история, переведенная Флиндерсом Петри, повествует о пустоте жизни фараона: любое желание правителя исполняется слишком легко, а время давит на него невыносимой тяжестью. В отчаянии фараон обращается к своим советникам, чтобы те помогли избавиться ему от скуки. Тогда один из них дает ему классический совет: пусть царь велит заполнить лодку облаченными в тонкие одеяния, почти нагими, девушками, которые будут грести по воде и петь для него песни. К величайшей радости фараона, ему удается на время прогнать мучительную тоску; так, по меткому замечанию Петри, придворный фараона изобрел первое «музыкальное ревю» — это неизменное утешение «усталых дельцов» и солдат в увольнении.

Однако слишком часто подобных преходящих способов развеяться оказывалось недостаточно. Среди немногочисленных литературных документов, обнаруженных к настоящему времени, имеются два текста — один египетский и один месопотамский, — где говорится о самоубийстве. В обоих случаях знатный богач, которому доступна любая роскошь и чувственное удовольствие, находит свою жизнь невыносимой. Его легко сбывающимся мечтам недостает пряной приправы действительности. Египетский спор между человеком и его душой относится к периоду, последовавшему за крушением эпохи пирамид, и описывает отчаяние представителя высшего сословия, решившего уйти из жизни, — что по-своему снимало иррациональность, господствовавшую в верхах египетского общества. Но месопотамский диалог богатого хозяина со своим рабом, относящийся к первому тысячелетию до н.э., еще характернее: вельможа признается, что ни накопленные богатства, ни власть, ни любовные наслаждения не наполняют жизнь смыслом. Другой текст, относящийся уже к VII веку до н.э., — «Диалог о жалкой участи человека», — более подробно затрагивает данную тему. Этот документ окрестили «вавилонским Екклесиастом», что само по себе свидетельствует о глубине его пессимизма: в «Диалоге...» говорится о горечи власти, не знающей смягчения любовью, о тщете богатства, обреченного наслаждаться лишь теми благами, что продаются за деньги.

Если это — всё, на что могло надеяться обласканное судьбой меньшинство, в оправдание тысячелетий неустанных коллективных усилий и жертвоприношений, то становится очевидным, что культ власти с самого начала основывался на грубом заблуждении. Поэтому конечный результат оказался для сословия правителей таким же вредоносным, каким был сам механизм для обездоленных и социально униженных тружеников и рабов.

Итак, уже с самых ранних ступеней развития, под давлением мифа о божественной царской власти деморализующие стороны неограниченной власти проступали как в легендах, так и в документированной истории. Однако долгое время эти недостатки заслонялись непомерными надеждами, которые пробуждала в умах людей «незримая машина». Хотя множество отдельных изобретений долгое время оставалось вне досягаемости коллективной машины, которая могла предоставлять лишь частичную и неуклюжую замену, тот дух, что стоял за этими изобретениями, — стремление покорить пространство и время, ускорить передвижение и сообщение, укрепить человеческую мощь с помощью космических сил, значительно увеличить промышленное производство, насколько возможно повысить потребление, установить систему абсолютного контроля и над природой, и над человеком, — все это уже укоренилось и обрело щедрую подпитку на почве фантазии в первую эру мегамашины.

Одни семена сразу же пустили мощные ростки, а другим, чтобы прорасти, понадобилось пять тысячелетий. Когда это происходило, вновь появлялся — в том или ином обновленном обличье — божественный царь. И сопровождали его все те же инфантильные амбиции, раздутые паче прежних границ, предстающие иными лишь из-за того, что они наконец стали осуществимыми.

Date: 2015-08-07; view: 282; Нарушение авторских прав