Земля. Искушение. Колебания. 2 page

часа, прежде чем лодка вновь оказалась на плаву. Потерпевший

кораблекрушение, всегда будь упрямей, чем море, и ты победишь!

Я был спасен, но океанская вода пропитала абсолютно все. Днем, когда

она высохнет под солнцем, на лодке останется тонкий соляной налет, а ночью

эта соль будет вновь поглощать влагу и мокнуть. Мой "Еретик" превратился в

настоящий плавучий солончак.

К счастью, почти все мое снаряжение находилось в водонепроницаемых

мешках. Радиоприемник, например, совсем не пострадал. Зато спички все

промокли, и я разложил их вокруг себя, чтобы подсушить на солнце. Что из

этого выйдет, не знаю, но в подобных обстоятельствах нужно попробовать все.

Я захватил с собою около сотни коробок, и очень этому рад, так как сейчас

приходится тратить по целой коробке, прежде чем удастся зажечь одну спичку.

Я еще различаю вдали землю. Думаю, что это в последний раз. Зато теперь

я знаю наверняка: перевернуться "Еретик" не может. Как я и рассчитывал, он

держатся на волне, словно акваплан или платформа, которая скользит по

поверхности, не оказывая сопротивления. Будь у меня другая лодка, она давно

бы уже плыла вверх дном: подходящих для этого случаев было предостаточно.

На следующую ночь ветер усилился. Боясь, как бы вчерашнее приключение

не повторилось и волны не захлестнули лодку, я спустил парус и бросил

плавучий якорь. Теперь "Еретик" дрейфовал носом к волне. Но как обидно

терять скорость!

До сих пор я еще не поймал ни одной рыбы, однако концентрические круги,

возникающие на воде вокруг лодки, доказывают, что обитатели океана

становятся все многочисленнее. Как я и предвидел, через пару дней рыбы у

меня будет вдоволь.

В четверг 23 октября я ничего не смог записать в дневнике, потому что

весь день был занят шитьем. Ветер поднялся попутный это был северо-восточный

пассат, который должен помочь мне добраться до самых Антильских островов. Но

судьба, как известно, любит подшутить. Едва ветер установился, как мой парус

лопнул поперек в самом широком месте. Это был старый верный парус, под

которым я доплыл от Монако до Канарских островов. Отправляясь в большое

плавание через океан, я решил использовать его до конца и лишь в крайнем

случае, когда он совсем не сможет мне служить, поднять новый, запасной

парус. Но разве я знал, что этот крайний случай придет так скоро! Тотчас же

я бросил плавучий якорь, спустил разорванное полотнище и прикрепил к рее

новый парус. Проходит полчаса, и вдруг яростный шквал срывает его одним

порывом и уносит, словно бумажный змей. Я успеваю лишь заметить, как он

взлетает вверх, а затем исчезает где-то вдали среди волн. Вместе с ним

улетели все концы, которыми он был прикреплен, не исключая шкота и фала.

Приходится снова пользоваться старым, рваным парусом. Делать нечего,

принимаюсь его зашивать. Все мои портняжные инструменты состоят из одной

катушки черных обыкновенных ниток и такой же обыкновенной иголки. Поэтому я

вынужден сшивать полотнища двойными стежками, или, как говорят, машинной

строчкой. Ко всему этому я не могу даже разложить как следует свою парусину:

в лодке слишком мало места. Приходится зашивать разрыв постепенно,

преодолевая сантиметр за сантиметром, точно так же, как я преодолевал волну

за волной и как я одолею время - час за часом.

Лишь к вечеру я с трудом окончил эту работу и, не желая сразу же

лишиться ее плодов, улегся спать, оставив лодку на плавучем якоре.

Как-никак, это мой последний парус, и я меньше всего хотел бы, чтобы его

сорвало. Иной раз бывает выгоднее потерять несколько драгоценных часов.

Такие жертвы тоже необходимы.

До конца плавания я не мог без страха смотреть на мой парус,

пересеченный швом, похожим на свежую рану, которая вот-вот откроется. Но еще

более я боялся самого страха за парус, ибо я знал, что море, изматывая

человека, делает его суеверным, а суеверия превращают его в безвольного

труса. С этого момента мне пришлось вести нескончаемую борьбу с самим собой,

не менее жизненно важную, чем борьба со стихиями океана.

Я заметил, что когда все идет из рук вон плохо, я даже не думаю о своем

парусе. Но едва положение улучшается, я вновь начинаю за него бояться. Я

начинаю думать о всем моем снаряжении. Выдержит ли оно до конца?

В ту ночь мне было особенно тревожно, может быть оттого, что я жестоко

замерз. Весь промокший, просоленный, я до утра не мог унять дрожь. Никогда

еще я так не жаждал солнца! Я ждал его с нетерпением, я молил его поспешить

и верил от души, что солнце меня спасет. Но я знал его слишком плохо; я

забыл, что нет ничего страшнее друга-предателя. В этом я убедился позднее.

Я очень мало продвинулся вперед и - что гораздо хуже - не знаю, сколько

миль уже пройдено. Из-за этого в мои расчеты вкралась ошибка, которая едва

не оказалась роковой: я неправильно определил свою долготу. Но об этом

потом.

"Еретик" находился в зоне сильных пассатных ветров. Здесь пассат

зарождался, здесь он был еще молод, могуч и полон необузданной первозданной

ярости. Лишь потом в просторах океана он утихомирится и будет чем дальше,

тем слабее.

А пока волны вздымают свои гребни, увенчанные белой пеной. Это море,

сверкая зубами, хохочет, как жестокий ребенок. Но детям нельзя показывать,

что ты боишься, и вот я поднимаю мой залатанный парус.

Едва лодка набрала скорость, начался клев. Вокруг появляются в воде

зеленые и голубые пятна. Это рыбы. Вначале они держатся на отдалении и ведут

себя очень осторожно. Стоит мне пошевельнуться, как все они бросаются

врассыпную и мгновенно исчезают в глубине. Но я должен наловить рыбы во что

бы то ни стало!

Весь день 24 октября ушел на возню с ножом. Положив его на плоскую

часть весла как на наковальню, я потихоньку загибал кончик лезвия, стараясь

его не сломать. Когда мне это удалось, я прикрутил шпагатом ручку ножа к

концу весла, чтобы попытаться загарпунить этим оружием первую же рыбу,

которая подойдет достаточно близко. Вместо шпагата я мог бы воспользоваться

чем угодно - галстуком, тесемками, брючным ремнем, любой веревкой.

Потерпевший кораблекрушение всегда найдет в своей лодке что-нибудь

подходящее. Я решил по возможности не пользоваться рыболовным набором

особого назначения, [1] зная, что у тех, кто терпит бедствие, зачастую не

бывает даже этих наборов. Значит, и мне следовало обходиться подручными

средствами.

1 Рыболовный набор особого назначения в запечатанной банке входит в

обязательное снаряжение спасательных шлюпок американского флота.

Пока я возился с ножом, над моей головой пролетело несколько птиц. Это

меня изумило: я был убежден, что, когда земля останется позади, их больше не

будет. Еще один предрассудок сухопутного человека! В действительности не

проходило ни одного дня без того, чтобы птицы не пролетали близ "Еретика". А

одна из них, казалось, была ко мне особенно привязана на протяжении всего

плавания вплоть до последнего дня она прилетала в четыре часа и описывала

надо мной несколько кругов.

Однако сейчас меня больше интересовали рыбы. Многих мне удалось задеть

или ранить своим импровизированным гарпуном. В те мгновения, когда они

трепетали на конце ножа, во мне с новой силой вспыхивала надежда, что вот

теперь-то я добуду себе пропитание. Но лишь в субботу 25 октября мне,

наконец, удалось вытащить из воды первую дораду. Я был спасен: теперь у меня

были и пища, и питье, и наживка, и даже крючки, потому что у дорады позади

заостренной жаберной крышки растет великолепный природный крючок, годный для

ловли рыбы. Подобные крючки давно уже находили в погребениях доисторических

людей, а сейчас я снова пустил их в ход.

Теперь, когда у меня была полностью снаряженная удочка я мог каждый

день добывать себе пищу и питье в любых количествах. Отныне и до конца

плавания я уже не испытывал ни голода ни жажды. В моем положении

потерпевшего кораблекрушение это было, конечно, величайшей ересью.

X x x

В первые дни моего плавания океан не был безлюден: большие суда,

очевидно спешившие к Канарским островам, довольно часто проходили

неподалеку. Но ни одно из них даже не поинтересовалось мною. Я до сих пор не

знаю, видели с них "Еретика" или нет но знаю наверняка, что потерпевшему

кораблекрушение будет нелегко заставить себя заметить. Я в этом убеждался не

раз.

Зато рыбы заинтересовались моей лодкой: они приплывают со всех сторон,

чтобы уже не покидать меня до самого конца. Рыбаки и "специалисты"

торжественно объявили мне накануне отплытия: "Вдали от берегов вы не сможете

поймать ничего!" Но вот голубые и зеленоватые пятна приблизились и

превратились в силуэты крупных рыб, которые без всякой опаски плещутся

вокруг моей лодки. За время плавания я так привык к их разноцветным спинам,

что высматриваю их по утрам, словно это мои приятели. Время от времени

слышится всплеск, похожий на выстрел; быстро обернувшись, я успеваю заметить

серебристую молнию, ныряющую в волны.

Ветер дул теперь постоянно. Острова остались позади, передо мной был

открытый океан и я шел под парусом днем и ночью, вверившись попутному ветру.

Лодка скользила по медленно катившимся волнам. Скорость придает устойчивость

велосипеду. А для меня скорость была залогом безопасности. Если бы я

остановился, волна с силой ударила бы в кормовую доску, разбилась и

захлестнула лодку. Вот тогда-то и возникло у меня чувство, которое можно

назвать "тревогой за снаряжение". Я беспокоился за лодку, я боялся, что мое

снаряжение, особенно залатанный парус, не выдержит. В дневнике появляется

запись:

"Перед отплытием я думал, что самое трудное - это голод и жажда. Теперь

я знаю: самое трудное - это "тревога за снаряжение" и вечная сырость которая

причиняет мне не меньше страданий. В то же время я не могу снять промокшую

одежду, потому что тогда я погибну от холода".

И в виде заключения я записываю в тот же день:

"Потерпевший кораблекрушение не должен снимать одежду, даже если она

промокла".

Уже на второй день после отплытия, промокнув насквозь, я обнаружил, что

даже влажная одежда сохраняет тепло тела. А одет я был так же, как обычный

человек, потерпевший кораблекрушение: на мне были брюки, рубашка, свитер и

куртка.

Наученный горьким опытом, я уже не смеялся, вспоминая наряд булонских

женщин, отправляющихся на ловлю креветок или на сбор съедобных ракушек: в

таких случаях они надевают самое теплое платье, шерстяные чулки потолще,

непромокаемую обувь и так входят в воду.

X x x

Уже в воскресенье 26 октября в моем дневнике появляется запись. "Я не

могу определить свою долготу. А ведь для этого достаточно заметить по часам

время, когда солнце будет в зените!"

Но мне очень важно знать свое местоположение. Принцип определения

координат несложен: высота солнца над горизонтом в полдень дает мне широту,

а разница между солнечным полднем и моими часами - долготу. В момент

отплытия я находился на 15^o западной долготы. Теперь по моим

расчетам солнце должно было достигать зенита в час пополудни по моим часам.

Но в действительности солнце стояло в зените, кода мои часы показывали всего

12 часов 15 минут. Поэтому я решил, что в мои расчеты по определению долготы

необходимо вносить поправку порядка 45'. Только потом станет ясно, к чему

привела эта ошибка в вычислениях.

В этот день я обнаружил у себя в кармане записку от моего друга Джона

Стэнилэнда, капитана яхты "Блуждающая нимфа", которая должна была отплыть от

Канарских островов недели через три. Вручая мне перед отплытием эту записку,

Стэнилэнд просил, чтобы я тотчас же по прибытии на один из островов

Антильского архипелага послал ему телеграмму. Под своим адресом - "Барбадос,

Бриджтаун, мастеру Королевской гавани Джону Стэнилэнду" - он сделал

приписку: "Жди прибытия британской яхты!" Это означало: "Ты доплывешь раньше

нас". Разумеется, он знал, что приплывет много раньше меня, но хотел вселить

в меня уверенность, что я могу переплыть океан быстрее его.

Записываю в своем дневнике:

"Если я правильно определил свои координаты, в среду я достиг

21^o северной широты и, сменив в четверг курс на более западный,

за десять дней пройду семьсот миль. Останется еще тысяча восемьсот миль.

Если я буду плыть с прежней скоростью, на них уйдет дней двадцать пять.

Однако не следует быть оптимистом свыше меры".

Несмотря на последнюю фразу, я был именно таким оптимистом сверх всякой

меры. Но ведь надеяться никому не запрещено, и я надеялся. Я не утратил этой

надежды до самого конца плавания.

Мне казалось, что я отплыл лишь вчера, но на самом деле я находился в

океане уже восемь дней. Меня потом часто спрашивали, не скучал ли я. В

океане не может быть скучно. Это плавание как бы совершенно выпадало из

привычного плана моей жизни. Дни тянулись бесконечно, однако время для меня

тогда не существовало: я потерял о нем всякое понятие. Не было больше ни

назначенных на определенный час встреч, ни срочных дел, и дни текли один за

другим так неприметно, что я даже этого не осознавал. Лишь позднее, когда

подобная жизнь стала для меня привычной, время вновь обрело смысл, стало

ощутимым и начало меня тяготить, потому что я уже мог сравнить каждый день с

десятками точно таких же дней, во всем похожих на этот.

X x x

Вторая неделя плавания началась праздником, который чуть не нагнал на

меня тоску. Это был день моего рождения. Уже после прибытия на остров

Барбадос, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я обычно отвечал:

- Мне исполнилось двадцать восемь лет посреди океана.

Но судьба все же улыбнулась мне в этот день и послала праздничный

подарок. За лодкой волочился прикрепленный к шнуру крючок с посаженной на

него летучей рыбой без головы. Внезапно большая птица, которую англичане

называют "водяной стриж" (французского названия этой птицы я так и не знаю

до сих пор), бросилась вниз и схватила приманку. Хоть я и побаивался, как бы

она не долбанула клювом по резиновому поплавку, все-таки я ее подтащил к

самому борту. К счастью, едва птица оказалась в лодке, у нее начались

сильнейшие спазмы: она изрыгнула на мое суденышко все содержимое своего

желудка и совершенно обессилела. Преодолев отвращение, я тут же свернул ей

шею.

Впервые в жизни мне предстояло попробовать сырую птицу. Но ведь едят же

сырое рубленое мясо. А чем хуже сырая птица? Только я советую всем, кто

поймает морскую птицу, не ощипывать перья, а сразу содрать с нее кожу,

потому что кожа водоплавающих птиц - это сплошной жир.

Свою добычу я разделил на две части: одну я решил съесть сегодня, а

вторую положил на солнце, чтобы она слегка провялилась и сохранилась до

завтра. Мне так надоела рыба, что я заранее ликовал: наконец-то у меня будет

какая-то еда, имеющая другой вкус! Но увы, я ликовал преждевременно: меня

постигло жесткое разочарование. Птица оказалась превосходной, однако имела

сильнейший привкус и запах, свойственные всем "дарам моря".

Ночью мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Над брезентовым

тентом вдруг разлился какой-то таинственный свет. Я подумал что лодка горит.

На деле же оказалось, что это светится половина моей птицы: фосфорическое

сияние, исходившее от нее было настолько ярким, что этот странный свет

озарял снизу парус, создавая жуткое призрачное зрелище.

28 октября произошло одно событие, чреватое самыми серьезными

последствиями. Но в первый момент я этого просто не понял. У меня сломался

браслет часов, которые заводились автоматически от движения руки; тогда я

прикрепил их булавкой к моему свитеру на груди, полагая что они будут

заводиться и так. Однако в моей лодчонке я сидел почти без движения, и

вскоре часы остановились. Когда я их стал заводить, было поздно: время ушло.

Теперь я уже не мог с уверенностью определить, в каком положении я нахожусь

по отношению к западу, какова моя долгота, или, иными словами далеко ли еще

до островов, к которым я плыл. А ведь это для меня было важнее всего!

После этого случая я вдруг почувствовал, что значит жить, полагаясь на

волю случая, делая лишь то, что захочется, и не имея никакого плана занятий.

Такая жизнь начала меня тяготить. Я решил немедленно составить себе

расписание. Человек должен сам распоряжаться своими поступками, а не

подчиняться обстоятельствам. Я считаю, что это крайне важно.

Прежде всего, чтобы как-то избавиться от впечатления, что вокруг меня

всегда океан и только океан, я решил вести "сельский образ жизни", то есть

вставать с солнцем и ложиться с солнцем.

На рассвете я просыпаюсь и собираю летучих рыб: ночью они натыкаются в

темноте на мой парус и падают на тент. Начиная с третьего дня после отплытия

и до самого конца плавания я каждое утро находил в лодке от пяти до

пятнадцати летучих рыб. Двух самых лучших я откладываю себе на завтрак.

Потом я принимаюсь за рыбную ловлю. Приблизительно часа достаточно, чтобы

обеспечить себя пищей на весь день. Свой улов я делю на две части - одна

пойдет на второй завтрак, другая - на обед.

Могут спросить, почему я придерживался общепринятых часов еды? Зачем

нужно было дожидаться для завтрака полдня, словно дело происходило на земле?

Да просто потому, что, изменив характер пищи, я не хотел вносить еще

каких-то дополнительных новшеств в свой режим и менять привычные для желудка

часы работы. Такое нововведение было бы совершенно излишним. Желудок привык

выделять желудочный сок в совершенно определенные часы приема пищи, чтобы

тут же начать ее переваривать. Для чего же задавать ему дополнительную

работу?

После ловли рыбы я приступаю к систематическому осмотру лодки. Любая

потертость может оказался для нее роковой: достаточно, чтобы переплет книги,

какая-нибудь дощечка или хотя бы мой приемничек в течение нескольких дней

оставался на одном и том же месте, чтобы резина здесь протерлась до дырки.

Те, кому приведется увидеть моего "Еретика" в парижском морском музее,

заметят, что, несмотря на все мои предосторожности, на правом поплавке

изнутри резина стерта: в этом месте я опирался на него спиной.

Обнаружив к концу вторых суток плавания, что краска с поверхности

поплавка слезла в том месте, где я опирался на него, я пришел в ужас.

Значит, нужно было что-то прокладывать между моей спиной и резиной, чтобы

предотвратить всякое трение. Ведь вслед за краской протрется слой материи, и

тогда - прощай водо- и воздухонепроницаемость! С этого момента я стал

выслушивать мою лодку, прижимаясь ухом к поплавкам на всем их протяжении,

чтобы определить, в каком месте происходит трение. Так врач выслушивает

сердце больного, пытаясь уловить подозрительные "шумы". Да, я тоже старался

обнаружить "шумы" моей лодки, чтобы знать, откуда ей может грозить

смертельная опасность. Туго накачанные поплавки, словно легкие, отчетливо

передавали малейший шорох: самое слабое шипение сразу же показало бы мне,

что где-то происходит утечка воздуха. Кроме такого выслушивания, я прибегал

еще к одной мере предосторожности. Что бы ни случилось, моя лодка не могла

спустить воздух сразу из всех отсеков. Поэтому на ночь я закрывал клапаны

между отсеками, а по утрам я их снова открывал. Если бы давление воздуха в

одном из отсеков почему-либо уменьшилось, я бы услышал шипение в тот момент,

когда воздух начнет равномерно распределяться по всей лодке. Но, слава богу,

этого не случилось ни разу!

Ежедневный осмотр, ощупывание и выслушивание лодки не раз помогали мне

предотвратить катастрофу. Подобная бдительность совершенно необходима всем,

терпящим бедствие на море.

После осмотра лодки наступало время зарядки: полчаса я занимаюсь

гимнастикой, чтобы сохранить силу мышц и гибкость движений. И, наконец,

десять-двадцать минут я трачу на сбор двух чайных ложек планктона,

необходимых для предотвращения цинги. Поскольку любая спущенная за борт сеть

является тормозом, я очутился перед дилеммой: либо собирать немного

планктона и плыть быстро, либо вылавливать планктон в таком количестве,

чтобы его хватило для еды, и стоять на месте. Я решил, что до тех пор, пока

у меня будет рыба, планктон мне будет служить лишь в качестве лекарства (как

витамин С).

Приближается полдень - время определения координат. Лодка пляшет на

волнах, и потому, чтобы добиться наибольшей точности, я за полчаса начинаю

производить пробные измерения. Солнце постепенно поднимается и вот оно уже в

зените: это полдень. Несмотря на множество затруднений, вызванных тем, что я

почти не возвышался над поверхностью воды, мне довольно скоро удалось

достичь немалых успехов в этом виде спорта - в определении своего

местонахождения. Самое сложное заключалось в том, чтобы не принять по ошибке

гребень волны за линию горизонта. Волны были огромные, но двигались они

равномерно, так как поблизости не было берегов. Я изучил законы их движения

и знал заранее, что шестая или седьмая волна поднимет меня на такую высоту,

откуда передо мной откроется линия горизонта. Поэтому я просто считал волны,

не отрываясь от зрительной трубки секстанта, и, когда меня подхватывал

седьмой вал, бросал взгляд на горизонт. В этот момент нужно было успеть

совместить нижний край солнечного диска с линией горизонта, описывая

секстантом круговое движение, чтобы удержать солнце на этой касательной.

Интересно, что если в начале плавания я ошибался при определении широты на

десять и более миль, то примерно через неделю я уже научился делать расчеты

с точностью до одной мили.

После полудня наступает самое трудное время: часы тянутся бесконечно,

солнце беспощадно печет, и нет никакой возможности от него укрыться. Эти

тяжкие часы я посвящаю медицинским наблюдениям и умственной работе. В два

часа - полное медицинское самоосвидетельствование: кровяное давление,

температура, состояние кожных покровов, волосяных покровов, ногтей,

слизистой. Затем - метеорологические наблюдения: я отмечаю температуру

воздуха, температуру воды, состояние атмосферы. Потом приступаю к

"субъективному исследованию" моей психики и умственных способностей. Делаю

упражнения для тренировки памяти. И лишь после всего этого наступает очередь

развлечений: музыки, чтения и переводов.

Когда солнце уходит за парус, я использую передышку для вечернего

медосмотра: измеряю мускульную силу, отмечаю количество мочи, стул и т. д.

Затем подвожу итог своим наблюдениям за день: как клевало, сколько и какой

рыбы я выловил, как я использовал улов, сколько собрал планктона, каков был

его вкус и состав, каких птиц я видел.

Наступающая ночь приносит желанный отдых, и после ужина я, наконец,

позволяю себе послушать часок-другой радио.

Днем все время приходится думать об одном и том же: как бы мне

устроиться поудобнее? Сидячее положение становится для меня уже мучительным.

Я могу сидеть на бортовом поплавке, свесив ноги внутрь, но так они затекают

и вспухают у лодыжек. Тогда я усаживаюсь на дно, положив ноги на поплавок.

Но очень скоро боль в чрезмерно поднятых ногах, которые к тому же ударяются

о весла, заставляет меня изменять позу. Наконец я укладываюсь на дно. Однако

я сильно похудел и чувствую каждой костью деревянный настил, поэтом и такое

положение быстро становится невыносимым. Стоять в лодке практически

невозможно. Остается единственная поза, наиболее близкая к вертикальному

положению: подогнув ноги в коленях, навалиться грудью на поплавок и так

полулежать, ничего не видя, кроме бесконечных волн. Для верности я в таких

случаях привязывал к своему поясу 25-метровую веревку, прикрепленную другим

концом к основанию мачты. Конечно, лодка очень устойчива, но достаточно мне

шевельнуться, как она начинает колебаться, и, чтобы сохранить равновесие,

мне приходится хвататься за что попало. К счастью, я не испытывал ни

килевой, ни бортовой качки. И тем не менее я не могу отделаться от жуткого

чувства, что достаточно одной волны и все будет кончено. Гигантские валы с

грохотом обрушиваются вокруг меня, когда вздыбленные массы воды теряют

равновесие от собственной тяжести. Если один такой вал рухнет на "Еретика",

это может стать концом моего опыта и моей жизни.

28 октября я записываю в дневнике: "Добрый знак: у меня нет

"гастрономических галлюцинаций". Это лучшее доказательство того, что я не

голоден, ибо голод выражается прежде всего в постоянном желании есть. А я,

право же, ничего не желаю".

29 октября я впервые ощутил весь трагизм своего положения. Это "большое

плавание" отличается от предыдущих этапов даже не столько своей

длительностью, сколько роковой неотвратимостью: я уже не могу остановиться,

не могу вернуться, не могу обратиться к кому-либо за помощью. Я всего лишь

пылинка, затерянная в просторах океана, где теряют смысл все привычные

человеку понятия о расстояниях. От этих мыслей меня пробирает мороз по коже.

Вот уже несколько дней я не видел ни одного корабля. Зато вчера я увидел

первую после Канарских островов акулу: она быстро промчалась мимо лодки. Что

касается дорад, то к ним я уже привык, о них мне придется упоминать не раз,

потому что это мои единственные друзья. Просыпаясь по ночам, я любуюсь

красотой этих рыб: они плывут рядом с лодкой, оставляя позади себя

фосфоресцирующие борозды - сияющий след в ночном океане.

Однажды меня одолело любопытство: я решил посмотреть, как будут

реагировать рыбы на электрический свет. Зажигаю фонарь и направляю его луч в

глубину. Рыбы тотчас же собираются вокруг яркого снопа света. Я залюбовался

их гибкими движениями, которые я направляю куда хочу. Внезапно сильный

толчок заставляет меня схватиться за борт лодки, и прямо подо мной

появляется акула. Она огромна, верхняя часть ее хвостового плавника много

больше нижней, и она уже переворачивается на спину, чтобы броситься на меня.

Все ее зубы сверкают в луче электрического фонаря. Живот у нее белый. Раз за

разом она тычется мордой в дно лодки. Может быть, она хотела ее укусить? Не

знаю. Я только слышал, что когда акула бросается на свою жертву, она всегда

переворачивается на спину. Единственное, в чем я совершенно уверен, так это

в том, что я перепугался неимоверно: к подобному обхождению я еще не привык.

До сих пор мне довелось видеть на пути от Касабланки к Канарским островам

лишь одну акулу, которая просто плыла за мной на почтительном расстоянии. Но

эта! Должно быть, она родилась вдали от всех берегов и потому вела себя так

невоспитанно.

Я сейчас же погасил фонарь, надеясь, что акула оставит меня в покое. Но

еще долго вокруг лодки слышатся всплески ее хвоста, напоминающие щелканье

кнута; каждый такой удар обдает меня брызгами с головы до ног. Время от

времени я снова замечаю ее живот - белое пятно среди фосфоресцирующих струй.

Наконец, акула, которой надоела моя неподвижность, уплывает. По-видимому,

она все-таки хотела вцепиться в лодку. Но попробуйте-ка укусить футбольный

мяч! Я знаю, что это совершенно немыслимо, и мало-помалу успокаиваюсь. Тем

не менее я желаю от всей души, чтобы подобные гости избавили меня от своих

визитов. А себе я даю клятву, что больше никогда не стану освещать океанские

волны.

Начиная с этого дня я перестал зажигать по ночам даже сигнальный

фонарик на мачте: пароходы больше не встречались, и к тому же мне хотелось