Земля. Искушение. Колебания. 4 page

четыре дня я уже смогу записать.

"Возможно, на будущей неделе... Да, что гам говорить: я еще легко

отделался! Все же меня начинают преследовать мысли о еде. Когда доберусь до

суши, устрою себе настоящий фруктовый пир. Хватит с меня рыбы и птицы!"

Кстати, о птицах. Обычно терпящим бедствие говорят: "Если ты видишь

множество птиц, это значит, что земля близко". В данном случае это вполне

соответствовало истине: земля была в каких-нибудь 60 милях от меня, только

течение и ветер мешали мне достигнуть ее. Но, кроме того, говорят: "Земля

находится в той стороне, куда летят птицы". Так вот, птицы летят на запад по

направлению к земле, до которой не менее 1500 миль, и ни одна из них не

свернула к юго-востоку, где совсем поблизости находятся острова Зеленого

мыса. Зачем же внушать несчастным жертвам кораблекрушений обманчивые

надежды, исчезающие, как мираж? Ведь это лишь ускорит их гибель!

В дневнике появляется новая запись: "Ну и жара! Вот бы сейчас кружку

доброго пива! Больше всего я страдаю от отсутствия пресной воды. Мне надоело

есть рыбу, но еще больше - ее пить. Подайте что-нибудь другое да поскорей!

Если бы пошел дождь! Солнце часто скрывается за облаками, океан по-прежнему

неспокоен, но дождя нет и не было еще ни разу. Когда же он, наконец,

пойдет?"

Я не испытываю жажды, мне просто хочется чего-нибудь вкусного, словно

человеку, который досыта наелся макарон и теперь не отказался бы от

цыпленка. Я не хочу пить, но мысль о пресной воде преследует меня

неотступно.

X x x

В ночь на 6 ноября на меня опять напала акула, на сей раз какая-то

необычная. Должно быть, эта хищница уже попробовала однажды человечины и

поэтому ничего не боится. Раз за разом она яростно бьет мордой в днище

лодки. Я привязал нож к концу весла и приготовился к защите. Акула снова

переворачивается, чтобы броситься на меня сбоку, но в этот момент я наношу

удар и распарываю ей брюхо от хвоста почти до самой головы. Вода вокруг

сразу чернеет, кишки акулы вываливаются, и я вижу, как мои дорады

устремляются к смертельно раненной хищнице и рвут ее внутренности. Эти милые

создания довольно кровожадны. Но в конечном счете справедливость

торжествует: на сей раз дичь сожрала охотника.

Должно быть моя лодка представляется рыбам интересной и полезной

попутчицей: они окружают меня со всех сторон. Столько рыбы зараз я не видел

еще никогда, даже в большом аквариуме Океанографического музея Монако.

Показать бы ее тем, кто предсказывал, что я ничего не поймаю, - хорошенькие

бы у них были лица! К несчастью, рыбная диета начинает отражаться на моем

желудке: стул становится частым и жидким. Но морская вода здесь не при чем.

Вот уже много дней я не пью ее совершенно.

Немного позднее, когда я что-то записывал, внезапно появилась еще одна

акула, побольше предыдущей: в этой было метров пять. Надеясь, что мне

удастся, наконец, кое-что заснять, хватаю киноаппарат. [1] Ну и страшилище

идет на меня! Морда плоская, пасть огромная, вид поистине устрашающий! На

всякий случай поспешно закрываю все клапаны между отсеками поплавков. Такая

предосторожность необходима: если акула прорвет один отсек, у меня все же

останется еще четыре.

1 См. примечания П. Бюдке в конце книги.

Но эти хищники вообще трусливы, а днем и подавно. Акула, обнюхав

рулевое весло, сворачивает и лишь описывает круги вокруг лодки: напасть она

не решается. Глядя на нее, я вспоминаю свое недавнее купание. Какая

глупость! Я буквально готов отхлестать себя по щекам! Ну что, если бы такая

вот акула бросилась на меня в тот день?

По ночам я еще слушаю радио, но звук доносится все слабее и слабее,

переходя в чуть слышный шепот. Чтобы уловить его, приходится прижиматься к

приемнику ухом. Теперь я потерял последнюю возможность вычислять координаты

по точному времени. Определять свое местонахождение, по Полярной звезде я не

умею, к тому же зеркала моего секстанта потускнели от морской воды, и я не

могу им пользоваться по ночам. Я потерял последнюю связь с землей, до меня

уже не доходят никакие известия, и я постепенно начинаю терять даже

представление о человеческом голосе. Отныне я буду слышать лишь один голос -

свой собственный, я останусь наедине с самим собой и перестану чем-либо

отличаться от моих спутников, жителей моря. Я начинаю чувствовать и

реагировать на окружающее так же, как они, и чем дальше, тем это сходство

сильнее. Мы едим одинаковую пищу, мы одинаково охотимся за летучими рыбами.

Как всегда, в четыре часа прилетает моя кочурка-буревестник. Дорады - это

мои подопечные. Мы с ними одинаково страдаем от солнца. Они прячутся от него

под лодкой точно так же, как я прячусь во второй половине дня в тени паруса.

И точно так же, как для рыб, волны стали для меня привычной средой, такой же

привычной, словно аллея деревьев или переход на улице для нормального

сухопутного человека.

Когда я думаю о том, что есть люди, придающие какое-то значение своему

костюму... Или о том, что есть люди, ведущие правильный образ жизни...

Неужто это возможно?! Я живу теперь одним днем, встаю с солнцем и ложусь с

солнцем, я вернулся к первобытному существованию.

До сих пор мне трудно без волнения перечитывать записи этих дней, когда

я начал терять силы. Сам почерк заметно меняется. В нем сказывается горечь

одиночества, глухая тоска. Дневник становится моим единственным

собеседником. В первое время я исписывал за день страницу, от силы полторы,

а теперь покрываю каракулями от двух до трех с половиной страниц ежедневно.

Я пишу помалу, но часто. Боюсь, что мне не хватит бумаги [1].

1 Кстати о бумаге. Для моих естественных нужд мне необходимо было

пожертвовать какую-нибудь книгу. Я долго колебался и в конце концов пустил в

ход томик Рабле, разрешив таким образом поставленную им задачу, чем лучше

всего вытирать... нос.

X x x

Пятница 7 ноября. Двадцатый день. Канарские спички никуда не годятся.

Счастье еще, что у меня осталось несколько коробок с хорошими марокканскими

спичками - их можно даже замочить в морской воде и все равно подсохнув они

будут зажигаться. Но приходится их экономить.

Ночь прошла спокойно, при ровном ветре, и я выспался как следует.

Ожидаю восхода луны. Океан кажется мне каким-то странным чудовищем.

Впечатление такое, словно вокруг меня раскинулся мир, совершенно непохожий

на наш, мир движущийся, живой и поистине непостижимый, как будто я нахожусь

на другой планете.

То там, то тут в глубине зажигаются огоньки. Под водой идет своя бурная

жизнь, о которой мы можем только догадываться. Похоже, что там, словно в

грозовых тучах, скользят длинные молнии. Из воды начинают выпрыгивать рыбы -

немые актеры таинственной драмы. Мы не видим ее перипетий, потому что

тончайшая пленка поверхности отделяет нас от совершенно иной, чуждой нам,

непостижимой жизни.

Двадцать первый день. Утром, смочив поплавок водой, я обнаружил слабую

утечку воздуха: образовалась маленькая дырочка. У меня есть заплаты, но клей

не схватывает. Пришлось воспользоваться физиологическим клеем - о

подробностях умолчу. Впрочем, к черту подробности, лишь бы заплата

держалась!

С утра прекрасный клев. Теперь по утрам и с наступлением сумерек я

ловлю столько рыбы, сколько хочу. Где же вы, специалисты? Кстати, я до сих

пор себя спрашиваю, как можно быть специалистом в совершенно неисследованной

области? По наитию, что ли?

Наконец-то, появились облака! Как хорошо! Можно раздеться догола и

посиживать в тени. Пользуясь случаем, рассматриваю места с накожным

раздражением, вызванном, по-видимому, потом. К счастью, конечности не

затронуты и все физиологические функции организма в норме. У меня жуткая

бородища. "Жинетта, милая, как я хочу, чтобы все это поскорей окончилось! На

горизонте по-прежнему ни одного корабля".

Сегодня прочел в "Малой энциклопедии рыб" статью о рыбе-меч.

"Рыба-меч - неумолимый враг китообразных, наводящий на них ужас. Она

бьет своим оружием наотмаш, а не колющим ударом, как принято думать. Лишь

когда ею овладевает слепая и зачастую необъяснимая ярость и она

набрасывается на суда, рыба-меч устремляется вперед, словно торпеда, и

пронзает все своим бивнем".

Справка не слишком утешительная! Будем, однако, надеяться, что подобной

встречи не произойдет.

Я думаю, что мой компас врет: я держу курс между 290 и 280^o,

а он показывает немного менее 260. Это возможно лишь в том случае, если я

прошел больше, чем предполагаю, однако на это нечего и рассчитывать. Так я

буду плыть до 17^o северной широты (сейчас я нахожусь на

17^oЗО'), а потом постараюсь держаться этой параллели. Мне совсем

не улыбается окончить плавание в "зоне бурь", где-нибудь милях в ста от

берегов!

Странная штука этот океан! Обычно он медленно в едином ритме катит свои

мощные валы, похожие один на другой. Потом вдруг без всякой видимой причины,

без заметного усиления ветра волны разбивает беспорядочная жестокая зыбь.

Все это любопытно, но не очень приятно. Мои дорады по-прежнему следуют за

лодкой, и я не жалуюсь на улов.

Одно только плохо: время тянется слишком медленно. Окончательно и

бесповоротно, отбросив все колебания, устанавливаю крайний срок: я должен

добраться до земли в течение недели между 23 и 30 ноября. О том, что мне

придется провести в океане хотя бы один день декабря, я не желаю и думать.

X x x

В субботу 8 ноября, проснувшись утром, записываю в дневнике "Целая стая

птиц!" А ведь я нахожусь в тысяче миль от берега! Множество летучих рыб

величиной с сардинку приземляются прямо в мою лодку. Какая бы это была

роскошь, если бы их поджарить! Но в общем-то они и в сыром виде неплохи. По

вкусу настоящие анчоусы. Мои милые дорады не отходят от лодки, особенно

Дора. Она огромна и ни за что не позволяет поймать себя.

Слишком много солнца! Зато по ночам свежо, и я наслаждаюсь прохладой. Я

все еще слышу, хоть и плохо, радио минут по десять в ночь: за эти минуты

едва успеваю узнать, что в Булони и Дюнкерке был шторм. Бедная моя Жинетта!

Как она, должно быть, волнуется! И как я хочу, чтобы все это поскорее

кончилось, прежде всего ради нее. Я достиг нужной мне широты и не хотел бы

спускаться южнее.

Увы, в ту ночь я слышал радио в последний раз: оно окончательно

умолкло. В этот момент я находился на 17^o14' северной широты, то

есть на параллели, проходящей севернее Гваделупы, где-то между Антигуа и

Барбудой.

"Я всегда с нетерпением жду прихода ночи. Во-первых, потому, что она

завершает еще один день; во вторых, потому, что я засыпаю и полностью

вверяюсь судьбе, и, наконец, в-третьих, потому, что ночью я не вижу ничего

и, следовательно, ни о чем не беспокоюсь".

Подобная пассивность характерна для всех, кто слишком долго оставался

один. Постепенно человек перестает управлять событиями; он только склоняется

перед ними и спрашивает. "Что же со мной будет дальше?" Поэтому каждый день,

который проходит без происшествий, для меня становится хорошим днем.

Сегодня за мной плыла какая-то зеленая колбаса длиной метра в два-три и

толщиной сантиметров в двадцать. Это не водоросли, потому что колбаса

извивается и сокращается. Купаться мне что-то совсем не хочется.

X x x

9 ноября ветер, который и без того был довольно силен, перешел в

штормовой. Прекрасно! "Еретик" делает теперь по пять узлов. Лишь бы мой

залатанный парус выдержал!

Ночью я промок насквозь, но разве это имеет значение? Идя с такой

скоростью, я рискую гораздо большим: если парус сорвет, мне грозит полная

потеря хода. Сегодня, считая день отъезда, я встречаю в океане четвертое

воскресенье. Надеюсь, что мне придется праздновать этот день в лодке еще не

больше двух раз. Ведь начиная с понедельника я уже смогу говорить: "На

следующей неделе..." Летучих рыб больше не ем. Во-первых, это великолепная

приманка для дорад, которых вокруг полно, а во-вторых, они мне надоели до

смерти.

В ночь с 9-го и весь день 10 ноября ветер все усиливается. Скорость

лодки возросла, но я дрожу за парус. Сегодня пошел восьмой день, как я видел

последнее судно. Наконец-то, мне попалась крупная летучая рыба - она

величиной с макрель и восхитительна на вкус. "Завтра мне будет трудно

определить широту: все небо затянуто облаками".

И тут вновь произошло то, чего я опасаюсь каждое мгновение: большая

волна наполовину захлестнула лодку, едва ее не перевернув. Если бы лодка

перевернулась, это была бы верная смерть. Теперь я могу признаться: на

случай подобной катастрофы я держал в кармане рубашки хорошую дозу яда. Если

случится непоправимое, к чему выбиваться из сил и бесцельно барахтаться в

течение страшных тридцати часов? Ведь все равно ни малейшей надежды на

спасение у меня не было. Так не лучше ли сразу погрузиться в сон?!

Могут подумать, что со временем я привык к подобным происшествиям. Увы,

на деле я их боялся все больше. Пусть я благополучно плыл двадцать дней, что

от этого изменилось? В любой момент достаточно одной волны - всего лишь

одной! - чтобы все было кончено. Моя жизнь все время зависит от этой

единственной волны, которая может обрушиться на меня в самый последний день

плавания. Если что произойдет дней через десять, меня, может быть, подберет

какое-нибудь судно. Но сейчас мне надеяться не на что.