Книга третья 13 page

волнений и покушений со стороны толпы, выходит и сам Клайд. Он старается

держаться по возможности бодро и уверенно; но кругом такое множество

грубых и странных лиц - бородатые мужчины в тяжелых енотовых куртках и

шапках или в потрепанной, выцветшей, неопределенного вида одежде, обычной

для фермеров в этих краях, и их жены и дети... И все смотрят на него с

таким недобрым любопытством... Клайда пробирает дрожь: кажется, вот-вот

кто-нибудь выстрелит в него из револьвера или кинется с ножом. Конвоиры с

револьверами в руках своим видом лишь усиливают его тревогу. Однако он

слышит только крики: "Ведут! Ведут!", "Вот он!", "А ведь по виду не

скажешь, что убийца!".

Щелкают затворы фотоаппаратов, и спутники еще теснее окружают его, а у

Клайда все холодеет внутри.

И вот пять коричневых каменных ступеней и двери старого здания суда, а

внутри другая лестница, ведущая в просторный, длинный зал с высоким

потолком и стенами, выкрашенными в коричневый цвет, с высокими, узкими,

закругленными вверху окнами справа и слева и в дальнем, восточном конце: в

них вливаются потоки света. А в западном конце зала возвышение, и на нем

темно-коричневое резное судейское кресло, и за ним портрет, а справа и

слева и в глубине зала - скамьи, ряды скамей, каждый последующий ряд

немного выше предыдущего, и все сплошь заполнены народом, и в проходах

между ними всюду тесно стоят люди. Когда Клайд вошел, все подались вперед,

вытянули шеи, и в него впились десятки колючих, пытливых глаз, и по залу

прошел гул. Он слышал это жужжание и шушуканье, проходя мимо скамей к

свободному пространству в передней части зала: там за столом сидели Белнеп

и Джефсон и между ними стоял незанятый стул для него. Всем существом он

ощущал вокруг бесчисленные чужие глаза и лица, и ему не хотелось на них

смотреть.

Как раз напротив, за другим столом, ближе к возвышению, на котором

стояло судейское кресло, сидели Мейсон и еще несколько человек; Клайд

узнал Эрла Ньюкома и Бэртона Бэрлея; с ними был какой-то человек, которого

он прежде никогда не видел. Когда Клайд вошел, все четверо обернулись и

внимательно посмотрели на него.

Эту группу кольцом окружали репортеры и фотографы - мужчины и женщины.

Немного погодя Клайд вспомнил совет Белнепа, выпрямился и с деланно

непринужденным видом (эта напускная непринужденность плохо сочеталась с

его напряженным бледным лицом и неуверенным взглядом) посмотрел в сторону

репортеров, которые либо разглядывали его, либо делали зарисовки. Он даже

шепнул: "Полно народу!" Но тут, прежде чем он успел еще что-нибудь

сказать, где-то раздались два громких удара и затем возглас: "К порядку!

Суд идет! Прошу встать!" И разом шепот и движение в зале сменились

глубокой тишиной. С южной стороны возвышения отворилась дверь и вошел

рослый человек изысканной внешности, с цветущим, свежевыбритым лицом,

облаченный в широкую черную мантию; он быстро направился к большому креслу

за судейским столом, пристально посмотрел на всех присутствующих, но,

казалось, не увидел никого в отдельности и опустился в кресло. И тогда все

в зале сели.

Потом из-за столика, стоящего перед возвышением левее судейского стола,

поднялся человек постарше, пониже ростом и провозгласил:

- Внимание, внимание! Все лица, привлекаемые к разбору настоящего дела

в Верховном суде штата Нью-Йорк, округ Катараки, приблизьтесь и слушайте!

Заседание суда открывается!

Через несколько мгновений этот человек - секретарь суда - снова встал и

объявил:

- Штат Нью-Йорк против Клайда Грифитса!..

Тотчас из-за стола встал Мейсон и провозгласил:

- Народ готов.

После чего встал Белнеп и с изящным, учтивым поклоном заявил:

- Ответчик готов.

Затем секретарь суда опустил руку в квадратный ящик, стоявший перед ним

на столе, и, вытащив оттуда листок бумаги, громко прочитал:

- Саймон Динсмор!

Маленький горбатый человечек в коричневом костюме, с руками, похожими

на клещи, и с мордочкой хорька, рысцой подбежал к скамье присяжных и

уселся. К нему сейчас же подошел Мейсон (его лицо с приплюснутым носом

сегодня казалось особенно грозным, а громкий голос был слышен в самых

дальних уголках зала) и стал забрасывать его вопросами: сколько лет? чем

занимается? женат? сколько детей? признает ли смертную казнь? Клайд сразу

заметил, что последний вопрос пробудил в присяжном не то злобу, не то

какое-то подавленное волнение: он быстро и с ударением ответил:

- Еще как признаю - для некоторых!

Этот ответ вызвал у Мейсона легкую улыбку, а Джефсон обернулся и

посмотрел на Белнепа; тот иронически пробормотал:

- А говорят, что тут возможен справедливый суд.

Но Мейсон и сам почувствовал, что честный фермер чересчур подчеркивает

свое уже сложившееся мнение, и заявил:

- С дозволения суда народ освобождает кандидата в присяжные.

Белнеп, встретив вопросительный взгляд судьи, кивнул в знак согласия, и

фермер был на сей раз освобожден от обязанностей присяжного.

А клерк сразу же достал из ящика другой листок бумаги и провозгласил:

- Дадлей Ширлайн!

Высокий худой человек, лет тридцати восьми - сорока, опрятно одетый,

педантичный и осторожный, подошел и занял место на скамье присяжных. И

Мейсон стал задавать ему те же вопросы, что и первому.

Тем временем Клайд вопреки всем наставлениям Белнепа и Джефсона уже

впал в оцепенение и сидел похолодевший и безжизненный. Он чувствовал, что

вся эта публика ему глубоко враждебна. Его бросило в дрожь при мысли, что

среди этой массы людей должны быть и отец и мать Роберты, а может быть, и

ее сестры и братья... они смотрят на него и от души надеются (об этом

несколько недель кряду твердили газеты), что он понесет наказание за

все...

А те, кто встречался с ним в ликургском обществе и на Двенадцатом

озере, - ни один из них не счел нужным как-либо снестись с ним, ведь все

они, разумеется, убеждены в его виновности, - пришел ли сюда кто-нибудь из

них? Например, Джил, Гертруда или Трейси Трамбал? Или Вайнет Фэнт и ее

брат? Вайнет была в лагере на Медвежьем озере в тот день, когда его

арестовали. Клайд перебирал в памяти всех этих светских людей, с которыми

он встречался в последний год и которые теперь могли увидеть его вот таким

- бедным, ничтожным, покинутым, обвиненным в страшном преступлении. И это

после всех его россказней о богатой родне здесь и на Западе! Теперь все

они, конечно, считают его чудовищем. Ведь они знают только о его

преступном замысле, и им нет дела до того, что он пережил... им неизвестны

его тревоги и страхи, безвыходное положение, в котором он оказался из-за

Роберты, его любовь к Сондре, и все, что она для него значила. Они этого

не поймут, да ему и не дадут ничего сказать об этом, если бы он даже и

захотел.

И все же надо, как советовали Белнеп и Джефсон, сидеть прямо и

улыбаться или по крайней мере спокойно и смело встретить устремленные на

него взгляды. Итак, он выпрямился - и на минуту окаменел. Боже, какое

сходство! Налево от него на скамье сидела молодая женщина или Девушка,

казавшаяся живым портретом Роберты. Конечно, это ее сестра Эмилия, -

Роберта о ней часто говорила... но какой ужас! Его сердце едва не

остановилось. Может быть, это Роберта? И она пронизывает его призрачным и

в то же время живым, гневным, обвиняющим взглядом. А рядом - еще одна

девушка, тоже немного похожая на Роберту, и рядом с нею старик, отец

Роберты, - тот морщинистый старик, которого Клайд видел в день, когда

зашел к нему на ферму спросить о дороге. Теперь он чуть ли не с яростью

смотрит на Клайда серыми измученными глазами, и взгляд этот ясно говорит:

"Убийца! убийца!" А подле него кроткая, маленькая, болезненная женщина лет

пятидесяти, под вуалью. Лицо у нее в морщинах, и глаза ввалились; встретив

взгляд Клайда, она опустила глаза и отвернулась, словно испытывая острую

боль, но не ненависть. Ее мать, вне всякого сомнения. Как это ужасно!

Немыслимо тяжело! Сердце Клайда стучало неровно, руки тряслись.

Стараясь овладеть собой, он опустил глаза вниз, на руки Белнепа и

Джефсона, лежавшие перед ним на столе; адвокаты поигрывали карандашами над

раскрытыми блокнотами и смотрели на Мейсона и на очередного кандидата в

присяжные (на сей раз это был какой-то толстяк с глуповатым лицом). Какие

разные руки у Белнепа и Джефсона! Такие холеные, белые, с короткими

пальцами у одного - и такие смуглые, узловатые и костлявые, с длинными

пальцами у другого. Мягко и вежливо Белнеп произносит: "Я просил бы

кандидата покинуть скамью присяжных", - и совсем по-другому, как выстрел,

звучит отрывистый голос Мейсона: "Освобожден!" - или медлительный, но

властный шепот Джефсона: "Спровадьте-ка его, Элвин. Он нам не подходит". И

вдруг Джефсон обращается к Клайду:

- Выше голову, Клайд! Посмотрите кругом! Не гнитесь в три погибели.

Смотрите людям в глаза! И улыбайтесь естественно, раз уж вы хотите

улыбнуться. Смотрите им прямо в лицо. Они ничего с вами не сделают. Это

просто фермеры, пришедшие поглазеть на занятное зрелище.

Но Клайд сразу заметил, что несколько репортеров и художников, изучая

его, делают наброски и заметки, - и кровь хлынула ему в лицо, потому что

он ощущал на себе их пронзительные взгляды и так же отчетливо слышал их

едкие слова, как и скрип их перьев. И все это для газет - его побледневшее

лицо, дрожащие руки, - от этих людей ничто не укроется... и его мать в

Денвере и все в Ликурге прочтут и увидят... узнают, как он посмотрел на

Олденов и как они посмотрели на него, а он не выдержал и отвел глаза. И

все же... все же... надо взять себя в руки, выпрямиться, посмотреть

вокруг, иначе Джефсон будет его презирать.

И Клайд снова постарался овладеть собой и побороть страх; он поднял

голову и осмотрелся.

И сейчас же он увидел у стены, рядом с высоким окном, того, кого боялся

увидеть, - Трейси Трамбала; очевидно, он заинтересовался этим делом как

юрист, а может быть, его привело сюда просто любопытство или что угодно

еще, только, конечно, не жалость и не сочувствие к Клайду, - но сегодня,

во всяком случае, он был в зале суда; к счастью, в эту минуту он смотрел

не на Клайда, а на Мейсона, который задавал какие-то вопросы толстому

присяжному. А рядом с Трейси - Фредди Сэлс; близорукие глаза его были

скрыты за сильными очками с толстыми стеклами, и он смотрел в сторону

Клайда, но, должно быть, не видел его, - во всяком случае, ничем не

показал, что видит. О, какая пытка!"

А в пятом ряду от них, с другой стороны, - мистер и миссис Гилпин,

которых, разумеется, отыскал Мейсон. Но что они могут показать? Что он

бывал у Роберты в ее комнате, которую она у них снимала? И что это

делалось тайно? Это, конечно, скверно. И еще мистер и миссис Ньютон! Чего

ради их вызвали свидетелями? Пожалуй, чтобы они рассказали, как жила

Роберта до встречи с ним? И эта Грейс Марр, - он ее часто видел мимоходом,

но говорил с нею, в сущности, только раз, на озере Крам; Роберта ее совсем

не любила. Что она скажет? Конечно, она может рассказать, как он

познакомился с Робертой, но что еще? А за ними - нет, не может быть! - и

все же... да... конечно, это Орин Шорт, тот самый, от которого он узнал о

докторе Глене. Ну и ну! Шорт, пожалуй, расскажет об этом... без сомнения,

расскажет. Как люди ухитряются все помнить! Ему и в голову не приходило,

что так будет.

А вот, немного ближе третьего окна отсюда, но дальше, чем эта ужасная

семья Олденов, - громадный бородатый человек, похожий на квакера былых

времен, ставшего бандитом; его зовут Хейт. Он допрашивал Клайда в Бухте

Третьей мили и потом в тот день, когда его против воли возили на озеро

Большой Выпи. Да, это следователь. А рядом - хозяин гостиницы, заставивший

тогда Клайда записаться в книге приезжающих. И лодочник, у которого Клайд

нанял лодку. И высокий, тощий проводник, который вез их с Робертой со

станции Ружейной на озеро Большой Выпи, - смуглый, жилистый, грубый

парень; теперь он уставился на Клайда своими маленькими, глубоко сидящими

звериными глазами. Он наверняка расскажет все подробности их поездки к

озеру. Вспомнит ли он нервозность Клайда в тот день и его нелепые выходки

так же ясно, как помнит сейчас сам Клайд? И если вспомнит, как это

повлияет на версию о нравственном переломе, который он пережил? Не

поговорить ли об этом еще раз с Джефсоном?

Но Мейсон, Мейсон! Какой он упрямый! Какой энергичный! Сколько труда он

должен был положить на то, чтобы собрать сюда всех этих людей - всех, кто

может свидетельствовать против Клайда! И вот сейчас, когда Клайд взглянул

на него, он заявляет (наверно, уже в десятый раз, но без особых

результатов, так как скамья Присяжных все еще пустует):

- Приемлем для народа!

И неизменно при этих словах Джефсон слегка поворачивается в сторону

Белнепа и, не глядя на него, говорит:

- Не подходит нам, Элвин. Сух и неподатлив.

Тогда Белнеп мягко и вежливо дает отвод присяжному - и почти всегда

успешно.

Потом наконец - какое облегчение! - клерк громко, пронзительным

старческим голосом объявляет перерыв до двух часов дня. И Джефсон,

улыбаясь, говорит:

- Ну вот, Клайд, это первый раунд. Не так уж сложно и не так страшно,

правда? А теперь подите и основательно пообедайте, хорошо? После перерыва

все будет так же длинно и скучно.

Тем временем Краут, Сиссел и остальные конвоиры подошли ближе и

окружили Клайда. И снова - толпа, давка, возгласы: "Вот он! Вот он идет!

Вот, вот!" Рослая толстая женщина пробралась почти вплотную к нему и

крикнула ему прямо в лицо: "Дайте мне поглядеть на него! Я хочу хорошенько

разглядеть вас, молодой человек! У меня тоже есть две дочки".

Но никто из его знакомых из Ликурга и с Двенадцатого озера, которых он

заметил среди публики, не подошел к нему. И, конечно, нигде не было видно

Сондры. Белнеп и Джефсон не раз уверяли его, что она не появится на суде.

Даже ее имя не будет упомянуто, если это окажется возможным. И Грифитсы и

Финчли против того, чтобы на нее ссылаться.

Пять долгих дней потратили Мейсон и Белнеп на подбор присяжных. Но

наконец двенадцать человек, которым предстояло судить Клайда, принесли

присягу и заняли свои места. Все это были люди старые и седые, загорелые и

морщинистые - фермеры, деревенские лавочники и среди них - агент по

продаже автомобилей Форда, владелец гостиницы на озере Диксон, продавец из

мануфактурного магазина Хомбургера в Бриджбурге и разъездной страховой

агент, постоянно проживающий в Нардэй, что к северу от Лугового озера. И

все, за одним лишь исключением, женатые. И все, за одним лишь исключением,

люди если и не слишком нравственные, то по крайней мере религиозные, и все

- уже заранее убежденные в виновности Клайда. Однако почти все они считали

себя людьми честными и объективными, и все очень хотели заседать в

качестве присяжных на таком волнующем процессе, а потому не сомневались,

что сумеют справедливо и беспристрастно отнестись к фактам, которые будут

предложены их вниманию.

Итак, все они принесли присягу.

И тотчас поднялся Мейсон.

- Господа присяжные!.. - начал он.

А Клайд, так же как и Белнеп и Джефсон, смотрел на них и спрашивал

себя, какое впечатление произведет вступительная речь Мейсона, ибо при

существующих особых обстоятельствах нельзя было бы подыскать более

энергичного и наэлектризованного обвинителя. Это для него такой счастливый

случай! Разве не обращены на него взоры всех граждан Соединенных Штатов?

Он полагал, что так оно и есть. Словно некий режиссер вдруг воскликнул:

"Свет! Съемка!"

- Несомненно, - начал Мейсон, - на протяжении прошлой недели многих из

вас утомляла, а порою и озадачивала величайшая тщательность, с какою

представители защиты и обвинения перебирали кандидатов, из числа которых

вы избраны. Было нелегко найти двенадцать человек, на чье рассмотрение

могли бы быть представлены все обстоятельства этого поразительного дела, -

обстоятельства, которые вам надлежит взвесить со всей справедливостью и

пониманием, каких требует закон. Что касается меня, джентльмены, то,

проявляя такую тщательность, я был движим лишь одним побуждением, думал

лишь об одном: чтобы свершилось правосудие! Мною не руководили ни злоба,

ни какие-либо предубеждения. Вплоть до девятого июля сего года я лично

даже не подозревал ни о существовании подсудимого или его жертвы, ни о

преступлении, в котором он ныне обвиняется. Но, джентльмены, как ни велики

были вначале мое изумление и недоверие, когда я услышал, что человек

такого возраста, с таким воспитанием и связями оказался в положении

подсудимого, обвиняемого в подобном преступлении, - постепенно я вынужден

был изменить свое мнение. Мне пришлось навсегда отбросить свои

первоначальные сомнения и на основании массы доказательств, которые

буквально сыпались на меня, прийти к выводу, что мой долг выступить от

имени народа обвинителем по этому делу.

Но как бы то ни было, перейдем к фактам. Две женщины замешаны в этом

деле. Одна мертва, имя другой (он обернулся в сторону Клайда и указал на

сидевших рядом с ним Белнепа и Джефсона), по соглашению между обвинением и

защитой, не будет здесь названо, ибо не следует причинять напрасные

страдания. В самом деле, я могу заверить вас, что каждым своим словом и

каждым фактом, который я здесь изложу, обвинение будет преследовать

единственную цель: добиться того, чтобы свершилось истинное правосудие в

соответствии с преступлением, в котором обвиняется подсудимый, и с

законами нашего штата. _Истинное правосудие_, джентльмены, истинное и

справедливое. Но если вы не будете действовать честно и не вынесете

надлежащего приговора в соответствии с обстоятельствами дела, вы нанесете

народу штата Нью-Йорк и народу округа Катараки серьезное оскорбление. Ибо

народ надеется на вас и ждет от вас тщательно обдуманного решения.

Тут Мейсон помолчал минуту и затем, став в трагическую позу, повернулся

к Клайду и, время от времени указывая на него пальцем, продолжал:

- Народ штата Нью-Йорк _обвиняет_ (он так произнес это слово, точно

хотел, чтобы в нем зазвучали раскаты грома) сидящего здесь на скамье

подсудимых Клайда Грифитса в том, что он совершил убийство с заранее

обдуманным намерением. Народ _обвиняет_ его в том, что он, прибегнув к

помощи обмана, умышленно, со злобой и жестокостью, убил Роберту Олден,

дочь фермера, который уже много лет живет близ городка Бильц в округе

Маймико, и затем пытался навеки скрыть от людей и от земного правосудия

тело убитой. Народ _обвиняет_ названного Клайда Грифитса (тут Клайд,

повинуясь шепоту Джефсона, возможно более невозмутимо стал смотреть в лицо

Мейсону, который глядел прямо на него) в том, что он, прежде чем совершить

преступление, неделями строил свои коварные планы, а затем обдуманно и

хладнокровно их осуществил.

Предъявляя эти обвинения, народ штата Нью-Йорк готов представить вам

доказательства по каждому из них. Вам будут сообщены факты, и этим фактам

вы, а не я, должны стать единственными судьями.

Он вновь умолк, переменил позу, пока нетерпеливые слушатели теснились и

подавались вперед, жадно ожидая каждого его слова; поднял руку,

театральным жестом откинул назад свои вьющиеся волосы и снова заговорил:

- Джентльмены, мне не придется долго рассказывать, - вы сами, слушая

это дело, не преминете убедиться в том, что представляла собою девушка,

чья жизнь так жестоко оборвалась в водах озера Большой Выпи. За все

двадцать лет ее жизни (Мейсон хорошо знал, что Роберте минуло двадцать три

года и что она была двумя годами старше Клайда) никто из знавших ее не мог

сказать о ней ни одного дурного слова. И ничего плохого о ней, я уверен,

мы не услышим здесь, на суде. Немногим больше года назад, девятнадцатого

июля, она переехала в Ликург, чтобы своим трудом добывать средства для

помощи семье. (Тут весь зал услышал рыдания родителей, сестер и братьев

Роберты.)

- Джентльмены... - продолжал Мейсон и самым подробным образом описал

жизнь Роберты, начиная с того времени, когда она покинула родной дом и

поселилась с Грейс Марр, и до той поры, как она встретилась с Клайдом на

озере Крам и порвала с подругой и со своими покровителями Ньютонами,

подчиняясь требованию Клайда, пожелавшего, чтобы она жила одна среди чужих

людей. Мейсон рассказал о том, как она скрывала от родителей истинные

причины этого подозрительного переселения и как в конце концов поддалась

коварным уговорам Клайда. Ее письма к нему из Бильца позволили подробно

проследить весь ход событий. Потом так же тщательно и подробно Мейсон

рассказал о Клайде, о его увлечении "высшим светом" Ликурга и особенно

богатой и красивой мисс X, которая, заинтересовавшись им, по своей

невинности и доброте позволила ему надеяться, что он может добиться ее

руки, и невольно пробудила в нем страсть, ставшую причиной внезапной

перемены в его чувствах к Роберте; это в результате и привело (Мейсон

уверял, что докажет это) к преступному замыслу и затем к смерти Роберты.

- Но кто этот субъект, - вдруг самым трагическим тоном воскликнул

Мейсон, - которому я предъявляю все эти обвинения? Вот он сидит перед

вами. Быть может, он сын опустившихся родителей, отродье городских трущоб,

и ему негде было получить надлежащее представление о долге, об

обязанностях, без которых немыслима приличная и достойная жизнь? Таков ли

он? Напротив! Его отец принадлежит к тому же семейству, которое создало в

Ликурге одно из самых крупных и значительных предприятий - фирму "Грифитс

и Компания, воротнички и рубашки". Этот молодой человек был беден - да,

без сомнения, но не беднее Роберты Олден, а на ее характер бедность явно

не оказала пагубного влияния. Его родители в Канзас-Сити, в Денвере, а

перед этим в Чикаго и Грэнд-Рэпидс, в штате Мичиган, вели, видимо, жизнь

пастырей душ, хотя и не имели сана: они проповедовали и руководили

миссиями; по собранным мною сведениям, это люди подлинно, глубоко верующие

и порядочные во всех отношениях. Но он, их старший сын, который, казалось

бы, должен был вдохновляться этим примером, рано отвернулся от их мира и

пристрастился к более легкомысленной жизни. Он стал рассыльным в

знаменитом отеле "Грин-Дэвидсон" в Канзас-Сити.

И Мейсон стал доказывать, что Клайд всегда был перекати-полем,

бродягой, которому, быть может, в силу какой-то особенности его натуры,

вечно не сидится на одном месте. Позднее, рассказывал далее Мейсон, Клайд

занял пост заведующего отделением на хорошо известной фабрике своего дяди

в Ликурге. Постепенно он получил доступ в то общество, к которому

принадлежат его здешние родственники. Его жалованье позволяло ему снять

комнату на одной из лучших улиц города, в то время как девушка, которую он

убил, ютилась в жалкой каморке на глухой окраине.

- До сих пор, - говорил Мейсон, - почему-то усиленно преувеличивали

молодость подсудимого. (Тут он позволил себе презрительно улыбнуться.) И

его защитники и газеты снова и снова называли его мальчиком. Но он не

мальчик. Он взрослый мужчина. В смысле общественных возможностей и

воспитания у него было больше преимуществ, чем у любого из вас, сидящих на

скамье присяжных. Он путешествовал. В отелях и клубах, в ликургском

обществе, с которым он был связан столь тесными узами, он встречался с

порядочными, достойными и даже выдающимися, замечательными людьми. Ведь в

момент ареста, два месяца тому назад, он находился в самом изысканном

обществе, в компании светской молодежи, приехавшей в наши места на летний

сезон. Запомните это! Он обладает зрелым, отнюдь не детским умом. Это ум

вполне развитой и прекрасно уравновешенный.

- Джентльмены, - продолжал он, - как скоро докажет вам обвинение, всего

через четыре месяца после приезда обвиняемого в Ликург девушка, ставшая

его жертвой, начала работать на фабрике в том отделении, которое он

возглавлял. И не более как два месяца спустя он уговорил ее переехать от

почтенных и богобоязненных людей, у коих она поселилась в Ликурге, в дом,

о котором ей ничего не было известно. Главное преимущество ее нового

жилища, с точки зрения обвиняемого, заключалось в том, что здесь он мог в

тайне и уединении, не опасаясь чьего-либо надзора, преследовать свои

гнусные цели в отношении этой девушки.

На фабрике компании "Грифитс" - мы вам это позднее докажем - существует

одно правило, которое объясняет многое в этом деле: никто из высших

служащих или заведующих цехами и отделениями не должен вступать в

какие-либо внеслужебные отношения с подчиненными ему девушками и вообще с

работницами фабрики ни в ее стенах, ни вне их. Такие отношения могли бы

неблагоприятно отразиться на нравах и репутации служащих этого

замечательного предприятия и потому запрещаются. Вскоре после того, как

обвиняемый пришел на фабрику, его ознакомили с указанным правилом. Но

удержало ли это его? Удержали ли его хоть в какой-то мере покровительство

и внимание, столь недавно оказанные ему дядей? Ничуть не бывало! Обман! С

самого начала - обман! Обольщение - вот его цель! Тайное, преднамеренное,

безнравственное и беззаконное, недопустимое и осуждаемое обществом

сожительство вне священных, облагораживающих уз брака.

Такова была его цель, джентльмены! Но знал ли хоть кто-нибудь в Ликурге

или где бы то ни было, что его и Роберту Олден связывали подобные

отношения? Ни одна душа! _Ни одна душа_, насколько я мог установить, не

имела даже отдаленного представления об этой связи, пока девушка не

погибла. Ни одна душа! Подумать только!

Господа присяжные! - Тут в голосе Мейсона послышалось чуть ли не

благоговение. - Роберта Олден любила подсудимого всеми силами своей души.

Она любила его той любовью, что составляет высшую тайну человеческого

разума и человеческого сердца и в своей силе и в своей слабости способна

презреть страх стыда и даже небесной кары. Это была девушка

чистосердечная, скромная, добрая и преданная, девушка страстная и любящая.

И она любила, как может любить только благородная, доверчивая и

самоотверженная душа. И так любя, она в конце концов отдала ему все, что

может отдать женщина любимому человеку.

Друзья мои, это случалось миллионы раз в нашем мире, и это случится еще

миллионы раз в грядущие дни. Это не ново - и никогда не устареет.

Но в январе или феврале эта девушка, которая ныне покоится в могиле,

вынуждена была прийти к подсудимому Клайду Грифитсу и сказать ему, что она

должна стать матерью. Мы докажем вам, что и тогда и позже она умоляла его

уехать с нею и обвенчаться.

Но исполнил ли он ее просьбу? Собирался ли исполнить? О нет! Ибо к

этому времени в мечтах и чувствах Клайда Грифитса произошла перемена. Он

успел узнать, что имя _Грифитс_ в Ликурге открывает доступ в самый

избранный круг и что тот, кто был ничтожеством в Канзас-Сити или в Чикаго,

здесь - видная особа и может завязывать знакомства с богатыми и

образованными девушками, вращающимися в сферах, бесконечно далеких от той

среды, к которой принадлежала Роберта Олден. Более того: он нашел девушку,

которая совершенно пленила его своей красотой, богатством, положением в

обществе, - рядом с нею скромная фабричная работница, дочь фермера, в

своей убогой одинокой каморке, где он сам ее поселил, казалась, конечно,

жалкой! Она была достаточно хороша для любовной интрижки, но не для брака.

И он не пожелал на ней жениться.