Законы и их интерпретация

Закон является разновидностью команды. Законодательные собрания лишь принимают их, но отнюдь не занимаются проведением их в жизнь или их интерпретацией. Эта работа достается другим. Таким образом, каждый закон несет в себе информацию о двойном воздействии. Прежде всего, закон доносит до общественности (или ее части) положение о том, что можно и чего нельзя делать, информацию о правах и привилегиях. Во-вторых, закон также содержит послание к определенным юридическим властям, снабжая их инструкциями о том, как обеспечить исполнение требований закона. Это послание может быть, и довольно часто бывает, емким; сам же закон обычно не тратит по этому поводу слишком много слов.

Например, уголовный кодекс Индианы (статья 35-42-5-1) говорит о том, что если некое лицо намеренно присваивает собственность другого лица с применением или угрозой применения силы, то тем самым совершает преступление, именуемое «грабеж». Лицо, обвиненное в грабеже, может быть посажено в тюрьму. Эта статья уголовного кодекса предназначена прежде всего для широкой общественности, предостерегая людей (если они в этом нуждаются), что грабеж запрещен и лицо, совершившее его, может быть наказано. В то же самое время закон несет и информацию для районного прокурора, полицейских, судей, жюри присяжных, давая им полномочия на обращение с грабителем соответствующим образом. При этом никто из этих официальных лиц не упомянут в этом конкретном законе. Другие законы Индианы имеют дело со структурой системы уголовного правосудия, и статьи кодекса, касающиеся ограбления, подразумевают и предполагают эти другие положения. Если мы хотим знать, «работает» закон об ограблениях или нет, мы должны выявить влияние обеих этих частей. Подходит ли он для грабителей или

потенциальных грабителей? А также подходит ли он официальным представителям закона, проводящим его в жизнь? Выполняют ли они свою работу? Эти вопросы, конечно же, являются взаимозависимыми.

Это довольно простой пример, поскольку и закон об ограблении сам по себе довольно прост. Формулирование описания также не представляет особых затруднений. Уличное нападение — вот вполне очевидный пример ограбления. Возможны и пограничные ситуации, но основной смысл закона ясен любому, кто читал его. Более того, обыватель и не должен читать его. Люди, не читавшие уголовный кодекс, тем не менее знают, что грабеж является преступлением, поскольку этот закон основывается на хорошо известной, основной норме американской культуры. Другая часть сообщения также довольно ясна. Обращение с грабителями является частью нормальной, обычной работы полиции, судей, служащих тюрем и так далее.

Многие законы гораздо более сложны для понимания, они двусмысленны, или приводят в замешательство, или новы, или очень сложны и объемны, или крайне туманны. Рассмотрим некоторые примеры. Внутренний налоговый кодекс является примером огромной сложности, Акт Шермана — примером крайней скудности. Даже «ясные» законы сопряжены с трудностями их интерпретации. Жизнь полна неожиданностей, и часто возникают ситуации, которые не совсем подходят под статут, но через некоторое время, возможно, они под него подойдут. Другими словами, постоянно имеют место вопросы по поводу того, что же на самом деле говорит закон, как интерпретировать его, если имеется два противоположных мнения, или что делать, если мы не уверены, что он охватывает некоторую конкретную ситуацию.

Кто решает, что же действительно означает тот или иной закон? Адвокат мог бы почти автоматически ответить: суды. Во многих случаях это действительно так. Суды обладают последним словом в решении вопроса о том, что означает закон. Когда Конгресс ратифицировал Титул VII Акта о гражданских правах 1964 года, имели ли в виду законодатели избавиться только от дискриминации по отношению к чернокожему населению и другим меньшинствам или они хотели очистить право от любой формы расовой дискриминации, под каким бы предлогом она ни проводилась? Могли ли белые люди требовать защиты от законов о гражданских правах? Основание было двусмысленным, и слова статута не могли помочь в сложных делах. Верховный суд должен был в конце концов решить, что делать с «обратной дискриминацией». Например, в нашумевшем деле «Юнайтед стилверкерс» против Вебера, суд прямо столкнулся с этим вопросом. Профсоюз заключил коллективный договор с «Кайзер алюминиум», резервируя для чернокожих половину вновь открываемых вакансий в программе по переподготовке. Белые рабочие запротестовали. В разделившемся решении суд поддержал профсоюзный план и указал на то, что Акт о гражданских правах не запрещает такого устройства дел.

Если трезво смотреть на вещи, то становится ясным, что во многих случаях суды являются творцами законов, поскольку именно они интерпретируют его,» Без авторитетной интерпретации многие законы теряют и сам смысл. Однако это замечание может исказить нашу общую картину правового процесса. Из сотен законов и поправок к законам, которые ежегодно выходят из палат законодательных собраний, только крошечное (хотя и важное) меньшинство когда-нибудь попадет в суд для интерпретации. Остальные будут интерпретированы другими людьми. Каждый, кто каким-либо образом имеет дело с законом, включая полисменов, чиновников Управления социального обеспечения, да и широкую публику, интерпретирует закон, знает он об этом или нет. Ключевую роль в этом процессе играют, конечно же, адвокаты. Возьмем, например, туманное положение Внутреннего налогового кодекса, которое уже цитировалось. Этот документ является слишком сложным, слишком «юридическим» для широкой общественности. Кто-нибудь

еще должен получить эту информацию, обработать ее, собрать в единое и представить в более доступной форме. Это работа для налогового юриста.

Естественно, он не делает ее в одиночку. В своем учреждении он собирает информацию, исходящую от компаний, выпускающих книги по законодательству, служб коммерческих налогов, различных ассоциаций и так далее, которая помогает ему постоянно быть в курсе текущих событий. Аналогично существуют люди, работающие в больших компаниях или крупных учреждения (университетах, госпиталях), которые занимаются тем, что пробираются через завалы бумаг, наводняющих эти учреждения, — через все эти законы, нормы, инструкции, которые влияют на то, чем они занимаются. Эти состоящие на службе люди также перерабатывают и собирают информацию, а затем представляют ее в форме, которую их организации могут использовать. Они также являются интерпретаторами законов.

Те статуты, которые интерпретируют суды, становятся все более и более противоречивыми. Именно поэтому они прежде всего и попадают в суд. Как же суд решает, что означает закон? Суды имеют практику работы со статутами, исчисляемую веками. Они создали доктрину об «истолковании» (интерпретации) статутов. Это правила о правилах, или, если более трезво, руководящие линии, нормы большого пальца. Некоторые из них представлены в форме «максим» или «канонов истолкования» — лозунгов или изречений, которые суммируют руководящие линии или интерпретацию в виде одного или двух афористичных высказываний.

Например, одна из максим утверждает, что уголовные законы должны быть «строго истолкованы». Это означает, что если закон определяет некоторое поведение как преступное, то суды должны интерпретировать этот закон крайне узко. Они должны понимать его буквально. Они долны избегать всякой интерпретации, которая могла бы привести к применению закона к ситуации, которая неясна, в случае когда нельзя с уверенностью сказать, что текст закона охватывает именно данное событие. В противном случае мы могли бы наказать людей, которые бы не имели возможности узнать заранее, что их поведение может быть квалифицировано как преступное.

Поступая так, закон поступает справедливо и мудро. На практике эта идея может простираться и дальше. В одном знаменитом деле Верховный суд Соединенных Штатов должен был истолковать Государственный акт о краже моторных экипажей от 1919 года. Закон определял моторный экипаж как «автомобиль, грузовую автомашину, мотоцикл или какое-нибудь другое самодвижущееся транспортное средство, не предназначенное для езды по рельсам». Конгресс установил, что пересечение границы штата на таком средстве лицом, которому «известно, что оно было украдено», является преступлением. Обвиняемый Мак-Бойл перелетел на украденном аэроплане из Иллинойса в Оклахому. Нарушил ли Мак-Бойл закон 1919 года? Аэроплан — это моторное средство, и он определенно не ездит по рельсам. Но Верховный суд оставил Мак-Бойла на свободе. Уголовное право должно давать «честное предупреждение» на «языке, понятном обычному миру». Статут в данном случае был изложен в словах, которые могли бы вызвать в нормальном, обычном уме только картину средства, движущегося по земле. Было бы несправедливым, если бы суд расширил толкование закона, включив в него аэроплан. Мак-Бойл вышел из зала суда свободным, а Конгресс в 1945 году внес поправку в закон, включая в него и самолет.

Согласно следующей максиме, статут для недопущения «умаления общего права» должен быть также строго интерпретирован. Эта максима не имеет точного значения, но она выражает определенную линию. Сущность этой линии заключается в следующем: суды должны с подозрением следить за изменениями в праве, исходящими от законодательных собраний, а не от самих судов. Исторически сложилось, что многие суды на самом деле смотрели на статут весьма узко и неблаго-

желательно. Они рассматривали статут как нечто инородное, разрушающее красоту и симметрию общего права. Этот широко распространенный взгляд судов на статут позволяет объяснить довольно специфический стиль американских (и английских) статутов. Многие из этих статутов невероятно многословны, состоят из целых гирлянд синонимов и перечисления. Для того чтобы не быть голословным, приведем пример.

«Все обещания, соглашения, обязательства, векселя, договоры и другие документы, целиком или частично касающиеся денег или других ценных вещей, выигранных или проигранных, положенных, поставленных или находящихся в игре любого рода, или на скачках, или петушинных боях, спортивных или развлекательных играх, соревнованиях или пари, или выдача денег в долг или вперед во время игры, соревнования, пари с целью быть положенными, поставленными, находящимися в игре или пари, признаются недействительными».

Этот тяжеловесный язык принадлежит одному из статутов штата Огайо, означающему, если говорить нормальным языком, лишь то, что договор, касающийся азартных игр, признается недействительным (то есть суд и пальцем не пошевелит для того, чтобы какая-либо из сторон получила по подобному договору деньги или ценные бумаги). Основной смысл этого статута может быть выражен в четырех словах; еще около десятка слов могли бы полностью объяснить всю его суть. В кодексах используется более восьмидесяти отдельных слов, являющихся частью единого очень длинного и сложного предложения. Составитель написал его так, как будто он должен был предотвратить любую возможную щель или трещину в смысле статута; как если бы текст статута был утлой лодчонкой в будущем враждебном море. Эти предосторожности, эти синонимы, эти бесчисленные оговорки должны были бы отвратить суды от поиска лазеек в статуте или превращения мелких щелок в большие.

Существует огромное множество других максим и канонов интерпретации. Довольно значительное количество штатов собирает их в официальные списки и превращает их в часть законодательных книг. Даже при условии, что это сделано, остается вопрос, являются ли эти максимы достаточно эффективными, являются ли они еще чем-то, кроме как удобными оправданиями для судов, позволяющими им делать в большей или меньшей степени то, что они хотят делать, интерпретируя закон. Карл Ллевеллин в своем довольно известном эссе отмечал, что большинство максим имеет свои контрмаксимы; всегда существуют пути к отступлению, так что суд всегда может игнорировать какую-либо из двух максим и использовать именно ту, какую пожелает. Например, согласно одной максиме, суд должен интерпретировать статуты таким образом, чтобы придать смысл и содержание каждому слову или предложению в тексте. С другой стороны, суд должен (согласно другой максиме) оставлять без внимания как «излишние» слова, которые «случайно попали в текст» или «противоречат» всему остальному статуту. Очевидно, что эти две максимы противоречат друг другу.

Систематизированная информация о методах, которыми на самом деле пользуются суды при интерпретации статутов, отсутствует. Вероятно, многое зависит от отношения судей к сущности законов. Даже максимы относятся к ним по-разному, например дискриминируя уголовные статуты, как мы уже имели повод убедиться. В любом случае суды действуют в определенных рамках. Они могут что-то подвинуть, что-то передвинуть, но они не могут истолковывать закон таким образом, чтобы на черное сказать белое или верх интерпретировать как низ. Слова статута, скорее всего, напоминают не пластилин, а резиновую фигуру, которую можно немного растянуть или смять здесь или там, но нельзя изменить ее форму полностью. «Интерпретировать» таким образом, чтобы черное оказалось белым или чтобы день превратился в ночь, значило бы нарушить границы юридической традиции и собственное понимание судьями своей юридической роли.

Как уже было отмечено, было бы неверным говорить об интрепретировании статутов как о чем-то таком, что находится в полном распоряжении судов, как если бы не существовали такие вещи, как значение и сущность статута до того и помимо того, как суды соизволят истолковать его. Как мы знаем, большинство статутов вообще не подлежит интерпретации судами, но тем не менее имеет свои сущность и значение: они интерпретируются тем или иным способом людьми, которые их создают и выпускают и которые им подчиняются. Помимо этого, возникает вопрос о том, каковой должна быть роль судов, когда статут поступает к ним для интерпретации. Существует ли такая вещь, как «правильное» или «действительное» значение текста статута?

Как правило, статут обладает буквальным значением, которое, однако, зачастую не дает никакого понимания или при анализе приводит к абсурдным результатам. Прежде всего значение текста статута должно как-то соотноситься с его целью — с тем, что члены законодательного органа имели в виду, или с причинами, по которым был выпущен данный статут. Но эта информация в действительности лишь в малой степени способствует нашему продвижению вперед. Намерения и мысль законодателей трудноопределимая и тонкая вещь. Однако реально никто не может прочитать мысли законодателей; далее, существует слишком большое количество самых законодателей — 435 человек только в Палате представителей. Ни с теоретической, ни с практической точек зрения поиск и обнаружение истинной цели или намерения закона отнюдь не являются легкой задачей.

На самом деле даже если бы мы смогли проникнуть в помыслы конгрессменов, то обнаружили бы, что внутри большинства голов отсутствуют какие-либо четкие мысли. Ведь многие конгрессмены никогда и не читают законопроектов, за которые должны голосовать; другие же имеют о них лишь только общее представление. Одни голосуют, исходя из партийной лояльности, другие — чтобы сделать приятное еще какому-нибудь законодателю, заинтересованному в этом. Даже те конгрессмены, которые принимают активное участие в составлении или прохождении какого-либо конкретного закона, могут понимать его значение по-разному, имея разные представления о его цели и смысле.

Конечно, в каждом случае, вызывающем сомнения, интерпретатор должен проводить исследования смысла и цели. Задавшись этим • вопросом, он мог бы начать с выяснения того, что же подтолкнуло законодателей на принятие этого закона. Возможно, главным ключом к пониманию послужило бы то, что называется юридической историей. Этот термин относится в основном к предшествующим материалам, находящимся за рамками настоящего текста, которые могут пролить свет на его значение. Этот термин включает в себя события и ситуации, которые привели к принятию закона или написанию законопроекта, различные варианты того, как они изменялись, обсуждались в комиссиях, дебатировались в законодательном собрании и вне его, воспринимались общественностью, то есть все то, что происходило, пока президент или губернатор своей подписью не превратил законопроект в закон.

В Англии суды, вообще-то говоря, отказываются уделять внимание юридической истории; они предпочитают использовать только текст. Американская доктрина несколько отлична. Некоторые судьи пытались утверждать, что подоплека важна только в тех случаях, когда текст имеет двусмысленность; если же закон обладает ясным смыслом, то нет никаких оснований для того, чтобы тратить время на исследование пухлых томов отчетов Конгресса и тому подобных материалов. Но нормы с «ясным смыслом» исчезли уже в прошлом поколении, и ныне стало обычной практикой при интерпретировании статутов привлекать материалы юридической истории. Например, в деле 1979 года «Юнайтед стилверкерс» против Вебера, в котором белый рабочий оспаривал программу действий профсоюзов, отдающую приоритет черным рабочим, как форму расовой дискриминации по отношению к белым, судья Бреннан много раз прибегал к цитированию

отчетов Конгресса, для того чтобы подтвердить правоту своей точки зрения на содержание титула VII Акта о гражданских правах 1964 года. Не было бы преувеличением сказать, что судья Ренквист прибегал к цитированию даже еще чаще — для утверждения совершенно противоположной точки зрения. В этом случае, как и во многих других, юридическая история вряд ли способна помочь в поисках единственно верного решения.

Несмотря на то что юридическая история штатов не оскудевает, Конгресс продолжает изрыгать из своих недр все новые и новые горы бумаг. Во многих случаях все неудобства как раз и проистекают из-за того, что имеется уж слишком много истории. Существует такое количество всяческих версий, проектов, дебатов, отчетов, сообщений и других источников информации, что судья во многих случаях способен подобрать какие-нибудь материалы, для того чтобы подкрепить любую свою интерпретацию. Дело Вебера является наглядной демонстрацией подобного примера. Но эти случаи не могут служить аргументом против использования юридической истории. Как отмечал профессор Кеннет Дэвис, «это было бы все равно как заявить, что не следует бурить скважины в поисках нефти, поскольку в основном бурение заканчивается пустыми дырками. Гораздо важнее то, что некоторые скважины все же дают нефть». Во всяком случае, юридическая история стоит того, чтобы на ней здесь остановиться.