Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Сошедшая с поездаЭрнест Мусин
Мир вертится. Надеюсь, он не отвернется. Все мои рисунки падают со стены, на которую я повесил их вчера. из песни Нила Янга On the Beach. 1974 г.
Кто-то один всегда сходит с поезда. Не важно, где бы он ни останавливался, и не обязательно даже пытаться перевернуть монету с решки на орла, кто-нибудь всегда с поезда сойдет. Так, гул одного из этих многочисленных поездов постепенно стих, и я смогла сойти. Это была не конечная остановка, и город, в котором я вышла, он просто использовал как… да какого черта я все это говорю? Главное, что пассажиры, которые так долго мечтали об одной всего лишь сигарете, смогли выйти и покурить. Хотя со всеми ограничениями прав и свобод курящих качество их жизни действительно ухудшается, проводники, будучи людьми простыми и понимающими, выпускают людей покурить на каждой остановке. Интересно, на обратном пути так же будет? Или это только здесь так повезло? Просто в этом городе я не задержусь, как бы сама того ни хотела. Могла идти дальше, быстрее бы добралась до метро и дома, где меня ждали, но остановилась, чтобы покурить с людьми, которых и не знала. Девушка подошла ко мне и под предлогом нужды в сигарете не преминула возможностью узнать, где я приобрела такой интересный плащ. Я посмеялась, сказав, что, боже, плащ как плащ, вы можете купить такой на любом китайском рынке за тысячу или полторы тысячи. Она как-то неодобрительно взглянула на меня и отошла к своему мужчине, который обнял ее и отвел в сторону. Они начали что-то очень живо обсуждать. Моросил дождь, и мне пришлось немного промокнуть, прежде чем я добралась до ближайшей станции метро. Когда я вышла оттуда, было четыре часа дня, а в дерево ударила молния, и, похоже, я была единственной, кто это заметил. Чертова жизнь большого города, неужели они все так спешат, чтобы обратить внимание на такие неочевидные явления, как молния, бьющая в дерево? Снова заморосило, а я тем временем решила отзвониться мужу, чтобы сообщить, что добралась без происшествий, держаться подальше от деревьев и идти своей дорогой, никуда не сворачивая. В хриплом динамике домофона я услышала родной мамин голос. Удивительно, но мне очень нравится, как этот паршивый динамик искажает реальное звучание голоса человека. Мой вот хриплый что так, что этак. Мама открыла дверь и впустила меня домой. В последний раз мы виделись полтора года назад, и тогда они с папой приезжали ко мне, но я не смогла скрыть испуг, увидев, как мама постарела всего лишь за какие-то несколько месяцев. Было без вопросов и пояснений понятно, что папы скоро не станет, и мама выглядела так, будто все это происходит с ней. Мысль эта у меня пронеслась будто бы сверху вниз, от головы до пят, в тот самый момент, когда мама появилась передо мной. Действительно, редкая штука – тесная духовная связь двух людей, и то, как выглядела мама – свидетельство того, что угасание папы потихоньку гасит и ее силы. Небольшую сумку с вещами – все, что у меня было с собой – я положила у шкафа в прихожей. – Можно к папе? Шепотом. И никак иначе. – Нет, – подхватила мой шепот мама. – Он спит сейчас. Лучше помой руки и проходи на кухню. Закрыв за собой дверь ванной на защелку, я, поддавшись какому-то внезапному приступу бессилия, опустилась на закрытый унитаз и увидела себя в зеркале. Никогда не понимала, зачем им такое большое зеркало, что видно себя, когда сидишь на унитазе. Шум воды в раковине немного успокоил меня. Мама-то, черт возьми, не умирала. – Мам, – я остановилась в дверях. – Чем пахнет? – Это чай. Очень приятный запах, да ведь? – Ужасно, совсем не натурально пахнет. Мама улыбнулась, и я увидела, как дрогнула ее нижняя губа: – Ты смыла косметику, – она поставила чашку на стол передо мной и осторожно села. – Плакала, значит. – Не будем об этом. Лучше расскажи, как папа. Сев, я оказалась с ней лицом к лицу и убедилась: она и вправду обрабатывала свои фотографии, которые присылала в последнее время. Это не очень гуманно с ее стороны. Так бы я хотя бы была готова к тому, как она сейчас выглядит. – Папе хуже с каждым днем. Он мало говорит. Во всяком случае, мы с ним почти не разговариваем. – Это дурной знак? – Нет, это нормально. Ему спокойнее так. Мы помолчали. – Почему ты приехала одна? Почему без мужа? Я вздохнула: – Там все тоже не очень хорошо, – она открыла рот, чтобы что-то спросить, но я сразу сказала правду, чтобы пресечь расспросы. – У нас все хорошо. С работой у него проблемы, причем серьезные. Похоже, его уволят из университета. Я рассказывала про ту третьекурсницу? – Нет, ты ничего такого не говорила. Мама подвинула чай ко мне, и я немного отпила. – История не очень приятная… Да нет, история мерзкая. Мы как-то встретили на улице девушку, которая давно не могла сдать ему зачет. Она совершенно неспособная. Мы прогуливались, разговаривали, но она так нагло вторглась в нашу беседу и начала расспрашивать, что ей нужно сделать, чтобы получить зачет. Это было отвратительно, и он согласился на уступку: сказал, что освободит ее от устной части, если она пришлет видео. Не буду вдаваться в подробности, он минут пять объяснял ей, что должно быть в видеосюжете и какая у всего этого должна быть концепция, и она сказала, что пришлет к концу недели, – мама внимательно слушала. – И вот уже в конце недели я загружала фильм, мы хотели посмотреть его вечером, и она прислала сообщение. Естественно, я позвала его, мы открыли, а она пишет: «Я правильно понимаю, вы просили видео?» Он отправил ответ: «Да, вы готовы выслать?» Она написала: «Да, но волнуюсь, вдруг вам не понравится». Мы с ним переглянулись, и он ответил: «Не беспокойтесь, отправляйте скорее, я жду»… Мама смотрела на меня. – И что же было дальше? – Она отправила видео. На нем она делает ужасные вещи и спрашивает: «Я точно все правильно делаю? Так нужно было?» – Какие еще ужасные вещи? – Ну, ты подумай. На видео она одна. – Твою мать, что у этой девки на уме! – Как ты уже догадалась, она пришла в университет на следующий день и показала там переписку и видео. Показала переписку в деканате, на кафедре. Видео они тоже видели, и слышали, как она спрашивает, все ли правильно делает. – Сколько раз она пыталась сдать? – Три или четыре. Сейчас он думает, что лучше бы поставил зачет сразу. Мы пытались объяснить ситуацию, даже я приходила как свидетель того, как он объяснял ей концепцию видео, но, похоже, все не в нашу пользу. – Как он себя чувствует? – Разбит, подавлен, как еще это можно назвать? Возможно, он вообще больше никогда и нигде не сможет преподавать. Утешает то, что начальство все же не хочет выносить сор из избы. – Конечно, – мама опустила глаза. – Университету не нужна такая слава. – Да, – вот настроение окончательно испортилось. – Мам, зачем я тебе это сейчас рассказала? Не надо было так подробно. – Главное, поддержи его. Я встала и подошла к окну. И, кстати, почувствовала даже какое-то облегчение, рассказав об этом маме. Кому еще расскажешь? Знакомым? Друзьям, которые посочувствуют и, вполне вероятно, посочувствуют искренне, но между собой решат, что я привираю про то, что мы встретили ее на улице, про то, что я была свидетелем того, как он объяснял ей концепцию видео. И уж точно им будет жалко меня – бедняжку, пытающуюся всеми нелепыми способами выгородить собственного мужа: перед знакомыми и, наконец, перед самой собой. – Вся эта история тянется уже второй месяц, – сказала я, не отворачиваясь от окна и наблюдая за тем, как капли дождя отбивают бесшумный ритм на лобовых стеклах припаркованных во дворе машин. – Самое страшное – то, что он сейчас говорит. Понимаешь, он в таком состоянии, что думает, что ни на что в этой жизни больше не годится, кроме как читать лекции. И, мам, он очень хотел приехать, но я попросила его остаться. Это было правдой. Не стала рассказывать маме о его реакции на предстоящий отъезд, чтобы она не подумала чего плохого. Потому что помню, как загорелись его глаза, когда он узнал, что нужно ехать в другой город. Как будто не папа умирает, как будто у нас появилась внезапная возможность поехать на море. Смешно и страшно, как он обрадовался, но радость, к сожалению или к счастью, была недолгой: он довольно скоро осознал, что это будет за поездка – но по-прежнему цеплялся за предстоящую трагедию как за шанс отвлечься от своих собственных ужасающих проблем. Я не должна и не могу его винить. И я уже по нему скучаю. Тишину, словно дым, рассеяли громкие звуки телевизора, который за стеной включил папа. – У него что, появились проблемы со слухом? – Нет, – мама, по-доброму ухмыляясь, закатила глаза. – Просто он хочет досмотреть какой-то блокбастер, который смотрел, пока не уснул, и звук, как он мне говорит, должен соответствовать. – Вот видишь, а ты говоришь, вы мало разговариваете. – Ну, говорим мы и вправду мало. Зайди к нему, он еще и в очках лежит. Я удивленно улыбнулась: – На кой черт ему очки с его-то зрением? Мама выдержала паузу: – Ты зайди, посмотри, очки он на прошлой неделе себе купил.
Мама осталась сидеть на кухне, а я отворила дверь в комнату папы. Он лежал под одеялом в 3D-очках и отражался в зеркале. На экране шли какие-то баталии на фоне звездного неба, похоже, действие происходило в открытом космосе. А он был похож на ребенка. Очевидно, он был так увлечен, что даже не увидел, как я зашла в комнату. Это вызвало у меня какие-то нелепые детские ассоциации, и, когда я закрыла за собой дверь, он оглянулся и увидел меня, растерянную, я бы даже сказала, потерявшуюся. Он медленно потянулся за пультом, нажал на кнопку play, и изображение на экране застыло, а папа снял очки. Он протянул руки, показывая, что хочет обняться. Мы крепко сжали друг друга в объятиях. – Присаживайся на край кровати. – Хорошо, – я осторожно села. – Как твое горло? – Очень хорошо, – он прохрипел еле слышно. – Уже полгода как бросил. Ты не собираешься? – Пока нет, – ничего другого я не могла ответить. – Может, когда-нибудь. – Когда прижмет, как меня. Мы посмеялись. – Я ведь, кстати, знал, что ты приедешь. – Что? Мама сказала тебе? Я же хотела сделать сюрприз. Он внезапно стал серьезным: – Какие к черту сюрпризы? Сюрприз сделаешь, когда не приедешь на похороны. Ехать-то издалека придется. Вдруг я растерялась и как-то глупо замолчала, устремив взгляд в сторону. Как бы это вообще звучало, если бы я сказала: «Эй, я обязательно приеду на твои похороны»? Уж точно не лучший ответ. Папа приподнялся и подложил подушку под спину. Мне стало немного не по себе от того, как он сел, потому что я отчетливо помню, что за всю жизнь никогда не видела, чтобы он скрещивал руки, словно важничая. – Рассказывай, как у тебя дела дома. – Лучше ты расскажи, как у тебя, – увильнула я от вопроса. – Это сейчас важнее. – А мне и нечего рассказывать. Врачи дают месяц. Ты когда-нибудь слышала, чтобы давали месяц? Во всех фильмах больным врачи дают… ну, не знаю… год или хотя бы полгода. А тут месяц, козлы, дали, – он улыбнулся, и я поняла, что козлами он их называет в шутку. – Ты рассказывай. – У нас все как обычно. Работаем. – Твой муж все еще в университете? – Конечно. Куда он денется? – Это хорошо, – папа достал из-под подушки электронную сигарету. – Хорошо, когда есть стабильность, да? – Да. А ты, я смотрю, обманщик. Мы посмотрели в сторону закрытой двери и заговорщицки улыбнулись, послушав, как на кухне скрипит пол. – Живу как паразит. Целыми днями валяюсь. Мы проболтали еще часа полтора, сойдясь на мысли, что завтра мы с ним пойдем гулять, а потом я ушла в комнату, в которой жила, когда была ребенком.
Я с первого взгляда влюбилась в эту обновленную комнату: понравилось, никакой дешевой сентиментальности и никаких следов проведенного в ней кем-то детства. Вместо популярных в моем детстве голубых обоев с желтыми звездочками, светящимися в темноте, были простые обои в светло-розовых тонах. Видимо, родители все же пошли на небольшую хитрость и наклеили розовое, чтобы старенькая комната не забыла, что в ней когда-то росла, а позже и взрослела девочка. Новая кровать значительно больше прежней – видимо, помещение использовалось родителями в качестве комнаты для гостей, так мне показалось. Не было принадлежностей на письменном столе, как не было и дополнительных полок для книг и учебников, одно время заполнявших пространство. Просто светло-розовые обои и белый, повсюду белый цвет. Белый шкаф для одежды, белый письменный стол, белоснежная кровать и бежевый телевизор, закрепленный на стене напротив – казалось бы, все это может значительно облегчить мое пребывание в родительском доме, избавить от излишней тоски и мучительной в свете последних событий ностальгии по детству. Но нет. Меня вдруг осенило, что так только хуже. Почему-то мне подумалось, что воспоминания о детстве, нет, не столько воспоминания о нем, сколько само детство подобно файлу на компьютере, и мои родители по непонятным мне причинам его удалили. Еще в поезде, когда я тщетно пыталась уснуть, я сказала себе: надеюсь, они сменили эти обои. А теперь стало как-то по-глупому жаль, что я не могу выключить свет и увидеть, как светятся эти угловатые картинные звездочки. И все-таки вскоре я без особого труда выбила из себя эту сентиментальную дурь, посмотрев в зеркало: двадцать шесть лет – это ни черта не шуточки. Дождь прекратился, и это уже вроде как было чем-то вроде маленьких радостей жизни.
Мы с папой одевались, чтобы пойти бесцельно послоняться по городу. – Мне не нравится, что летом вся обувь мне мозолит, – сказала я, надевая кеды. – У тебя так же? – Нет, – он, казалось, преобладал в хорошем расположении духа и выглядел довольно бодрым, разве что хрипел, когда разговаривал. – Никогда обувь не мозолила. – Прямо-таки никогда? – Никогда. У меня вообще с этим все в порядке, – он окинул меня испытующим взглядом. – А почему ты носишь кроссовки с юбкой? – Это кеды, пап, их можно носить с юбкой. А вот кроссовки выглядели бы дико. Мама стояла в коридоре, провожая нас и всячески пытаясь скрыть свое волнение: папа не выходил на улицу уже очень давно. – Может, тебе стоит накинуть плащ? – Сегодня теплее, чем вчера, он не замерзнет.
Папа стал ходить намного медленнее, и хотя он пытался скрывать свою слабость, отводя меня от грустных мыслей в сторону шуток, я все видела. Мы присели на лавочку, чтобы покурить: он – электронную, я – настоящую. Рядом никого не было, и папа сказал: – Мы совсем одни. – Да-а, – протянула я мечтательно. – Тоже почувствовал это? Он повернулся в мою сторону и озадаченно посмотрел на меня: – Разве ты не понимаешь? Я не об аллее ведь говорю. В мире одни. – А, ты об этом, – я попыталась задать разговору легкий тон своей «а, ты об этом», но сразу же поняла, что не получится, и решила тактично перевести тему. – Конечно, мы в мире одни, а как же? У кого это было: «чтобы человек родился, двое нужны, а чтобы умер – и его одного достаточно»? – Не знаю, дочь… Может, у Стейнбека? – Нет, точно не у Стейнбека. Фолкнер, наверное. – Может, и Фолкнер, – он неодобрительно вздохнул и все равно настоял на своем. – Да только у тебя мысли сейчас не здесь. Какая вообще разница, кто что сказал? Одни мы здесь. – Да знаю я, пап. Ну, пока лишь догадываюсь. Все это знают. – В теории. – Когда ты это почувствовал? – Когда с мамой твоей перестали говорить. Мы уже друг другу все, что хотели, сказали, и это были искренние и теплые слова. Зачем еще говорить о чем-то, когда есть вероятность все испортить? И теперь мне кажется, что мы порознь. – Так ты не бойся ничего испортить, просто поговори с ней. Ну, допустим, говорите вы сейчас, как я понимаю, о всяком незначительном, так? Вроде там завтрака, погоды, геометрии. Он рассмеялся: – Нет, о физике! – Физика – это значительно, – я ответила ему смехом. – Мне всегда она ужас внушала. – Ты… Ты это серьезно, что ли? Мы с папой посмотрели друг на друга. – Да, а почему ты спрашиваешь? – Мне тоже! Постоянно! Представляешь, я до сих пор помню, как сидел в школе на уроках физики и думал: вот черт, это в каком же ужасном мире мы, должно быть, живем, если все то, что нам здесь говорят – правда! – Теория относительности, да? – Да меня даже закон гравитации пугал, какая там теория относительности! Меня он и сейчас пугает. Если вдуматься, как следует, в это дерьмо. – Да, пап, – мы засмеялись. – Физика – вот что на самом деле страшно. Только надо мозги поднапрячь, чтобы испугаться. – Ага, открыть сознание. Мы молчали с минут пять. Я докурила и погрозила ему пальцем, намекая, что и ему пора прекратить. Солнце скрывалось за облаками, и он указал на это жестом. Как будто намекнул на что-то. Удивительно, но мне не приходило в голову никаких воспоминаний, и я даже начала сознательно провоцировать в себе ностальгию, сидя с папой в аллее. Почему-то не получалось. Как бы я ни старалась вспомнить нас, сидящих в этой аллее в детстве, это не срабатывало, словно нарочно не давая мне возможности на секунду отвлечься от настоящего. Ни запахи, ни голоса не проскальзывали в моей памяти – картина перед глазами была неизменной: деревья передо мной, проезжая часть за ними, а за ней – модные бутики и пара киосков, предлагавших кофе на вынос. Машин почти не было, людей тоже, и, возможно, всему виной была тишина, ведь, как известно, гораздо легче погрузиться в воспоминания, когда ты в переполненном людьми автобусе, нежели в комнате в ночной темноте. По крайней мере, у меня всегда так. То ли я просто подсознательно сама хотела быть в этом «здесь и сейчас», то ли мозг блокировал воспоминания, чтобы я могла подольше побыть с папой. Он потянулся в карман за кошельком и, открыв, проверил, сколько у него с собой было денег. – Хочешь зайти перекусить куда-нибудь? – Мы же недавно завтракали. – Было бы неплохо нам с тобой съесть чего-нибудь вредного. Когда он сказал это, я мигом вспомнила детство.
Допоздна мы сидели с мамой в моей новой старой комнате и говорили обо всем, что только в голову приходило, кроме папы. Я рассказывала ей о своей вполне счастливой семейной жизни, омрачившейся лишь недавно этим инцидентом. Мама назвала ее пакостницей, и мне показалось, что это смешно. Но я не могла обойти стороной одну тему, и поговорить об этом пришлось, хотя я и видела, как невыносимо ей давался этот разговор. – Знаешь, ты очень изменилась. – А, ты об этом, – сказала она, проводя рукой по своему лицу. Видимо, фразу «а ты об этом» я унаследовала от мамы. – Очень заметно, я и сама каждый день вижу. – Просто так резко. Так внезапно. – Сама же понимаешь. Столько нервов. Я даже рада, что сейчас по больницам уже не ходим, до того они все ужасны. Он отказался от хосписа, сказал мне: «Я дома умру, и это не обсуждается». Не стала с ним спорить. – И правильно, – я повертела в руках мобильный. – Ты не обижайся на меня за это… ну, по поводу того, как ты выглядишь. – И не подумаю обижаться. Я поймала на себе ее болезненную усталую улыбку.
А ночью, когда я засыпала, мне начало казаться, что я нахожусь в одной квартире с двумя мертвецами: один умирает физически, другой – душевно.
Наутро было утро, а я была еще жива. Мы с папой пропустили по чашечке чая и отправились в поход за черту города. Он чувствовал себя необыкновенно хорошо, и даже начало казаться, что его настоящий голос прорезается через эту страшную хрипотцу. Дорога была долгая, но мы шли налегке и даже дошли до пункта назначения, хотя папу время от времени и одолевали боли. Мы могли бы добраться коротким путем, но я сказала, что хочу пойти длинным: на деле же мне просто хотелось погонять своего старика, разогнать ему кровь, так сказать, а он, похоже, это где-то на полпути понял. Он спросил, почему я иду все быстрее и быстрее, а я ответила, что так намного интереснее. В конце концов, в детстве мы с ним ни разу не доходили до той таблички, где название города зачеркнуто. Всегда гуляли где-то по центру, по одним и тем же истоптанным дорогам. – Конечно, тебе легко так быстро идти. Я сбавила темп, и через полчаса мы, наконец, стояли у этого знака. Папа улыбнулся: – За всю жизнь я пару раз выезжал за пределы города. Не любил покидать дом, – он достал электронную сигарету. – Думаешь, это меня и убило? – Возможно. Но ты еще жив и, судя по тому, что ты здесь стоишь, проживешь еще долго. – Это не кино, – он с важным видом выдохнул искусственный дым. – В жизни так не бывает. Типа приехал к морю и выздоровел. – Тут мы похожи. Я тоже так считаю, – я помолчала и посмотрела на небо: собирался дождь. – Слышишь, как трава шелестит? Папа молчал. – Пап, а ты любишь свой день рождения? – Еще бы, – он оживился. – Как можно не любить свой день рождения? Ты разве не любишь? – Ну, не то что бы люблю, – сказала я, по-прежнему провожая взглядом черные тучи, плывшие по небу. – Мне нравится, когда шумно… когда гостей много. – Мне тоже. Помню, как ты в детстве много друзей собирала. Но, знаешь, я до сих пор не могу забыть один случай, – я понятия не имела, о чем он говорит. – Тебе тогда было лет шестнадцать, и твой парень сидел у нас в гостях. – Пап, – я сказала это как можно тише. – Я думала, мы закрылись на защелку. – Я тоже так думал. Ты не обижайся, просто для меня всегда было трудно осознавать, что тебя кто-то целует, трогает. Что ты с кем-то спишь. Знаешь, это ведь очень трудно для отца. Наверное, для любого отца трудно. И не потому, что еще вчера ты казалась такой маленькой, а потому что еще вчера казалась такой защищенной и неприкосновенной. Я улыбнулась. – Ты сейчас переборщил, по-моему. Мы посмеялись. – Знаешь, вообще-то я серьезно говорил. Но не будем, ладно.
Без ливня не обошлось, и мы пришли домой все сырые. – Мы дома, – прохрипел папа. Зайдя, я почувствовала что-то странное. Будто мамы нет дома. Меня даже передернуло, пока я несла сырую обувь на балкон. Папа отдал мне свою обувь и сказал: – А, пятница. Она по пятницам в продуктовый вечером ходит вот уже сто лет. Я поставила нашу обувь на подоконник и прикрыла окно. И тут этот сильный грохот, словно эхо, пролетевший до балкона и заставивший меня побежать к родительской спальне. В коридоре я увидела ползущего папу: он неуклюже отталкивался коленями, а ногти его просто стачивались о пол, как карандаши, пока он от чего-то спасался – карабкался по прямой. Я подбежала и перевернула его на спину: – Папа, все нормально, так бывает! Вдохни глубоко! Давай! Он смотрел в сторону открытой спальни, но уже не мог нормально дышать – застыл на одном из вздохов, корчась от боли. Я перевела взгляд на спальню и увидела тело, висевшее в петле. В следующую секунду и мне поплохело: сила начала уходить из рук, а мое тело медленно опускалось с колен на живот, как будто падало, только медленно – боялось сломать какую-нибудь из конечностей. Поняв, что папа не дышит, а ноги меня не слушаются, я поползла к маме. Очень медленно, превозмогая боль. Как будто меня парализовало. Так же, как папа, я вскинула левую руку вперед, только у меня ногти были малость подлиннее, и я буквально вгрызлась рукой в паркет. Внезапно заверещал телефон – мне позвонил муж, судя по мелодии звонка, которая играет только тогда, когда на обратной стороне он. All You Need Is Love. Джон Леннон пел о любви, пока я ползла в сторону мамы. Я была как младенец, наигравшийся с папой и возвращающийся к тому, кто тебе дороже всех. Ногти крошились о пол. Когда телефон перестал звонить, я была уже на ковре и, подползая все ближе, видела закатившиеся глаза. Слезы хлынули ручьем, и первое слово, которое у меня вырвалось: слабая. – Слабая… Мама, какая же ты слабая, – шептала я, но потом перешла на истошный крик. – Испугалась! Потеряла былую красоту! Не выдержала! Ноги по-прежнему не слушались, и, почувствовав, что я приподнялась на животе слишком высоко, я схватилась за ноги мамы. В ту же секунду она вместе с разбивающейся на множество осколков люстрой рухнула на меня. Случайно или нет, я сорвала маму, как штору с карниза, и в ее шее что-то хрустнуло. Упало все: петля, в которую забралась мама, оказалась настолько крепкой, что потянула за собой огромную люстру. И, наконец, силы вернулись ко мне: сбросив ее с себя, я поднялась на ноги и снова упала. Заново училась ходить. Присев рядом с отцом, я легким прикосновением ладони закрыла его застывшие в ужасе глаза.
Муж выехал в тот же вечер, но я этот вечер провела в полиции, где вынуждена была объяснять, почему сбросила маму. После похорон мы сразу же сели на поезд.
Ночь пролетала за окном, и мне совсем не хотелось, чтобы наступало утро, так как утро после столь тяжелых дней могло быть очень трезвым и болезненным. Мало того, что я задумалась о вечной ночи, так еще и так удобно вжалась в кресло, что вообще подумывала о том, чтобы никогда не вставать. Я достала яблоко и с аппетитом начала его есть. И все равно было немного не по себе. По телу каждый раз пробегал холод, когда я смотрела на забинтованные пальцы левой руки. Муж сидел рядом со мной и, похоже, тоже пытался уложить произошедшее в голове. – Я курить хочу. – Может, выпустят, – сказал мне муж. – Сиди, я схожу и посмотрю расписание остановок. Пока его не было, я смотрела на сидящих по другую сторону от нас пассажиров. Удивительно, как много можно узнать о людях, ездя в поездах. Парень и девушка переходного возраста сидели и очень шумно целовались. Казалось, они пожирают друг друга, соперничая: кто первый сожрет другого. Муж вернулся, а я сидела в папиных 3D-очках, и почему-то сама ситуация меня рассмешила. – Откуда у тебя это, – он погладил меня по руке. – Из кинотеатра, что ли, украла? – Нет, это папины. Решила забрать себе на память. Я еще раз окинула недовольным взглядом шумную парочку справа от нас. Боже мой, подумала я, как грязно он ее лапает, да и сама девушка в этом деле преуспевает. Вот у меня и проснулись к ним какие-то то ли отеческие, то ли материнские чувства. Надо нам завести детей, подумала я.
18 августа 2014 г.
|