Согрин В. Закономерности русской драмы

…Нынешним раундом российских реформ недовольно большинство наших сограждан. Спорят о причинах неудач и провалов. Высказывают разные мнения, причем преобладают политизированные оценки. Среди суждений выделяются два взаимоисключающих. Одного придерживаются коммунисты и национал-патриоты, не приемлющие российскую трансформацию по существу и потому объясняющие ее кознями Запада, происками американских спецслужб, всемирным сионистским или империалистическим заговором, которому способствовали отечественные «агенты влияния», С другим суждением выступают либералы и демократы, пестовавшие реформы, а теперь обескураженные их непредвиденными результатами. Политики этого толка винят в крушении идеала тех своих единомышленников, что вошли во власть и, не выдержав испытания ею, переродились в новую номенклатуру, слившуюся с нуворишами и олигархами.

В данной статье я рассматриваю российские реформы сквозь призму общеисторических закономерностей радикальных общественных трансформаций вообще и российских в особенности. При этом я отстаиваю тезис о том, что как возникновение современных российских реформ, так и их неожиданно драматические и даже трагические для многих результаты объективно обусловлены. Для понимания этих закономерностей особенно важны три исторических подхода: теория модернизации, теория цивилизаций и теория социальной революции и термидора.

Западный императив. Теория модернизации помогает понять фундаментальную причину, отчего радикальные российские преобразования от Петра I до наших дней неизменно начинались «сверху». Напомню, что этот подход оформился после Второй мировой войны в лоне западного, и, прежде всего американского, обществознания. Ее наиболее влиятельные выразители Толкотт Парсонс, Сеймур Липсет, Рейнхард Бендикс и их последователи подразделяли все общества на традиционные и современные, а в превращении первых (изначально все были таковыми) во вторые (по-английски modern, откуда возник и термин «модернизация» для обозначения процесса) видели основу общественно-исторического прогресса. Основными свойствами оформившегося современного общества были признаны:

· право индивидуума владеть и распоряжаться собственностью.

· свободное формирование и легализация разнообразных экономических, социальных и политических интересов и объединений (что составляет суть гражданского общества).

· законодательное закрепление и неотчуждаемость гражданских и политических прав человека.

· представительное правление и разделение властей.

· экономический и политический плюрализм.

· вертикальная и горизонтальная социальная мобильность.

· рациональная бюрократия.

Очевидно, что эти признаки современного общества характерны для| западных обществ. Их трансформация, главными рычагами которой послужили промышленный переворот и либерально-демократические революции XVIII–XIX веков, была признана примером первой, или классической, модернизации. При изучении более позднего освоения механизмов и институтов современного общества странами Третьего мира родилось понятие «догоняющая модернизация». Ее примеры исследователи обнаружили также в истории Японии и России[55].

Распространение теории модернизации на российскую историю означало, что одной из основных ее сквозных линий оказывалось заимствование западных образцов. Националистически настроенные отечественные политики и идеологи посчитали такую постановку проблемы оскорбительной и неприемлемой для себя. Однако с точки зрения познания важно вовсе не то, унизительна ли она для России, а совсем другое имеем ли мы дело с долговременной исторической тенденцией, и влияло ли заимствование на прогрессивное изменение российского общества? Непредвзятое рассмотрение отечественной истории дает основание ответить на эти вопросы утвердительно.

Первым примером российской модернизации с использованием западных образцов принято считать петровские реформы. С этим можно согласиться с одной оговоркой: эти преобразования были лишь протомодернизацией, поскольку западная цивилизация, у которой Петр I заимствовал главным образом технологические и организационные образцы, еще сама модернизацию не завершила. Петр I в своих действиях руководствовался простым здравым смыслом: если Россия не переймет западного опыта, она будет обречена, оставаться второразрядной, экономически отсталой страной.

Второй пример отечественной модернизации связывают с именем. Екатерины II, третий – с реформами Александра П. Последние, в отличие от петровских преобразований, затрагивали не только экономику, но и социальную, политическую и правовую сферы и включали в себя меры, уже опробованные в лоне западной цивилизации. Следующий пример российской модернизации – деятельность Сергея Витте и Петра Столыпина в конце XIX – нач. XX вв. В сегодняшней России её прогрессивного характера не отрицают, кажется, ни западники, ни почвенники, ни антикоммунисты, ни коммунисты.

При таком взгляде на российскую историю Нового времени одной из главных ее сквозных линий действительно оказывается модернизация, «догоняющий» характер которой по отношению к западной цивилизации вполне доказуем: саму повторяемость реформаторских эпох не объяснить, если бы у России не возникала потребность взаимодействовать и конкурировать со странами Запада. Обращение при этом к принципам, механизмам и институтам, благодаря которым и стало возможным опережающее развитие западной цивилизации, было для российских реформаторов естественным.

Применить теорию модернизации к российской истории советского периода затруднительнее, хотя многие историки, тем не менее, усматривают модернизацию даже в сталинских преобразованиях. По меркам этой теории подобная оценка весьма спорна: советская «супериндустриализация» ставила целью догнать и перегнать Запад экономически, развиваясь на антизападной общественно-политической основе. Замечу также, что авторы теории не отождествляли модернизацию с индустриализацией, видя в последней лишь одно из условий перехода к современному обществу. Догнать и перегнать Запад, развиваясь по-социалистически, ставили своей целью и советские реформаторы от Никиты Хрущева до Михаила Горбачева. Их преобразования не ориентировались на эталонную модернизацию, но та как бы оказывалась их alter ego: советские лидеры имели в виду соревнование не с какой-либо иной цивилизацией, а именно с западной, невольно признавая ее тем самым передовой в экономическом отношении. СССР, так или иначе, пытался копировать западные технологические и организационные образцы. Это создавало в его отношениях с Западом поразительный парадокс: коммунистическая идеология, с одной стороны, пророчила неизбежный крах западного капитализма, а с другой – выдвигала лозунг «Догнать и перегнать Америку!» – своего рода Великую Советскую Мечту.

Амбивалентное отношение к западной цивилизации заключало в себе историческую альтернативу: либо, сделав ставку на самодостаточность социалистической «цивилизации», Советский Союз идет на полную изоляцию от Запада, либо решает взаимодействовать и конкурировать с ним, заимствуя какие-то элементы его развития. Кульминация и развязка этого противоречивого отношения к Западу пришлись на 80-е гг., когда в ходе горбачевских реформ выяснилось: возможности реформирования «реального социализма», которые обеспечили бы поступательное развитие на социалистической основе, исчерпаны, и иного выхода, кроме заимствования либерально-демократических механизмов и форм, нет. Тогда-то модернизация СССР, а затем и России начала идти по ее классическому, т. е. западному, образцу.

В исторической ретроспективе современную российскую модернизацию можно рассматривать как естественный итог конкуренции различных общественных систем XX вв. Советская коммунистическая идеология трактовала ее как бескомпромиссную борьбу между социализмом и капитализмом, суля безусловную победу первому. Сегодня комментарии по этому поводу излишни.

В свете теории модернизации современная радикальная трансформация российского общества прошла три этапа. На первом (1985–1986 гг.) Горбачев и его окружение использовали главным образом командно-административные методы реформирования, похожие на те, к которым уже прибегали Хрущев и Андропов. Однако закон о госприемке, реорганизация министерств, школьная реформа, антиалкогольная кампания, ускоренное развитие машиностроения и т. д. не только не дали ожидаемых результатов, но даже усугубили экономические и социальные проблемы страны. Полная исчерпанность командно-административной модели реформ стала очевидной.

На втором этапе (1987 – 1991 годы) Горбачев попытался воспользоваться своего рода советской моделью демократического социализма, призванной раскрепостить экономические и социальные потенции общества. Новая стратегия дала результаты, которых ее авторы совершенно не предвидели. Экономические реформы не удались, зато демократизация приобрела собственную, неподвластную Горбачеву динамику. Именно на ее волне модернизация стала вбирать в себя либерально-демократические образцы: за два – три года оформился политический плюрализм, зародились гражданское общество и многопартийность. Их напора не выдержали ни командно-административная система, ни «реальный социализм», ни сам Советский Союз. Последней жертвой мирной политической революции, выросшей из политических реформ Горбачева, стал сам архитектор перестройки.

С распадом СССР и крахом коммунистического режима начался третий этап преобразований, которые Борис Ельцин и радикальные демократы проводили уже по чисто либеральным образцам. Иными словами, современная российская модернизация вызрела естественным образом. Российское общество приняло и либеральную модернизацию, и вестернизацию абсолютно добровольно, поскольку возможность поступательного развития на социалистической основе оказалась исчерпанной. Другое дело, что российское общество не смогло нащупать такой вариант модернизации, который снизил бы до минимума ее экономическую и социальную цену (хотя опыт других стран свидетельствует, что это возможно). Российская реформаторская элита, завоевавшая доверие народа и пришедшая к власти, оказалась в интеллектуальном и морально-нравственном отношениях неспособной выработать или воспринять такой вариант. Высокая социальная цена радикально-либеральной модернизации объясняется, в частности, популизмом и утопическими лозунгами российских реформаторов, обещавших за полтора года создать капиталистический рай, их своекорыстием и эгоизмом, циничным присвоением собственности, отнятой у коммунистической элиты, использованием власти для «первоначального накопления» собственных капиталов. Однако помимо этой, преимущественно субъективной причины, существует и другая, объективная, фундаментально-историческая: цивилизационная характеристика российского общества. К ее раскрытию я и перехожу.

Цивилизационный барьер. Большинство ученых понимают под цивилизацией совокупность однотипных обществ (или одно общество), демонстрирующих на протяжении своей истории устойчивые экономические, социокультурные, политические характеристики. Россия удовлетворяет этому критерию, и большинство обществоведов признавали и признают ее самостоятельной цивилизацией. Среди ее признаков указывают, прежде всего, на «раскол» и отсутствие «нормативной серединности», что приводит к противоборству между восточным и западным началами[56]. Концепция эта не нова, ее придерживался, например, Василий Ключевский, рассматривавший исторический путь России, как столкновение «почвы» и «цивилизации». Сегодня эти взгляды исповедуют большинство обществоведов, придерживающихся цивилизационного подхода.

«Расколотость» российской цивилизации со свойственными ей противоречивыми и противоборствующими началами прослеживается со времен Киевской Руси. А поскольку западное начало искони присутствовало в обществе, применение теории модернизации к российской истории оказывается правомерным: ведь модернизация пестовала это самое начало, удовлетворяя объективную потребность развития. Признание же восточного, или «почвеннического», начала в российской цивилизации позволяет выявить факторы, препятствовавшие и продолжающие препятствовать модернизации.

В эпоху Киевской Руси западное и восточное начала в известной мере уравновешивали друг друга. Восточное, безусловно, возобладало и стало доминировать в эпоху монголо-татарского господства (XIII–XV вв.). Его последствия российская общественно-политическая и историческая мысль оценивала по-разному. Многие полагали, что, подрубив, западные корни и связи России, монгольское иго отбросило ее назад, другие же никаких изменений в магистральной линии российской истории не усматривали. Наконец, третьи (среди них евразийцы) утверждали, что его воздействие было плодотворным, ибо Московская Русь позаимствовала у монголо-татар централизованные государственные начала, послужившие основой возвышения и превращения России в мощную европейскую и мировую державу.

Правители Московского царства, особенно Иван III, Василий III и Иван Грозный, действительно восприняли монголо-татарские и византийские государственно-политические традиции и создали жесткое централизованное государство. В этом сомнений нет. Вопрос в том, какие последствия это имело для России. На него всегда отвечали в зависимости от ценностных ориентации. Те, кому дорога Россия, которая собственный народ держит в узде, а на другие нагоняет страх, одобряют деяния Ивана Грозного. Те же, кто ставит гражданское общество и личность превыше государства, полагают: правители Московского царства сблизили его с восточными деспотиями, превратили общество, классы и человека в рабов государства, что и привело к трагическим последствиям.

При московских царях, и особенно при Иване Грозном, государству оказалось под силу уничтожить одну элиту (боярство) и создать другую (дворянство), обратить в рабов миллионы прежде свободных крестьян, узурпировать их собственность и насадить тотальное подданничество. Со времен Московского царства центральное место в российской истории заняло самодержавие, государственная власть стала, безусловно, верховенствовать в общественно-политическом развитии страны, поставив как индивидов, так и классы в подчиненно-подданническое отношение к себе. В таких условиях шансы гражданского общества и прав личности – этого оплота либеральной цивилизации – на укоренение и развитие были минимальны. Государство заняло центральное место при формировании как социальных отношений и структур, так и отношений собственности, от которых зависит экономическое развитие. Большевики не только не искоренили эту цивилизационную характеристику российского общества, но и довели ее до крайности.

Цивилизационные особенности России во многом определяло воспринятое ею православие, не разделявшее буржуазно-индивидуалистических ценностей. Напротив, среди социокультурных черт российской цивилизации важное место занимают корпоративность и соборность. Под их воздействием личность не выделилась из коллектива, а индивид болезненно переживал физическую «отдельность» или даже противопоставление общности[57]. Русская крестьянская община и уравнительно-общинное сознание русского крестьянства – не выдумка консервативных идеологов и политиков, а цивилизационная реалия. Собратьев, пожелавших выделиться богатством и сноровкой, порвать с общиной, общинники не любили больше, чем господ. Во времена столыпинской реформы они поджигали хозяйства крестьян, вышедших из общины, в три раза чаще, чем усадьбы помещиков.

Восстановление западных начал в российской цивилизации относится к петербургскому периоду. Но инициатором этого процесса выступило государство, во многом остававшееся восточной деспотией. Модернизация возобновлялась по милости самодержцев, их же воля ее прерывала. К тому же благами модернизации всегда пользовались верхи, низы же неизменно оставались обделенными и оттого воспринимали либеральные реформы как чуждое явление, что лишь усиливало их тягу к «почве». Когда она взрывалась социальным протестом, модернизация прерывалась, а российская история, пусть и в измененном виде, возвращалась на круги своя. По мнению некоторых обществоведов, этот антагонизм между «почвой» и модернизацией вообще неустраним, что и предопределяет повторение трагических циклов российской истории.

Нынешнему раунду реформ тоже серьезно мешает «почвенная» составляющая российской цивилизации. Попытки модернизаторов сломать или просто проигнорировать ее, действуя по универсальным рыночным законам, во многом предопределяют неудачи преобразований, а также их драматические, а то и трагические последствия. Объективности ради следует сказать, что на рубеже 80–90-х годов политическое поведение масс создало представление, будто удастся «перепрыгнуть» через цивилизационные барьеры, совершив модернизацию быстро и по классическому образцу. В ту пору большинство россиян, разочаровавшись в социалистических моделях общественной перестройки, отдали свои симпатии радикал-либералам. В массах возобладала вера в возможность реформ западного типа. Эти настроения создавали и поддерживали средства массовой информации и демократическая интеллигенция. Национальные особенности России были объявлены идеологическим мифом. Сошлюсь на утерждение одного из самых влиятельных в тот период радикал-демократов – Николая Травкина, типичное для тех лет: «...как только отбрасывается все идеологическое лицемерие, выясняется, что не так много... расхождений между общественно-политическими системами Запада и тем, что собираемся строить мы»[58].

Однако при воплощении радикально-либеральной модели в жизнь очень быстро обнаружилось, что в действительности «идеологическое лицемерие» представляло собой экономические, политические и социокультурные реалии, которые в ответ на кавалерийскую атаку реформаторов породили национальную драму: резкое падение промышленного и сельскохозяйственного производства, обнищание масс, углубляющаяся пропасть между положением нуворишей и новой элиты в целом, с одной стороны, и основной массой населения – с другой, упадок науки, образования и культуры. Реакция знаменосцев радикальных реформ была неоднозначной. Часть из них ничтоже сумняшеся перешла на почвенные позиции. Большая же часть, утвердившись у власти, стала действовать как типичные термидорианцы, направляя все усилия на перераспределение и удержание собственности и власти. Для многих это оказалось неожиданностью и было расценено как предательство и коррупция, в действительности же соответствует хорошо известному социальному закону – закону социальной революции и его венца – термидора.

Революция и термидор в конце XX века. Отечественные политики и обществоведы применяли понятия «революция» и «термидор» к 90-м гг., наполняя эти категории противоречивым, а порой и взаимоисключающим содержанием. Либералы определяли современную российскую революцию (и прежде всего события августа 1991 г.) как буржуазно-демократическую, а чаще – просто демократическую и оценивали ее сугубо положительно. Оценки представителей противоположного лагеря были обратными. Острые споры вызывает и последовавшая затем смена общественно-политического режима, которую я считаю термидором. Поскольку по этому вопросу сохраняются серьезные разногласия, уточню, что понимается под современной российской революцией и термидором.

Разногласия относительно понятия «революция» не слишком существенны. Чаще всего под ней понимают коренное, радикальное изменение общественно-политического строя, типа политической власти или режима. При этом историки предпочитают давать этому понятию социальное определение (например, «буржуазная» или «социалистическая» революция), а политологи и социологи чаще говорят о «левой» и «правой» революциях. Разногласия такого рода без труда устранимы, так как понятно: «левые» революции направлены на смену или расшатывание буржуазных общественных основ, «правые» же служат утверждению или упрочению капиталистического строя. Глубже расхождения при толковании сути термидора.

Марксистская мысль трактовала термидор как контрреволюцию, считая его классическим образцом антиякобинский переворот 1794 г. во Франции. Поначалу большинство марксистов и других авторов левой ориентации использовали термин «термидор» только применительно к буржуазии, пресекавшей народные революции. Однако со временем они распространили это понятие и на «прерывание» социалистической революции. Так, Лев Троцкий и его последователи понимали под термидором; перерождение большевизма в 20-е годы и антидемократические действия; Сталина, приведшие к узурпации им власти в СССР. Термидор, таким образом, означал разрыв с Октябрем, или контрреволюцию.

Немарксистская литература толкует это понятие иначе, как присвоение результатов революции, концентрацию и консолидацию экономической и политической власти в руках новых элит. Термидор обнаруживает как разрыв, так и преемственность с революцией, он не отменяет полностью ее результатов, а означает, что элиты используют их в собственных интересах. Думаю, что эта вторая трактовка больше соответствует историческим реалиям. Возьмем французский термидор конца XVIII в., признанный и отечественной, и мировой историографией классическим образцом феномена и давший ему имя. Как свидетельствуют факты, подавив якобинскую власть, термидорианцы сняли ограничения с капиталистического накопления и попытались максимально восстановить свободную конкуренцию и рыночное ценообразование. В политической сфере они пресекали не только эгалитаристские устремления низов, но и попытки монархической реставрации. Они стремились избавить Францию от якобинского эгалитаристского наследия, чтобы вернуться к «чистым» либерально-буржуазным образцам, и оказались в этом последовательнее якобинской программы. Термидорианская политика помогла сконцентрировать власть в руках буржуазных элит, посчитавших свои обязательства перед народом исчерпанными. Определять такую политику как контрреволюцию нельзя. Она была нормализацией буржуазного миропорядка, что, собственно, и было главной задачей революции. Правда, для этого пришлось пожертвовать политической демократией и социальным эгалитаризмом, но с точки зрения буржуа это второстепенно.

Другой вариант термидора продемонстрировала американская революция. В 1787 г., через 11 лет после начала революции, американская элита предприняла успешную попытку консолидировать государственно-политическую власть в своих руках. Разработанная ею и одобренная необходимым большинством штатов федеральная конституция пресекала или резко ограничивала «перехлесты» политической демократии и тенденции социального эгалитаризма. Американский термидор тоже не был контрреволюцией, он лишь нормализовал буржуазный миропорядок, приведя революционные установления в соответствие с интересами тех элитных групп, которые участвовали в революции и благодаря ей закрепили свои господствующие позиции в экономике. Американский термидор был гораздо мягче французского, ибо элита США сочла возможным и необходимым пойти на разнообразные компромиссы с неэлитными слоями белого населения, подведя тем самым прочную социальную базу под буржуазный миропорядок. Конституция США, бравшая под особую защиту экономическую свободу и право собственности, одновременно утверждала принципы разделения властей, сдержек и противовесов, а также политические свободы и правовое государство. Элита придала Основному закону форму «общественного договора» с нацией, налагавшего взаимные обязательства на правителей и управляемых. Иными словами, американский термидор не столько ущемлял демократию, сколько отдавал ее под контроль элиты.

Обратимся теперь к отечественному термидору, последовавшему уже не за буржуазной, а противоположной ей по духу «левой», эгалитаристской революцией. Провозгласив в момент наивысшего подъема революции лозунги: «Земля – крестьянам!», «Фабрики – рабочим!», «Вся власть Советам!», и обеспечив тем самым себе смычку с народом, большевистское руководство стало, затем все заметнее тяготиться взятыми обязательствами, а в 20-е гг. уже практически отреклось от них. Революцию сменил термидор, который означал консолидацию и концентрацию власти в руках политической элиты, оформившейся из «переродившихся», вождей революции и партийно-государственной номенклатуры. Но и российский термидор трудно назвать контрреволюцией, поскольку преемственность по отношению к эгалитаристским социально-экономическим нормам большевизма сохранялась. Другое дело, что их устанавливала теперь партийно-государственная элита, склонная «нормировать» не себя, а народ.

Примеры можно легко умножить. Они позволяют определять термидор как консервативную фазу революции, когда власть сосредоточивается в руках новых элит. Этим он отличается от реставрации, которую, в отличие от термидора, можно назвать контрреволюцией. Понимаемый таким образом термидор закономерен для революционных эпох. В ком случае, трудно найти хотя бы один пример того, как революции, будь то «левые» или «правые», сдерживали свои обещания всеобщего счастья. Термидор подтверждает выводы Гаэтано Моски, Роберта Михельса, Вильфредо Парето, Райта Миллса и многих других политологов и социологов XX в. о разделении общества на классы управляющих и управляемы, как бы власть имущие идеологически ни маскировали это разделение. Другое дело, что соотношение между термидором и демократией неоднозначно: «жесткие» термидоры подавляют ее, а «мягкие» выстраивают всевозможные компромиссы между элитами и массами, сохраняя тем самым возможность пересмотра «общественного договора». При либерально-демократических режимах возникают модели «демократического элитаризма», «открытых элит»; проявления демократии множатся, налагая: элиты новые обязательства. Это редко происходит по доброй воле элит чаще всего, требуя усилий со стороны народа и гражданского общества их постоянной политической активности и зрелости.

Современный общественно-политический процесс в России, рассмотренный под интересующим нас углом зрения, можно подразделить на два этапа:

– 1989–1991 гг. – либерально-демократическая революция,

– после 1992 г. – элитарно-термидорианский этап.

Одна из главных причин либерально-демократической революции провал горбачевской перестройки. Он породил в обществе убеждение, быстро ставшее господствующим: модернизация на социалистической основе невозможна, рынок и демократию нельзя привить к социализму, их укоренение требует смены общественно-политического строя. Эти установки, равнозначные идеологической революции, были усвоены обществом в 1989 – 1991 гг. Их венцом стала мирная политическая революция 1991 г., нанесшая СССР и «реальному социализму» сокрушительный удар.

Революцию возглавило радикально-демократическое движение, вобравшее три основных компонента:

– относительно небольшую группу диссидентов во главе с академиком Андреем Сахаровым;

– большую часть научной и творческой интеллигенции, ядро которой составили «шестидесятники»;

– часть советского партийно-идеологического истеблишмента (например, Борис Ельцин, Юрий Афанасьев, Руслан Хасбулатов, Геннадий Бурбулис), по разным мотивам перешедшую в радикальную оппозицию Горбачеву.

Пестрый состав радикального движения предопределил и различия в мотивах, которыми руководствовались его представители: как искренне демократические – у бывших диссидентов, так и замаскированно карьерные – у большинства представителей партийно-идеологического истеблишмента.

При всех этих внутренних различиях радикальному движению была присуща приверженность либерально-демократическим принципам – в то время самое надежное средство завоевать массы на свою сторону. Первого политического успеха радикалы добились на весенних выборах на Съезде народных депутатов СССР в 1989 г. Уже два года спустя они окончательно закрепили свой успех, одержав триумфальную победу на президентских выборах в России, а затем в трехдневной августовской схватке с путчистами из консервативного руководства СССР.

Многие политики, публицисты и журналисты радикальной ориентации сочли события 1991 г. буржуазно-демократической революцией. Основание для этого есть, но нельзя не видеть и того, что революция 1991 г. существенно отличалась от типичных буржуазно-демократических революций. В России той поры не было ни частной собственности и частнокапиталистического предпринимательства, ни буржуазии, которые накануне буржуазных революций в Европе и Северной Америке достигли той степени зрелости, которая и сделала эти революции неизбежными. Российское демократическое движение моделировало отечественное общественно-политическое устройство по образу и подобию западной цивилизации, не располагая социальной средой, обусловившей развитие этой цивилизации на Западе.

Типичные буржуазно-демократические революции и современная российская революция, протекавшие в разных социально-экономических средах, обнаруживают идеологическое родство – приверженность либерально-демократическим ценностям. При этом российский вариант отличается сильной утопичностью. Реформаторы предполагали радикально переустроить Россию за 500 или даже 400 дней, а на торжество западных жизненных стандартов рассчитывали в 2000 г.

Сосредоточив после политических схваток и побед 1989–1991 г. полноту всей власти в стране, радикалы во главе с Ельциным приступили к либеральной модернизации. В начале 1992 г. стартовали три главных реформы: было введено свободное ценообразование, была либерализирована торговля, и началась массовая приватизация. Уже год спустя российское общество почти единодушно признало, что складывающиеся, в России рыночно-капиталистические отношения прямо противоположны планам и моделям, которые радикальные либералы вынашивали, борясь с коммунистическим режимом. Со временем это убеждение лишь крепло, поскольку находило множество подтверждений, прежде всего в; практике массовой приватизации.

Последнюю задумывали и пропагандировали как народную приватизацию, которая превратит миллионы рядовых граждан в средний класс – собственников предприятий и акционеров. Однако идея построения народного капитализма не была воплощена в жизнь. Уже два-три года спустя большинство россиян (более 60%.) остались без ваучеров и акций; те же, кто акции все же сохранил, не знали, что с ними делать, и не получали на них никаких дивидендов[59]. Акционерный капитал, собственность и экономическую власть сосредоточил в своих руках тонкий слой людей, составивший костяк новой элиты. Практика столь поразительной реализации плана «народной приватизации» в полной мере еще не исследована. Ставшие достоянием общественности разрозненные сведения о том, каким путем криминально-теневые структуры, отечественные и зарубежные финансовые корпорации, «красные директора» и их окружение присваивали государственную собственность, всего лишь видимая часть айсберга. Однако общее представление о реалиях приватизации эти факты дают. Особую роль при этом сыграла государственная бюрократия, прежде всего высшая, за что и была щедро вознаграждена. Новая элита не случайно получила название финансово-бюрократической олигархии.

Наряду с приватизацией известны и другие механизмы ее формирования. Шведский экономист Лидере Ослунд полагает, что решающую роль в возникновении «новых русских» сыграли скрытые экспортные субсидии, дотирование импорта и льготные кредиты[60]. Ясно, что высшая бюрократия облагодетельствовала «спецэкспортеров» незаконно и получателей «спецкредитов» небескорыстно.

Можно ли было распределить государственную собственность «по справедливости», как сулили радикальные лидеры перед 1992 г.? Теоретически, да. Однако воплощение в жизнь идеальной модели предполагает жесткие условия: для этого должны существовать рационалистичная бюрократия с прочными морально-нравственными устоями; сильное государство, гарантирующее соблюдение законности; гражданское общество, контролирующее деятельность государства и бюрократии; примерное равенство предпринимательских возможностей у граждан. А так как подобной идеальной ситуации не бывает, нельзя построить и народный капитализм. Выпущенный на волю «предпринимательский дух» заработал в социал-дарвинистском режиме: наиболее хваткие принялись делить собственность, отбросив все моральные ограничители.

Как отнеслись к этому вошедшие в государственную власть радикал-демократы во главе с Ельциным? Повели себя, как типичные термидорианцы: используя новые должности, присваивали элитные статусы и обогащались. Сразу после августа 1991 г. стали множиться свидетельства того, что люди, активно боровшиеся со старым режимом под лозунгами отмены всяческих привилегий, требовавшие равенства возможностей для всех, с поразительным цинизмом начали распоряжаться государственной собственностью как своей личной, присваивая дорогостоящие квартиры и дачи, лучшие больницы и здравницы, восстанавливая привилегии.

Концентрацию экономической власти в руках новой элиты подкрепили термидорианские перемены в политической системе. Прежде всего, была пересмотрена схема разделения властей: властные полномочия сконцентрированы у исполнительной власти, особенно же в руках президента, началось формирование «партии власти», призванной представлять интересы закрытой элиты, которая целенаправленно пыталась взять под свой контроль средства массовой информации.

Из послеавгустовских политических перипетий самые острые разногласия в обществе вызвал конфликт между законодательной и исполнительной властями в 1992 – 1993 гг., завершившийся вооруженной схваткой между ними, победой президентской стороны и ликвидацией советов. Ельцинисты возложили всю ответственность за кровавые события на Верховный Совет и законодательную власть. Противники президента обвиняли Ельцина в узурпации власти, а действия законодательной ветви и ее сторонников приравнивали к подвигу ради спасения разделения властей, конституционного строя и законности.

Если же взглянуть на происшедшее под углом зрения термидора, напрашивается иная, третья оценка. Действия исполнительной власти осенью 1993 г. были узловым моментом консолидации власти в руках новых элит. Однако по отношению к августу 1991 г. они никак не были контрреволюцией, а тем более реставрацией. Свершить контрреволюцию и реставрировать прежний общественный строй Советского Союза хотели представители законодательной власти, и ее защитники – об этом свидетельствуют их программы и идеология, по сути, мало отличавшиеся от намерений гэкачепистов. Законодатели блокировали действия исполнительной власти, что завело к осени 1993 г. российскую государственность в тупик.

Октябрьские события были схваткой между Термидором и Реставрацией, от которой зависела судьба России. Победа президентской стороны серьезно ударила по реставрационным намерениям левых и закрепила социально-экономические и политические тенденции 1992 – 1993 гг. Принятие конституции в декабре 1993 г. ускорило консолидацию власти, упрочило экономические и политические позиции новых элит. Российские политологи отметили, что в стране складываются финансово-политические группы, участники которых объединены патронально-клиентельными связями[61]. Властвующая элита становится все более закрытой и мобилизует огромные ресурсы, чтобы сохранить то, что она приобрела после августа 1991 г. Общество ежечасно наблюдает, как ширятся сферы ее влияния и контроля, с одной стороны, и сокращаются возможности противодействия ей – с другой. Борясь за монопольную власть в обществе, финансово-политическая элита создает мощные информационно-издательские империи.

Различия между содержанием и тенденциями общественно-политического процесса в России 1989 – 1991 и 1992 – 1999 гг. очевидны. Но, констатируя их, трудно отрицать и разнообразные преемственные связи; между ними. Российский термидор, дискредитировавший идеологемы, риторику и иллюзии 1991 г., показал, что всеобщее благоденствие и при новом порядке – такая же утопия, как и при старом. Но вместе с тем был сохранен и закреплен ряд основополагающих принципов 1991 г. Была создана частная собственность, потеснившая господство государственной. Святая святых идеологии 1991 г. экономический либерализм пустил корни в российском обществе. Российский термидор не уничтожил либерально-демократическую революцию, а лишь создал реалии буржуазного общества, отличающиеся от прекраснодушных представлений о нем. Это общество остается разделенным на элиту, сосредоточивающую в своих руках собственность и власть, и на большинство граждан, отчужденных и от экономической, и от политической власти.

Перспектива. Разочарование, растерянность и апатию испытывает, прежде всего, интеллигенция – движущая сила революции 1991 г., пополнившая затем ряды «новых бедных». Те же чувства испытывают и другие социальные слои, поддержавшие либерально-демократическую революцию. Политическая позиция россиян давала о себе знать в 1993 и 1995 гг. на парламентских и в 1996 г. на президентских выборах: множество избирателей испытывают ностальгию, хотят вернуть прежнюю социальную защищенность и покровительство со стороны государства. Однако выборы показывают и другое: оказавшись перед выбором из «двух зол» – между старым и новым порядком – большинство все же склоняется в пользу последнего. Объясняется это, на мой взгляд, тем, что люди интуитивно понимают: советский строй себя уже окончательно исчерпал, а новый порядок обладает способностью изменений.

Из двух вариантов дальнейшего общественно-политического развития России – реставрации коммунистических порядков или же эволюционного развития номенклатурно-олигархического капитализма – более вероятен второй. Новый российский правящий класс набрал достаточно силы, чтобы удержать собственность и власть, обретенные в 90-е гг. Вопрос в том, насколько демократические силы современного российского общества (а они, безусловно, существуют) способны изменить его облик. На мой взгляд, их возможности весьма ограниченны. Гражданское общество и демократические институты остаются неразвитыми, их формирование по сравнению с периодом конца 80 – 90 гг. явно замедлилось, и, что важно, его жестко контролирует элита. Возможность демократического воздействия на власть заключена, прежде всего, в конкуренции между различными группировками внутри элиты. Они апеллируют к массам и, пытаясь заручиться их поддержкой, дают им шанс добиться демократических уступок, которые, однако, даже при самых благоприятных условиях не улучшат существенно положение народа, хотя бы из-за скудости материально-экономических возможностей современной России. «Экономическое чудо» ей не грозит, а потому в обозримом будущем модернизация номенклатурно-капиталистического общества, даже обставленного демократическими институтами, сохранит присущие ему социальные контрасты.