II. Религиозные потребности греко‑римского мира и их признаки 2 page

Политеизм был терпимым и гостеприимным по отношению к иностранным божествам; он никогда не оспаривал существование или реальность других богов, и добавление нового члена в пантеон никого не волновало. Греки рано начали процесс теокрасии [720]; из Греции теокрасия распространилась и стала модной; результатом ее везде стала теоксения, или гостеприимство, предлагаемое чужеземным богам. Национальность богов терялась, и стены национальных пантеонов рушились; божества приходилось идентифицировать друг с другом или отождествлять, или же должно было происходить выживание наиболее приспособленных [721]; однако язычество предпочитало принцип примирения. Происходили взаимные заимствования и согласования. Римляне заимствовали целиком греческий пантеон, переименовав своих собственных богов греческими именами. Божества с похожими атрибутами или функциями считались идентичными, или же, согласно монотеистической тенденции того времени, все божества всех народов считались всего лишь проявлениями одного, высшего божества. В общем и целом это достигалось с помощью того, что Макс Мюллер назвал генотеизмом, то есть выбором высшего божества в пантеоне; все остальные были всего лишь его спутниками. Это облегчило отождествление главных божеств различных народов, как представлявших одно высшее единое. Устаревшие или неудачливые боги были преданы забвению или же сведены на уровень daemones. Любопытным свидетельством осознания единства божественного служит смешение различных божеств в θεὸς πάνθεος или θεὰ πάνθεος [722], который мог считаться или абстрактным понятием, или новым божеством – в соответствии с текучей языческой теологией. Обычно выбиралось одно божество, которое, по мнению верующего, выделялось своими заслугами, и к его личному имени добавлялся эпитет pantheus, «всебог» [723], символизируя всеобщность божественного. Так, в латинских надписях мы находим Serapis pantheus, Liber pantheus, Fortuna panthea. Иногда, не называя никакого определенного божествапредстави теля, весь пантеон сводили к deus pantheus [724]. Более обычным способом было выбрать божество и присвоить этому богу или богине все имена и атрибуты других богов. Наиболее яркий пример этого – «Исида с тысячью имен», которая именует себя: «Мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времен… фригийцы, первенцы человечества, зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут исконные обитателя Аттики – Минервой Кекропической, здесь кипряне, морем омываемые, – Пафийской Венерой, критские стрелки – Дианой Диктиннской, трехъязычные сицилийцы – Стигийской Прозерпиной, элевсинцы – Церерой, древней богиней, одни – Юноной, другие – Беллоной, те – Гекатой, эти – Рамнузией, а эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца, арии и богатые древней ученостью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем – царственной Исидой» [725].

С этим следует сравнить гораздо более пространный и всеобъемлющий список в «Призывании к Исиде», сохранившийся в Oxyrhynchus Papyri, vol. XI, no. 1380.

Еще одним способом было выбрать божество, которое охватывало бы все божественное в целом; например, к Исиде обращались как «una quae es omnia, dea Isis», а к Аттису как к «Аттису Высочайшему и Связующему Вселенную» [726], что напоминает христологический язык Послания к колоссянам.

Верующие в своих вкусах были либеральны до крайности, признавая столько богов различного происхождения, сколько им хотелось. Император Александр Север почитал в своей личной часовне Орфея, Авраама, Аполлония Тианского наряду с Христом [727]. Древние надгробия свидетельствуют об этом смешанном поклонении божествам Греции, Рима и Востока. Из‑за религиозного беспокойства люди лезли в тайны всех культов. Аполлоний Тианский посетил множество храмов и оракулов как в Римской империи, так и вне ее. Апулей хотел быть посвященным во множество мистерий. Плутарховская Клеа прислуживала в дельфийских таинствах Диониса и была посвящена в мистерии Исиды [728]. Татиан [729] в своем поиске истины также старался быть посвященным во многие мистерии. Претекстат и его жена принимали таинства разных мистериальных церквей [730]. Даже жречество не было закрытым: один и тот же человек мог быть жрецом фригийского и персидского культа, а также служителем государственного культа. Жрец Исиды мог даже носить имя Митра или Иакхагог [731]. Среди божеств также не было ревности: многие боги могли делить один и тот же храм, или же божество, которому храм был посвящен изначально, могло допустить меньших богов, которые имели некоторое право на привязанность верующих. В помпейском Исеуме стояли статуи Диониса, Венеры и Приапа [732]. В Митреум в Остии допускались италийские и греческие божества [733].

Иудеи из‑за своей поразительной способности к адаптации играли значительную роль в этой истории синкретизма, несмотря на свои попытки закрыться за «оградой закона». В ходе вавилонского пленения на их религию в первый раз в значительной степени подействовал синкретизм из персидских источников. Но именно в период после Александра иудеи стали в наибольшей степени открыты влиянию чужеземных идей и в целом наиболее восприимчивы к ним, прежде всего к идеям эллинизма. Процесс эллинизации от Александра до Антиоха Эпифана был таким тонким и в то же время мощным, что палестинским иудеям угрожала опасность полной эллинизации. Эта опасность была остановлена безумием Антиоха, который, пытаясь достичь религиозного единообразия в своем соперничестве с Египтом, попытался ускорить процесс эллинизации посредством всеобщего принуждения, вынудившего иудеев восстать. На некоторое время им удалось обеспечить себе независимость, но они не могли полностью изгнать греческую культуру. Та самая диаспора, которая дала Павла и Филона, была всегда более либеральна в своих взглядах на жизнь, чем родина иудеев, и она в большей степени была подвержена заражению чужеземными идеями. Иудейско‑греческая школа Александрии, основным представителем которой является Филон, сделала первую серьезную попытку гармонизировать религию Востока и культуру Запада. Синагоги диаспоры привлекали греков и римлян, сирийцев и персов и жителей островов архипелага; там они знакомились друг с другом и с людьми, которые были посредниками между Востоком и Западом. Синагоги были плодородными рассадниками синкретизма, так же как и языческие религиозные ассоциации. Богобоязненные люди приносили в синагогу лучшие идеалы язычества, а в неиудейский мир – идеалы праведности. В этом взаимодействии важным инструментом синкретизма стал греческий перевод Библии – Септуагинта.

Синкретизм работал с мистериями рука об руку; он, освобожденный от всякой расовой и культурной исключительности, предлагал свое благословение всем. Располагая людей к поискам истины везде, где ее можно было найти, и религиозной поддержки всюду, где она предлагалась, он облегчил путь к чужеземным религиям. Питая религиозную тенденцию к монотеизму, синкретизм убедил людей в том, что все культы связывают человека с одним и тем же божественным единством, так что человек может выбрать тот культ, который облегчает ему подход к Богу. На все религии мистерий синкретизм оказал глубокое воздействие, и действительно, они предлагают наилучшее поле для исследований самого синкретизма. Они образовывали как бы религиозный «трест» для взаимопомощи. Мистерии заимствовали друг у друга культ, ритуал, символы и мифологию. Тавроболии, необычайное жертвоприношение Великой Матери, были (возможно) заимствованы фригийскими жрецами из персидского культа каппадокийской Анахиты – богини, ассоциировавшейся с Митрой в религии Ахеменидов, и также практиковались в кровавом культе коммагенской богини Ма [734]. Из религии Великой Матери они, возможно, были заимствованы митраистами, как утверждают, например, Ревилль, Дилл и Лег [735], хотя это оспаривает Кюмон [736]. Неоспоримо влияние иудаизма на культ Сабазия [737]. Кюмон предполагает, что иудаизм повлиял на культ Великой Матери [738]. Жречество этих мистерий было вполне либерально. Дух терпимости, свойственный религиям мистерий, проявлялся в покровительстве, который один, уже авторитетно утвержденный или популярный культ, оказывал братскому культу в его пропаганде. Великая Мать стала покровительницей других восточных культов, которые на глаз посторонних выглядели более или менее похожими из‑за некоторых общих черт – точно так же, как и первоначальное христианство росло sub umbraculo religionis licitae из иудаизма.

Три формы религий мистерий в первую очередь были синкретическими – орфическая религия, герметизм и гностицизм. Орфики ввели уравнительную тенденцию в религиозных взглядах, которая поразила самые корни национализма, и так подготовили путь для индивидуалистических восточных культов: таким образом, для истинного орфика все религии приобрели одинаковую ценность. Орфик, владея знанием своих собственных тайных обрядов, подкрепленный своими формулами, не видел никакой трудности в том, чтобы приспособиться внешне к любой модной религии. Орфизм завещал позднейшим гностицизму и герметизму принцип выборочности в религиозных делах: «Он сыграл огромную роль в отвращении умов людей от идеи отдельных богов для отдельных народов, объясняя им, что все национальные и местные божества являются лишь различными формами одной великой Силы… Своей готовностью отождествить его [Диониса] также и с местным божеством Элевсина и со всеми чужеземными богами – Адонисом, Аттисом, Сабазием, Осирисом… они показали, как далеко готовы зайти по пути синкретизма; и если бы не появилось христианство и другие религии, то не приходится сомневаться, что все греко‑римские божества в конце концов слились бы в одном Дионисе» [739].

Религия герметиков была сплавом халдейской, египетской и греческой религий, космологических и философских теорий, в которых господствовали египетские и греческие элементы. Герметический корпус отражает практически все фазы религиозных идей и практик, господствовавших в греко‑римскую эпоху – от самой высокой духовности до вульгарной магии. Этот синкретизм [740] принес огромную популярность мистериям и поставил им на службу множество прислужников, таких как магия, демонология, астрализм и философия, – особенно это касается Ямвлиха и Прокла. Если синкретизм достиг своего зенита в альянсах, формировавшихся для противостояния торжествующему христианству, то с исторической точки зрения его следует считать одним из величайших движений, подготовивших христианство. Питая религиозные интересы, делая ограничения устаревшими, заставляя сравнивать религиозные системы друг с другом, возбуждая между ними соревнование, располагая людей к тому, чтобы принять спасение там, где его предлагали наиболее действенно, снова открывая вопрос власти, открывая Западу Любовь как тайну Востока [741], а Востоку – Волю как тайну Запада, греко‑римский синкретизм не только подготовил путь Господу, но и в действительном смысле обеспечил победу Его делу [742].

III. Огромную значимость как для древней, так и для современной религиозной истории имела всеобщая и все возраставшая тенденция в греко‑римском мире – образовывать частные братства [743] или гильдии более или менее религиозного характера. Такие ассоциации в основном сначала возникали в больших морских портах, таких как Пирей, и важных островах – перевалочных пунктах, таких как Родос, Делос, Фера и т. п., где чужеземцы собирались, чтобы сохранить свою религию и предоставить друг другу взаимную помощь. Членами таких ассоциаций были прежде всего чужеземцы по рождению, а божествами – те, кто прежде всего привлекал своим мистериальным культом [744], или такие, кто, как Эскулап, были божествами‑спасителями и целителями. Надписи имперского периода свидетельствуют о всеобщем распространении клубов, образованных представителями всех ремесел, которые заботились о нуждах этого века роскоши: это были гильдии рыбаков, валяльщиков, пекарей, лодочников, плотников, кузнецов, мясников, работников монетных дворов, представителей таких профессий, как торговля духами, вином, финансистов, бывших воинов и моряков [745] и просто досужих любителей совместной выпивки. Такие thiasoi, collegia или sodalitates были в каждом городе; иногда по нескольку на одной улице.

В Греции и Риме частные ассоциации восходили к глубокой древности: они носили характер торговых гильдий и культовых братств одновременно, ибо жизнь в Античности не знала зияющей пропасти между мирским и священным [746]; поэтому такие ассоциации нельзя легко разделить на торговые и религиозные. Древняя «торговая палата» вполне могла быть одновременно религиозным обществом. Thiasoi, Eranoi или orgeones, очевидно, были в моде в Аттике уже в начале VI века до н. э. (594 до н. э.), поскольку законы Солона признавали и поддерживали их уставные нормы [747]. С IV века до н. э. надписи дают нам обширные свидетельства о распространении orgeones, которые умножаются в III веке до н. э. По всему греческому миру – в Аттике, на островах Эгейского моря и на территориях Селевкидов и Атталидов – существовали религиозные гильдии, посвященные культам Великой Матери, Исиды, Аттиса, Сераписа, Сабазия и т. п.

Частные объединения, полукоммерческие, полурелигиозные, принадлежат к первоначальной стадии римской истории; некоторые из них восходили к основанию города и к дням Нумы [748]. Долгое время они приумножались без всяких неприятностей со стороны правительства, которое вмешивалось лишь тогда, когда требовалось предотвратить эксцессы в интересах общественного порядка. Введение культа Кибелы дало толчок к формированию религиозных клубов. Ливий свидетельствует о значимости клубов почитателей Вакха в начале II века до н. э. К эпохе Суллы (первая четверть I века до н. э.) collegia египетских богов уже существовали в Италии. В этом же веке эти гильдии заняли такое заметное положение, что вызвали подозрения сената, который попытался подавить самые опасные в 64 году до н. э.

Примерно к середине I века до н. э. эти клубы оказались такими влиятельными среди народа, что амбициозные кандидаты, такие как Клодий [749], выдвинули идею создания collegia, sodalitia или compitalia для политических целей. Такое злоупотребление религиозными ассоциациями привело их к заслуженному падению из‑за подозрительности императоров. В течение двух с половиной столетий (со дней Юлия Цезаря до царствования Александра Севера) имперское законодательство стремилось их подавить, и там, где это было невозможно, регулировать деятельность collegia; после Александра Севера право на частные ассоциации ревниво охранялось [750]. Цезарь и Август запретили частные ассоциации, кроме тех, что восходили к глубокой древности или имели специфически религиозный характер [751]. Плиний, во время своего управления Вифинией примерно в 112 году н. э., попросил у Траяна разрешения учредить в Никомедии коллегию пожарных числом в 150 человек, на что последовал характерный ответ дальновидного Траяна: «Какое бы имя и по каким бы основаниям мы ни давали тем, кто будет вовлечен в такой союз, он в скором времени превратится в гетерию» [752]. До этого Плиний вынужден был после своего приезда в Вифинию ввести в действие закон против права частных ассоциаций [753]. Римские законы строго наказывали незаконные ассоциации и запрещали или ограничивали образование новых гильдий. Гай говорил о неконституционном характере частных клубов, хотя и допускал те, которые включали членов наиболее жизненно необходимых ремесел [754]; Ульпиан же говорил, что такое преступление, как незаконная ассоциация, заслуживает сурового наказания [755]. Однако, несмотря на все законы и наказания, это неодолимое народное движение постоянно двигалось вперед, и поэтому правительству постепенно пришлось признать существование или образование гильдий необходимых ремесел; до середины II века н. э. право учреждать похоронные коллегии было признано сенатом. Эта уступка облегчила формирование и регистрацию всех видов клубов, которые могли прикрыться названием похоронных ассоциаций: она легализовала официальные ассоциации и взимание пошлин. При Марке Аврелии была завоевана еще одна уступка: ассоциациям было даровано право получать по завещанию. Наконец, Александр Север официально признал все гильдии ремесел и торговли и назначил каждой патронов (defensores) [756]. Вскоре после середины III века законное право принимать собственность и владеть ею было даровано частной ассоциации другого рода – христианской церкви.

О настойчивой потребности в частных ассоциациях свидетельствует обнаружение многочисленных надписей из всех концов греко‑римского мира, та тревога, которую в течение веков вызывали они у властей, и выбитое у этих же властей постепенное признание, всеобщее господство клубов, несмотря на все полицейские меры, данные о том, что все классы рабочих и торговцев образовывали гильдии: многие аристократы без всяких сомнений становились патронами или почетными членами ассоциаций, где преобладали иностранцы и плебеи.

Господство духа ассоциаций соответствовало некой насущной человеческой потребности, которая обозначена в афоризме Аристотеля – «человек – политическое [общественное] животное». Человек не может представить себя вне общества; что‑то в его природе зовет к товариществу. Греки остро это ощущали, и этот импульс заставил их создать город‑государство, который имел огромную историческую ценность для средиземноморской цивилизации.

Римляне чувствовали эту потребность еще больше, чем греки [757]. Ничего римлянин не боялся больше, чем забвения, и ничего не жаждал больше, чем доброй памяти о себе у своих друзей. Борясь с одиночеством смерти, он просил с глубоким человеческим чувством прохожего остановиться, прочесть его имя, возраст и должность. Если римлянин был богат, то он завещал определенную сумму гильдии друзей и их наследников, чтобы увековечить его память общими пирами в годовщину его смерти [758] или в определенные промежутки времени. Но город‑государство исчез, и человек, предоставленный сам себе, открыл невыгоды своей только что завоеванной свободы и заплатил цену индивидуализма. Общественный инстинкт оказался долговечнее, чем город‑государство, который культивировал и обогащал общественные инстинкты веками. Политические беды следовали одна за другой, исторические кризисы неожиданно обрушивались на людей со страшной тяжестью, и человек чувствовал необходимость в индивидуальной поддержке. «Империя, старавшаяся предотвратить объединения, на самом деле давала наиболее мощный импульс к объединению. Перед лицом этой всемирной и всемогущей системы отдельный человек все больше и больше ощущал свое одиночество и беспомощность. Имперская власть могла быть и благожелательной, и благодетельной, но она была столь ужасна, уравнительна во всеобщем охвате своей силы, что в ее присутствии отдельный человек казался сведенным к незначительности насекомого или песчинки» [759]. Религия, в которой он родился и которая оказывала человеку величайшую услугу в качестве социальной связи, пострадала от падения «старого режима», и отдельный человек должен был искать себе собственную религию. Боги предков казались отчужденными, а национальные культы – бесполезными, и нужно было найти другие средства для очищения и искупления грехов.

Государство стало слишком большим для самореализации личности и слишком громоздким для тех, кто привык к компактному полису. Была и другая социальная ячейка, которая сразу приходит нам на ум, – это семья. Но семья была слишком ограничена, чтобы принять основную энергию общественного инстинкта [760]. Более того, семья еще не имела такой первостепенной важности, которую она имеет для нас, отчасти потому, что город‑государство затмил все другие формы общественной жизни, а отчасти потому, что семья еще не стала школой общественной жизни (как это происходит у нас) из‑за того низкого положения, которое женщины занимали в греческом обществе. Не следует забывать, что именно в семье дольше всего сохранялось римское благочестие, и, как говорят нам страницы Плиния и Плутарха, в домашней жизни достаточно часто можно было почувствовать сладость священных семейных уз.

Тот, кому хорошо знакомы греческие и латинские надписи, может вспомнить еще одну форму общественной жизни, которая, как кажется, была особенно активной в то время, – муниципальную жизнь. Частое упоминание о муниципальных выборах, почестях и постановлениях, а также ожесточенном соперничестве не должно закрывать от нас тот факт, что эта муниципальная жизнь была лишь бледным отражением здоровой и всепоглощающей жизни города‑государства. В самоуправлении и взаимном соперничестве больших и малых городов аристократия греко‑римского мира нашла своего рода предохранительный клапан для политической энергии и общественных амбиций. Греко‑восточные города Азии и Египта пользовались в значительной мере самоуправлением: они проводили время, поощряя торговлю и ремесла, украшая улицы и забавляя жителей. Почести, хотя и пустые, удовлетворяли амбиции провинциалов. Городской совет (Boulè) собирался со всеми церемониями, как будто бы над городом не стояло высшей или имперской власти. Все это в необычайной степени поощряло местный патриотизм. Успешные люди завещали огромные суммы своему родному городу, чтобы он стал наравне или выше соседнего города.

Муниципии, пользовавшиеся либеральными уставами, были славой имперской эпохи. Каждый был копией Рима. Каждый город мостил дороги, строил общественные бани, театры, даже амфитеатры, храмы, суды, места для общественных собраний и портики для гуляющих. То, что осталось от Помпей, дает нам живое впечатление о той активной, полной соревновательного духа жизни, которая пульсировала в этом городе. Визит в Тимгад убедит любого, что протекли века после падения Западной Римской империи, пока Европа хоть в какой‑то степени обрела снова былые жизненные удобства. Но вся эта муниципальная жизнь в большой степени не была реальной. Своим существованием она отчасти была обязана консервативным инстинктам римлян, которые увековечивали учреждения, имевшие историческое значение или просто дорогие их сердцу. Жизнь в муниципии отличалась от жизни в обычном городе‑государстве в том, что его независимость была нереальной, поскольку над городом была высшая власть, и вследствие развития индивидуализма он не мог принуждать к чему‑либо сограждан.

Остается еще одна основная фаза социальной жизни, которую мы знаем как церковь, или частная и добровольная ассоциация для религиозных целей. В Греции и Риме ремесленные гильдии с самого начала носили религиозный характер. После Александра жители Востока достигли большого прогресса в развитии частных ассоциаций в больших портах – перевалочных пунктах в Средиземноморье, куда допускались представители всех народов. Объединения в клубах могли служить самым различным целям, и, несомненно, мотивы, благодаря которым численность их участников росла, были столь же разными, как те, что приводят новых приверженцев в масонское братство или в христианскую церковь. Люди собирались вместе из чисто человеческого и общественного инстинкта: их влекло чувство одиночества в мире, который был слишком велик для одного человека; они хотели защитить свою торговлю от нечестной конкуренции или от жадности казны, найти развлечение в монотонной жизни и отвлечься от печалей повседневного существования, воспользоваться теми выгодами, которые давало товарищество, почтить божество‑покровителя, участвовать в общих пирах, получить достойное погребение на кладбище ассоциации. Религиозный инстинкт был лишь одним из многих, однако религиозные мотивы умножались, когда человек искал религию, которая могла бы его поддержать. Путь для частных религиозных ассоциаций был подготовлен различными факторами [761] – религиозными волнениями VI века до н. э., распространением иудаизма, миграциями восточных купцов и рабов. Свержение дельфийского оракула в начале VI века и его восстановление как духовной силы внесло свой вклад в образование orgeones и thiasoi [762], посредством которых отныне религиозные убеждения распространялись независимо от политического контроля. Религия орфиков стала самым мощным «растворителем», который когда‑либо был введен в греческую религиозную жизнь. Хотя сами орфики никогда не собирались в организованную церковь, они образовывали collegia, или культовые ассоциации [763], отмеченные своеобразной теологией орфической жизни: они соблюдали культ государственных богов, в то же время подрывая его. Орфики сеяли семена недоверия к национальному и наследственному принципу в религии и придавали первостепенное значение спасению отдельной души. В этом отношении орфики и их религия оказали огромное влияние на последующую историю религии – тем, что они сделали религию частным и личным делом, что вело к добровольным ассоциациям, проповедовали доктрину божественной милости, требовали посвящения в интересах спасения, концентрировали внимание на личных достижениях и личной святости; они были безразличны к государственной религии, уничтожали национальную принадлежность богов толерантным синкретизмом своей теологии, которая отождествляла всех богов с Дионисом, – орфики сделали многое, чтобы приготовить людей к революционным переменам в истории религии, когда люди могли оставить религию, в которой они родились как граждане, и добровольно вступить в религиозную конгрегацию. За прошедшие двадцать два века эти добровольные религиозные ассоциации стали решающим фактором в истории. Был открыт путь для таких религий, которые были универсальны и могли в одно и то же время удовлетворить потребность отдельного человека и завоевать его верность так, чтобы он стал миссионером своей веры.

Восточные люди, чей гений никогда не создавал связного политического единства, но лишь неуправляемые и несвязные абсолютные империи, были более склонны к тому, чтобы образовывать частные религиозные ассоциации. Когда такие ассоциации стали играть заметную роль в греческом и римском мире, мы всегда находим, что своим образованием они были обязаны восточным рабам, вольноотпущенникам, купцам и искателям приключений; большая часть их членов, первоначально, может быть, и все, носили иностранные имена, и они наиболее многочисленны в морских портах и торговых центрах, которые привлекали иностранцев. В Греции, например, они впервые появляются в порту Пирея [764]. Эти ассоциации постепенно привлекали новообращенных в центрах, где они действовали, что увеличивало их престиж в обществе и устанавливало принцип добровольной самопомощи в религии. Смешение различных рас, объединение человечества и религиозный синкретизм дали огромный толчок формированию религиозных братств: «Мы видим впервые в истории группы мужчин и женщин, которые вне зависимости от национальности и общественного положения объединялись для соблюдения религиозных обрядов, и религия стала считаться делом отдельного человека, нежели делом государства, и при этом каждый участник такой ассоциации был непосредственно заинтересован в ее расширении» [765]. Но такие ассоциации возникли на Западе еще до эпохи Александра, а иудеи во время вавилонского пленения и после него открыли объединявшую их связь – культ, поддерживавшийся синагогами, которые могут считаться заметной и успешной разновидностью религиозных братств [766].

Из того, что уже было сказано, становится очевидной важность принципа частной ассоциации как в распространении мистерий, так и в религиозной истории человечества. Что касается дел людей, то в них было – иногда непоследовательное – смешение небесного и земного; ремесленные ассоциации не были полностью светскими, а религиозные клубы – полностью священными. Ассоциации ремесленников и торговцев встречались под религиозными предлогами; они зачастую собирались в храме или были тесно связаны с храмом; у них было свое божество‑покровитель, свои жертвоприношения и священные дни. Более религиозным клубам, с другой стороны, приходилось иметь дело с мирскими делами – собирать фонды и управлять ими, устраивать жертвоприношения, платить служителям, дисциплинировать своих членов, организовывать совместные пиры и помогать людям.

Бесчисленные collegia, основанные рабочими и ремесленниками по всей империи, функционировали отчасти как профсоюзы, отчасти – как масонские ложи, отчасти – как свободные церкви и отчасти – как торговые палаты. Они предоставляли поддержку отдельным лицам и давали человеку чувство безопасности благодаря связи с собратьями. Они облагораживали труд и давали трудящимся чувство самоуважения: они считали, что служат обществу [767].

Общественная ценность таких ассоциаций была очень велика в ту эпоху, когда индивидуализм восторжествовал над коллективизмом, поскольку они создавали новые социальные связи и в них содержались семена нового, лучшего общественного порядка. Они вносили вклад в равенство полов, ставя женщин на подобающее им место [768]. Как в языческих, так и в раннехристианских религиозных гильдиях женщины фигурируют как равные мужчинам в религии, администрации и культе, и их влияние шло только на пользу. Участники ассоциаций были «братьями»: этот термин приобрел религиозный смысл до того, как появился на страницах нашего Нового Завета. Митраисты называли себя «братьями» и «воинами», и у них был служитель, именовавшийся pater и pater patrum. Поклонявшиеся Юпитеру Долихену были «любимейшими братьями» (fratres carissimos) [769]. Другие являлись «коллегами и участниками священных дел» (collegae et consacranei) [770]. Такие добровольные ассоциации стали симптомом и причиной гибели старого порядка и отметили начало возникновения новых общественных ценностей [771] и возникновения возвышенного идеала:

При всем при том,

При всем при том,

Могу вам предсказать я,

Что будет день,