Что‑то не так

Фиона захлопнула дверь своей комнаты и остановилась, чтобы отдышаться.

Они послушно доложили о спасении Аманды Лейн, пока бабушка везла их домой. Потом их с Элиотом бесцеремонно заперли в квартире, а бабушка с Си повезли Аманду в больницу.

Бабушка велела внукам отдыхать. Сказала, что сама сообщит об их успехе Сенату.

Фиона обогнала бабушку и Элиота и поднялась по лестнице бегом. Ей хотелось остаться одной. Ни бабушка, ни Си не спросили ее о том, как ей удалось справиться с Миллхаусом. Неужели они уже знали как? Или им просто было безразлично?

Фиона обвела взглядом комнату: глобус, три тысячи книг на стеллажах вдоль стен, письменный стол с аккуратными рядами остро заточенных карандашей и синюю механическую пишущую машинку «Корона».

Она ненавидела все это. Фиона провела здесь всю жизнь, читала, училась, но какой в этом смысл? Что толку от того, что они с братом выдержали назначенное Сенатом испытание? Судя по предсказанию тети Даллас, ей осталось жить один день – нет, даже меньше.

Может быть, все не так страшно? В конце концов, все умирают. Даже Миллхаус, которого, казалось, нельзя убить.

Ей нестерпимо было думать о нем и о том, что она сделала.

Фиона ударила рукой по глобусу, и он укатился в дальний угол и замер Антарктидой вверх. Она подошла к столу и сбросила с него все бумаги, справочники и карандаши. Пишущая машинка перевернулась, ударилась об пол, зазвенел рычаг каретки.

Это было приятно. Не нужно было думать. Бумага и карандаши не могли дать сдачи, из них не текла кровь.

Фиона подошла к книжному шкафу и начала сбрасывать на пол стопки книг – учебники истории, биографии, старинные, никогда не публиковавшиеся рукописи.

В дверь тихонько поскреблись. Элиот, как щенок, ждал ее.

Фиона готова была крикнуть, чтобы он убирался, но стоило ей разжать губы, и она ощутила вкус шоколада, и ее горло заполнилось желчью.

Она пулей промчалась по комнате, отперла дверь, пронеслась мимо Элиота и вбежала в ванную.

Успела захлопнуть дверь и добежать до унитаза.

Желудок скрутили спазмы, и река черной жидкости вылилась в белый фаянсовый унитаз.

Фиону начало знобить. Она согнулась пополам. Мерзкая жидкость лилась и лилась из нее галлонами.

Она протянула руку и едва нашла в себе силы, чтобы нажать на рычаг слива.

– Фиона? – послышался из‑за двери голос Элиота.

– Пошел ты…

Ее снова вырвало. И как только в ней умещается столько этой дряни?

Запахи она узнала безошибочно: ванильный крем, вишневая начинка, мятная глазурь, лесные орешки, но сильнее всего ощущался запах молочного шоколада.

Казалось, каждый трюфель, каждая карамель, каждая конфета со сливочной начинкой, съеденные ею с тех пор, как она впервые открыла коробку в форме сердечка, – все это оставалось внутри, а теперь покидало ее организм.

Вот и хорошо. Она вовсе не хотела, чтобы эта гадость находилась в ней. На короткое время ей становилось хорошо от конфет, но это было неестественно, неправильно, болезненно. Что‑то здесь не так.

Фиону опять вытошнило. Той самой жижей, которая начала струиться, когда она перерезала трубочку, похожую на кровеносный сосуд. Может быть, она что‑то повредила внутри себя? Но как? Ведь нити, которые она видела, были воображаемыми?

Но конфеты соединялись паутинкой с этими воображаемыми нитями… с ее судьбой. Разве у нее был выбор? Только один: перерезать паутинку в том месте, где она присосалась к телу Фионы.

Точно так же у нее не было выбора и в то мгновение, когда она встала лицом к лицу с Миллхаусом.

У Фионы закружилась голова. Ей не хотелось думать об этом. Она хотела, чтобы воспоминания о пламени и крови исчезли, испарились.

Ей пришлось защищать Аманду и Элиота.

Она помнила, как туго натянула перед собой резинку – так туго, что та стала почти невидимой.

Мысль у нее была только одна: «Режь!»

Миллхаус шагнул к ней с протянутыми руками. Он хотел схватить ее и поджечь.

Но Фиона оказалась проворнее.

Она бросилась к нему, прижала резинку к его груди, расставив руки широко, чтобы резинка прошила его насквозь от плеч до бедра.

Вот те крест, пусть я умру,

если словом хоть совру.

Она его перерезала.

Резинка рассекла расплавленную одежду, обугленную кожу, мышцы, внутренние органы, кости – все это было мягким, непрочным… А потом перерезала позвоночник и оказалась с другой стороны.

Единственным подтверждением того, что резинка прошила тело Миллхауса, была еле заметная дрожь.

Миллхаус схватил Фиону за руку, и рукав ее рубашки вспыхнул. Другой рукой он сжал ее плечо. Рубашка загорелась на груди, кожу обожгло пламенем, но в следующее мгновение руки у Миллхауса отвалились, и верхняя половина тела отделилась от нижней.

Хлынула кровь, пламя угасло, но это Фиона помнила смутно.

Память сохранила улыбку Миллхауса – такую же, как у дурацких фанерных клоунов, стоявших у ворот парка аттракционов. Он словно радовался тому, что умирает.

Фиона сорвала с запястья резинку, бросила в унитаз и смыла. Она больше не хотела видеть этот браслетик. Он убил человека.

Нет… она убила.

Сенат все время подталкивал ее к этому. Из пешки они превратили ее в убийцу. Но ведь последнее решение оставалось за ней. Правда, выбор был прост: стань убийцей или сама погибнешь.

У нее дрожали руки. Кожа мертвенно побелела. Фиона никогда не видела себя такой бледной.

Ей хотелось потерять сознание и забыть обо всем, но тело не желало ее слушаться. Она повернулась к унитазу, и ее снова стошнило шоколадом.

Элиот робко постучал в дверь.

Фиона задыхалась.

– Уйди! – прокричала она. – Видеть тебя не хочу!

Рядом

Элиот неуверенно протянул руку к дверям ванной. Он был нужен сестре. Ее тошнило, она плакала. И он никогда не видел ее настолько злой.

Но кто бы мог винить ее за это? Бабушка, можно сказать, и глазом не моргнула, когда они ехали обратно с Амандой, и это при том, что весь парк аттракционов был охвачен пожаром. Она не удосужилась поинтересоваться, как им удалось выбраться. Не спросила про Миллхауса. Наверное, уже все знала.

Бабушка и Си оставили их с Фионой дома. Аманду следовало отвезти в больницу, а потом ее, наверное, должны были забрать родители.

«Интересно, – подумал Элиот, – увижу ли я ее снова?»

На обратном пути девочка просто вцепилась в него и Фиону. Си пришлось буквально отрывать ее от них.

Ну а теперь Си, наверное, присматривала за Амандой в больнице, а бабушка находилась на полпути к Сенату, чтобы сообщить о том, что ее внуки благополучно выдержали второе испытание.

У Элиота противно засосало под ложечкой. Он понял, что будет и третье. И не представлял, как они с ним справятся.

Мальчик вспомнил Фиону, стоящую перед Миллхаусом. Ему следовало встать рядом с сестрой, и он стыдился, что все вышло не так. Он застыл на месте, испуганный, парализованный страхом, как последний урод.

А Фиона перерезала Миллхауса пополам.

Элиот верил, что все было именно так и это не обман зрения. Они не стали задерживаться там, потому что вокруг все полыхало, но у него не было никаких сомнений: верхняя половина тела маньяка упала в одну сторону, а нижняя – в другую.

А кровь… сколько было крови. Ее хватило, чтобы погасить пламя, в котором горел Миллхаус.

И в карусели Фиона рассекла стену. Он не видел у нее в руках никакого ножа. Может быть, конечно, она воспользовалась паяльной лампой или электрической пилой? Но разве можно так быстро перерезать стену с помощью подобных инструментов?

У него накопился миллион вопросов к сестре. Он снова поднес руку к дверям, но услышал, как Фиона плачет.

Нет. Нужно дать ей время успокоиться.

Элиот готов был развернуться и уйти, оставив Фиону в одиночестве, но передумал. Нельзя оставлять ее одну.

Он вздохнул и тихо сел на пол.

– Если я тебе понадоблюсь, я здесь, – прошептал мальчик.

Конечно, сестра не могла его слышать, но ему стало немного легче, когда он произнес эти слова.

Элиот не мог бросить сестру. Он был ей так нужен. Как говорила Си, вместе они были сильнее. Может быть, так было даже тогда, когда Фиона не знала, что он рядом.

Элиот уселся по‑турецки и заглянул в рюкзак. В тех местах, где к нему прикоснулись копытца черной лошадки, остались дырки. Элиот достал и осмотрел скрипку. Инструмент был цел и невредим.

Он вытащил из рюкзака увесистый том «Mythica Improbiba», затем на всякий случай обернулся. В квартире было пусто, но мало ли… Если войдет бабушка и увидит его с этой книгой, то, невзирая на успех в испытании, книга будет конфискована. А она была ему нужна. В ней содержались ответы, касающиеся семейства.

Элиот открыл книгу, нашел страницу со средневековым изображением дьявола. Казалось, нечисть усмехается прямо в лицо Элиоту, протыкая вилами крестьян. Мороз по коже.

Он перевернул страницу и обнаружил, что следующая целиком содержит текст, набранный странными буквами. Каждый значок состоял из тонких линий, крошечных кружков с прорезью, квадратиков и завитушек. Ничего подобного Элиот раньше не видел.[76]

Этим странным шрифтом было набрано еще несколько страниц, поэтому Элиот быстро перелистал их. Прикасаясь к листкам пергамента, он чувствовал запах пыли веков и пота всех рук, которые касались книги до него.

Его большой палец прикоснулся к уголку одной из страниц, которая оказалась теплой на ощупь.

Элиот вернулся к этой странице. Текст на ней был набран латиницей, но без пробелов и знаков препинания. Кое‑где встречались изображения плачущих святых с накренившимися нимбами.

Но по краю этой страницы располагалось нечто совершенно иное – линия из семи маленьких, словно проштампованных рисунков. Они были не такими изящными, как гравюры, которые Элиот видел в книге раньше, а грубоватыми, примитивными, похожими на древние наскальные рисунки.

На первом рисунке символические фигурки людей прижимались друг к другу. Им явно было холодно. На других рисунках человек отделялся от других людей и поднимался вверх по склону гору, к солнцу, он протягивал руку и прикасался к солнцу, его левая рука возгоралась, и он бежал обратно к остальным людям. На последнем рисунке все люди сидели вокруг костра.

Когда Элиот касался кончиком пальца этих рисунков, чернила согревались. Или они изначально были теплее, чем на всех других страницах? Особенно горячим оказался рисунок, на котором человек прикасался к солнцу.

Наверное, у Элиота просто разыгралось воображение.

Он перевернул страницу. Линия пиктограмм продолжалась.

В небе над группой людей появились недовольные лица, человек с горящей рукой стоял перед ними.

Элиот понимал, каково бедняге. Это изображение напомнило ему о том, как они с Фионой стояли перед Сенатом.

Следующие несколько картинок изображали человека, привязанного к скале, потом на него садилась большая черная птица и клевала его. Но как ни странно, рука у человека продолжала гореть.

Совсем как у Миллхауса.[77]

Элиот закрыл книгу.

Это была просто сказка, но в ней ощущалась реальность. В той ее части, где боги вели себя жестоко.

Не могло ли что‑то подобное случиться с ним и Фионой, если они не пройдут последнего испытания?

Всего лишь несколько дней назад он мечтал о приключениях и героических подвигах. Элиот провел рукой по шершавой обложке из носорожьей шкуры. Быть героем – это означало гораздо больше… Сейчас он отдал бы все на свете, лишь бы вернуться к прежней жизни.

Элиот заметил, что за дверью ванной стало тихо. Он потянулся к двери, хотел открыть ее, но это не понадобилось.

Из‑под двери высунулись пальцы.

Значит, Фиона знала, что он здесь.

Он прикоснулся к пальцам сестры. Они были холодны, как лед. Элиот сжал пальцы Фионы, и они согрелись.

– Я здесь, – прошептал он. – Я всегда буду рядом с тобой.

Фиона тихо заплакала. Элиот держал ее за руку.

Date: 2015-07-27; view: 288; Нарушение авторских прав