Глава 16

В первый же вечер на Янусе ветер с завыванием обрушился на башню маяка, проверяя на прочность толстые стекла световой камеры. Включив маяк, Том вернулся мыслями к спору с Изабель, который произошел сразу после отбытия катера.

Она была непреклонна.

– Мы не можем изменить того, что случилось, Том. Ты думаешь, я не пыталась найти выход? – Она прижимала к груди куклу, которую подобрала с пола. – Люси – счастливая и здоровая маленькая девочка. Оторвать ее от нас… Том, это просто немыслимо! – Она нервно перекладывала постельное белье из корзины в шкаф. – Хорошо это или плохо, но что случилось, то случилось! Люси обожает тебя, и ты обожаешь ее, и у нас нет никакого права лишать ее любящего отца!

– А как насчет ее любящей матери? Ее живой матери? Разве это справедливо, Изз?

Изабель вспыхнула:

– А разве справедливо, что я потеряла троих детей? Разве справедливо, что Элфи и Хью похоронены за тысячи миль отсюда, а ты цел и невредим? Конечно, несправедливо, Том, совсем несправедливо! Но такова жизнь, и надо принимать ее такой, какая она есть!

Она затронула его самое больное место. Все эти годы он не мог избавиться от гнетущего чувства вины, будто обманул не смерть, а своих товарищей, и тем, что остался цел и невредим, он обязан им, а не чистой случайности. Изабель, видя, как он болезненно скривился, смягчилась.

– Том, мы должны поступить правильно, а это значит – как лучше для Люси!

– Иззи, послушай…

Она не дала ему договорить.

– Хватит об этом, Том! Единственное, что мы можем сделать, так это любить нашу маленькую девочку, как она того заслуживает! И никогда, слышишь, никогда не делать ей больно! – Прижимая к себе куклу, она выбежала из комнаты.

И вот теперь он смотрел на неспокойный океан с белыми гребешками волн, окруженных черной мглой. Горизонт уже не проглядывался, давление падало – к утру разразится шторм. Том подергал латунную ручку, проверяя, заперта ли дверь на галерею, и бездумно устремил взгляд в темноту, которую прорезали вспышки яркого луча маяка.

Тем же вечером, когда Том находился на маяке, Изабель сидела возле кроватки Люси и смотрела, как она засыпает. Этот день отнял у нее все силы, и мысли в голове продолжали набегать одна на другую, совсем как волны в неспокойном океане. И теперь она почти шепотом напевала любимую колыбельную Люси: Когда Люси наконец уснула, Изабель разжала ее маленькую ладошку и вытащила розовую ракушку, которую она сжимала. К горлу снова подступил комок, не исчезавший с той памятной беседы у надгробия, и Изабель, чтобы переключить внимание, провела пальцем по ракушке, ощущая ее гладкую поверхность и идеальные формы. Существо, создавшее ракушку, уже давно умерло, оставив после себя это скульптурное творение. И ей вдруг пришло в голову, что и погибший муж Ханны Поттс тоже оставил после себя живую скульптуру, только в лице спящей в кроватке маленькой девочки.

Люси подложила руку под голову и на мгновение нахмурилась, сжав кулачок, в котором больше не было ракушки.

– Я никому не позволю причинить тебе боль, родная. Обещаю, что буду всегда тебя оберегать, – прошептала Изабель и – неожиданно для самой себя – опустилась на колени и склонила голову, чего не делала уже несколько лет. – Господи, никому не суждено знать промысла Божьего. Я лишь надеюсь, что окажусь достойной Твоего выбора. Дай мне силы, чтобы не подвести Тебя! – Она вдруг подумала о Ханне Поттс и внутренне содрогнулась, но сумела взять себя в руки. – Я знаю, что Ханна Поттс – Ханна Ронфельдт, – сказала она, с каждым словом чувствуя себя все увереннее, – тоже под сенью Твоей благодати, Господи. Ниспошли нам всем душевный мир и спокойствие!

Прислушавшись к вою ветра и реву волн, она ощутила, что здесь, на острове, их охраняет океан, и к ней вернулось чувство уверенности. Положив ракушку рядом с кроваткой, чтобы Люси, когда проснется, сразу ее увидела, приободрившаяся Изабель тихо вышла из комнаты.

Для Ханны Ронфельдт следующий понедельник оказался весьма знаменательным. Заглянув в почтовый ящик, она не рассчитывала в нем что‑то обнаружить, поскольку проверяла его только вчера. Это стало частью ритуала, который она выработала с единственной целью хоть чем‑то занять мучительно долгие дни, которые ей приходилось проживать последние два года после того кошмарного Дня памяти. Сначала она заходила в полицейский участок, иногда даже не произнося ни слова, и в ответ на вопросительный взгляд констебль Гарри Гарстоун молча качал головой. Когда же она уходила, констебль Линч часто вздыхал: «Бедняжка! Что за судьба!» – после чего тоже качал головой и углублялся в бумаги. Каждый день она ходила на берег в надежде обнаружить хоть какой‑нибудь предмет, имеющий отношение к разыгравшейся трагедии: обломок доски или часть весла.

Она вытаскивала из кармана письмо мужу и дочери. Иногда она вкладывала в конверт вырезку из газеты о приезде цирка или сочиненные ею детские стишки, украшенные ее же рисунками. Она бросала конверт в воду, надеясь, что, растворившись в этом или другом океане, чернила донесут до ее любимых содержание посланий.

По дороге домой она заходила в церковь и молча сидела на задней скамье возле статуи святого Иуды [15]. Иногда она задерживалась до самого вечера, когда тень от эвкалиптов уже добиралась до витражей, а поставленные ею свечи догорали, превратившись в холодные пятна оплавленного воска. Здесь, сидя в тени, она ощущала присутствие Фрэнка и Грейс. Когда уже было невозможно оттягивать возвращение домой, она уходила и заглядывала в почтовый ящик, только если чувствовала в себе силы побороть разочарование в случае отсутствия корреспонденции.

На протяжении двух лет она обращалась во все мыслимые и немыслимые инстанции – в больницы, к портовым властям, экипажам отплывающих судов – с просьбой немедленно сообщить любые новости, которые могли бы пролить свет на судьбу ее пропавших мужа и дочери, но дальше вежливых обещаний дело так и не стронулось с места.

Тот январский вечер выдался жарким, и под светлым лазурным небом сороки наполняли насыщенный эвкалиптовым запахом воздух громкой неугомонной трескотней. Ханна, по‑прежнему погруженная в мир печальных грез, прошла несколько ярдов от веранды по выложенной плитняком дорожке. Она уже давно перестала замечать гардении и стефанотисы, источавшие густой и сладкий успокаивающий аромат. Покрытая ржавчиной крышка почтового ящика со скрипом открылась – любое движение ей давалось с таким же трудом, как и Ханне. Внутри что‑то белело. У Ханны екнуло сердце. Письмо!

По конверту уже успела проползти улитка, оставив после себя блестящий след, переливавшийся всеми цветами радуги. На конверте не было марки, почерк уверенный и твердый.

Ханна принесла письмо в столовую и аккуратно поместила на блестящий полированный стол. Совместив край конверта с краем стола, она долго на него смотрела, не решаясь распечатать. Наконец она взяла нож с перламутровой ручкой и осторожно вскрыла конверт, стараясь не повредить содержимого. Внутри оказался один маленький листок, на котором было написано:

Не беспокойтесь за малютку. С ней все в порядке. Она растет в любви и заботе, и так будет всегда. Ваш муж в руках Господа и покоится с миром. Надеюсь, Вам теперь станет легче.

Помолитесь за меня.

Задернутые тяжелые парчовые шторы не пропускали яркого солнечного света, и в доме стоял полумрак. В саду за задней верандой цикады, облюбовав виноградные листья, стрекотали так громко, что закладывало уши. Ханна разглядывала почерк. Она видела слова, слагавшиеся из букв, но их смысл отказывался укладываться в голове. Сердце гулко стучало, и ей никак не удавалось сделать вдох. Открывая письмо, Ханна боялась, что оно может исчезнуть на глазах. Нечто подобное уже случалось, когда ей казалось, что на улице промелькнула Грейс в своем розовом платьице, а потом оказывалось, что это сверток в оберточной бумаге такого же цвета или женская юбка. Иногда она могла поклясться, что мужчина впереди – по фигуре и походке – точно ее муж, и она даже хватала его за рукав, а потом встречала недоуменный взгляд совершенно чужого человека, ничуть на него не похожего.

– Гвен? – позвала она, когда наконец к ней вернулся дар речи. – Гвен, ты можешь подойти на минутку? – Она звала сестру из спальни, боясь пошевелиться, чтобы письмо не исчезло и не оказалось миражом.

Гвен появилась с вышивкой в руках.

– Ты звала меня, Ханни?

Ханна, не в силах больше произнести ни слова, молча показала глазами на письмо. Сестра взяла его в руки.

«Слава Богу, – подумала Ханна, – мне это не привиделось!»

Через час они уехали из деревянного коттеджа, в котором жили, и направились в каменный особняк Септимуса Поттса, располагавшийся на окраине города.

– И это оказалось в почтовом ящике? Сегодня? – спросил он.

– Да, – ответила Ханна, которая до сих пор не могла прийти в себя.

– Кто мог такое написать, папа? – поинтересовалась Гвен.

– Тот, кто знает, что Грейс жива! Кто же еще? – воскликнула Ханна, не замечая взгляда, которым обменялись ее отец и сестра.

– Ханна, дорогая, прошло уже так много времени, – сказал Септимус.

– Я знаю!

– Он хочет сказать, – вмешалась Гвен, – что это очень странно: столько лет никаких известий – и вдруг такое!

– Но письмо‑то есть! – не сдавалась Ханна.

– О Господи! – только и могла сказать Гвен, качая головой.

Вечером того же дня сержант Наккей – старший полицейский чин в Партагезе – сидел в неловкой позе на старинном кресле, водрузив изящную чашку из тонкого фарфора на широкое колено и пытаясь делать заметки в блокноте.

– А вы не заметили никого незнакомого возле дома, мисс Поттс? – обратился он к Гвен.

– Ни души! – Она поставила кувшин с молоком на журнальный столик. – К нам редко кто заглядывает.

Наккей что‑то записал.

– Ну?

Полицейский понял, что Септимус обращался к нему. Он еще раз внимательно осмотрел письмо. Аккуратный почерк. Обычная бумага. Без почтового штемпеля. Кто‑то из местных? Видит Бог, в городе еще встречались люди, которые находили утешение в страдании женщины, связавшей свою судьбу с бошем.

– Тут не за что особо зацепиться, – сказал он и терпеливо выслушал град возражений Ханны, заметив на лицах ее отца и сестры смущение, какое бывает, когда за семейной трапезой выжившая из ума тетка заводит беседу об Иисусе.

Покидая дом, сержант надел шляпу и, наклонившись к вышедшему его проводить Септимусу, тихо сказал:

– Похоже на жестокий розыгрыш. На мой взгляд, уже пора перестать считать фрицев врагами. Да, та война была грязной штукой, но это никому не дает права на подобные выходки. Я никому не скажу о письме, чтобы не появились подражатели. – Он пожал руку Септимусу и направился к воротам по длинной дорожке.

Вернувшись в кабинет, Септимус положил руку на плечо Ханны.

– Ну что ты, дочка, не вешай нос! Все образуется!

– Но я не понимаю, папа. Она наверняка жива! Зачем вдруг кому‑то могло понадобиться писать об этом, если бы это было не так? Ни с того ни с сего?

– Вот что, милая. Я объявлю, что удваиваю награду и заплачу две тысячи гиней. Если хоть кому‑то что‑нибудь известно, мы это скоро тоже узнаем. – Подливая дочери в чашку чай, Септимус в кои‑то веки ничуть не жалел, что ему, возможно, придется расстаться со своими деньгами.

* * *

Хотя Септимус Поттс был хорошо известен и в городе, и во всей округе, его мало кто знал близко. Он не был общительным и тщательно оберегал свою семью от чужих глаз, а его главным противником всегда являлся рок. Септимус прибыл во Фримантл в 1869 году на борту «Куин оф Каиро», когда ему было пять лет. Целуя его на прощание в лондонском порту, мать, заливаясь слезами, прикрепила ему на шею маленькую деревянную дощечку с надписью: «Я хороший христианский мальчик. Пожалуйста, помогите мне».

Септимус был седьмым и последним ребенком торговца скобяными изделиями, который отошел в мир иной всего через три дня после рождения сына, попав под копыта понесшей лошади. Мать изо всех сил старалась прокормить семью, но, когда заболела чахоткой, поняла, что надо позаботиться о будущем детей. Она пристроила всех, кроме младшего сына, к родственникам, где те могли отработать свой кров и пищу, но Септимус был еще слишком маленьким, и матери перед смертью удалось только посадить его одного на борт парохода, направлявшегося в Западную Австралию.

Много десятилетий спустя Септимус говорил, что такого рода испытание либо заставляет опускать руки и искать смерти, либо закаляет и вырабатывает жажду жизни. Он решил, что искать смерти глупо, потому что она все равно его найдет сама, и не стал сопротивляться, когда загорелая и грузная женщина из христианской миссии моряков пристроила его в «хорошую семью». Он не жаловался и не задавал вопросов – да и кто бы стал его слушать? Новая жизнь Септимуса началась в маленьком городке Коджонап к востоку от Партагеза в семье Уолта и Сары Флинделл, которые зарабатывали на жизнь заготовкой сандалового дерева. Они были хорошими людьми и к тому же практичными и, понимая, что с легким сандаловым деревом сможет управляться и ребенок, согласились его приютить. После морского путешествия иметь под ногами твердую почву и не голодать казалось Септимусу настоящим раем.

Вот так он очутился в новой стране, куда его отправили как посылку без адреса, и искренне привязался к Уолту и Саре. В их лачуге на маленьком участке расчищенной земли не было ни стекол на окнах, ни водопровода, однако кров над головой все‑таки был.

Когда запасы ценного сандалового дерева, стоившего иногда дороже золота, истощились от неумеренной вырубки, Уолт и Септимус устроились на одну из лесопилок, которые в большом количестве появились вокруг Партагеза. Возведение новых маяков вдоль побережья снижало риски коммерческого судоходства до приемлемого уровня, а прокладка железнодорожных путей и строительство пристаней позволяли заготавливать лес и вывозить его в любую точку мира.

Септимус работал как проклятый, читал молитвы и уговорил жену пастора учить его по субботам грамоте. Он отличался чрезвычайной расчетливостью и ни разу не потратил ни единого лишнего пенса, и при этом постоянно стремился заработать еще и еще. Септимус обладал даром видеть возможности там, где другие их просто не замечали. Хотя он и не вышел ростом, но держался всегда с удивительным достоинством и очень следил за своим внешним видом. Иногда он одевался с излишним щегольством, и в церкви по воскресеньям он всегда появлялся опрятным и аккуратным, даже если после дневной смены ночью нужно было выстирать одежду, чтобы очистить ее от опилок.

Все эти качества сослужили ему хорошую службу, когда некий новоиспеченный баронет из Бирмингема путешествовал по колонии в поисках выгодных капиталовложений. Септимус воспользовался предоставленной возможностью и убедил баронета вложить деньги в покупку небольшого участка земли. Инвестиции принесли доход в триста процентов, и Септимус сумел расчетливой игрой на бирже увеличить свою долю и открыть собственное дело. К 1901 году, когда колония стала частью Содружества Австралии, Септимус превратился в одного из богатейших лесопромышленников всего региона.

В те времена дела у него шли просто отлично. Он женился на Эллен, молоденькой девушке из богатой семьи в Перте, которая родила ему двух дочерей – Ханну и Гвен. Построенный особняк стал олицетворением стиля и успеха на всем юго‑западе Австралии.

А потом на одном из своих знаменитых пикников на природе, которые семья устраивала на белоснежных скатертях с серебряными приборами, Эллен укусила в лодыжку коричневая змея [16] чуть выше ботиночка из тонкой кожи, и через час она скончалась.

Когда дочери отправились к себе в коттедж, Септимус подумал, что жизнь – коварная штука, от которой никогда не знаешь, чего ожидать. Она часто протягивает дары одной рукой, а другой их тут же отнимает. Стоило ему помириться с Ханной после рождения внучки, как у нее тут же пропали муж и дочь, а она сама так и не смогла оправиться от потрясения. И теперь кому‑то понадобилось ворошить прошлое! Что ж, надо дорожить тем, что имеешь, и быть благодарным, что не стало еще хуже.

Сержант Наккей устроился за столом и задумчиво постучал карандашом по блокноту, глядя на появлявшиеся серые точки. Бедная женщина! У кого хватит духу упрекнуть ее за неверие в смерть своей малютки? Его жена Айрин до сих пор плакала по Билли, который утонул малышом двадцать лет назад. Потом у них родилось еще пятеро детей, но боль от потери так и не утихла. Хотя шансов, что ребенок остался жив, не было никаких, он все же достал чистый лист бумаги и начал составлять отчет. Уж чего‑чего, а исполнения надлежащих формальностей Ханна наверняка заслуживала.