Воронятников Авдей Валентинович - 55 лет. Чашкина Евдокия Федоровна — 55 лет. Семин григории Яковлевич - 26 лет

Похожий на красный уголок кабинет начальника цеха. В каби­нете — Воронятников. Он и есть начальник. Быстро входит Ч а ш к и н а.

Ч а ш к и н а. Пришел. Получай сокровище... (Кивает на дверь.) Воронятников. Не хочу я с ним говорить, противно. Выгнать

его с завода к чертовой матери сразу и навек! О чем говорить! Ч а ш к и н а. Не пыли, не пыли! Я себе за правило взяла: пусть тому

плохо будет, кого я наказать хочу, а не мне. А то не бережем

мы себя, расходуем щедро.

Дверь приоткрылась. Не входя в комнату, просунулся Семин.

Семин (широко улыбаясь). Здравствуйте, Авдей Валентинович! Воров ятников (резко). Закрой дверь, я занят.

Семин аккуратно прикрыл дверь.

Ч а ш к и н а. Вызвал, так уж чего...

Воронятников. Пусть сидит! Пусть ждет! Пусть томится! Я его попытаю!

Ч а ш к и н а. Да не трави ты себя, не трави! Его трави.

Воронятников. Он думает, чего его левая ноздря захочет, то и подай?! Распустился! Ничего, соберу в комок! Ты мне объясни, Дуся, как можно без всяких уважительных причин три дня подряд прогулять? Ты бы могла так поступить, да еще улыбать­ся?

Ч а ш к и н а. Нет, конечно.

Воронятников. А он может! А? Распустили!

Ч а ш к и а а. Да что ты на меня-то кричишь, ты на него кричи, если

уж зашелся. Воронятников. Вот своей бы этой рукой взял за шиворот и —

прямо за ворота! Чашкина. А кто вместо? Воронятииков. И волчий билет! Чтоб никуда, никогда, ни при

каких! Разве что отхожие места чистить. Ч а ш к и в а. Перестань.

Воронятников. Строгий выговор. Согласна? Чашкина. Согласна. Воронятников. С предупреждением. Чашкина. За. Воронятников. Ты его поганую рожу хоть с аллеи передовиков

сняла?

Чашкина. Сказала. Воронятников. А то вхожу во двор, и первое личико — его.

Да еще улыбается во все зубы. И зубов-то у него, видать, не

тридцать два, как у людей, а штук двести, как у крокодила.

Какой дурак рисовал! Чашкина. А ты когда входишь, налево не смотри, а сразу направо,

где наши достижения показывают. Воронятников. Остришь, что ли? Чашкина. Серьезно. Воронятников. То-то! Я еще Семена Ильича попрошу, чтобы

его тринадцатой зарплаты лишили. Премиальные ему пусть и

во сне не снятся, это уже само собой... Чашкина. Ну, относительно премиальных... Воронятников. Ничего-ничего... Все равно вдвое больше моего

зарабатывает... Что бы ему еще придумать, Дуся? Чашкина. Вроде бы все исчерпал. Воронятников. Еще надо... в многотиражку о нем фельетон. Да,

Пятнашкину закажем, он сделает.

Чашкина. Пятнашкин о нем в прошлом месяце панегирик напи­сал, до небес поднял. Воронятников. Да, спел, дурак, арию. Вот уж поистине: заставь

богу молиться — он и лоб расквасит. Ничего, если на журналиста

хочет, пусть учится, должен быть гибким. Чашкина. Другому закажем. Воронятников. Пятнашкина читать любят, у него талант. Лучше

бы он.

Опять в дверь заглядывает Семин.

Семин (улыбаясь)^. Я тут, Авдей Валентинович. Воронятников (рявкнул). Закрой дверь, тебе сказано!

Семин исчез.

Чашкина. Да зови ты его, зови, будет тебе! Воронятников. Не могу! Как увижу его личико, плохо делается.

Ты ему скажи, чтоб он не улыбался больше. Чашкина. Сядь, остынь.

Воронятников хотел что-то сказать, но Чашкина не дала. Посчитай до тысячи, Авдей. Молчи и считай. Молчи. Сч^_тай. Пауза.

Ну?

Воронятников. Что?

Чашкина. Сколько насчитал?

Воронятников. Семь.

Чашкина. Да ты не так медленно!

Воронятников. Я не медленно. Но я до трех досчитал, а ^ уме мелькнуло: хорошо бы ему еще знаешь какое наказание при­думать...

Ч а ш к и в а. Зови. (Пошла к двери.)

Воронятников. Ты уходишь?

Чашкина. Нет, тут буду.

Воронятников. Да уж не уходи. Пускай!

Чашкина (открыла дверь). Семин, входи!

Никто не входит.

Семин! Ответа нет.

Гришка! (Вышла за дверь и скоро вернулась.)

Воронятников (недоуменно). Где он?

Ч а ш к и н а. Сказали — в буфет пошел, ситро пить.

Воронятников (задыхаясь от гнева). Ай-ай-ай-ай-ай! (Ходит по комнате.) Знаешь, я теперь психику тех, которые убивают, пони­маю.

Ч а ш к и н а. Да сам же ты ему сказал: погоди.

Воронятников. Он и должен ждать, а не в буфете опохмеляться! Он там будет ситро лакать, эскимо облизывать... а мы... (За­думался.)

Ч а ш к и н а. Сейчас позовут его, я сказала. Подождем.

Воронятников. Ну что ж, подождем их превосходительство. Нам ведь и делать нечего, как их ждать. До чего же мы их... (Чуть не заплакал.) До чего же мы их распустили, Дуся, этих неза­менимых. Так вознесли, что и самим уж не достать. Ничего, я дотянусь!

Стук в дверь.

Кто там?

Семин (приоткрывая дверь). Разрешите войти? Ч а ш к и н а. Входи.

Семин входит. Он большой, румяный, молодой, счастливый.

Семин. Теперь можно? Чашкина. Я тебе сказала — можно.

Семин (аккуратно прикрыл дверь). Здравствуйте, Авдей Валенти­нович.

Пауза.

(Робко и мягко.) Я говорю, здравствуйте, Авдей Валентинович. Воронятников (быстро). Здравствуй-здравствуй.

Достукался? Семин молчит. Что скажешь? Семин молчит.

Улыбаешься, значит.

Семин. Это я от смущения, Авдей Валентинович. Воронятников. Знаешь, что тебе по заслугам положено? Семин. Угадываю.

Чашкина. Говори, Григорий, не валяй дурака. Семин. Чего говорить, все ясно. Воронятников. Вот именно. Семин. Виноват. Воронятников (взревев). Ты со мной как с милиционером не надо:

виноват, товарищ начальник, виноват, простите! Эту вашу так­тику мы давно освоили. Ты понимаешь, в какое положение

всех поставил?! Семин. Чувствовал. Воронятников. В конце месяца! В конце квартала! Мы все жилы

как каторжные, как проклятые... Никогда еще так туго не было. Семин. Я понимаю. Если бы в начале месяца, тогда, собственно,

и говорить было бы не о чем. Я и сам переживал: как, думаю,

вы тут без меня... Воронятников. Четыре дня осталось до первого, четыре! Ты это

соображаешь?

Семин. Я попробую... постараюсь... Воронятников. Нет у меня, Григорий Яковлевич, для вас слов.

Есть, да в горле сидят, не выскакивают. А уж если выскочат... Чашкина. Авдей Валентинович! Воронятников. Почему ты прогулял, Семин? Семин (расплылся в улыбке). Сын родился... Воронятников. У всех дети рождаются. Семин. У меня первый. Воронятников. У всех сначала первый, потом пятый, потом сорок

девятый. Вон у Шамарина тоже третьего дня ребенок родился —

Шамарин не прогулял.

Пауза.

Семин. Так у него девочка... Я и сам не знаю, как это вышло... Воронятников. Чего не знаешь? Семин. Меня, понимаете, ошарашило... Воронятников. Чем это тебя ошарашило — поллитром? Семин. Нет. И как человек устроен!.. Ну, думаю, будет ребенок,

и все. А как узнал, будто во мне что-то перевернулось. И весь

свет по-другому представился. Так весело было! Воровятнико в. Наверное, не скучал. Я вот, например, когда у

меня сын родился, не то что не прогулял — и в мыслях не

было.

Семин. Так это вы. Потому вы начальник, а я рядовой. Воронятников. Не смей! Семин. Что? Воронятников. За дурака меня считать. Знаешь, милый, почему

я не прогулял? Семин. Вы другой человек. Воронятников. Брось, тебе говорю, брось, человек я такой же, как

все. А в наше время за двадцать минут опоздания знаешь что

было?

Семин. Что? Воронятников. Ладно, я тебе историю преподавать не буду. Сам

читай, развивайся. Ты понимаешь, что ты за свое удовольствие

теперь получишь? Семин. Понимаю. Воронятников. Мы вот тут советовались с Чашкиной: строгий

выговор с предупреждением. Не возражаешь? Семин. Нет.

Воронятников. Премиальные — пусть и не снятся. Это тоже дове­ди до сознания. Семян. Ясно. Ч а ш к и н а. Вот, Гриша, в какое ты себя положение поставил. Хотели

тебя к премии, благодарность вынести. Воронятников. Портрет с аллеи сымаем. Семин. А куда его? Воронятников. Кого? Семин. Портрет-то.

Воронятников. Можем на память подарить. Повесь дома на стенку или сверни в трубочку и храни как память о лучших днях жизни. Работу попроще будешь получать, о толстом рубле и не думай.

Семин. Ну уж. Авдей Валентинович... У меня теперь увеличение семейства, а вы... Вон в Болгарии — как ребенок родился — пособие. И рождаемость стимулирует, и справедливо. Хоть небольшой, а рот.

Воронятников. Зря вас за рубежи пускают. Не те впечатления вы оттуда привозите.

С е м и н. А я туда не сам просился, меня для обмена опытом посыла­ли. Мне бы еще и в Соединенные Штаты съездить. Там, говорят, кое-что посмотреть можно.

Воронятников. Знаю, чего тебе наглядеться хочется. Стриптиз.

Семин. Зачем мне стриптиз, у меня жена есть. Я бы технику по­смотрел.

Воронятников. А зачем тебе смотреть? С твоим-то отношением к делу? Ты бы попробовал там, в своих Соединенных Штатах, на заводе три дня прогулять, что бы тебе было, а?

Семин. Так ведь там капитализм.

Воронятников. То-то! На таких, как ты, не капитализм надо, а прямо феодализм... Ладно, не отвлекай. На тринадцатую по­лучку тоже особо не рассчитывай, может, и обойдут.

Семин молчит.

Вот, значит, Григорий Яковлевич, какая у тебя теперь програм­ма жизни будет. Усек?.. Чего задумался? Может, я тебя оби­дел, а?

Семин (раздумывая). Вроде нет. Все правильно.

Воронятников. В таком случае, разговор окончен, товарищ Семин, иди. Чего стоишь? Вопросы есть?

Семин. Нехорошо все...

Воронятников. Сочувствую.

Ч а ш к и н а. Ты, Гриша, очень не огорчайся. Докажешь трудом — и портрет обратно повесим. А премии уж само собой пойдут.

Семин (в раздумье). Нехорошо...

Ч а ш к и н а. Что нехорошо, Гриша?

Семин. Стыдно.

Воронятников. Ты бы со своей совестью раньше советовался — до прогула.

Семин. Можно у вас, Авдей Валентинович, листочек бумаги попро­сить?

Воронятников. Чего-чего — бумага есть, не жалко. (Протягивает Семину листок бумаги.) На!

Ч а ш к и н а. Зачем это тебе, Гриша?

Семин (Воронятникову). Можно, я тут присяду и вашей ручкой воспользуюсь? Свою обронил где-то.

Воронятников. Садись, если приспичило. Завещание, что ли, сочиняешь?

Семин. Я, Авдей Валентинович, заявление об уходе хочу написать. (Присел к столу, взял ручку, положил лист бумаги на стол.) Кому писать надо. Евдокия Федоровна?

Ч а ш к и н а. Ну что ты... заявление... С чего это?

Семин. Стыдно...

Воронятников. Гулять тебе не было стыдно.

Ч а ш к и н а. Погоди, Авдей. (Семину.) Чего тебе стыдно, Гриша?

Семин. Портрет снимут — все ехидничать начнут, острить. Ага, мол, достукался. Мне и так Переверзев Алексей говорит: чего это ты детей заводить вздумал, от них одни неприятности. У него трое.

Ч а ш к и н а. Глупости он говорит.

Семин. В дирекцию или в отдел кадров писать?

Воронятников (Чашкиной). Ему не стыдно, Дуся, нет, его по самолюбию ударили: как же, носились как курица с яйцом, а теперь по носу.

Чашкина. Я говорю, погоди, Авдей, помолчи!

Семин. Конечно, и самолюбие.

Воронятников. Ага! Гонору в таких, как ты, полный пузырь на­качали, распирает.

Чашкина. Авдей!

Воронятников. Чего — Авдей, чего — Авдей! (Семину.) Я тебе не­правильно все меры взыскания нарисовал?

Семин. Правильно. Я же не возражаю.

Чашкина. Так чего же?

Семин. Я уйду все-таки.

Воронятников. Куда ты уйдешь?

Семин. На изоляторный. У меня там дружок. Он и то говорит:

что ты на своем ишачишь, присох, что ли, у нас на целых

двадцать пять больше получать будешь, иди к нам. Воронятников. Вот, Дуся, вот! У них у всех одна арифметика

в уме. Семин. Нет! Я ему как раз говорил: не пойду. Но теперь, видать,

судьба. Воронятников. Дуся, судьба у него! Ты слышишь, у него судьба!

Ах бедный, несчастненький он! Судьбинушка ты горькая!

(Кричит.) Это у меня судьба, не у тебя! Иди, иди на свой

изоляторный, там ты нас еще вспомнишь! С е м и н. Да вы не нервничайте, Авдей Валентинович, я же сказал —

ухожу. (Пишет.)

Чашкина. Чего ты пишешь, Григорий, чего? Семин. В дирекцию решил. Чашкина. Выйди-ка отсюда на минутку. Выйди, выйди, мне с

Авдеем Валентиновичем конфиденциально надо.

Семин пошел к двери.

Оставь бумагу, потом допишешь. И не отходи далеко.

Семин. Слушаю. (Ушел.)

Воронятников. Ты чего?

Чашкина. Я прошу тебя: сиди и молчи. Уйдет он.

Воронятников. Ну и к лешему!

Чашкина. Я тебя понимаю, Авдей. Но сейчас все, ша! Семин наш, никуда его отпускать нельзя. Ты же знаешь, у него руки зо­лотые. Как без него будем?

Воронятников молчит.

То-то. Остынь.

Воронятников. Как же можно... Чашкина. Да если Иван Никитич узнает, что ты Семина упустил...

Воронятников. Иван Никитич в отпуске.

Ч а ш к и н а. А приедет? Семин тебе сказал: поднажмем, вывернем­ся. А без него? Молчи, Авдей, молчи! Портрет его заел. Черт с ним, оставим портрет, пусть висит, его самолюбие тешит. Хватит и строгого выговора.

Воронятников. С предупреждением.

Чашкина. И премиальными стукнем. Разве мало?

Воронятников. Ладно, черт с ним, пусть висит.

Чашкина. И помолчи.

Воронятников. Попытаюсь.

Чашкина. Уткнись в бумаги, будто дело делаешь. Сама догово­рюсь. (Пошла к двери, открыла.) Семин, входи.

Семин (входя). Можно?

Чашкина. Можно. Мы тут посоветовались с Авдеем Валентинови­чем, решили пойти тебе навстречу: портрет оставим. Парень ты молодой, тем более теперь — отец семейства. Ставить тебя в положение не хотим.

Семин. Спасибо, Евдокия Федоровна. И вас благодарю, Авдей Ва­лентинович.

Воронятников, будто не слышит, уткнулся в бумаги.

Спасибо вам, Авдей Валентинович, говорю.

Воронятников. Слышу, не глухой. Виси на здоровье, срамись.

Семин. Почему же «срамись»?

Воронятников. А потому что скажут: вон, посмотрите на этого гулену, у которого выговор с предупреждением. Улыбка-то твоя зубастая там в самый раз будет. Смех! Ну, поблагодарил — и ступай. Надеюсь, поступок свой прочувствовал.

Семин. Нет, Евдокия Федоровна, уйду я все-таки!

Чашкина. Куда?

Семин. На изоляторный.

Чашкина. Ну чего ты, сказали — портрет оставим, значит, оставим.

Семин. Авдей Валентинович справедливо подметил: какой же порт­рет, когда строгий выговор, да еще с предупреждением. Смех!

Чашкина. Гриша, у тебя же проступок: три дня. Это же справед­ливо.

Семин. А я разве говорю, что несправедливо? Конечно, справедли­во: не гуляй, так тебе и надо. Чашкина. Ну так что?

Семин. Все равно срам. С предупреждением... Воронятников. Может, тебе без предупреждения охота? Семин. Это уж как пожелаете. (Садится к столу, пододвигает к себе

листок бумаги.) Ч а ш к и в а. Что ты сел, что? Семин. Напишу. По желанию надо, да? Чашкина. По какому желанию? Семин. По собственному.

Чашкина. Погоди!

Семин. Чего ж годить, Евдокия Федоровава... Конечно, все в меня тыкать будут: огреб, мол, выговор, достукался... Я все-таки передовой, мне обидно.

Воронятников. Обидно ему, Дуся, обидно!

Чашкина. Авдей!..

Воронятников (резко выскакивая из-за стола). Да я его!..

Чашкина (перекрикивая). Семин, выйди.

Семин (встал). Совсем уйти?

Чашкина. Нет, жди, я позову. Далеко не ходи.

Семин вышел.

Ну кто тебя за язык тянул дразнить его? Воронятников. Я? Его? Дразнил? Чашкина. Он же самолюбивый. Воронятников. А я нет? У меня кожа, как у слона? Нет, не

кожа, кора дубовая! Он самолюбивый? Он бессовестный, а не

самолюбивый. Был бы самолюбивым, честь бы свою берег, вот

что!

Чашкина. Мы же в безвыходном! Четыре дня осталось, а он мо­жет. Ты пойми, он всех спасет: и тебя и меня. Всех! Да и нельзя его отпускать! Таких по всей стране с огнем ищут, с руками рвут. Ты же все лучше моего понимаешь. Снимем с него это — с предупреждением, можно и просто — выговор. Поду­маешь! Что значит — с предупреждением? Так, пустое слово.

Не цепляйся. Выговор — это крепко. (И, не дожидаясь согласия Воронятникова, крикнула в дверь.) Семин, войди! Вошел Семин.

Ч а ш к и н а. Сядь. Да не к столу, а сюда. Снимает с тебя Авдей Ва­лентинович «с предупреждением». Он добрый, душа-человек. Все! Иди, Гриша, работай. (Видя, что Семин о чем-то думает, быстро.) Мальчика-то как назвали? Семин. Пантелеймоном. Ч а ш к и н а. Как?

Семин. Пантелеймоном. Это жена захотела. Она учительница у ме­ня, мудрует. Говорит, зря древние имена из обиходов вышли. (Улыбается.) Эксперимент, значит, делаем. Вроде как уче­ные себе чуму или холеру прививают. (Смеется.) Я ей говорил: будет мальчик, три месяца делай что хочешь. Вот она и нача-ла. (Весело.) Авдей Валентинович, да снимите вы с меня этот выговор. На кой он? У меня настроение радостное, а вы его портите. Вон социологи говорят: у рабочего хорошее настроение надо поддерживать, тогда производительность труда поднима­ется. Вы на эту лекцию ходили? Я ее с удовольствием слушал. Воронятников. С удовольствием! А как же тебе ее без удо­вольствия слушать, когда вся страна, все ученые только и де­лают, что о твоем хорошем настроении пекутся. А ты все ха­меешь и хамеешь! Ч а ш к и н а. Авдей!

Воронятников. Думаешь, ты передовик? Как бы не так! У тебя руки золотые, а до передовика-то тебе еще пыхтеть и пыхтеть! Тебя для стимула на аллее вывесили, а ты вообразил! Ты не передовик! Ты задовик, вот ты кто! Задовик! Ч а ш к и н а. Авдей!

Семин (идет к столу, садится на стул, пододвигает к себе бумагу). Я с вами, Авдей Валентинович, браниться не буду, не так воспитан. (Пишет.) Ч а ш к и н а. Семин, погоди! Воронятников. Пусть пишет, пусть! Ч а ш к и н а. Авдей, не надо.

Семин. Выговор мне. Кто же после этого меня в бригаде уважать будет? Какой уж тут подъем...

Ч а ш к и н а. Снимем выговор.

Воронятников. Нет, не снимем!

Ч а ш к и н а. Авдей, сядь. Семин, выйди.

Семин. Да разве он понимает современного рабочего человека?

Воронятников. Не понимал, не понимаю и понимать не хочу! Голову дам отрубить, а на своем стану. Выговор не сниму.

Семин. Тогда я...

Ч а ш к и н а. Семин, сядь! Авдей, выйди... то есть, наоборот, ты сядь, я уйду... то есть я сяду, а ты выйди... Тьфу! Тихо! Выйди, Семин.

Семин. Пожалуйста. (Пошел.)

Чашкина. И будь недалеко.

Семин. Уж знаю. Только недолго. Я обедать хочу. (Вышел.)

Чашкина. Авдей...

Воронятников. Дуся, не надо! Портим мы их, разлагаем, волю они берут, все забирают без остатка.

Чашкина. Да делать-то что, что делать, я тебя спрашиваю? Кто он мне — сват, брат? Я об общем деле думаю, об общегосу­дарственном.

Воронятников. Пусть меня за это выгонят: упустил, мол, зо­лотые руки. Нет, не упустил — выгнал!

Чашкина. Никто тебя не тронет, и не в тебе дело. План надо дать, это главное, смысл. План! Ты не кипятись. У тебя всегда государственная голова была, ты всегда широко мыслил, верно?

Воронятников (остывая). Верно.

Чашкина. Ну и презирай его в душе, ненавидь даже, но инте­ресы общие выше ставь. Пари над ними, ты умеешь парить, орел. Так говорю?

Воронятников. Парить умею.

Чашкина. И все! Нужен он сейчас. (Зовет.) Семин! Иди сюда!

Входит Семин.

Семин. Сняли?

Чашкина. Гришка, Гришка, любим мы тебя, потому и балуем.

20 В. Розов

Воронятников. Теперь премиальные обратно требовать будет.

Ч а ш к и н а. Авдей!

Семин. У всех будут премиальные, а у меня нет. Ко Дню-то Кон­ституции всегда было.

Ч а ш к и н а. Гриша, Гриша, это уже на вымогательство похоже.

Семин. Евдокия Федоровна, всяких этих красивых слов не боюсь, мы под ними уж и без зонтика ходим. (Надулся.)

Воронятников (Семину). Ты знаешь, что я решил? За прогул в три дня без уважительной причины — вынести тебе благодар­ность. Это тебя устраивает?

Семин. Вы меня не поймите неправильно, Авдей Валентинович, и вы, Евдокия Федоровна."Я на вас не обижаюсь. Все я заслу­жил, все. Только не могу. Человек я такой — гордый, болез­ненный. Уйду я, и все. У нас, слава богу, безработицы нет, руки у меня неплохие... Если, конечно, пожелаете без послед­ствий оставить, я поднажму. Я и сам нервничаю: конец квар­тала. И ребятам своим скажу: поднавалимся. Они могут.

Ч а ш к и н а. Значит, нажать обещаешь, Гриша?

Семин. Увидите.

Ч а ш к и н а. Тогда снимем.

Семин встал, помялся, собираясь что-то сказать.

Чего тебе еще надо, Гриша?

Семин. Только не обижайтесь, уважьте, так сказать, молодого отца. Я к вам с чистым сердцем шел. Вот!.. (Вытаскивает из кармана четвертинку.) По маленькой за Пантюху моего.

Воронятников. Убери!

Семин. Я виноват, знаю, а маленький-то при чем? Шесть килограм­мов весу родился. Доктора говорят — неслыханное дело. Уже рекорд поставил!

Ч а ш к и н а. От такого, как ты, и в полпуда может.

Семин (смеется). И длиной — шестьдесят два сантиметра. Тоже весь медицинский персонал глаза повыкатил. Как же мне от радости... Ну, не буду. (Разлил водку в два стакана, себе на­лил в крышку от графина.) За Пантелеймона прошу!

Чашкина, взяла стакан, Воронятников не берет.

Чашкина. Пригубь, Авдей, бери. (Тихо, на ухо.) Об общем деле

думай, Авдей. Воронятников (берет стакан; глухо, Семину). Тебя да таких,

как ты, действительно в Америку послать работать хорошо бы...

Вы бы там живо всю капиталистическую систему развалили.

Ну, поздравляю.

Чокаются.

Пусть тебя твой Пантелеймон мучает, как ты меня. Семин (хохочет). Пускай, пускай! Я ему волю давать буду, все стерплю, пусть развивается. За него!

Все выпили.

Спасибо вам! Большое спасибо! Я ведь знаю, душевные вы

люди. (Ушел веселый.) Чашкина. Ну, леший с ним! Зато голова у нас с тобой болеть

не будет. Воронятников. Да, воспитали... Ты там действительно скажи,

чтобы его персону на аллее не трогали. Чашкина. А я ничего и не говорила. Я знала, Авдей, чем дело

кончится. Воронятников. Зачем же я-то, Дуся, всю свою жизнь себя в

руках держал, терпел. Мне-то, думаешь, тоже козлом прыгать не

хотелось? А я только одно слово знал: надо! Мы же государство

разума строим и смысла. У него все должно по графику идти,

Дуся, во всем. А такие, как он... Ч а ш к и н а. Вылазят они из графика, это точно — живые... живым

больно.

Воронятников (взревев). А я мертвый? Чашкина. Мы для них старались, Авдей, для них. Воронятников. На пенсию хочу, Дуся. Уйду! И ты уйди? И все

вместе уйдем. Все!.. И пусть они сами, без нас. Как хотят! Мы

им плохи. А они лучше? (Вдруг засмеялся.) Ничего-ничего!..

Пусть он своему Пантелею волю дает. Тот ему покажет! Он

еще на моем месте повертится!.. Одного хочу, Дуся, — дожить,

посмотреть, как Пантелей из него человека делать будет. Только

бы посмотреть! Только бы дожить!

20*

Голос автора. И на операционном столе под наркозом мне гре­зился бой, танковая атака, рев самолетов, взрывы бомб... Про­снулся я в палате коек на четырнадцать, покрытых новыми зелеными плюшевыми одеялами. Была глубокая ночь. Боль­шинство раненых спало. Несколько человек покуривали само­крутки. А в углу на столике стоял патефон, и худенький па­ренек, попыхивая цигаркой, проигрывал пластинку. По палате тихо-тихо плыла мелодия на тему «Разлилась река широко, милый мой теперь далеко». Я успел все это разглядеть, прежде чем бросил любопытствующий взгляд на свои ноги. Может быть, потому, что боялся сразу бросить этот взгляд. Посмотрел и очень удивился. Под одеялом явственно проступали обе но­ги — одна нормальная, а другая громадная. Это, как я понял позднее, от гипса, в который я был упакован до середины жи­вота. Около меня сидела хорошенькая блондинка с милым, доб- * рым лицом. Она, поймав мой взгляд на гипсовую ногу, пояс­нила:

— Решили подождать ампутировать: может быть, удастся спа­
сти.

— Как вас зовут? — спросил я?

— Мария Ивановна.

— А фамилия?

— Козлова.

Какое дивное совпадение! Мария Ивановна — моя учительница в театральном училище, знаменитая блистательная актриса Мария Ивановна Бабанова. А Козлова — ведь это фамилия Надюши, моей любимой девушки, моей безумно любимой, до сумасшествия.

— Что вы хотите? — спросила доктор с дважды радостным для
меня именем, отчеством и фамилией.

— Пить.

Белоснежная фея обрадовалась, быстро налила мне из графина, который стоял на предпостельной тумбочке, воды, подала и сказала:

— Хороший признак. А есть хотите?

— Хочу.

Мария Ивановна чуть не засмеялась. Глаза ее зажглись, как будто там внутри нее кто-то чиркнул спичкой.

— Что бы вы хотели съесть?

Что может хотеть полумертвый солдат, давно вообще ничего не евший? Я полусерьезно сказал:

— Хочу пирожков с мясом... и компота.

Тогда это звучало примерно так, если бы я в Москве в декабре, когда на улице тридцать градусов мороза, попросил дать мне тарелку свежей садовой клубники. Можно это сделать? Вы за­смеетесь и скажете: едва ли. А я возражу. В идеале можно, до­пустим, слетать на самолете в Калифорнию и привезти. Там именно в эту пору, в декабре, на каком-то банкете я ел эти самые душистые свежие ягоды.

Марию Ивановну порадовал мой пробудившийся аппетит, она его также назвала прекрасным признаком. Мы перекинулись с ней еще двумя-тремя короткими фразами, потом она молча посидела у моей койки и, видимо, успокоенная, ушла. Я по­грузился в долгий, глубокий сон.

Занавес