Константин Григорьевич сусликов - 11 года. Лариса — девочка, 18 лег. Секретарша — лег сколько угодно

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Открывается занавес. На сцене полумрак, и слышится голос ав­тора,

Голос автора. Здравствуйте, товарищи! Я — автор пьесы, кото­рую вы сегодня смотрите. Мне бы хотелось поделиться с вами одним соображением по поводу своей профессии. В отличие от прозаика, поэта, критика драматург никогда не может высту­пить сам лично. Ну, допустим, прозаик пишет роман, рассказ или повесть и всегда имеет счастливую возможность лично от себя развить или пояснить чувства и мысли своих героев, да и просто сказать что-то от себя. Например: «Кстати, замечал ли ты, любезный читатель, что люди, рассеянные с подчинен­ными, никогда не бывают рассеянны с людьми вышестоящи­ми?» Это вдруг, неожиданно замечает, если мне не изменяет память, Тургенев в одном из своих романов. Мысль тонкая, и мы с удовольствием ее отмечаем.

Или: «Эх, тройка, птица-тройка... Кто тебя выдумал?» — горя­чо восклицает вдруг совершенно от себя Николай Васильевич *• Гоголь. И мы действительно вместе с Гоголем думаем: кто ее выдумал, эту тройку?

Так же волен и поэт. «Ах, ножки, ножки! Где вы ныне? Где мнете вешние цветы?» Забыл в этот миг Александр Сергеевич Пушкин и Онегина, и Татьяну, и Ленского, вспомнил чьи-то ножки и тут же, прервав действие, поведал нам о них. Таково свойство художественной прозы и поэзии. Автор свободно входит в ткань ее и так же свободно выходит: и называется это «авторское отступление», иногда — «лирическое отступление». А что делать драматургу?

Занавес открылся, персонажи начали диалог, мизансцена сме­няется мизансценой. Действие уже не остановишь, не скажешь:

«Товарищи, подождите минутку, я припомнил один случай...» Нет, этого сделать нельзя.

Но я постараюсь воспользоваться паузами, когда действие еще не началось.

ЗАСТУПНИЦА

ШУТКА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

КОНСТАНТИН ГРИГОРЬЕВИЧ СУСЛИКОВ - 11 года. ЛАРИСА — девочка, 18 лег. СЕКРЕТАРША — лег сколько угодно.

В кабинете — Константин Григорьевич С у с ля-ков. Входит Лариса, девочка-подросток, тоненькая, с острым носиком. Она ведет себя вполне достойно и солидно, но видно, что это только от волнения она такая подобранная и деловитая.

Лариса. Здравствуйте, Константин Григорьевич!

Сусликов. Здравствуй... (добавляет) те.

Лариса. Я дочь Перекатова Ивана Николаевича, меня зовут Лариса.

Сусляков (уже твердо). Здравствуй, здравствуй, Лариса! (Как буд­то что-то вспомнив.) А-а-а, это ты!

Лариса. А разве вы меня знаете?

Сусляков. А как же! Мне мой Вовка о тебе рассказывал. Вы с ним в школе за одной партой, да?

Лариса. Да.

Сусликов. Садись-садись... Это уж не ты ли моего Вовку щиплешь, Лариса? У него вот тут (показал руку выше локтя) синячище.

Лариса. Он меня каждую минуту своей авторучкой в бок тык-тык...

Сусликов. Ручкой тебя в бок... (Поняв, почему Вовка так посту­пает.) Скажи-ка!.. Да, растет парень, растет...

Лариса. Вот именно. А как маленький!

Сусляков (более внимательно разглядывая девочку). Мордочка у тебя симпатичная. Вовка у меня парень умный, верно?

Лариса. Умный.

Сусляков. Как-то ты так сухо о нем: «умный», а вроде плохой. Ты скажи, в чем дело. Я отец. В случае чего...

Лариса. Нет, он учится хорошо.

Сусляков. Чем же он тебе не по вкусу?

Лариса. Я ничего о нем не сказала.

Сусляков. Ты учти, Ларочка, я директор целой фабрики. А почему менн директором сделали? Потому что у менн глаз — рентген. Как глину — каждого насквозь вижу. (Засмеялся.) Не пугайся, не пугайся, я шучу. Ты, значит, жаловаться пришла?

Лариса. На кого?

Сусликов. На Вовку.

Лариса (смотрит на Суслякова в полном изумлении}. Вы что, меня за дурочку считаете?

Сусликов (обидевшись). Тогда что у теби? Побыстрей, я занят.

Лариса. Я насчет моего папы.

Сусляков (хмуро, сухо). Давай-давай.

Лариса. Может быть, мне не надо было к вам идти, нехорошо...

Сусляков. Ну что нехорошего? Пришла так пришла, если дело.

Лариса. Я бы, конечно, ни за что не пошла, но дома такая обста­новка... Мама плачет, Никита, того гляди, совсем уйдет...

Сусляков. Ну-ну...

Лариса. Папу словно подменили... Пить много стал, и часто.

Сусликов. Слыхал.

Лариса. Мама плачет. Никита, мой старший брат, старается дома не бывать. Я, конечно, держусь...

Сусляков. Слушай, а что с ним случилось, с твоим батей? Когда я лет пять тому назад пришел сюда, тише твоего отца никого и не было. И глаз всегда ясный, и работал как часы. Может, ты чего там подноготное знаешь? Давай без стеснения. В случае чего — помогу. Замечаешь?

Лариса. Да.

Сусляков. Ну-ка, ну-ка, выкладывай. Лариса мнется.

Не стесняйся, давай!

Лариса. Видите, папа совсем не современный человек.

Сусликов (насторожившись). В каком разрезе?

Лариса. Он какой-то старомодный. Вот, например, меня за день раз двадцать схватит, поцелует.

Сусликов. Когда «под мухой», что ли?

Лариса. Нет, и когда трезвый.

Сусликов. А-а-а, моя тоже так и норовит Вовку лишний раз лизнуть, да он отбивается.

Лариса. Это же несовременно. Наше поколение жестче, проще. Потом у него нет стойкости, ну, твердости, что ли, чисто муж­ских черт. Вот у нас во дворе есть мальчик Петя. Железный! На два года меня старше...

Сусликов. Что это за Петя?

Лариса. Это не важно, я к слову...

Сусликов. Да, давай-ка пока Петю в сторону. Дальше!

Лариса. Вот, по-моему, причина: папа очень чувствительный, рани­мый, чуть что — обижаетсн. Мама, например, ему говорит: «Скажи Никите, чтобы не ивлнлся в час ночи или хоти бы зво­нил, если задерживаетсн». А папа говорит: «Как же я ему ска­жу, Шурочка?..» Маму мою Александра Васильевна зовут. «Как же и скажу, если ему уже скоро двадцать лет и он сту­дент третьего курса? В этом возрасте, Шурочка, человек сам все должен понимать». Мама на него... Я папу понимаю, он в общем-то прав. Никита большой, он уже выучился, его теперь жизнь учить будет. Это он сам мне так говорил. И пусть оста­вят его в покое. Он хороший, только задерганный. Все дергают и все учат. Знаете, прямо с ума сойдешь. Говорят, мы грубые. Мы не грубые, мы обороняемся. Извините, я все сбиваюсь...

Сусликов. Ничего-ничего. Ох, до чего вы одинаковые! Мой Вовка... Чаю хочешь?

Лариса. Спасибо, выпью. Я волнуюсь.

Сусликов. Вижу. А ты не волнуйся. Если дело чистое, чего самому себе нервы дергать. (Нажал кнопку.)

Вошла секретарша. Два чая с лимоном.

Лариса. Мне, пожалуйста, без лимона. Секретарша ушла.

Сусликов. Значит, ты считаешь, отец по слабости воли пить начал?

Лариса. Это, так сказать, причина. А повод другой.

Сусликов (не сразу поняв). Ты отличница, что ли?

Лариса. Нет, я учусь неважно, почему-то не дается. Но Петя гово­рит: ты не отчаивайся, у тебя ученого ума не густо, зато при­родный, говорит, есть.

Сусликов. Петя у тебя авторитет?

Лариса. Он же старше на целых два года.

Сусликов. Верзила, наверное.

Лариса. Да, высокий.

Сусликов. А мой Вовка ростом не удален, это верно... Секретарша приносит чай, ставит на стол.

Лариса. Спасибо.

Секретарша. На здоровье.

Сусликов (вынужден). Спасибо, Ирина Леонидовна.

Секретарша (удивленно и даже радостно). Пожалуйста, Констан­тин Григорьевич! (Ушла.)

Сусликов. Так какой, ты говоришь, повод? (Достал из стола свер­ток, развернул.) Бери бутерброд, баранки.

Лариса (беря баранку). Спасибо.

Сусляков (ест бутерброд). Выкладывай.

Лариса. Вы извините, но все, по-моему, получилось из-за вас.

Сусляков. Из-за меня?

Лариса. Да.

Сусляков. Интересно...

Лариса. Папа чувствительный...

Сусляков (мрачно). Ты говорила.

Лариса. А вы с ним... Только, пожалуйста, не сердитесь... Вы с ним грубы.

Сусляков. То есть?

Лариса. Мы смотрим, папа на глазах меняется. Понять не можем. Задерганный какой-то стал, нервный, по ночам стонет. А потом он, слышу, говорит маме: «Не могу больше, не могу!»

19 В. Розов

Сусляков. Чего же это он не может?

Лариса. Не могу, говорит, больше с Сусликовым работать.

Сусляков (мрачно). Ну, не может — подал бы заявление об уходе.

Брось пить и плыви, куда тебе нравится. Лариса. Мама ему так и сказала. А он: «Я же, Шурочка...» Мою

маму Александра Васнльеява зовут... Сусляков. Ты говорила. Лариса. Извините... «Я же, говорит папа, я же здесь двадцать пять

лет работаю, а Сусляков — всего ничего». Сусляков. Так-так... Может, мне заявление об уходе подать, а?

Пауза.

Я бы и подал, милая. Думаешь, швейная фабрика — рай? Подал бы! Да человек я подневольный. Куда назначили, там и тру­жусь. Подал бы! Лариса. Если вы хотите, я могу пойти и попросить за вас.

Сусляков. Чего попросить?

Лариса. Чтобы вас освободили.

Сусляков. Что ты мелешь?!

Лариса. Простите... чтобы перевели на другую работу, получше.

Вы скажите, к кому мне обратиться, кто вами заведует. Сусляков (сердито). Мною, милая, никто не заведует. Лариса. Я неправильно выразилась, извините. Ну... кто вами руко­водит...

Сусляков. Говори о деле. Лариса. Я пришла попросить вас не разговаривать с папой грубо,

не оскорблять его.

Сусляков. Когда это я оскорблял его, когда? Лариса. Как — когда? Зачем вы ему, например, вчера сказали: «У те­бя на плечах голова или кадка с капустой?»

Сусляков. Я не помню, что говорил. У меня дел выше горла, вся­кую мелочь не упомнишь. И какое же это оскорбление? Это за­мечание.

Лариса (горячо). У моего папы на плечах голова, а не кадка с ка­пустой, так и знайте, голова! Папа наизусть половину Пушкина знает, половину Лермонтова, половину Некрасова, даже прозу

Гоголя. «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи» — минут двадцать подряд читает. Я всегда под этот рассказ засыпала, когда маленькая была. Он говорит мне, говорит... (Чуть не заплакала.) На той неделе вы папе сказали: «Катать бы тебе чурбаки, как та мартышка, а не в плановом отделе работать». Разве так можно?! И за что? За то, что вам папа какую-то, извините, липовую бумажку не согласился подписать.

Сусляков. Липовую? А тебе, доченька, папа не рассказывал, что без этой липы могут у рабочих премиальные в конце квартала калошей накрыться, а?

Лариса. Я не знаю...

Сусляков. А ты знай! Вы там в своих книжках одни идеалы да

интегралы учите.

Лариса. Мы учим, чему нас учат... На той же неделе вы при всех кричали на папу и назвали его килькой. Мой папа маленький, худенький. Может быть, он и похож на рыбку... Сусляков. Да я на всех кричал, на всех!

Лариса. На всех — это меня не касается. Кто позволяет на себя кричать — значит, он того и стоит. А папа из деликатности не может вам отвечать. А дома... Сусляков. Да что особенного, что?

Лариса. Как — что? Вы топчете его человеческое достоинство! Сусляков. Чего топчу?

Л а р и с а. А если у человека растоптать его человеческое достоинство, он и не человек будет, а так — на все способный. И на воров­ство и на обман. Он же не человек — без достоинства если. Или с горя сопьется, а может быть, и с собой покончит. (Еле сдерживая слезы.) Папа не может жить, когда его уни­жают. Пусть вы директор, а он только инженер... Сусляков. Да все-то живут, живут! Лариса. А я не хочу! Сусляков (встал). Ну, будет! Во-первых, ты не лезь куда вашему

брату еще не положено.

Лариса. Почему не положено?! Это мой папа. Я совершенно сво­бодно могу...

19*

^

Сусляков (прерывая). А во-вторых, ты на фабрике хоть раз в своей жизни была?

Лариса. Была, на вашей — на экскурсии.

Сусляков. Ну и как?

Лариса. Интересно. Только очень много грязи.

Сусляков. Где?!

Лариса. И в пошивочной и у закройщиков.

Сусляков. Уберут.

Лариса. Кого?

Сусляков. Не «кого», а «чего». (Поглядев на Ларису.) Нет, уж я своему Вовке такую подколодную в жены не посоветую!

Лариса. А я бы и не пошла за него!

Сусляков. Чем же это он тебе плох? Погоди, к пятнадцати годам под потолок вымахает — твой Петька ему и до плеча не доста­нет.

Лариса. Все равно Петя его на два года старше останется. Этого уже и по большому блату не переменишь.

Сусляков. У меня шестьсот человек под началом...

Лариса. Константин Григорьевич, я знаю, что вы сейчас скажете: вы большую жизнь прожили, трудную, воевали, нервы расша­таны. Но мы-то в этом не виноваты. Вам расшатывали нервы, вы расшатываете нервы, мы будем расшатывать нервы. Кто-то должен остановиться?! Папа сказал: вы хотите ему вывесить выговор. Теперь, когда исполняется двадцать пять лет его ра­боты...

Сусляков. За дело ему выговор, за дело!

Лариса. Нет! Папа сказал, что виноваты вы, а теперь ищете стре­лочника, на которого...

Сусляков. Ах, я виноват, я? Это по моей вине опять пошили двести пятьдесят платьев одного фасона и одной расцветки, которые и по уцененным ни в одной деревне не берут? Это я планировал или твой папа?

Лариса. Папа говорит - предупреждал, не хотел, а вы сказали: поток нарушать нельзя, шей из чего есть. Приказали.

Сусляков. Знаешь что, Ларочка, катись-ка ты со своим папой!

Лариса. Что? Вот вы как говорите, вот?

Сусляков. А я на хвост себе наступать не позволю!

Лариса. Я тоже! Я оскорблять и мучить своего папу не дам! Мама плачет, Никита где-то пропадает. Я не мама! (Встала, ходит по комнате.) Имейте в виду: если вы не перестанете кричать на папу, портить жизнь ему и всем нам, я вас в такое положение поставлю!.. Я такое устрою! Я туда пойду! Это что же такое? Как вы смеете! Туз выискался! Цаца какая! Не смейте на моего папу кричать, слышите?!

Сусляков (растерявшись). Тихо... Тихо...

Лариса. Нет, не тихо! Я буду громко! Пусть сюда кто угодно при­ходит. Имейте в виду: я в таком возрасте, когда мне ничего не страшно. Я в кружке авиадела занимаюсь. Я уже в кабине настоящего самолета сидела. Может быть, и в космическую ракету сяду! Я все могу. У меня расчета нет. Я вам такое сделаю! Вас потом и складским сторожем никуда не возьмут. Не смейте на моего папу кричать, слышите, не смейте! Да я... (И вдруг теряет сознание, падает на ковер.)

Сусляков (в ужасе). Аи! Эй! (Зажимает себе рот. Подошел к Ла­рисе, поднимает ее с пола, сажает в кресло. Трогает рукой лоб.) Лариса... Ларочка... Лара... Ай-ай-ай... (Достает из кармана валидол. Подумав, прячет обратно. Достает нитроглицерин. Тоже убирает его в карман. Мочит платок в воде, прикладывает ко лбу Ларисы.)

Лариса приходит в себя.

Ты что? С ума сошла? Ты что, дурочка? Лариса. Извините, я как-то воздухом подавилась. Я больше не могу,

у меня сил нет. (Зарыдала.) Я бы не пошла, но вчера он упал

на лестничной площадке, соседи видели... (Плачет.) Сусляков. Тихо ты, тихо... Вот как ты папу любишь... Хорошая

ты девочка! Так-то ведь не все папу любят. Это хорошо...

Я не буду, слышишь, я больше не буду, Ларочка, обещаю. Лариса. Я бы ни за что не пришла, но папа слабый, мама плачет,

Никита...

Сусляков. Я все понимаю, все. Лариса. Извините.

Сусликов. Ну ничего, ничего, бывает.

Лариса. Я, конечно, могла через вашего Вову действовать.

Сусляков. Как это, Ларочка?

Лариса. Ну, я бы ему все рассказала. Он бы с вами сам дома пого­ворил.

Сусляков. Ну, положим...

Лариса. Да-да! Если я захочу, он для меня все сделает. Хотите докажу?

Сусляков. Ну не надо, не надо! Чего там доказывать. Не надо. Мать и так Володьке много воли дает.

Лариса. Вы извините, нам воли не дают, мы ее сами берем. Я не хочу через Вову. И нечестно, и вроде я у него в долгу буду.

Сусляков. Тихо, тихо... Я послежу за собой, постараюсь... Вот ты говоришь — кричу. А на меня в главке?

Лариса. Тоже кричат?

Сусляков. Нет, чего нет — того нет. Там, когда план не даем, или брак идет, или какие письма от трудящихся, там не кричат, там с тобой мягко, тихо. Только от этого мягкого голоса у меня, Ларочка, каждый раз по спине мурашки бегут, как от змеиного шипу. Производство!

Лариса. Понимаю... Извините, но я не могла к вам не прийти.

Сусляков. Я понимаю.

Лариса. Только, пожалуйста, папе не говорите, что я у вас была. Он этого не поймет, расстроится. Он несовременный.

Сусляков. Ясно! Могила! Ни полслова. Только уж и ты пойди мне навстречу: Вовке моему ни гугу, ясно? Он парень хороший, но тоже очень уж много от людей требует. А люди, Ларочка, они — люди. Все вы в этом возрасте... Эх! (Махнул рукой.) Скорей бы уж вырастали!

Лариса. До свидания! (Прощается с Сусляковым за руку.)

Сусляков. А что этот Петька, только на два года старше — и всего достоинств?

Лариса. Ваш Вова тоже хороший. Но он не в моем вкусе. До сви­дания. (Ушла.)

Сусляков (снимает телефонную трубку). Зинаиду Федоровну...

Не узнал, быть тебе богатой... Зиночка, вот какое дело. Ты там

выговор Перекатову заготовила?.. Ага!.. Ну порви его... Я решил, я и перерешил. Он оказался человеком опасным... Да-да, этот хлюпик... Чем?.. Оказывается, все, что у нас делается, носит... Куда? Людям, от которых мы зависим... Да нет, ты уж невесть что подумала... И не называй его хлюпиком, не надо... И вот еще что, Ларочка... то есть,.. Не кричи, не кричи, не будь глу­пой, Ларочка — это девочка... Да не в том смысле девочка. Это школьница, шестой класс кончает, с моим сыном на одной пар­те сидит... Да вот еще что, Зиночка. Я сегодня сразу домой пойду, кино отменяется. Жена звонила, ей нездоровится, да и с Вовкой поговорить надо. Что-то там у него не заладилось... Да нет, нет, учится он хорошо, мне с ним как мужчина с муж­чиной поговорить надо. Так что не жди... Ну, потом сговоримся. Будь здорова, Ларочка... Тьфу! Зиночка!.. Зиночка! В трубке слышатся короткие гудки.

Тьфу! Трубку повесила... (Кладет трубку.)

Голос автора. Я хочу объяснить, почему я назвал пьесу «Че­тыре капли».

Видите ли, иногда название пьесы возникает сразу. Бывает, что название рождается раньше самой пьесы — в голове вер­тится только одно название. Случается и наоборот: пьеса готова, а название никак не придумывается. Так случилось со мной и на этот раз. Особенная трудность была в том, что здесь четыре пьесы в одной, как матрешки. Думал-думал, потом решил: маленькие они, капельные, и, поскольку их четыре, назову «Четыре капли». Но это формальный ход ума. Спектакль, пьеса — это непременно должно быть что-то такое животвор­ное, оздоровляющее... Вы замечали: прочитаешь хорошую книгу и чувствуешь себя не только радостно, но и здоровее. Спектакль тогда хорош, когда те зрители, которые пришли в театр всем в жизни довольные, уходят после представления чем-то обеспокоенные; а другие, которые во всем отчаялись, так сказать, жить не хотят, ушли бы взбодренные, с верой в жизнь: нет, мол, не все в жизни скверно, поживем, поборемся! Искусство — оно может быть и своего рода лекарством.

Вот я и придумал: хорошо бы и мои пьесы в какой-то степени кому-то хотя бы чуть-чуть помогли. Четыре капли... Но потом мысль моя ушла в третье измерение. Говорят, в капле воды может отразиться весь океан. Я, конечно, об этом не меч­таю. Но хорошо бы и в моих капельках отразились какие-то определенные явления нашей жизни.

И последнее. Автор должен быть добр сердцем и уметь плакать. Может быть, эти четыре капли — это четыре мои слезы.

Занавес

КВИТЫ