Глава одиннадцатая

В предыдущей главе я писал, что помню последний визит Высокого в Риджайне – похоже, я помню их все, – отчасти потому, что Анна в тот раз попросила у него денег, но в основном потому, что это было накануне нашего отъезда в Калгари, то есть в конце наших счастливых дней, хотя тогда они вряд ли казались нам такими. Незадолго до моего сердечного приступа. Незадолго до того, как мы рассказали клону, кто он такой. Еще я помню, что вскоре после ухода Высокого Алан впервые захотел иметь собственные деньги.

Он сказал нам, что ему не понравилось брать деньги из кошелька Анны; он знал, что такое воровство. И ему не понравилась ее реакция на то, что он их взял. А у всех мальчиков, которых он видел на улице, – было трогательно, что он считает себя мальчиком, такое искаженное осознание самого себя, за которое, возможно, именно мы были в ответе, – есть собственные деньги.

– У тебя есть деньги, – сказал он Анне. – Когда тебе нужны еще деньги, ты просишь их у Высокого, – вообще‑то это прозвище Алан и придумал, – и он дает их тебе. У Рэя есть деньги. Почему у меня денег?

– Нам надо об этом поговорить, – сказала Анна.

В ходе занятий Анна объясняла Алану про деньги, чтобы помочь ему овладеть математическими навыками (предполагалось, что этим обучением займусь я). Она также полагала, что он должен уметь обращаться с деньгами. С математикой у него не было проблем – он смог расплатиться за еду и колу на Скарс‑стрит, отлично умел подсчитывать сдачу, – но само понятие денег как средства расчетов оставалось для него непостижимым. До него не доходило, как можно отдать что‑то ничего не стоящее – кусок бумаги, металлический кружок – и получить взамен нечто ценное.

Я слушал их разговоры. Мне хотелось сказать Алану (но я не сказал), что главная ценность, которую можно купить за деньги, не считая еды, крова и медицинской помощи, это время. Правда, после смерти Сары у меня был избыток, даже переизбыток свободного времени, и это был настоящий ад. Я был бы счастлив иметь меньше времени. И я рад, что сейчас оно наконец заканчивается.

– Нам надо об этом поговорить, – повторил Алан.

– Что бы ты купил? – спросил я Алана. – Только, пожалуйста, не говори, что купил бы девушку.

– Я бы купил девушку.

– Я так и знал, – кивнул я.

– Ты не купил бы девушку, – заявила Анна. – Мы бы тебе не позволили.

– Я ведь не насовсем, понимаешь? – объяснил Алан.

– Я понимаю, – сказала Анна. – Но нет. Выброси это из головы.

– Это у меня в голове, – ответил он.

– Жаль, – сказала Анна.

Алан обдумывал следующий шаг.

– Если вы дадите мне денег, – сказал он нам, – то я куплю компьютер.

(Эта была его первая конструкция «если… то». Он, конечно, и до этого понимал причинно‑следственные связи, но теперь научился использовать их в речи.)

– Я хочу компьютер.

Он знал о существовании компьютеров, знал, что компьютеры есть у всех, но понятия не имел, что он с ним может и будет делать.

– Компьютеры стоят много денег, – сказала Анна.

– У Рэя много денег, – возразил Алан. Потом повернулся ко мне: – Если ты дашь мне свои деньги, Рэй, я куплю компьютер. И свисток.

– Свисток?

– Да. Я куплю свисток, как у рефери, серебряный свисток, и буду в него свистеть.

– Я куплю тебе свисток, – пообещал я.

Я действительно купил ему свисток в спортивном магазине, прежде чем мы уехали из Риджайны. Он висел на шнурке. Алан носил свисток на шее и свистел в него, когда вздумается, но только в доме. Однажды он вздумал засвистеть, когда Анна замешкалась и не подала ему вовремя ужин, но она это быстро пресекла.

Если мы не дадим ему денег, он пойдет работать, сказал Алан. Он знал, что такое работа, понимал, что работают ради денег. Мы были уверены, что он работал почти всю свою жизнь, но при этом, чем бы он ни занимался на Отчужденных землях, – он об этом не говорил – ему не платили. Анна купила книжку, которая называлась «Когда я стану взрослым». Там был перечень профессий, их описания и яркие иллюстрации. Огромное множество занятий, сгруппированных по алфавиту, куча профессий на каждую букву, кроме, пожалуй, «Ы». На букву «Р» был даже «рентгенотехник». Каждая профессия была достойна и заманчива, при этом не было никаких упоминаний о зарплате. За несколько недель на занятиях Анна прочла с Аланом эту книгу, по паре букв в день. В середине процесса Алан ненадолго решил, что хочет стать журналистом. На его выбор повлияла цветная иллюстрация (книга была устаревшей) с изображением красивого, хорошо одетого мужчины, который стоял перед камерой и держал микрофон. На букву «З», как и предполагалось, значились «зоолог» и «зверолов», но кульминацией стал «заливщик льда». Алан решительно настроился стать им.

– У тебя есть работа, – объяснила ему Анна.

Я считал такие разговоры рискованными.

– У меня нет работы, – возразил он.

– Есть, – сказала Анна. – Твоя работа – это учеба.

– Это не работа, – сказал он.

– Работа. Важная работа.

– Тогда дай мне денег, – сказал он.

– Это не такая работа, – вмешался я, чтобы помочь.

– А какая это работа? – спросил он.

– Это работа, которую ты выполняешь, но не получаешь за нее деньги.

– Это не работа, – возразил он.

– Это твое дело, – сказал я.

– Мое дело – учить тебя, – подхватила Анна.

– Это твоя профессия? – спросил он ее.

– Не совсем профессия, – ответила она. – Это дело, которым я занимаюсь. Оно было моей профессией.

– Какая у тебя была профессия? – спросил Алан.

– Я была учительницей.

– Ты была учительницей?

– Да, – кивнула она.

– Тебе давали деньги? Люди, которых ты учителевала?

– Люди, которых я учила, – поправила она.

– Они тебе давали деньги?

– Нет, – ответила Анна. – Дети, которых я учила, не давали мне деньги. Мне платила школа. Рэй тоже был учителем.

– Ты был учителем? – спросил он меня.

– Был.

Он ждал, что я закончу фразу, и сам подсказал:

– Учителем.

– Да.

– Тебе тоже платила школа?

– Платила, – кивнул я. – Сейчас я на пенсии.

– Что ты сказал?

Задавая этот вопрос, он обычно подразумевал: «Что ты имеешь в виду?»

– Я больше не учу, – ответил я. – Закончил работу.

– Закончил работу? – переспросил он.

– Да. Анна тоже на пенсии, – ответил я.

– Она закончила работу?

– Да.

– Ты меня учишь, – повернулся он к Анне.

– Я тебя учу, – согласилась она. – Но это не профессия.

– Он дает тебе деньги, – заявил Алан.

– Кто?

– Высокий.

– Он дает мне деньги, чтобы мы могли жить. Покупать еду.

– У тебя нет работы, – подытожил он, – а Высокий дает тебе деньги. У Рэя нет работы. У него есть деньги. У него много денег. Мне нужны деньги.

Что и требовалось доказать, подумал я.

Прежде чем продолжить отчет, мне бы хотелось поговорить о том, как вы представляете себе клона. Вы представляли его себе, пока я не рассказал вам о нем, просто «клоном». Для меня он тоже был просто моим клоном, моей копией, пока мы не встретились с ним в Оттаве. Я имею в виду ваши художественные представления, образы, с которыми вы сталкивались в книгах, фильмах и телепередачах, хотя, честно говоря, их никак нельзя расценивать как нечто художественное.

Алан не был вымыслом чьего‑то воображения, фантазией или аллегорией. Он не был благородным дикарем, хотя имел черты и благородные, и дикарские. Мир, где он оказался, был не воображаемым, но для него – весьма новым. По сути, полным чудес. Кое‑какие явления и вещи его действительно изумляли, особенно молодые девушки, а также зеркала, телевидение, хоккей с шайбой, секс между женщинами и мужчинами, шоколадное мороженое с шоколадной крошкой и Анна – возможно, самая удивительная из всех. (Чем был для него я? Трудно сказать. Чем угодно, но не чудом.) Но к большей части того, что он видел за границей Отчужденных земель – если его ничто не пугало и не отталкивало – он оставался безразличным, на удивление нелюбопытным. Он не был диким ребенком, мальчиком, воспитанным волками. Вопрос, кто его воспитывал, если вообще воспитывал, так и остался без ответа. Возможно, ему бы даже больше повезло, если бы его воспитали волки. Он не был монстром, не был жестоким или уродливым. Думаю, он походил на мрачную химеру Франкенштейна, поскольку их обоих создал человек, пошедший против природы, узурпировавший право Бога сотворять жизнь. Но Алан не был сделан из запасных органов – он был предназначен стать их источником. Клонирование дало возможность оживлять мертвых, но Алан не был и призраком из прошлого, Рипом Ван Винклем – честно говоря, это я чувствовал себя таким в его присутствии, – хотя, по сути, он являлся существом из прошлого, пусть и не совсем. Как и все клоны, он был ретроградным, а его существование – реакционным, подавление различий препятствовало эволюции вида. Он не был тем трогательным, привлекательным, тупоголовым болваном, каких упорно изображают в книгах и фильмах, слишком хороших для этого мира и невольно представляющих для него опасность. Алан ни для кого не представлял опасности, однако правительство очень его боялось. Если, как надеется организация Анны, процесс, начавшийся с того, что Алана нашли за границей Отчужденных земель, приведет к отмене клонирования человека, что мы, замешанные в этом оригиналы, будем делать с двумястами пятьюдесятью миллионами уже существующих клонов? Есть ли какой‑нибудь гуманный этический выход, кроме как позволить им жить среди нас? Каковы будут последствия? Массовая паника? Массовая истерия? Массовая шизофрения? Всеобщее саморазрушение? Междоусобная война «близнец против близнеца»? Новое учреждение рабства? Не знаю, как организация Анны отвечает на эти вопросы. Мы их переселим? Найдем им место, где они смогут жить, как люди, но обособленно? В Гренландии? На Мадагаскаре? Прецеденты и перспективы ужасают.

Когда Высокий в последний раз пришел к нам в Риджайне – мы уже собирались уезжать, – я спросил его про пупок клона.

Мы с Анной обсуждали это. Может быть, до рождения Алан питался внутриутробно, хотя организация Анны считала, что это поколение клонов не выросло в человеческой матке. Анна рассказывала, как в утробе из эмбриона вырастает пуповина и прирастает к стенке матки. Но если Алана не выносила женщина, как и почему у него появился пупок? Был простой ответ, с которым мы не были готовы согласиться – во‑первых, из‑за его горечи, и во‑вторых, потому, что он ничего не объяснял. Если у зародыша формируется пуповина, разумно предположить, что она формируется независимо от окружающей среды. Есть ли рядом стенка матки, к которой можно прирасти, нет ли – не важно. У зародыша отрастала пуповина, но при альтернативном способе вынашивания зародыша она просто свисала – бесполезно, безнадежно. И, нужная или нет, перерезалась при рождении. Анна допускала, что в неизвестном нам инкубаторе, изобретенном правительством, могло быть гнездо входа: через него питался зародыш и к нему вместо стенки матки присоединялась пуповина.

– Откуда у него пупок? – спросил я.

– Скажу откровенно, Рэй, – ответил Высокий, назвав меня моим настоящим именем. – Мы не знаем. Но я тронут вашей заинтересованностью.

В начале июня Высокий встретил нас, когда мы приехали в Калгари – красивый город, великолепно расположенный, но оказавшийся для нас недобрым. Высокий ждал перед апартаментами на Четырнадцатой улице на юго‑западе. Паршивое место, где на нас обрушились несчастья. Встреча была короткой. Высокий вручил нам ключи. Помог занести багаж. Потом уехал. Уезжая, он дал Анне конверт с наличными – меньше, чем она надеялась получить.

Мне казалось, что будет хорошо, полезно – в худшем случае, безопасно – взять Алана на бейсбольный матч. У меня сохранились счастливые воспоминания, одни из самых ярких в моей скудной кладовой, о том, как мы с отцом летом несколько раз ездили в Манчестер, чтобы посмотреть игру «Фишер кэтс». Вечер, проведенный на хоккее в Виннипеге, был для Алана, для нас с Аланом, абсолютным успехом. Он ничего не знал о бейсболе, никогда не видел ни одной игры. Игра не была быстрой или яростной; я не ожидал, что она его взволнует. Но после двух деморализующих походов Алана в Чистилище мне хотелось, чтобы после фиаско на Скарс‑стрит он провел со мной время с пользой и удовольствием.

К третьей неделе мая в Риджайне, где зима не сдавалась почти весь апрель, потеплело. В ближнем кафе «Соник», куда я, чтобы выбраться из дома, часто ходил обедать, я купил два билета на игру в субботу вечером, открытие сезона, «Риджайна ред сокс» против своего соперника в Западной бейсбольной высшей лиге «Мелвилл миллионерз».

Накануне матча Анна, Алан и я поехали в молл. Я сказал Алану, что хочу купить ему бейсбольную ловушку. Мы сидели в «Ридьюксе». Анна была за рулем, Алан – рядом с ней. Я сидел сзади.

– Ловушка – это бейсбольная перчатка, – объяснил я ему. – Я хочу, чтобы ты взял ее с собой на игру.

– Перчатка?

– Особая перчатка. Большая.

Я вытянул руку и растопырил пальцы.

– Как у вратаря, – сказал он.

– Да. Поэтому, когда ты ловишь мяч, тебе не больно.

– Я хочу такую.

Он вытянул правую руку – он левша, как и я, – повторяя за мной. Растопырил пальцы. Потом щелкнул себя по переносице указательным пальцем и дернул уголком рта; это обозначило и изобразило в карикатурном виде его неловкость. Делал ли он это инстинктивно или в результате наблюдений – скорее всего, инстинктивно, – но в нем было столько моего! Язык тела, жесты, выражение лица, позы во время разговора. Анна все это подмечала, фиксируя наше сходство.

– Я буду играть в эту игру? – спросил он.

Анна засмеялась.

– Нет, – сказала она. – Ты будешь просто смотреть.

– Я не знаю, как играть в бейсбол.

– Не волнуйся, – подбодрил я. – Мы сядем на «отбеливателях».[14]

– Что ты сказал?

– На трибуне. Мы сядем на трибуне. Посмотрим игру. Можешь надеть перчатку…

– Ловушку, – поправил он.

– Ловушку. Если к тебе прилетит мяч, ты сможешь его поймать.

– Ко мне прилетит мяч?

– Если повезет.

– Я буду играть в эту игру?

– Нет. Ты останешься на трибуне.

– На «отбеливателях», – поправил он.

– Если к тебе прилетит мяч, это будет означать, что правила нарушены.

Он посмотрел на меня.

– Если мяч прилетит к тебе, – снова попытался объяснить я, – он выбывает из игры.

– Если мяч прилетит ко мне, – повторил Алан, – он выбывает из игры.

– Да.

– Я его поймаю?

– Вполне возможно, – подтвердил я.

– Если надену ловушку, – сказал он.

– Да.

– Если я надену перчатку и поймаю мяч, я буду в игре?

– Нет, – сказал я. – Ты будешь продолжать смотреть игру. Вместе со мной.

– Но ведь я поймаю мяч.

– Помоги мне, – попросил я Анну.

– Если мяч прилетит к тебе, – сказала она, – и ты его поймаешь, можешь оставить его себе.

– Я могу оставить себе мяч?

– Да, – сказала она. – Это будет сувенир.

– Что ты сказала?

– То, что ты можешь оставить на память.

– Я могу оставить себе мяч, – проговорил он, потом на минуту задумался. – А у Рэя будет ловушка?

– Нет, – сказал я. – Не будет.

– Если мяч прилетит к тебе, как ты его поймаешь?

– Ты поймаешь его за меня.

– А ты там будешь? – спросил он Анну. – На «отбеливателях»?

– Нет, – покачала она головой. – Только ты и Рэй. Это будет мальчишник.

– Рэй – не мальчик.

– Тогда вечер для мужчин, – улыбнулась она.

– Если я поймаю мяч, – пообещал он Анне, – я отдам его тебе.

Я не надевал бейсбольную перчатку больше пятидесяти лет. Я хотел купить Алану, если их еще выпускают, ловушку марки «Уилсон А2000». Такую перчатку носил я сам, как и большинство ребят, с которыми мы играли. Я обрадовался, увидев, что их выпускают до сих пор, хотя теперь их раскрашивали в аляповатые цвета – красный и голубой, оранжевый и фиолетовый. В магазине оказались только две перчатки на левую руку для полевых игроков, и ни одна из них не была «А2000». Но это не имело значения, потому что выяснилось, что Алан хочет перчатку ловца – черную как смоль с ярко‑красным углублением, да еще и не на ту руку, – и переубедить его было невозможно. Я купил ему перчатку и банку теннисных мячей.

Следующий день, суббота, был теплым и солнечным. К полудню, по моему настоянию, мы отправились втроем в парк Виктория. Мне хотелось дать Алану возможность побросать мяч перед вечерней игрой. Просто чтобы привести его в подобающее настроение; я убедил себя, что у меня нет по отношению к нему никаких честолюбивых замыслов. Он нес свою перчатку, я – теннисные мячи, а Анна упаковала нам обед.

Мы играли в мяч на траве. Мы образовали треугольник, насколько возможно равнобедренный, и на вершине стоял я. Я бросил Алану теннисный мяч, изо всех сил стараясь попасть в его перчатку. Найдя мяч, он, можно так сказать, бросил его Анне, а она – мне. Анна действительно увлеклась игрой, она была ловкой и задорной. Ее подачи были хлесткими, а ловила она одинаково хорошо обеими руками. Она бегала и прыгала, хохотала. Я же был как деревянный, скованный и мрачный. Я не мог смотреть, как Алан надевает эту смехотворную перчатку не на ту руку. Казалось, что он до самой кисти сунул руку в большой круглый, рыхлый каравай черного хлеба. Он, конечно, ничего не умел. Каждый раз, когда он махал перчаткой навстречу мячу, она слетала. Он не знал, как подавать: изо всех сил пытался повторить движения – благоразумно взяв в качестве образца Анну, – но ни разу не поймал посланный ею мяч. Мы попытались изменить порядок действий – я бросал Анне, она – Алану, Алан – мне, но это не возымело никакого эффекта. В конце концов у меня лопнуло терпение. Наша игра продолжалась всего несколько минут. Алан приуныл, а вид Анны, с такой непринужденной легкостью бросавшей и ловившей мячи, совсем выбил его из колеи. Меня, признаться, тоже. Мы съели наш обед. Анна сфотографировала Алана и меня, стоящих плечом к плечу. Алан снял перчатку (в итоге он отказался взять ее на игру). Анна все‑таки заставила его улыбнуться.

Стадион, едва заслуживавший это название, располагался в спортивном парке на Ринг‑роуд. Думаю, туда вмещалось не более тысячи зрителей. Крытые трибуны в десять рядов шли от одной линии до другой. «Отбеливателей» не было. Ограждение дальней части поля было проволочным, приблизительно шести футов в высоту. За ним – сложные условия для нападающих – виднелись другие поля, на которых в тот вечер играли местные малые лиги, и большой муниципальный бассейн. Табло стояло отдельно, на стойках за ограждением левого поля. Поле выглядело неухоженным – неподстриженная бурая трава, комья грязи на площадке – и подготовленным второпях. Игра началась в семь. Когда мы приехали, еще не совсем стемнело, но уже горели фонари. Я собирался приехать так, чтобы успеть на разминку, но после дневного разочарования я уже не стремился сюда, да и Алан согласился пойти на игру только после того, как ему неосмотрительно пообещали хот‑доги, колу и мороженое.

Трибуны были заполнены лишь наполовину. У нас были хорошие места на первой основной линии, в пятом ряду снизу, за скамейкой запасных местной команды. Оставшись на игре, мы вполне могли бы поймать мяч. Вокруг сидели болельщики: мужчины моего возраста и старше, отдельно или парами (некоторые из них, вероятно, спортивные агенты); семьи – отцы, матери и дети, просто отцы с сыновьями; родственники и друзья игроков «Ред сокс»; и, что особенно волновало Алана, компания девушек. Их было около дюжины – видимо, студентки колледжа или школьницы. Шумные, нескромно одетые, почти одинаково хорошенькие, они, без сомнения, были подружками игроков или надеялись обратить на себя их внимание. Почти все время – мы посмотрели три подачи – Алан не отрывал от них взгляда, а девушки вели себя вызывающе. (Он ничего о них не говорил, словно думал, что я могу их не заметить.)

Перед игрой на поле провели быструю церемонию, во время которой болельщикам местной команды представили новых игроков «Ред сокс». Игроки были студентами колледжа, почти все из Саскачевана. Двое студентов‑первокурсников были из Лос‑Анджелеса, один – из Пуэрто‑Рико, а еще один, центральный принимающий, учился в библейском колледже в Оклахоме. Его фамилия была Мантл. К тому времени, когда разыграли первую подачу, Алан отчаянно заскучал и явно проголодался.

Игра шла медленно, оба подающих (видимо, влияло начало сезона) постоянно не попадали в пластину.[15]Был только один захватывающий момент, когда у Мантла не получилось покинуть центр, что привело к тройному броску. В конце третьей подачи счет был 4:2 в пользу «Миллионерз». Я попытался объяснить Алану, что он видит на поле, помочь ему хоть немного разобраться в правилах игры, но он даже не стал делать вид, что ему интересно.

Между подачами девушки, как одна, направились к торговым палаткам, расположенным у самых ворот, возле бейсбольного «дома». Алан смотрел, как они идут. Чтобы не смущать его, я выждал несколько минут – было тяжело смотреть на его внутреннюю борьбу, – а потом спросил:

– Ты проголодался?

– Да. Проголодался.

– Пойдем купим что‑нибудь поесть?

– Я пойду, – сказал он. – Дай мне денег. Я пойду.

– Я пойду с тобой, – сказал я. – Мне тоже хочется есть.

– Я тебе куплю что‑нибудь.

– Я хочу посмотреть, что у них есть.

– Я посмотрю, что у них есть, – не сдавался он. – Я куплю тебе что‑нибудь. Я хочу пойти.

– Сам?

– Да, – ответил он.

Я видел, что этот разговор его угнетает, но мне было не так‑то легко отпустить его одного.

– Почему бы нам не пойти вместе? Может быть, купим тебе сувенир.

– Я не хочу сувенир, – ответил он. – Я хочу есть. Я хочу пойти сам.

– Я не могу тебе это разрешить, – сказал я.

– Почему не можешь?

– Просто не могу. Это плохая идея.

– Анна разрешила бы.

– Анна не разрешила бы, – покачал я головой.

Он закрыл глаза руками. Не издал ни звука.

– Что с тобой, Алан?

Он отнял руки. Может быть, надеялся, что я исчезну?

– Почему я с тобой, Рэй?

– То есть почему ты здесь? Почему ты со мной здесь?

Он не ответил.

– Хочешь, чтобы я ушел? Хочешь остаться один? Я понимал, что мой вопрос был нелепым, но он ответил:

– Нет. Я не хочу быть здесь один. Я хочу пойти один.

– Вот что я тебе скажу, – начал я. – Давай я дам тебе денег, мы пройдем часть пути вместе, а дальше ты пойдешь сам.

– Потому что ты будешь за мной смотреть?

– Я не буду подходить близко, – пообещал я. – Просто останусь неподалеку, если вдруг тебе понадоблюсь.

– Ты не будешь подходить близко?

– Не слишком близко. Ты согласен?

– Да. Я согласен.

– Тогда идем, – сказал я.

Мы пошли вместе, или почти вместе, Алан шагал на несколько шагов впереди, пока мы не приблизились ярдов на тридцать к торговым палаткам. Девушки были там, они облокотились о прилавок и разглядывали того, кто за ним стоял. Они не спешили возвращаться на игру. Я сказал Алану, который был возбужден, смущен и явно растерян:

– Хорошо. Теперь иди сам. Если хочешь.

– Я хочу пойти, – сказал он.

– Тогда поспеши.

– Ты будешь смотреть?

– А ты этого хочешь?

– Не хочу, – ответил он.

– Тогда не буду. Ну, иди.

Алан пошел к палатке, полный желания и радужных надежд – злополучное сочетание, – не замечая, что рискует. Я не мог не смотреть на него. Он остановился в нескольких шагах от столпившихся девушек и стал дожидаться своей очереди. Я уже говорил, что он – красивый парень, в его внешности нет ничего аномального, и несколько девушек это заметили. Длинноногая темноволосая красотка в коротком топе и без лифчика (это было заметно даже отсюда) улыбнулась Алану и что‑то ему сказала. Не могу сказать, ответил ли он ей, но оглянулся на меня. Увидев, что я наблюдаю, он покачал головой. Я отвернулся. Примерно через минуту я услышал, что девушки расхохотались, и смех их, насколько я мог понять, не был нежным. Я оглянулся на них. Они все смотрели на Алана, а он стоял, не сводя с них глаз. Темноволосая девушка сказала что‑то, чего я не расслышал, но увидел, что Алан отшатнулся, словно его ударили. Раздался новый взрыв хохота, явно иронического. Алан резко повернулся и, почти спотыкаясь, подошел ко мне. Он шел быстро, глядя под ноги, прижав руки к бокам.

Подойдя ближе, он спросил, не поднимая глаз:

– Что мне делать, Рэй?

– Иди сюда, – сказал я.

– Я здесь, – ответил он. – Я не знаю, что делать. Скажи мне.

– Подойди ко мне.

Я хотел посмотреть, не плачет ли он. Я никогда не видел, как он плачет. Он не плакал, но его лицо раскраснелось и исказилось. Из‑за его плеча я увидел, что девушки смотрят на нас и насмехаются. Я обнял его и не без труда привлек к себе. Я еще ни разу не был так близко от него. Все произошло быстро, он позволил мне обнимать себя буквально несколько секунд. Мы стояли щека к щеке, я обнимал его, держа руки на его спине. Он был крепкий, как скала, хотя его кожа, в отличие от моей, была гладкой, мальчишеской. От него ничем не пахло. Он дышал ровно. Я чувствовал, как его сердце быстро бьется о мою грудь. Алан высвободился, оттолкнул меня.

– Не надо, Рэй, – сказал он.

– Извини. Ты в порядке?

– Я не знал, что делать.

– Все хорошо, – сказал я. – Может, поедем домой? Ты хочешь домой?

– Ты хочешь, чтобы я поехал домой?

– Думаю, да, – ответил я. – Я уже насмотрелся.

– Я уже насмотрелся, – повторил он.

– Почему бы нам не поехать домой?

– Ладно, – согласился он.

Мы молчали, пока не сели в машину и не отъехали от стадиона.

– Мне не нравится бейсбол, – сказал он. – А тебе нравится?

– Нравится. Но хорошо, что тебе не понравилось.

– Я не знаю, что там делать, – сказал он.

– Я тоже не знаю, – ответил я. – Мы думаем в унисон.

– Что ты сказал?

– Мы одинаковые. Ни ты, ни я не знаем, что делать.

– Ты тоже тормоз, Рэй?

– Что значит «тормоз»?

– Я не знаю, что это такое, – признался он. – Ты знаешь, что это?

– Не знаю. Где ты это услышал?

– Я услышал это от девушки, – сказал он.

– Очень глупо так говорить. Глупое слово.

– Она красивая.

– Ты прав, – сказал я. – Красивая.

– Ты ее видел?

– Да, – кивнул я.

Он немного посидел, обдумывая информацию, потом спросил:

– Все красивые девушки подлые?

– Некоторые, – сказал я. – Не все. Красивой быть трудно.

– Они подлые по отношению ко мне?

– Нет.

– Твоя жена была красивая?

– Красивая.

– Она не была подлая?

– Нет, – ответил я. – Она не была подлая.

– Она умерла?

– Да.

– Рэй, тебе девушки когда‑нибудь говорили, что ты – тормоз?

– Наверняка.

– Говорили именно так?

– Много раз.

– Говорили это тебе?

– Да.

– Что ты чувствовал, когда девушка так говорила?

– А что ты чувствуешь? – спросил я.

– Я чувствую, что мне плохо. Грустно. – Он положил ладонь на живот. – У меня болит живот.

– Я чувствовал то же самое, – сказал я.

– Ты чувствовал то же самое?

– Да.

– Я не знал, – проговорил он.

– Теперь ты знаешь.

– Знаю, – сказал он. – Теперь я знаю. Рэй, не говори Анне, что она сказала. Я не хочу, чтобы Анна знала, что я – тормоз.

– Ты – не тормоз, – проговорил я. – Анна знает, что это не так.

– Она знает, что я – не тормоз?

– Конечно, знает. Она тебя любит.

– Не говори ей, что она сказала.

Я припарковал машину на улице, не доезжая двух кварталов до нашего дома. Алан не двинулся, чтобы выйти из автомобиля.

– Что с тобой? – встревожился я.

Он не ответил. Теперь он плакал. Его это удивляло и смущало.

(Я никогда не видел себя плачущим. Я был в растерянности. Лицо Алана совершенно изменилось, стало уродливым, распухло и сплющилось, словно потеряло форму.)

– Давай‑ка посидим немного, – сказал я.

Он прижал к глазам кисти рук.

(Я не знал, что так делаю. Я сорок лет не плакал.)

– Я плачу, – проговорил он.

– Вижу.

– Не смотри на меня.

– Нет, – ответил я. – Я рад видеть, как ты плачешь.

– Ты рад видеть, как я плачу?

– Я никогда не видел, как ты плачешь. Я рад, что вижу это.

– Я никогда не плакал, – сказал он и с этими словами перестал плакать.

– Плакать хорошо. Ты плачешь, а потом чувствуешь себя лучше.

– Я не чувствую себя лучше.

– Тебе грустно из‑за девушки?

– Мне грустно из‑за девушки, – сказал он.

– Это понятно.

Он посмотрел на меня.

– Я понимаю, – повторил я.

– Я плакал не из‑за девушки.

– Из‑за чего же ты плакал?

– Почему я с тобой, Рэй?

На этот раз я его понял.

– Ты не имеешь в виду здесь и сейчас, – сказал я. – Ты имеешь в виду, почему ты со мной всегда.

– Почему я тобой? – сказал он. – Почему я с Анной?

– Ты с нами, потому что так мы можем заботиться о тебе. Можем тебе все показывать, учить тебя, что делать.

– Значит, вы присматриваете за мной?

– Ну, да.

– Почему я не знаю, что делать? Я – ребенок?

– Нет. Нет. Конечно, нет. Ты – молодой человек. Привлекательный юноша. Ты делаешь потрясающие успехи.

– Я делаю потрясающие успехи?

– Да, – заверил я. – Анна тоже так считает.

– Почему я не знаю, что делать?

– Знаешь. Чаще всего ты знаешь. Иногда не знаешь. Тогда мы тебе показываем. Вот почему мы с тобой.

Он покачал головой.

– Почему я с тобой, Рэй? – снова спросил он. – Почему я с Анной?

– О, – произнес я. – Это сложный вопрос.

– Это сложный вопрос?

– Да, – кивнул я. – Думаю, на него может ответить Анна.

– Ты знаешь ответ?

– Да. Я знаю ответ. Но не так хорошо, как Анна.

– Анна ответит на этот вопрос?

– Ответит, – сказал я. – Ответит.

– Когда она ответит на этот вопрос?

– Я не знаю, когда, – пожал я плечами. – Когда решит, что пришло время.

– Когда решит, что пришло время?

– Да.

– Когда придет время, Рэй?

– Не знаю.

– Я тоже не знаю.

Алан открыл дверцу машины.

– Я очень несчастен, – сказал он.

Два дня спустя Алан стал задавать нам различные вопросы, которые все были вариациями одного и того же. Он смотрел телевизор, какое‑то получасовое шоу из тех, что он обычно смотрел после ужина – тупую и отчаянно несмешную комедию (вы такие видели) про семью из Троих мерзких детей и двух молодых, распутных, довольно язвительных работающих мамаш, белой и черной. (Я уже признавал, что у меня нет чувства юмора. То же самое касается и Алана, только в еще большей степени. Он вообще не понимал, что такое юмор. Не понимал, что эти передачи предназначены для развлечения зрителей. «Кто смеется? – спросил он однажды, когда раздался закадровый смех. – Почему они смеются?») Хотя семья в шоу была нетрадиционная, Алан, задавая свои вопросы, явно обращался к привычному понятию семьи, которое он усвоил, вырвавшись из Отчужденных земель. «Кто моя мать? – спрашивал он. – Кто мой отец?» Неизвестно, сколько времени он раздумывал над этими вопросами, прежде чем задать их. Он не спрашивал, кто он такой. Он почти ничего не знал о том, на что способен этот мир, и такой вопрос не приходил ему в голову. Но в итоге он бы его обязательно задал, потому что этот вопрос уже назревал, мы чувствовали. Мы с Анной много раздумывали над его вопросами и ответами на них. Конечно, это был не настолько совместный процесс, как я пытаюсь представить: именно Анна рассказала Алану обо всем, и именно она решила, что мы скажем ему правду, максимально просто и понятно.

Прежде чем Анна начала отвечать, он сказал ей:

– Ты – не моя мать.

Он сказал это спокойно и абсолютно уверенно.

– Верно, – подтвердила Анна. – Да.

– Ты – не мой отец, – повернулся он ко мне.

– Да, – сказал я.

– А кто же они? – спросил он. – Где они?

Алан не выглядел расстроенным. Его интересовали ответы на вопросы, и было ясно, что он от своего не отступится.

– Это хорошие вопросы, Алан. Важные, – сказала Анна. – Я ждала, когда ты их задашь, надеялась на это. Сядь за стол и подожди минутку. Мне надо кое‑что взять. Потом я вернусь и все тебе объясню.

Я написал так, будто она говорила снисходительно. Но в ее голосе не было ни капли снисхождения. Как всегда, она говорила мягко и откровенно.

– Что ты объяснишь? – спросил он.

– Я отвечу на твои вопросы. Расскажу тебе все, что захочешь узнать.

– Ты расскажешь мне, кто моя мать? Расскажешь, кто мой отец? Расскажешь мне, где они?

– Я постараюсь, – сказала она. – Посиди и подожди немного. Потом мы поговорим. Хорошо?

– Хорошо, – сказал он. – Можно мне колу?

– Конечно, – ответила Анна. – Возьми себе колу. Ты голоден?

– Я голоден, – подтвердил он.

– Тогда возьми еще печенье.

– Какое печенье? – спросил он.

– Что у нас есть, Рэй? – поинтересовалась Анна.

– По‑моему, ванильные пальчики.

– Я люблю это печенье, – кивнул Алан. – Ванильные пальчики.

– Ладно. Возьми колу и несколько пальчиков, – разрешила Анна. – Но не слишком много. Я сейчас вернусь.

Анна поднялась к себе в спальню. Я понимал, что ей нужно собраться с мыслями, а не только взять книгу, которую она принесла через пять минут.

– Все, я готова, – объявила она.

– Я готов, – сказал и Алан.

– Хорошо, – кивнула она. – Я принесла книгу, которую мы сейчас посмотрим.

– Какую книгу? – спросил Алан.

– Дай мне сесть, и я тебе покажу.

Анна взяла стул, стоявший во главе стола, и поставила его сбоку, чтобы сесть рядом с Аланом. Перед ним стояла опустевшая тарелка и банка кока‑колы. Я сидел напротив него, пока он ел печенье, но когда Анна села, я подвинул стул так, чтобы смотреть на комнату. Не знаю, зачем я это сделал. Может быть, из предосторожности или, называя вещи своими именами, из трусости. Мне показалось, что Алану будет труднее услышать то, что он должен услышать, если он будет смотреть мне в глаза.

– Эта книга о том, как появляются дети.

– Я знаю, как появляются дети, – заявил Алан.

– Я понятия не имела, что ты об этом знаешь, – удивилась Анна.

– Знаю.

– Расскажешь мне, что ты знаешь?

– Зачем?

– Чтобы мы могли об этом поговорить.

– Я не хочу об этом говорить, – сказал он.

– Почему?

– Дети появляются из живота женщины, – заговорил Алан. – Потом женщина идет в больницу, ребенок вылезает оттуда и плачет.

– Верно, – кивнула Анна. – Интересно, знаешь ли ты о том, как ребенок оказывается в животе у женщины?

– Когда трахаются, – сказал Алан. – Он оказывается там, когда трахаются.

Анна сделала вид, что не заметила грубости.

– Правильно, – сказала она. – Если мужчина и женщина занимаются любовью, иногда получается ребенок. Не каждый раз.

– Ребенок получается иногда, – повторил он.

– Когда тело женщины готово сделать ребенка.

– Тогда они трахаются, – подхватил он.

– Смотри, – сказала она. – Я хочу показать тебе в книге.

Она стала медленно перелистывать страницы, начав с главы о том, что происходит после зачатия. Там были иллюстрации и цветные фотографии зародыша в матке на различных стадиях развитии. Были рисунки родовых путей, фотографии самого момента родов, фотографии матерей (и иногда отцов) с новорожденным младенцем на руках. Алан вел себя терпеливо и вежливо, как почти всегда вел себя с Анной, но было ясно, что ему хочется узнать вовсе не об этом. Признаюсь, я засомневался, надо ли использовать книгу о половом размножении человека для того, чтобы объяснить Алану, как родился он.

Анна закрыла книгу.

– У тебя есть вопросы? О том, что ты увидел?

– У меня нет вопросов о том, что я увидел, – ответил он. – Кто моя мать? Кто мой отец?

Я встал и подошел к столу. Мы не планировали, чтобы я вмешивался в разговор, и я увидел опасение на лице Анны.

– Твоя мать была моей матерью, – сказал я ему. – Твой отец был моим отцом. – Я не знал, как отреагирует Анна на мою решимость. – У тебя и у меня была одна мать и один отец.

– У нас была одна мать и один отец, – повторил Алан.

– Да. Все верно.

– Твоя мать была моей матерью.

– Да.

– Твой отец был моим отцом.

– Правильно.

Алан минуту размышлял. Анна положила ладонь на его руку.

– Ты – мой брат, – проговорил Алан.

В его голосе не было заметно ни радости, ни облегчения, ни горя.

– Мы – братья, – согласился я. – Однояйцевые близнецы.

– Что ты сказал?

– «Однояйцевые» означает «абсолютно похожие».

– Мы абсолютно похожие.

– В основном, да. Мы похожи.

Алан покачал головой, хотя ни капли не ужаснулся:

– Ты – старик, Рэй.

– Да. Старею с каждой минутой.

– Я не старый.

– Нет, ты не старый, – согласился я. – Ты молодой.

– Ты на меня не похож.

– Не знаю. Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я был похож на тебя. Хотя ты выглядишь лучше, чем я тогда.

Алан повернулся к Анне.

– Он был похож на меня. Это правда?

– Да, – кивнула она. Ей ничего не оставалось, кроме как согласиться. – Он был очень на тебя похож. Но ты красивее, чем он.

– Мы – братья, – повернулся он ко мне.

– Да.

– Почему ты такой старый?

– Потому что я появился на свет гораздо раньше тебя. Ты появился намного позже меня.

– У тебя есть другие братья?

– Нет.

– У тебя есть другие братья? – обратился он к Анне.

– У меня нет братьев, – покачала она головой. – И сестер нет.

– У тебя есть сестры? – спросил он меня.

– Нет.

– Ты знаешь свою мать?

– Знал, – ответил я. – Да.

– Ты знаешь своего отца?

– Я его знал. Он умер, когда я был совсем маленьким.

– Твоя мать умерла?

– Да, – кивнул я. – Но позже. Когда мне было двадцать два.

– Мне двадцать два, – сказал он.

– Да.

– Я знал свою мать? – спросил он.

– Нет.

– А она меня знала?

– Нет.

– Я появился из ее живота?

– Нет.

– А ты появился из ее живота?

– Да, – ответил я.

– Вы появились на свет по‑разному, – сказала Анна.

– Как я появился?

И тогда Анна объяснила ему процесс клонирования: как ядро донорской клетки помещают в яйцеклетку, из которой удалили ядро, и так далее. Меня впечатлило и тронуло то, что Анна взяла объяснение на себя, но Алан вряд ли понял что‑либо из ее объяснений, хотя она старалась максимально упрощать научный язык и не пользоваться специальными терминами.

Закончив объяснять, Анна сказала:

– Такие, как ты, называются клонами. Все мальчики, все мужчины, с которыми ты жил, прежде чем попал к нам, тоже были клонами, как и ты.

– Я – клон, – сказал Алан.

– Копия, – пояснил я.

Анна дала мне понять, что не считает использование правительственного эвфемизма полезным или приемлемым.

– Слово «клон» происходит от слова, которое означает «побег», – сказала она.

– Слово происходит от слова?

– Да, – кивнула она. – Это способ, каким ты произошел от Рэя. У Рэя взяли побег и сделали из него тебя.

– Что такое «побег»?

– Это небольшая часть дерева. Маленькая веточка. Часть веточки.

– Я произошел от дерева?

– Ты произошел от Рэя.

– Я настоящий?

– Да, – подтвердила Анна. – Ты абсолютно настоящий.

Он обхватил голову руками. Я никогда не замечал у него этого жеста. Минуту мы молчали.

Он поднял голову и умоляюще взглянул на Анну:

– Кто я?

– Ты – личность. Ты – чудесный мальчик. Красивый мальчик.

Он снова обхватил голову руками. (Жест он позаимствовал не у меня.) Это не было просто рисовкой. Он усиленно размышлял, а такая поза, по‑видимому, помогала ему думать.

Потом Алан обратился к нам:

– Вы меня нашли?

– Ты нас нашел, – сказала Анна.

– Ты меня искал? – спросил он меня.

– Нет, – ответил я.

Он повернулся к Анне:

– Ты меня искала?

– Я тебя ждала, – сказала она. – Очень ждала.

– Ты по мне скучала?

– Я тебя не знала. Теперь, если бы тебя здесь не было, я бы скучала по тебе.

Я стоял возле стола. Мне было неудобно. Я сел сбоку от Алана, чтобы он на меня не смотрел.

– Ты меня сделал? – спросил он у меня.

– Я тебя не делал. Я согласился, чтобы тебя сделали.

– Ты согласился, чтобы меня сделали.

– Я сказал, пусть тебя сделают.

– Ты сказал, пусть сделают.

– Да.

– Кто меня сделал?

– Люди, которые умеют это делать, – сказал я.

– Скажи, кто они, – потребовал он.

– Они – ученые, – объяснила Анна. – Ты знаешь, кто такие ученые.

– Я знаю, кто такие ученые.

– Они тебя создали, – сказала она.

– Они – не моя мать.

– Да, – ответила она.

– Кто моя мать?

– Твоя мать была матерью Рэя, – объяснила Анна.

– Я появился не из ее живота.

– Да, – кивнула Анна.

– Она меня не знала.

– Не знала.

В этот момент я совсем решился попросить у Алана прощения: «Прости, что тебя создали». Но ничего не сказал, потому что сомневался в том, что он правильно поймет мои слова. Мне действительно было жаль. Впервые. До сих пор я полагал, что после побега из Отчужденных земель, независимо от его происхождения, существование Алана хорошо для него и для нас. В самые лучшие минуты мне нравилось думать, что я дал ему жизнь, хотя и был максимально отдален от процесса. Теперь он выглядел раздавленным, и я подумал, что на этом лучше остановиться. По крайней мере, пока. Не знаю, подумала ли Анна о том же самом. Мы сказали ему, кто он и что, сообщили больше чем достаточно, и ему было над чем поразмыслить. Ради бога, представьте, что вам вдруг говорят: «Ты – копия». Словно в кошмарном сне. Он был изъят из естественной природы. Переосмыслен. Лишен своего «я». Оказался не человеком. Интересно, что сюда подходят церковные слова: осквернен, лишен благодати, грешен. По какому завету он создан? Может быть, я неправ. Откуда мы можем знать, как бы мы себя чувствовали на его месте?

Алан не был готов прекратить расспросы.

– Зачем ты меня создал? – спросил он меня. – Зачем меня создали?

Я сказал ему правду:

– Я не хочу говорить.

– А ты скажешь? – повернулся он к Анне.

– Скажу, – кивнула она. – Тебя создали для ужасных вещей.

– Зачем меня создали? – повторил он.

– Тебя создали для Рэя.

– Меня создали для тебя.

– Да, – ответил я.

– Зачем?

– Для того… – начала Анна.

– Я скажу, – перебил ее я. – Я несу ответственность.

– Что ты сказал?

– Я виноват, – ответил я. – Это моя вина.

– Это твоя вина, – повторил он.

– Да, – сказал я. – Тебя создали для меня, и это моя вина.

– Зачем меня создали? Теперь ты хочешь сказать?

– Не хочу, но отвечу. Тебя создали для меня. Чтобы в том случае, если я заболею или получу травму, ты появился бы и смог мне помочь.

– Я появился бы.

– Да.

– Откуда? – спросил он.

– Оттуда, где ты был, – ответил я. – Прежде чем попал к нам.

– Я появился бы, чтобы тебе помочь.

– Если бы я лишился глаза, – объяснил я, – у тебя взяли бы глаз и пересадили бы его мне.

– У меня взяли бы глаз.

– Да. Если бы мне понадобилась почка, у тебя взяли бы почку и пересадили бы ее мне.

– Что такое почка? – спросил он.

– Это часть твоего тела, очищающая кровь, – пояснила Анна. – У тебя их две.

– У меня взяли бы почку, – повторил он.

– Да. Если бы мне понадобилось легкое, его взяли бы у тебя.

Он посмотрел на Анну.

– Сколько у меня легких?

– У тебя два легких, – сказала она.

– У меня взяли бы одно, – повторил он.

– Или два, – уточнил я. – Если бы мне понадобилось.

– Я то, что едят, – проговорил он. – Я – еда.

– Ты – не еда, – возразила Анна.

– Если бы я заболел, – спросил он меня, – ты бы мне помог?

– Теперь да, – кивнул я.

– Сколько легких у Рэя? – спросил он Анну.

– Два.

– Если бы мне понадобилось легкое, у тебя взяли бы одно и отдали мне?

– Нет, – покачал я головой.

– Почему нет?

– Потому что я не был создан для того, чтобы помогать тебе.

– Я был создан, чтобы помогать тебе, – проговорил он.

– Да.

– Я – мешок с вещами, которые ты используешь, – сказал он.

– Уже нет, – возразила Анна.

Она постаралась вложить в свою фразу как можно больше уверенности.

Алан встал, опрокинув стул.

– Я для Рэя, – сказал он.

– Не волнуйся об этом, – сказал я.

– Теперь ты в безопасности, – сказала Анна.

Он поднял стул и швырнул его в стену.

– Я для Рэя.

– Да, – проговорил я.

– Не говори со мной, – велел он.

– Все в порядке, – сказала Анна. – Ты в безопасности.

– Я в безопасности, – повторил он.

– Да, – сказал я.

– С тобой ничего не случится, – сказала Анна.

– Со мной ничего не случится.

– Да, – подтвердил я.

Он взял со стола книгу о детях и бросил ее через всю комнату.

– Вот как, – сказал он.

– Все в порядке, – ответил я.

Он посмотрел на меня:

– Чего ты хочешь?

– Ничего я не хочу, – сказал я. – Только чтобы ты был в безопасности.

– Ничего, – повторил он.

– Ничего, кроме этого, – подтвердил я.

– Я иду спать, – заявил он. – Я не хочу, чтобы ты входил.

Анна встала:

– Алан.

– Ты тоже, – бросил он.

На следующее утро Алан с нами не разговаривал. Он не смотрел на меня. После завтрака он отправился в свою комнату, и мы не видели его до самого обеда, который прошел в молчании. После обеда – Алан почти ничего не ел – он вернулся в свою комнату до ужина. Анну это беспокоило – в одиночестве он мог как‑то повредить себе. Она поднималась к его комнате каждый час, но он не открывал дверь и не отвечал ей. Только когда он выходил в туалет, мы понимали, что с ним все в порядке, что он хотя бы жив. За ужином он бросал нам отрывистые, лающие распоряжения, жевал так шумно, так грубо, как только мог, с набитым ртом бормоча ругательства.

– Ты сердишься, – сказала Анна. – Ты должен сердиться. Но мы – твои друзья. Мы здесь, чтобы тебе помочь. Мы тоже сердимся.

– Заткнись, – велел он ей. – Шлюха. Ведьма.

– Прекрати, – приказал я.

Каким бы я был отцом? Как обращался бы со своим сыном?

– Все в порядке. – Анна старалась смягчить ситуацию.

– Ничего не в порядке, – отрезал я.

Алан назвал меня «долбаная задница». Потом бросил мне:

– Мне стыдно за тебя.

Мне показалось, что он заплакал. Он побежал к себе и захлопнул за собой дверь. Мы больше не видели его до следующего утра.

У него было доброе сердце, и на следующий день он проснулся в раскаянии. Он позвал из своей спальни Анну. Она вошла и села возле него на кровать. Она пробыла у него довольно долго. Они обнимались и разговаривали. Когда они спустились вниз, было ясно, что оба плакали.

– Прости меня, Рэй, – попросил он.

– Ты меня тоже прости, Алан, – сказал я.

За завтраком он задавал вопросы. Помимо прочего, Анна объяснила значение цифр на его руке. (Он видел их всю свою жизнь и никогда раньше не задумывался, что они означают.) Анна рассказала ему про «команду Долли», преуменьшив угрозу. Рассказала о своей организации, о своем участии, об их миссии упразднить клонирование людей и в самом конце – об их планах на него. Когда она ответила на его вопросы (на один – «Что будут делать с другими клонами?» – она ответить не смогла), Алан встал из‑за стола. Посмотрел на нас и очень спокойно произнес:

– Я этого не хочу.

Через несколько дней мы переехали в Калгари, где поселились в тесной и невзрачной квартире с двумя спальнями, расположенной на первом этаже на Четырнадцатой улице, на юго‑западе. Если не считать номер в мотеле Тандер‑Бея, где мы провели только одну ночь, это было самое паршивое место из всех наших домов в Канаде. Нам с Аланом снова пришлось делить одну спальню, и теперь, после того как он узнал о нашей с ним внезапной, ужасной, ненадежной близости, это оказалось гораздо труднее, чем в прошлый раз в Отаве, когда мы были совершенно чужими друг другу, он был плохо знаком с миром, сторонился всех и проявлял открытую враждебность, особенно ко мне. Кем и чем я оказался для него? Путь из Риджайны в Калгари был долгий, двенадцать часов, почти пятьсот миль. Мы сидели в грохочущем четвертьтонном грузовичке. Высокий пригнал его нам перед отъездом из Риджайны. Анна и я попеременно вели машину, пока другой ютился в середине, прижав колени к груди, а Алан тихо и мрачно сидел у окна. Мы все были мрачны. Высказанная правда отдалила нас и даже, чего никто не ожидал, сделала опасными друг для друга.

В первую неделю пребывания в Калгари у меня случился еще один инфаркт, на этот раз более серьезный, чем первый. Мы с Аланом стояли на улице перед домом и ждали. Никому из нас, насколько я помню – хотя я помню о том дне очень мало, – не хотелось разговаривать. Анна пошла за машиной. Было утро, начало июня, тепло и солнечно. На западе виднелись горы, до сих пор покрытые снегом. Калгари оказался для нас печальным местом, но расположен был очень красиво. В то утро мы собирались поехать в центр города, в ювелирный магазин на Стивен‑авеню. Накануне вечером мы пытались придумать какой‑нибудь способ, хотя бы символический, чтобы подчеркнуть личность Алана, и Анна решила, что мы купим ему перстень‑печатку и выгравируем на нем инициалы – АГ. Она поделилась своей идеей с Аланом и со мной. Я думал, что это хорошая мысль, хотя не считал, что это заставит Алана почувствовать себя лучше или лучше отнестись к своей сложной реальности. (Дело обстояло именно так. Существовал ли он, мог ли он существовать, если я и без того уже существовал?) Алан принял это уклончиво, не возражал, но и не проявил энтузиазма. На тот момент мы не замечали, чтобы он вообще проявлял к чему‑то энтузиазм. Возможно, еще и потому, что ни он, ни я никогда не жили по‑настоящему.

Подъехала Анна в грузовичке. Я открыл дверцу, чтобы подняться в кабину – это было мое самое большое усилие. И тут же, как потом рассказала Анна, потерял сознание. Падая, я ударился головой о подножку. О том, что случилось дальше – вплоть до того момента, когда я пришел в себя, – я знаю со слов Анны, посещавшей меня в больнице.

Когда она пришла в больницу первый раз, я находился под действием успокоительных и снотворных препаратов и ни на что не реагировал. Во время второго ее визита, через два дня после происшествия, я еще лежал в кровати, опутанный проводами и трубками, но мы уже могли поговорить.

– Ты застонал, – сказала она, – закричал так, словно у тебя разрываются внутренности. Потом упал. Ты сильно ударился головой, когда упал.

– Я заметил, – сказал я. – Прости. Наверное, это было жуткое зрелище.

– Это было страшно. Алан испугался. Когда он услышал, что ты закричал, и увидел, что ты упал, он завопил: «Помогите ему! Помогите ему! Помогите ему!» Он кричал, не переставая. Как будто обезумел. Оборачивался во все стороны, словно пытался понять, откуда ждать помощи. Потом выскочил на дорогу и попытался остановить машину.

– Как я сюда попал?

– Произошла удивительная вещь, – сказала она. – Совершенно неожиданно к нам подбежали какой‑то парень и его жена. Молодая пара, чуть старше Алана. Они были в двух кварталах отсюда, как они сказали, и услышали крики Алана о помощи. Молодой человек умел делать искусственное дыхание, и он занялся тобой. Его жена вызвала полицию, а я пыталась успокоить Алана. Когда приехала «Скорая помощь», ты уже дышал.

– Бедный парень, – проговорил я.

– Я записала их имена.

– Я имею в виду Алана.

– О. Да. Я понимаю, – сказала она.

– Только этого нам не хватало.

– Да, ты свалился не вовремя.

– Думаю, он рад, что я убрался с его пути.

– О нет, Рэй, – возразила Анна. – Он тебя любит.

– Мне так не кажется, – сказал я.

– Конечно, любит.

– Он любит тебя.

– Конечно, он меня любит, – согласилась она. – И тебя тоже.

– Да ладно, оставь, – ответил я. – Я занял его место. Я, так сказать, проклятие его существования.

– Это верно, – кивнула она. – Но он все равно тебя любит. Я знаю, что любит.

– Кстати, где он?

– В комнате ожидания. Там дежурит хорошенькая помощница медсестры. Он на нее смотрит.

– Ничего, что он там один?

– Думаю, ничего, – сказала она. – Надеюсь.

– Может, тебе лучше вернуться?

– Через минуту.

– Ты боишься, что он расскажет? – спросил я.

– О том, что он – клон?

– Да.

– Конечно, боюсь. Я говорила с ним об этом. Объяснила, что опасно рассказывать об этом.

– Он понял?

– Похоже, да, – кивнула она. – Думаю, он никому не скажет. Не могу себе представить, что он это сделает.

– Он хочет прийти сюда?

– Он боится, – сказала она. – Он боится к тебе идти.

– Мне бы хотелось его увидеть.

– Может быть, в следующий раз. Дай ему время.

Когда я в первый раз пришел в сознание, меня посетил главный врач отделения кардиологии, надменный элегантный египтянин лет сорока. Он объяснил, что со мной случилось. Это был инфаркт, который он назвал обширным. Мне повезло, что я остался жив. Если бы не вмешательство моего доброго самаритянина, я бы уже умер.

Он сообщил, что на моем сердце обнаружили большой рубец, и потребовал, чтобы я рассказал ему о предыдущем приступе. Я ответил, что впервые это произошло год назад, в августе.

– И что тогда сказал ваш врач о вашем состоянии?

Он говорил так, словно читал опросник. Как будто ни я, ни мое состояние не стоили времени и сил, затраченных на произнесение этих слов.

– Он сказал, надо подождать, пока спадет воспаление, прежде чем оценить степень повреждения.

– И какое заключение он сделал?

Возле моей кровати стоял стул, но врач предпочел стоять на протяжении всего разговора.

– Я к нему не попал, – сказал я.

– В смысле?

– К тому времени я уехал в Канаду. С тех пор я жил здесь.

– В Калгари?

– В разных местах, – ответил я.

– Вы не думали о том, чтобы проконсультироваться у врача?

– Нет.

– Вы принимаете сердечные препараты?

– Врач в Нью‑Гемпшире выписал мне лекарства. Я принимал их, пока они не закончились. Больше я не пошел за рецептом.

– Должен сказать, мистер Грей, что вы ведете себя безответственно. Вы подвергаете себя серьезной опасности.

– Я знаю.

– Мне нужна фамилия врача, лечившего вас после первого инфаркта. Я хочу с ним поговорить. Вы сказали, он живет в Нью‑Гемпшире?

– Да.

– Хотя вы живете в Небраске?

– Я не живу в Небраске. Я – не мистер Грей.

– Если позволите, эта информация взята из ваших водительских прав, – вздернул он бровь.

– Я понимаю. Эта информация фальшивая.

Похоже, в нем проснулся интерес.

– Как же так получилось? – спросил он.

– Не хочу объяснять, – сказал я. – Даю вам честное слово, что я совершенно безобиден и не замышляю ничего дурного.

Повреждения моего сердца были обширными.

– Ваше сердце изношено, – заявил он.

По его мнению, мне нужно было делать пересадку, и как можно скорее. Он спросил меня, являюсь ли я по крайней мере американским гражданином. Я ответил, что да. Тогда он спросил, есть ли у меня клон. Я сказал, что есть. Он даже не сделал попытки скрыть свое неодобрение.

– Кто бы вы ни были, – сказал он (я назвал ему свое имя; оно понадобилось бы ему, если он собрался поговорить с моим врачом в Нью‑Гемпшире.) – Кто бы вы ни были, – повторил он, – мы не будем проводить эту процедуру здесь. Должен вам сказать, что ни одна больница в стране этого не сделает.

В Канаде, объяснил он, очень длинная очередь на жизнеспособные сердца, значительно превосходящая наличие таких сердец. (Не то что в Америке, конечно. Там много сердец.) Поскольку я, во‑первых, американец, а во‑вторых, имею клона, меня занесут в самый конец списка и оставят там. Самое большее, что он может сделать, это поддерживать меня в стабильном состоянии, пока не будет подготовлена операция, которую проведут в США.

– В Мизуле есть университетская больница, – сказал он, – а еще первоклассная больница в Спокане. Я знаю хирургов обеих больниц, и города расположены довольно близко.

– Вы считаете, мне нужна операция, – проговорил я.

– Да. Если хотите жить. А я полагаю, что хотите. Вам создали клона.

– Двадцать пять лет назад, – сказал я.

– Поменяйтесь с ним сердцами.

Это была глупая шутка. Безвкусная. Он понял это сразу же, как только произнес эти слова. Он не засмеялся, не извинился, словно отменил свои слова, игнорируя их. Эти слова он использовал прежде, по‑видимому, в более обнадеживающем контексте. Я не возражал против шутки – меня оскорблял этот человек с безупречным маникюром и запонками, которому нравилось стоять надо мной.

– Ладно, – сказал я. – Сколько я проживу?

– Без операции?

– Пока вы не сможете провести ее здесь.

– Я могу внести вас в список, – сказал он. – Это все, что в моих силах. Скажу сразу, что вы можете не дождаться ее.

– Сколько?

– Месяц или два. Три месяца максимум. Если будете лежать в постели, поменьше двигаться, не напрягаться, принимать лекарства. Не могу сказать наверняка. Ваше сердце может остановиться завтра.

– Когда я смогу вернуться домой?

– Вы имеете в виду, в Нью‑Гемпшир? Я бы вам не советовал. Вы не перенесете дорогу.

– Я имею в виду сюда. В Калгари. Когда я смогу уйти из больницы?

– О вас есть кому позаботиться?

– Есть, – ответил я.

– Мы должны понаблюдать вас еще несколько дней. Потом выпишем, если состояние будет стабильным.

– Ладно, – сказал я. – Внесите меня в список.

Я ждал второго визита Анны – второго, во время которого я был в сознании, – чтобы передать ей слова кардиолога. Алан снова решил остаться в комнате ожидания.

– Помощница медсестры?

– Нет, – улыбнулась Анна. – Сегодня дежурит пожилая женщина. Она дала Алану чупа‑чупс. Они смотрят телевизор. С ним все в порядке.

Она поставила в ногах кровати небольшую спортивную сумку.

– Я тут кое‑что принесла. Пижаму, туалетные принадлежности. Журналы. Леденцы. Тапочки.

– Ты принесла леденцы?

– Не помню, – сказала она, присаживаясь на край кровати. – Просто собрала кое‑что.

– Спасибо.

– Еще принесла твои очки. – Она вытащила их из сумки и положила на тумбочку. – Он хочет повидаться с тобой, Рэй. Не думай, что не хочет.

– Я ничего не думаю. Я тоже хочу с ним повидаться.

– Может быть, завтра.

– Когда он будет готов, – сказал я. – Врач говорил с тобой?

– Я – твоя жена.

– Правильно, – кивнул я. – Погоди. Мне надо пописать.

– Позвать медсестру?

– Я сам умею.

Я пошарил левой рукой, нащупал соответствующее устройство и надел его под одеялом на член.

– Итак, – проговорил я. – Что он тебе сообщил?

– А что он сообщил тебе? – вопросом на вопрос ответила Анна.

– Кучу радостных известий. Мое сердце изношено. Без лишних подробностей. Нужна пересадка. Без нее я проживу не больше нескольких месяцев.

– Мне так жаль, Рэй. – Она коснулась тыльной стороны моей правой ладони, стараясь не задеть иглу капельницы. – Мне он говорил, три месяца.

– Максимум. Что ты о нем думаешь?

– О враче?

– Высокомерное ничтожество, – сказал я.

Анна улыбнулась.

– У тебя проблемы с мужчинами.

Я задумался.

– Наверное, да.

– У тебя всегда так было?

– Может быть, – ответил я. – Алан был рядом, когда он говорил с тобой?

– Неподалеку. Я не знаю, что он слышал.

В палату вошла медсестра, которую я раньше не видел. Она обратилась к Анне:

– Миссис Грей, вас зовет сын.

– С ним все в порядке? – встревожился я.

– Кажется, да, – кивнула медсестра. – Он попросил меня найти его маму. Я ответила, что он может войти в палату, но он не захотел.

– Я лучше пойду, – решила Анна.

– Ты вернешься? – спросил я.

– Да. Просто посмотрю, что ему нужно.

Анна вернулась через пару минут.

– Он хотел рассказать мне анекдот, – сказала она.

– Анекдот?

– Его первый анекдот, – улыбнулась она.

– Это важно, – признал я.

– Да, – сказала она. – Что‑то о двух мужчинах и утке. Я не поняла. Ему показалось, что анекдот очень смешной. Там надо крякать.

– Он его сам придумал?

– Понятия не имею, где он его взял.

– Сколько у нас времени?

– Несколько минут, – ответила она. – Он беспокоится, Рэй. Сначала он рассказал анекдот. Потом спросил, как ты выглядишь.

– И как я выгляжу?

– Ужасно.

– Что ты ему сказала?

– Что ты выглядишь хорошо. Как всегда.

– Не совсем правда.

Анна расстегнула сумку и стала ее распаковывать.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Выкладываю вещи. Чтобы ты мог ими пользоваться.

– Подожди, – остановил ее я. – Посиди.

– Не хочу, – отказалась она. – Я не хочу сидеть.

– Прошу тебя.

Она перестала распаковывать сумку, но не села:

– Что ты будешь делать, Рэй?

– Ты про что?

– Про трансплантацию.

– Ты меня спрашиваешь?

– Да, – кивнула она.

– Ты же не хочешь, чтобы я это сделал.

– Я не знаю, чего хочу, – проговорила Анна.

Она глубоко вздохнула, потом заговорила ровным голосом, спокойно, словно делала заказ в ресторане:

– Я не хочу тебя потерять. В этом я уверена. Я хочу, чтобы мы остались втроем, все вместе. Хочу снова увидеть моих детей. Моих внуков.

– Все сразу невозможно, – ответил я. – Ты не можешь получить все это одновременно.

– Я не могу получить ничего.

Это она тоже сказала безапелляционно.

– Ты еще увидишь своих внуков.

– Ты так думаешь?

– Иначе цена будет слишком высокой.

– Я сама решила заплатить такую цену, – проговорила она.

Я не знал, что ответить.

– Просто подумай над этим, – попросила она.

– Ты не можешь серьезно предлагать это, Анна.

– Могу.

– Не можешь. Я не могу взять сердце.

– Сможешь. У них много сердец. Им не придется убивать клона.

– Ты этого не знаешь. Уж кому‑кому, а тебе не следует мне это говорить. Сердце в любом случае будет от клона.

– От кого‑нибудь еще. – Она рассердилась. – Мне это неважно, Рэй. Клянусь, неважно.

– Тебе это важно. Конечно, важно.

Она промолчала.

– Дело не только в этом, – сказал я. – Дело в том, Анна, что больше трех месяцев я не проживу.

Я видел, что мои слова ее ранили, и мне стало жаль ее.

– Что мы ему скажем? – спросила она, подходя к двери. – Не уверена, что он выдержит, если снова услышит плохие новости.

В следующий раз Алан вошел в палату вместе с ней. Они пришли рано ут

Date: 2015-08-15; view: 257; Нарушение авторских прав