Глава десятая. Алана пленяли зеркала, ему нравилось собственное отражение

Алана пленяли зеркала, ему нравилось собственное отражение. Можно предположить, что в Отчужденных землях не было зеркал – трудно представить, чтобы правительство позволило клонам видеть себя, искалеченными или невредимыми, – но Алан не просто увлекся новым для себя предметом, он испытывал подлинное и непреходящее восхищение. Мы то и дело замечали, как он рассматривает себя в зеркале над раковиной (он замирал там, как прикованный, гораздо чаще и дольше, чем можно было вообразить), в зеркале во весь рост на двери спальни, в зеркале прихожей, в ручном зеркальце Анны. Во всех квартирах, где мы жили до переезда сюда, он, если мы не давали ему никаких заданий, только и делал, что переходил от одного зеркала к другому, наслаждаясь зрелищем самого себя в разных рамах и разных размерах. Он рассматривал себя в витринах, в окнах автомобилей, в лужах, в столовых приборах. Мы находили столь неутомимую одержимость неправильной и делали все возможное, чтобы этому помешать. Как‑то раз я спросил его о причине такого тяготения. Не помню, как я сформулировал вопрос, в любом случае грубый, но он ответил лишь одно: «Ты смотришь на себя». Но я смотрю на себя – когда бреюсь, чищу зубы и так далее – почти без интереса и без всякого удовольствия. (Сейчас я бреюсь каждый день, моя щетина стала серой и жесткой. Но в возрасте Алана мне почти не приходилось бриться. Он бреется раз в неделю, довольно ловко.) Так или иначе, но мне кажется, что Аланом двигало не тщеславие. То есть он смотрел на себя в зеркало не потому, что ему нравилось свое отражение, хотя может быть и такое. Мне казалось, что он безразличен к своей внешности и одежде. Стоя перед зеркалом, он не приглаживал волосы, не принимал нарочитых поз или, скажем, не рассматривал свои зубы. Похоже, его не заботило, каким его видят другие. Думаю, ему просто нравилось смотреть на себя, нравилось видеть себя, потому что в душе он себе нравился. Не так, как вы думаете. Вы предположите, что его не учили и не поощряли любить себя. Однако пока мы не сказали ему, кто он и чем является – говорила Анна, я стоял рядом, олицетворяя его невинность и его мучительное предназначения, – он продолжал находить себя привлекательным.

Я обдумывал этот вопрос себялюбия, удивляясь своей реакции на Алана. Может ли моя реакция относиться только к Алану? Может, все мои реакции направлены в две стороны, одновременно наружу и внутрь? И, реагируя на Алана, я в то же время реагирую на себя?

Говоря о себялюбии, я подразумеваю две вещи. Во‑первых, есть любовь к себе, побуждающая нас действовать в собственных интересах (своеобразная форма эгоизма). А еще есть подлинная любовь к себе, побуждающая нас преследовать самые лучшие цели – такие, как стремление любить себя и быть любимым именно так, как, будучи в здравом уме, мы больше всего хотим любить и быть любимыми. Глядя на Алана, я вспоминаю второе. Этот ли вид врожденного себялюбия двигал им? Думаю, да. Так и должно быть. У меня были любящие родители, но я не могу вспомнить, чтобы когда‑то чувствовал подобное. Именно отсутствие себялюбия – все эти отказы и ограничения, извинения, беспрестанные насмешки над собой – сделало меня человеком, болезненно потакающим своим желаниям.

Я не надеюсь найти ответ на другой вопрос: можно ли уравнять любовь к себе и любовь к другим? Может ли человек, который ничего не любит, быть любимым другим человеком или самим собой? Каково это – жить с закрытым сердцем?

Почти так же, как свое отражение, Алан любил рассматривать фотографии.

– В Айове, – говорила Анна, – когда он жил у меня, он с увлечением разглядывал мои фотографии. Все, что были развешаны в рамках по дому. Портреты мужа, детей, внуков. Моей матери. Фотографии семейного отдыха. Студенческих балов. Церемоний вручения дипломов. Фотографии команд. Он постоянно возвращался к ним. Он пересмотрел каждую страничку в моем свадебном альбоме, очень медленно. Альбомы, которые я делала для моих детей, с фотографиями и вырезками. Знаешь, у меня очень много дурацких фотографий, смешных, но он ни разу не улыбнулся. Он был очень серьезен. Так странно было это видеть.

Пока Анна не начала фотографировать Алана, хотя нас настоятельно просили не делать этого (если бы нас арестовали, фотографии стали бы уликами), у него было только одно собственное изображение: фотография на водительских правах, тусклая и со штампом. Она больше не удовлетворяла его аппетит. У себя в бумажнике Анна хранила несколько снимков внуков, и Алан просил их посмотреть несколько раз в день. В Виннипеге мы втроем пошли на блошиный рынок, устроенный на автостоянке пригородного катка. Мы совсем недавно переехали туда. Декабрьский день был солнечным и сухим, но чрезвычайно холодным. Алан, который к тому времени научился вести себя на публике неприметно, казалось, не чувствовал холода. Он не боялся никакой погоды, словно всю жизнь провел на улице. Нам посчастливилось найти там семь или восемь случайных старых фотографий. Некоторые из них были в рамке, почти все – черно‑белые, одна – в тонах сепии. Из всех фотографий, купленных на блошином рынке, Алану больше всего понравилась именно эта сепия в рамке. На ней был запечатлен юноша лет двадцати, сидящий на скамейке, на городском бульваре, изнеженно скрестив ноги. Деревья, видневшиеся вокруг, были покрыты густой листвой. Он был в форме. Военный, сказал бы я, времен Второй мировой войны. Юноша был красив, как киноактер, но выглядел грустным и задумчивым, словно ждал кого‑то и точно знал, что не дождется. Словно он остался один в последний день своего отпуска. Догадки, конечно, но меня это развлекало. Я не знаю, о чем думал Алан, глядя на эту фотографию, как он ее интерпретировал (если вообще интерпретировал – подозреваю, что нет), но он не мог на нее насмотреться.

Анна решила, что мы должны поддерживать эту его склонность. Чтобы, как она сказала, прививать ему художественный вкус. Я не считал, что страсть Алана имеет непосредственное отношение к искусству, но тогда у меня еще не было собственной конкурентоспособной теории. (Теперь я бы сказал, что фотографии приводили Алана в восторг, поскольку они были точными, обманчивыми копиями действительности. Как и он сам.) В книжном магазине в центре Виннипега мы купили четыре огромных и очень дорогих альбома фотографий, сделанных знаменитыми фотографами. Я ни о ком из них не слышал. Двое из них, точнее две, обе женщины, давно умерли. Работы одной из них, которую звали Диана Арбюс и которая жила в середине прошлого века, были весьма примечательны: гиганты, карлики, бородатые женщины, идиоты, трансвеститы и транссексуалы. Монголоиды неопределенного возраста и пола, одетые в нечто вроде крестильных сорочек. Маленькие белые ангелы. Ее фотографии были гротескными, порой пугающими, и в то же время красивыми и трогательными, полными сострадания. Алану она нравилась больше всех. Мне тоже. (Там была фотография помешанного маленького мальчика, сжимавшего игрушечную гранату. Она выворачивала мне душу.) Другая женщина, Энни Лейбовиц, работавшая ближе к концу прошлого века, делала глянцевые стилизованные портреты знаменитостей, по большей части незнакомых мне. Двое фотографов‑мужчин, оба с фамилией Линч, были более современными. Один из них специализировался на сероватых одноцветных снимках пришедших в упадок канадских городков, другой – на изображении брошенных механизмов, металлолома. Купив по настоянию Анны несколько других безумно дорогих томов, мы обнаружили, что Алана нисколько не интересуют пейзажи и городские ландшафты. Так же он пролистывал натюрморты и фотографии животных. Он хотел видеть и внимательно рассматривал только фотографии людей, по отдельности и группами, чем более постановочные и официальные, тем лучше. В Риджайне Анна купила фотоаппарат и начала фотографировать Алана и меня, запечатлевая наше совместное времяпрепровождение. Она фотографировала так рьяно, что вскоре израсходовала всю встроенную память фотоаппарата. Мы не могли выгрузить эти фотографии, у нас ничего для этого не было. Когда Анне казалось, что надо запечатлеть какой‑то момент – Алан и я в Риджайне, стоящие плечом к плечу, как друзья (к тому времени мы стали друзьями), в парке Виктория – она удаляла один из снимков, сделанных раньше.

Верный своему слову, Высокий посещал нас без предварительного уведомления раз в месяц. Он возвращался на Фриэл‑стрит в конце сентября, в конце октября и в конце ноября. Он следовал этому распорядку три месяца, пока мы находились в Виннипеге, а потом следующие три месяца в Риджайне. Хотя мы не видели его в остальное время, было ясно, что он ездил по Канаде вместе с нами, жил в городах, где мы жили, всегда рядом. Была ли у него жена? Семья? Имел ли он детей, и были ли они уродами, как он? Была ли у него другая жизнь, кроме служения своей организации? А у меня? Иногда Высокий приезжал один; иногда же он приводил с собой спутника. Дважды мы видели молчаливого чернокожего. Один раз Высокий появился с молодой девушкой. Это случилось в Виннипеге, в квартире на Гуле‑стрит. Девушка была возраста Алана и очень привлекательная. Она не была его дочерью – Высокий посчитал нужным пояснить, что она ему не родственница. Это была высокая угловатая девушка с темными волосами и неправильным прикусом, что ее вовсе не портило. У нее были красивые руки. Длинные тонкие пальцы, ногти прекрасной формы. Я сразу же их заметил. О чем он, спрашивается, думал, приведя сюда такую девушку, чтобы она посмотрела на Алана? Хотел спровоцировать, помучить его? Если такова была цель Высокого, он ее достиг.

– Она хотела увидеть клона, – объяснил он, и девушка, к моему разочарованию, не возразила.

Алан в бейсболке с логотипом «Виннипег джетс» (его любимой команды), до самого Калгари при появлении Высокого не говоривший тому ни слова, сидел на диване, молча, не шевелясь, сунув руки между коленями, и смотрел на девушку. Она знала, что он на нее смотрит, и, как мне показалось, немилосердно заигрывала с ним. Я видел, что она сводит его с ума и наслаждается этим, а он, как я с облегчением замечал и гордился им, беднягой, не выдает своих инстинктов, проступавших в каждом мучительно напряженном дюйме его тела.

Во время каждого визита Высокий спрашивал меня:

– Как продвигается отчет?

Я отвечал:

– Никак. Я его не пишу.

Потом между нами произошел короткий бурный разговор.

– За что мы вам платим?

– Я не взял у вас ни цента.

– Это верно. Крутой воротила, мистер Денежный Мешок.

– А вы кто такой? – спросил я. – Джек Великан?

Этот человек действовал мне на нервы.

– Я – Джек Убийца Великанов. Хотите проверить, как это бывает?

Этот обряд провокаций и запугиваний доставлял ему дополнительное удовольствие. Его главным делом было ежемесячно проверять развитие Алана. Анна охотно давала ему собственную оценку. Она гордилась Аланом, гордилась тем, что работает с ним.

– С каждым днем он все увереннее говорит. У него появилось больше навыков. Он употребляет сложные предложения и идиомы. Пользуется всевозможными разговорными выражениями. Как он сказал на днях? Он увидел что‑то, что ему очень понравилось. «Я в отпаде», – сказал он. Телевизор определенно помогает в этом отношении, хотя мы не позволяем ему смотреть слишком много телепередач. Он любит хоккей. Вчера вечером он смотрел игру вместе с Рэем. Я ничего не понимаю в хоккее, но слышала, что он сказал: «Он просто супер. Он их урыл». Похоже, он знает названия всего, что видит. Понимает очень многое из того, что мы ему говорим. У него светлая голова и хорошее мышление, хотя ему не всегда удается ясно сформулировать мысли, к его неудовольствию. Легко расстраивается, когда не может вспомнить слово или не знает его. Он вполне в состоянии осмысливать понятия. Знает, что такое любовь, дружба, доброта и нежность. Иногда он прикладывает слишком большие усилия. Он готов учиться. Смущается, когда чего‑то не знает. Но все схватывает на лету. Да, просто на лету. Я надеюсь, что не отстану от него. Он чувствует эмоции. Он присматривается ко мне, оценивает мои чувства. «Тебе грустно?» – спрашивает он у меня. И, знаете, почти никогда не ошибается. «Ты радуешься?» Он очень заботливый. Правда, по отношению к Рэю не очень, но прогресс налицо. Он вполне прилично читает, хотя ему больше нравится, чтобы читали ему. С недавних пор мы читаем длинные книги, где много глав. Сейчас читаем «Детей из товарного вагона».[11]У нас семь книг из этой серии. Они ему нравятся, хотя он в этом не признается. Он понимает, что эти книги – для детей младшего возраста, но находит их интересными и трогательными. Он уже почти научился читать сам, но до сих пор читает вслух, поэтому стесняется. Мы читаем по очереди – я страницу, он страницу. Я пыталась научить его писать, но он не хочет. Я его не принуждаю. Попробует, когда будет готов. Если он не будет писать, ничего страшного, значит, не будет. У него есть начальные математические навыки, этим занимается Рэй. Он умеет складывать и вычитать, умножать и делить маленькие числа. Он интересуется миром. Он как губка. Ему нравится гулять вместе с нами. Он уже хорошо себя ведет на публике. Он общительный. Спокойный. Но он настороженно относится к мужчинам, до сих пор боится их. Мы брали его в ресторан, и он показал себя с самой лучшей стороны. Он любит поесть, скажу я вам. Его манеры за столом достойны высокой оценки. Что вам еще рассказать?

– Мне бы хотелось посмотреть самому, – сказал Высокий. – Могу я услышать, как он разговаривает? Как читает?

Но Алан ни слова не сказал при нем, никак себя не проявил, несмотря на все наши с Анной просьбы. Пока Высокий оставался в квартире, Алан молча сидел на диване и смотрел телевизор или разглядывал журнал. Когда разговор сворачивал на него, он уходил в свою комнату.

– Что с тобой? – спросила меня Анна после одного из визитов Высокого.

– Я ему не нравлюсь, – сказал я. – Он мне не нравится. Я – не член твоей организации, Анна. Они не могут мне приказывать.

– Отлично, Рэй, – сказала она. – Но ты ведешь себя как ребенок. Что, по‑твоему, думает Алан, когда ты ведешь себя подобным образом?

– Я не знаю, что он думает, – ответил я.

– А ты сам подумай. Ты должен быть выше этого.

Я подумал. Я не был выше этого.

Во время своего третьего и последнего посещение квартиры на Фриэл‑стрит Высокий сказал, что скоро нам придется покинуть Оттаву. (Это было в конце ноября. Неделю назад мне исполнилось шестьдесят шесть. Мы с Анной решили не отмечать этот день. Мы подумали, что лучше не поднимать при Алане вопрос дней рождения.) Нам было жаль это слышать. Мы узнали город, полюбили его. Чувствовали себя в нем более или менее удобно.

– Почему нам надо уезжать? – спросила Анна. – Что случилось?

К этому времени я уже знал, что лучше и благоразумнее предоставить ей вести все переговоры.

– Мы считаем, они уже близко.

– Не возражаете, если я спрошу, – сказала она, – что заставляет вас так думать?

Высокому нравилась Анна. Нравился ее муж. Он сожалел о том, что ей приходится иметь дело со мной.

– Они вас разыскивали, – ответил он. – Они были возле вашего дома. Разговаривали с вашими соседями. Они знают, сколько времени пустует ваш дом. Мы считаем, что они обшарили окрестности и обыскали вашу машину. Им известно о вашей причастности к организации. Они помнят вашего мужа.

– Так и должно быть, – сказала Анна.

– Они были у ваших детей, сначала – у дочери в Айове, потом – у сына в штате Вашингтон.

– Вы уверены?

– Да.

– С ними все в порядке? С моими детьми все в порядке?

– Да, все хорошо. Ваши дети не знают, где вы, что вы делаете, и это хорошо. К тому же они решительно пожелали сотрудничать с правительством, чтобы помочь найти вас. Что тоже хорошо.

– Тогда ладно, – сказала Анна. – Значит, с ними все в порядке.

– Пока да, – кивнул Высокий. – Но чтобы защитить их и себя, вы по‑прежнему должны избегать любого контакта с ними.

– Да. Так и будет. А Рэя они ищут?

– Похоже, нет. Мы этого ожидали.

– Хорошо, – сказала она. – Это хорошо.

– Мы сделаем для вас все, что в наших силах, – сказал он. – И для него, – кивнул он в мою сторону.

– Значит, вы думаете, они близко?

– Именно так.

Я больше не мог молчать.

– Это «команда Долли»?

– Называйте их как угодно, – сказал Высокий. – Им все равно.

– Отчего вы думаете, что они близко? Что заставляет вас думать, что они существуют? У вас есть реальные доказательства того, что они приближаются?

Оказалось, что это до отвращения просто – вникнуть в их жаргон и начать им пользоваться.

– Они здесь, – сказал он. – Или будут здесь очень скоро.

– Но, – настаивал я, – откуда вы это узнали?

– Вы действительно хотите знать или спрашиваете просто так, чтобы не молчать?

– Послушайте, – обратилась к нему Анна. – Это важно. Вы не должны так разговаривать с Рэем. Особенно при Алане. Понимаете?

Я был благодарен ей за заступничество.

Высокий улыбнулся.

– Я понимаю, – сказал он. – У вас три дня. Это все, что я могу вам дать.

– Самое печальное то, что Алану здесь нравится, – проговорила Анна. – Он только почувствовал себя дома.

– Сожалею, – развел руками Высокий.

– Мы уедем далеко? – спросила она.

– Смотря что вы подразумеваете под словом «далеко».

– Господи! – взорвался я. – Куда мы поедем? Просто скажите, и покончим с этим дерьмом.

Я удивился сам себе: это было выражение моего отца.

– Узнаете, когда придет время, – ответил Высокий.

Вообще‑то наши передвижения было легко предсказать. Всякий раз мы переезжали на запад, в ближайший город, большой или маленький. Однако нам пришлось еще дважды выслушать эту загадку, «пойди туда – не знаю куда», через три месяца в Виннипеге и еще через три месяца в Риджайне.

– Как у вас с деньгами? – спросил он Анну в один из следующих визитов. – Хватает?

– Мне бы хотелось больше, – без колебаний ответила Анна. – У вас они есть?

Высокий посмотрел на меня, словно давал понять: он знает, что у меня еще много денег. У меня их было больше, чем он мог себе представить.

– Думаю, сумеем наскрести, – сказал он Анне. – Получите перед отъездом.

Это было в конце мая, прямо перед нашим переездом из Риджайны в Калгари и перед моим вторым инфарктом. Я вспомнил разговор о деньгах, потому что считал это одной из своих немногих побед. А еще потому, что в тот вечер, прямо после ужина, мы решили рассказать Алану, кто он такой.

Алан подолгу смотрел телевизор. Гораздо больше, чем, по моему мнению, было необходимо, но уверенность Анны в полезности этого занятия одерживала верх. Сначала он воспринял телевидение восторженно и, как зачарованный, смотрел все подряд. Но к тому времени, когда мы переехали в Виннипег, он научился разбираться в программах и пользоваться пультом, а также запомнил время и каналы тех шоу, которые ему нравились. Как я уже говорил, он был готов смотреть телевизор по шестнадцать часов в день, сидя по‑турецки на полу, как можно ближе к экрану и включив звук на полную громкость. Ради его психики мы заставили Алана соблюдать определенные правила, очень мягкие, но он неохотно соглашался им следовать. Он смотрел телевизор час утром, перед завтраком, час ближе к вечеру, после занятий, если не было запланировано других дел, и два часа после ужина, когда он заканчивал мыться. Если играли «Виннипег джетс», мы позволяли ему смотреть матч до конца. Запрещалось смотреть телевизор во время еды, исключались мультфильмы, детские программы, фильмы ужасов – этот запрет мы наложили, учитывая печальные подробности его жизни, – и любые передачи, где показывалось или одобрялось насилие. Мы сделали беспринципное исключение для хоккея. Один из нас сидел с Аланом в комнате, когда был включен телевизор. Мы не подумали о том, что надо запретить порнографию, которую легко было отыскать после полуночи. Больше всего мы опасались, что он раньше времени увидит или услышит что‑то, относящееся к клонированию: сообщение в новостях (иногда в канадских газетах появлялись антиамериканские статьи, включавшие клонирование в список зол, содеянных нашей страной), художественный фильм, брошенную по ходу действия шутку в одной из глупых комедий, которые он смотрел. Но мы зря беспокоились. Даже в Канаде люди почти ничего не знали об этом.

Алан был страстным болельщиком «Виннипег джетс». Настоящим фанатом. Впадал в эйфорию, когда они выигрывали, погружался в отчаяние, когда проигрывали, а в тот сезон, к сожалению, они были не на высоте. Мой отец точно так же относился к «Бостон ред сокс», так же реагировал на их победы и проигрыши. Но отец вырос, играя в бейсбол и следя за играми «Ред сокс». До того, как Алан посмотрел свою первую игру – он наткнулся на хоккей случайно, переключая каналы после ужина, – он ничего не знал о хоккее. (Подозреваю, что в его мгновенном и абсолютном увлечении, в его самозабвенной преданности игре, не имевшей никакого реального смысла, можно отыскать некую антропологическую истину.) Возвращаясь к написанному ранее: такие понятия, как спорт, спортсмен, соревнование – или сама игра, – ничего для него не значили. Несомненно, его притягивали состязание, борьба. Но он точно так же мог смотреть танцы, политические передачи, мелодрамы или фильмы про войну, хотя ничего обо всем этом не знал. В городе, где я вырос, в конце нашей улицы был парк с катком, обнесенным бортиками высотой по пояс. В этом круглосуточно открытом уютном здании я учился кататься на коньках, двигая перед собой по льду кухонный стул. Хотя я не научился скользить назад, не падая, и постоянно следил за этим, я иногда играл в хоккей. Я знал правила, но не тонкости. Игры профессионалов не привлекали меня. Однако Алану, который был исключительно болельщиком, интереса к катанию на коньках никогда не проявлял, они нравились. Когда он смотрел шестую игру, он уже знал имена почти всех игроков «Джетс», их номера и разбирался в хоккее достаточно, чтобы понимать, что происходит, выигрывают они или проигрывают, какие допущены нарушения. Чтобы заслужить его симпатию, я смотрел матчи вместе с ним.

В середине февраля, перед отъездом из Виннипега, мы повели его на игру «Джетс». Вечер был ясным и сухим, снег на земле походил на хозяйственное мыло. Было ужасно холодно и ветрено, я не мог припомнить такого мороза. При дыхании ноздри покрывались инеем. Любая открытая часть тела леденела через несколько минут.

Анна попыталась отказаться. Хоккей ее совершенно не интересовал.

– Это хороший шанс для тебя и Алана, – говорила она, – если вы пойдете туда вдвоем.

Я настоял, чтобы она пошла. У нас с Аланом уже образовалась некая привязанность, но я не считал, что мы полностью к этому готовы. Я тревожился, что игра может его чрезвычайно возбудить или расстроить. Так и произошло, Алан обезумел от того, что первая шайба влетела в ворота во время заключительного сигнала, но, несмотря на обескураживающий счет, это было еще, так сказать, радостное безумие. Чем хуже шли дела у «Джетс», тем громче кричали и стонали вокруг нас болельщики, к тому времени уже пьяные, а Алан присоединялся к ним, упиваясь их общим несчастьем. Наверное, это были самые счастливые три часа в его жизни.

Мы хорошенько утеплились – Алан отказался надеть что‑то другое вместо своей бейсболки «Джетс» – и взяли такси до катка. «Джетс» играли с «Оттава синэйторс», их главными соперниками, по словам Алана, гораздо более сильными. Поход на матч был моей идеей, и я заплатил за билеты. Места, купленные в последнюю минуту, были плохими – в самом верхнем ряду, в задней секции, но Алан не жаловался. К его огромному удовольствию, «Джетс» неплохо играли всю первую половину первого периода и даже забили гол, используя численное преимущество (должно быть, это было их единственной целью). За две минуты до перерыва с вратарем «Джетс» что‑то случилось, словно его околдовали или подкупили, и он пропустил три шайбы подряд.

– Как решето, – сказал мне Алан, и вместе с остальными болельщиками оглушительно потребовал отправить вратаря на скамью запасных, а потом наказать.

Алан получил свою первую кока‑колу. В лобби, по пути наверх, я купил ему сувенирную программку и вымпел, чтобы он повесил его над кроватью. После игры – несмотря на проигрыш, Алан был счастлив – я купил ему хоккейный свитер, где на спине было написано имя его любимого игрока, американского крайнего нападающего по фамилии Финнеган, почти весь вечер проведшего в хоккейной коробке.

К концу второго периода счет был 7:1 в пользу «Синэйторс», которые к тому времени при каждом перемещении катались только по четвертой линии, а также заменили своего знаменитого вратаря дублером. В перерыве перед заключительным периодом множество болельщиков ушли домой, у большинства из них был сезонный абонемент на лучшие места. В начале третьего периода я увидел целый ряд пустых мест вдоль половины поля «Джетс», где происходило основное действие на повороте, прямо возле стекла. Я сказал Анне, куда пойду, и велел следить за мной, когда я подам сигнал. Я нашел контролера в начале секции. Показал ему на места, где мы сидели. Сказал ему, засыпающему на ходу старику, что это первый хоккейный матч моего сына. Потом как можно непринужденнее протянул ему двадцать долларов. Контролер схватил деньги. Потом сказал: он не может дать разрешения на то, чтобы мы спустились вниз, но отвернется. Я подождал, когда ко мне присоединятся Анна и Алан. Увидев Алана, контролер удивился. Наверное, он подумал, что его обманули, но ничего не сказал.

Усевшись так близко ко льду, Алан был вне себя от радости. Должен сказать, зрелище было захватывающим. Даже Анна взволновалась. Мы чувствовали запах льда, ощущали идущий от него холод. Могли видеть лица игроков, покрытые потом, слышать их хриплое дыхание и проклятия. Только находясь так близко, можно было до конца ощутить их скорость и силу. Ярость и гнев, с которым они швыряли друг друга прямо на бортик, в первые несколько минут шокировали. Алан колотил ладонью по стеклу. Выкрикивал оскорбления игрокам «Синэйторс», бросал замечания рефери или громко освистывал незадачливых «Джетс».

Сидя в такси на пути домой, мы втроем устроились сзади, чтобы согреться – в середине Анна, по бокам мы двое, – Алан, не закрывавший рта с самого конца игры, вдруг резко притих. Потом посмотрел на меня и сказал:

– Спасибо.

Он и раньше говорил мне это – Анна настаивала, чтобы он был вежливым, – хотя редко заговаривал со мной, только если рядом не было Анны. Но то, как искренне он это сказал, привело меня в замешательство.

– Не за что, – ответил я.

– Спасибо, Рэй, – сказал он, желая все сделать правильно, – за то, что взял меня на игру.

– Пожалуйста, мне самому приятно, – сказал я.

– Мне понравилось, – сказал он.

– Я рад, – кивнул я. – Рад, что тебе понравилось.

Я действительно был рад.

– А тебе? – спросил он. Слышать это от него было более чем необычно. – Тебе понравилось?

– Да, – ответил я. – Очень. Спасибо за то, что спросил.

– Не за что, – сказал он.

Я видел, что Анна довольна.

– Жаль, что они проиграли, – заметил я.

Алан улыбнулся.

– Они плохо играли.

– Ага, точно.

– Разве нет?

– Никуда не годились.

Он засмеялся.

– Никуда не годились, – повторил он. – Это точно.

Потом стал спрягать глагол.

– Никуда не годились, – говорил он. – Никуда не годятся.

Этим и закончилась наша знаменательная беседа. По пути домой Алан больше не произнес ни слова. В квартире все пошло своим чередом, Алан сосредоточился исключительно на Анне.

Когда мы жили в Виннипеге, на Гуле‑стрит, Алан открыл для себя порнографию. К тому моменту, когда я поймал его на этом, он, по‑видимому, смотрел ее уже несколько ночей, а может, несколько недель, не могу точно сказать. После полуночи начинали работать три или четыре канала, где показывали самую отвратительную порнографию, фильмы и настоящие акты, непрерывно до раннего утра, с короткими перерывами на рекламу. Рекламировали в основном разные приспособления для секса, эротические сайты и тому подобное, да и сама реклама была до ужаса непристойной. По закону эти каналы расположены в верхнем пределе частот, выше 400. Объясняется это так: поскольку мало каналов работает на частотах выше 300, вероятность того, что кто‑то – например, ребенок, оставшийся без присмотра, – случайно наткнется на это дерьмо, минимальна. Печально известно, что эти законы, независимо от их формулировок, неэффективны. Единственное, что они предотвращают, во всяком случае пока, это демонстрация детской порнографии. Алан, наверное, был единственным разумным существом в Виннипеге, точно не знавшим, где эти каналы и что они предлагают.

Понятия не имею, как он наткнулся на них. Что ему помогло – интуиция, движимая желанием? Извращенная предусмотрительность? Чистая случайность? Но, сколько бы это ни продолжалось, он вставал с постели около полуночи, когда я крепко засыпал и начинал храпеть, и тихо шел в гостиную, где смотрел эти каналы почти без звука, из уважения к нам или просто оберегая свою конфиденциальность. Он сидел на диване, спустив пижамные брюки. В комнате было почти темно, ее освещал лишь тусклый свет экрана телевизора. Он мастурбировал, когда я вошел, и, по‑видимому, кончал в бумажное полотенце, комок которого держал в свободной руке. Рядом с ним на диване лежал целый рулон.

Увидев его в таком состоянии, я оторопел. И обрадовался, что его обнаружил именно я, что Анна ничего не видела.

– Прости, – сказал я. – Я не знал, что ты здесь.

А что мне было еще сказать? «Выключай»? «Продолжай»? Я стоял с глупым видом, словно ожидал ответа. Алан не меньше моего был смущен моим появлением. Он немедленно остановился и выключил телевизор с помощью пульта. В спасительной темноте он натянул штаны, собрал использованные бумажные полотенца и вышел из комнаты, не сказав ни слова и не взглянув на меня. Я пошел в туалет. Когда я вернулся в спальню, он лежал в постели и спал или притворялся, что спит.

Я ничего не сказал Анне о том, что видел. Следующей ночью, когда я проснулся в два, потому что захотел в туалет (Алан вряд ли знал, что такое простата, и вряд ли предполагал, что моя стала большой и твердой, как орех), его не было в постели. Я снова нашел его в гостиной. Он сидел на диване, смотрел на экран, рядом лежали бумажные полотенца, и так далее. У меня был день, чтобы подумать о том, что можно сделать. Я решил предложить ему сесть и посмотреть это вместе с ним (но без мастурбации), даже объяснить, что он видит («А это у нас…»), желая таким образом лишить ситуацию незаконности, которая отчасти могла его привлекать. Но Алана влек не запретный плод. Он не чувствовал стыда, не винил меня за вторжение. Ему просто хотелось наблюдать за людьми, мужчинами и женщинами – я уверен, что другой канал был полностью посвящен гомосексуализму, но это его не привлекало, – юношами и (о, прекрасный новый мир!) девушками, которые занимались сексом, и чем более четко, чем более близко и подробно был показан акт, тем лучше. Для него это было образовательной и, как я теперь думаю, необходимой программой. Обнаружив мое присутствие, он выключил телевизор, собрал вещи и молча отправился прямо в постель. Я смотрел на него, чтобы понять, не сердится ли он на меня за вторжение, но он не был ни сердит, ни смущен. Он отнесся к этому спокойно, как к чему‑то естественному.

Следующей ночью я проснулся в час. Я заранее так решил. Я должен был разобраться. Как пуританин. Возможно, мне не следовало ему мешать. Я не был ему отцом, я был – так точнее всего охарактеризовать наши отношения – его хранителем. Помощником хранителя. Какой бы я ни считал свою роль, в нее, разумеется, не входили слежка и вмешательство. Уже третью ночь подряд я не находил Алана в кровати. Я заглянул в гостиную. Он был там, поглощенный своим занятием. Я постарался не выдать себя. Сходил в туалет и вернулся в кровать. Через некоторое время я услышал, как он бродит по кухне. Похоже, делал себе сандвич – он любил сандвичи с арахисовым маслом и желе. Когда он вернулся в постель, я еще не спал. Я решил утром поговорить с Анной.

Пока Алан был увлечен одним из шоу, которые обычно смотрел перед завтраком – какой‑то фарс про семью роботов, похожих на людей, – я рассказал Анне о том, что видел. Она разъярилась, сначала на него, а потом и на меня.

– Уйди с дороги, – велела она.

Мы стояли на кухне. Она была в ночной рубашке и халате. Ее отраставшие волосы находились в непокорной промежуточной стадии, по утрам она выглядела мертвенно‑бледной и взъерошенной.

– Я хочу с ним поговорить.

– Давай сначала поговорим мы с тобой, – предложил я.

– И ты так запросто позволил ему заниматься этим?

– Что значит «позволил»?

– Ты ему ничего не сказал?

– Мне и не пришлось. Он остановился, едва увидел меня. Выключил телевизор. Собрал все. Пошел спать.

– Что он сказал?

– Ничего.

– Он понял, что ты все видел?

– Да.

– Все так плохо?

– Думаю, очень плохо, – сказал я. – Я не знаю, как это расценивать.

– Да уж, – проговорила она. – Мне надо с ним поговорить.

– Что ты скажешь?

– Понятия не имею. Я этого не ожидала. А ты ожидал?

– Я и представить себе не мог, – ответил я. – Ведь ты воспитывала мальчиков.

– Они такого не делали.

– Не мастурбировали?

– Не смотрели порнографию, – пояснила она. – Дай‑ка мне подумать.

Анна открыла шкафчик, взяла стакан, достала из холодильника апельсиновый сок и налила в стакан. Сделав глоток, она скривилась.

– Ну и кислятина, – сказала она и поставила стакан на стол. – У нас никогда не было такой проблемы. – Анна покачала головой. – Прости меня. Я зря на тебя набросилась. Это не твоя вина.

– Понимаю, что не моя, – ответил я.

– Что ты об этом думаешь?

– Не знаю, что думать, – пожал я плечами. – Ужасно неловко.

– Ты это делал?

– Что делал?

– Смотрел порнографию?

– Меня это никогда не интересовало, – ответил я.

Она поставила пакет с соком обратно в холодильник и вылила сок из стакана в раковину.

– Жуткая гадость, – сказала она. – Больше такой не покупай.

Она ополоснула стакан под краном и поставила его в сушилку.

– Наверное, это моя вина.

– Как это? – не понял я.

– Ну, то, что я ему сделала.

– А! – отмахнулся я. – Я так не думаю.

Мне вдруг пришло в голову, что наш разговор похож на разговор родителей.

– В этом нет ничьей вины, Анна.

– Сомневаюсь, – сказала она. – Что мне ему сказать?

– Не знаю. Объясни, почему ты считаешь это неприятным. Расскажи, что ты чувствуешь, узнав о том, что он это смотрит.

– Может, тебе с ним поговорить? – предложила она. Я еще ни разу не видел, что она отступает. – Ты ведь мужчина.

– Думаю, твои слова произведут на него гораздо более сильное впечатление.

Это была не просто отговорка. Я действительно так думал.

Я видел, как она собирается с силами. Анна выпрямила спину, напрягла челюсть.

– Пойду, приведу себя в порядок, – сказала она, – оденусь. Потом поговорю с ним.

– Хочешь, чтобы я присутствовал?

– Как тебе угодно, – ответила она.

Анна вновь появилась, когда мы с Аланом сидели за столом и завтракали. Я сварил овсянку. Алан положил в свою кашу изюм и коричневый сахар, а я любил добавлять немного молока. Анна приняла душ, припудрилась тальком со свежим запахом. От нее пахло чистотой. Она причесалась, накрасила губы. На ней была юбка в цветочек, длиной по колено, которую она при мне еще ни разу не надевала, и белая хлопковая рубашка в мужском стиле, с короткими рукавами и расстегнутым воротом. Ноги без чулок. Была самая середина виннипегской зимы, а она была одета как весной в Вирджинии. Конечно, она не собиралась идти в таком виде на улицу. Она прекрасно выглядела. Думаю, она выглядела так же хорошо, как в дни нашего давнего знакомства.

Мне показалось, что реакция Анны на недолгий эксперимент Алана с порнографией (опыт был действительно коротким: после разговора с Анной он больше не смотрел эти каналы) отчасти объяснялась ее некогда задетыми чувствами. Самым разумным объяснением остается то, что она долгое время оставалась для Алана единственной женщиной, причем, что очень существенно, единственной женщиной, с которой у него был секс, пусть и неполноценный. (Подозреваю, что для Анны этот случай был гораздо важнее, чем для него.) Но сейчас, шесть месяцев спустя, если не в детском сердце Алана, то в его взрослом воображении Анну затмили (или оттеснили в сторону), во‑первых, молодые женщины из телепрограмм до и после полуночи, а во‑вторых, те, которых он видел на улицах Оттавы и Виннипега. Они затмили ее своей красотой, юностью и сексапильностью. Я не знал, что чувствовала в такой ситуации Анна. Никогда ее не спрашивал, а она никогда не говорила об этом.

Когда посуда после завтрака была вымыта, вытерта и расставлена по местам, Анна попросила Алана сесть с ней в гостиной. В то утро она не стала завтракать.

– Зачем? – спросил он без тени раздражения.

– Я хочу с тобой поговорить.

– Ладно, – согласился он.

Алан сел в центр дивана, на свое обычное место, глядя на выключенный экран телевизора. Анна устроилась рядом, повернувшись к нему лицом. Он продолжал смотреть прямо перед собой, не желая, я в этом вполне уверен, быть грубым. Я опустился в кресло, которое стояло в простенке между окнами. Я собирался помочь Анне, если понадобится (но это не понадобилось), а пока сидел тихо, стараясь быть незаметным.

– Алан, – сказала Анна. – Я хочу поговорить с тобой кое о чем, от чего мне грустно.

– Тебе грустно? – спросил он.

– Да, – кивнула она. – Но я не сержусь. Я хочу, чтобы ты знал это. Я не сержусь на тебя.

– Ладно, – сказал он.

Он по‑прежнему сохранял абсолютное спокойствие.

– Мне не нравится то, что ты смотришь по телевизору, – сказала она.

Мне показалось, что по его лицу пробежала тень растерянности.

– Я имею в виду то, что ты смотришь по ночам.

На лице Алана не отразилось никаких признаков того, что он понимает, о чем она говорит.

– То, что ты смотришь, когда мы спим.

Он улыбнулся. Заинтересовался.

– Мне не нравится, что ты это смотришь.

– Я хочу трахнуть девушку, – сказал он.

– Так, подожди, – сказала Анна и приблизила к нему свое лицо. – Во‑первых, мы так не говорим. Мы с тобой уже договорились. Я уверена, что ты помнишь об этом. Ведь помнишь?

– Да, – кивнул он.

– Значит, ты должен прекратить это. Сейчас же. Больше так не говори.

– А как вы это называете? – Он обратился к нам обоим.

– Я это никак не называю, – ответил я.

– Очень хороший вопрос, – сказала Анна, словно дала понять, что мой ответ был совершенно никчемным. – Когда‑нибудь, а может быть, очень скоро, ты встретишь девушку.

Мне показалось, что изначально она приберегала это на самый конец разговора, в качестве заключительного радостного аккорда.

– Вы с ней познакомитесь. Ты полюбишь ее, а она полюбит тебя. Если ты будешь добрым, нежным и внимательным, а я знаю, что ты таким будешь, и если тебе повезет, она тебя полюбит. У тебя всегда есть возможность быть любимым. Если ты ее будешь любить и если через какое‑то время она захочет того же, что и ты, вы это сделаете. То, чем вы оба займетесь, будет замечательно, хорошо, чудесно. Когда мы говорим об этом, мы называем это «заниматься любовью».

– И это совсем не то, что ты видел по телевизору, – добавил я.

Алан не обратил на меня внимания. Он пытался осмыслить слова Анны. К тому времени Алан прекрасно понимал, что такое любовь – думаю, он по‑своему любил Анну, – но мысль о том, что ею можно «заниматься», сбила его с толку.

Наконец он в отчаянии сказал (это было накопившееся отчаяние):

– Я хочу трахнуть девушку. – Это прозвучало с таким чувством, что на него было невозможно сердиться. – Почему мне этого нельзя?

Анна слегка смягчилась.

– У тебя будет девушка, – заверила она. – В один прекрасный день она появится. Обещаю. И давай больше не употреблять таких слов. Ладно?

– Да, – сказал он.

Анна стала излагать моральные и политические аргументы против порнографии. Этого термина Алан прежде не слышал, а она не настаивала, чтобы он понимал. Все аргументы были известны – овеществление, расчеловечивание женщин, поощрение насилия по отношению к ним, девальвация секса, физической и эмоциональной близости, горе и печаль вокруг, и прочее. В своей речи Анна изо всех сил старалась изъясняться простым и ясным языком. Правда, несмотря на простоту и ясность, я не считал эти аргументы убедительными. Но на Алана, несмотря на мое мнение, они мгновенно произвели желаемый эффект. Меня удивило и сильнее всего поразило то, что в качестве примера Анна привела своего первого приятеля, с которым она встречалась в колледже, психопата и страстного любителя порнографии по имени Уилф. Не вдаваясь в детали, она рассказывала о его жестоком обхождении с ней, а еще, с долей сочувствия, о пустоте и трагичности его жизни. (Когда мы остались одни, я спросил у Анны, знает ли она, что стало с Уилфом после колледжа. Она ответила, что не знает и не хочет знать.)

Когда стало ясно, что Анна сказала все, что собиралась сообщить Алану, я проговорил:

– Хорошо. Ты молодец.

– Спасибо, – ответила она. – Надеюсь. Я не уверена.

– Напрасно, – сказал я. – Ты все сделала мастерски.

– Я говорила понятно?

– По‑моему, да. Абсолютно понятно.

– А ты что думаешь? – обратилась она к Алану. – Может быть, ты чего‑то не понял? У тебя есть вопросы?

По его виду было трудно что‑либо уяснить. Он слушал вежливо и внимательно, но не выражал никаких эмоций.

– Ты понял, о чем я говорила? – спросила Анна.

– Да, – ответил он.

Скорее всего, так и было. Потом, взглянув Анне в глаза, он сказал:

– Им это нравится.

– Кому? – удивилась она.

– Девушкам. Им нравится заниматься любовью.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Они улыбаются, – ответил он. – Они все улыбаются.

Прежде чем мы переехали из Оттавы в Виннипег – дорога была долгой, и мы провели ночь в мотеле Тандер‑Бея, – Высокий забрал у нас зеленую китайскую машину, жестянку, ставшую совсем неприглядной, и взамен нее пригнал относительно новый и красивый фургон «Тагор». В конце нашего пребывания в Виннипеге он заменил фургон, который нам было ужасно жалко терять, на «олдсмобиль ридьюкс», громоздкий старый седан. На нем мы отправились из Виннипега в Риджайну. Анна вела машину, Алан спал на заднем сиденье. В начале марта было еще очень холодно. День выдался сухим и солнечным, но дороги покрывал снег, принесенный ветром с полей, в воздухе поблескивал иней. Для моего просвещения и чтобы убить время, Анна рассказывала мне о том, что могло бы случиться – и едва не случилось, по ее утверждению, – если бы правительство не забрало клонирование из рук корпоративных врачей и юристов. Коммерциализация клонирования, изготовление детей‑клонов на продажу.

– Возьмем гипотетический случай, – говорила она, – который гипотетически не произойдет еще долго. Бесплодная пара, приличные, цивилизованные люди после множества неудачных попыток зачатия решают клонировать ребенка. Они печальны, расстроены, они отчаялись. Им нельзя не посочувствовать.

– Нельзя, – согласился я.

– Хорошо, – сказала она. – Отлично. Они идут к врачу, который специализируется в клонировании. Этот шаг больше не является чем‑то экстремальным и находится в рамках закона. Они знакомятся с несколькими парами, сделавшими то же самое, хотя, по мнению нашей пары, это крайний выход. Врач выслушивает их историю. Он слышал подобное много раз. Он предлагает им рассмотреть возможность клонирования ребенка из клетки донора, не имеющего отношения ни к ним, ни к кому‑либо из их родственников.

– В их случае, – заметил я, – это явное улучшение.

– Ты шутишь, но так и есть, – сказала она. – В общем, пара соглашается. Врач говорит, что ребенок, которого они выберут, станет лучше и красивее, чем мог бы получиться их собственный ребенок. Они не возражают против такого предложения.

– Почему?

– А почему нет? – пожала плечами Анна. – Если это возможно и безопасно, почему бы им не захотеть ребенка лучше и совершеннее того, которого они, даже если бы им очень повезло, могли бы зачать сами? Нашим ребятам не приходит в голову, что врач может предложить это любой паре. Даже тем, у кого нет проблем с зачатием. Да и почему им это должно прийти в голову? Они не понимают, почему бы им не выбрать улучшенного ребенка. Им нравится мысль о прекрасном младенце. Она утешает их и внушает гордость.

– Но это будет не их ребенок, – заметил я.

– С одной стороны, да. С другой – женщина будет вынашивать его. Рожать. Нянчить. Они будут его воспитывать. Любить.

– Но все же…

– Все же, – кивнула она. – Итак, врач показывает им каталог имеющихся доноров. Можно прочесть их биографии, рассмотреть цветные фотографии анфас и в профиль. В клинике имеются замороженные образцы тканей каждого подходящего ребенка. Нашей паре называют цены. Они выбирают самого лучшего ребенка из имеющихся или же лучшего их тех, кого они могут себе позволить. Скажем, они богаты, деньги для них не проблема, а красота – главное достоинство. И они хотят клонировать в качестве своего ребенка Клариссу Харлоу.

– Клариссу Харлоу?

– Что бы ты ни говорил о ее поступках, она считалась самой красивой женщиной своего поколения.

– Она была героиновой наркоманкой, – сказал я.

– Неважно. Предположим, нам действительно нравится эта пара, и мы хотим, чтобы они были счастливы. И мы считаем, что они заслуживают своего счастья.

– Ее обезглавили.

– Неважно. Она была красавицей. Наша пара хочет иметь дочь, и в первую очередь им нужно, чтобы дочь была красавицей.

– Они хотят, чтобы их дочь была Клариссой Харлоу?

– Да, – ответила Анна. – И они верят, что, когда ребенок родится, у них будет своя собственная Кларисса Харлоу. Теперь представь себе, что все, или хотя бы один процент тех, кому хочется красивую дочку, выбирают для клонирования Клариссу Харлоу.

– Ты нарочно преувеличиваешь, – не поверил я.

– Нет, – возразила она. – Но даже если не учитывать ужасные обстоятельства появления на свет этих детей, представь, что каждую секунду по всей стране прихорашиваются тысячи Кларисс Харлоу, молодых и старых, по сотне в каждом городе. Вполне возможно, что несколько этих красавиц столкнутся друг с другом на улице. А что будет с нашими представлениями о красоты? О таланте? Об индивидуальности? О личности? Клонирование становится деспотизмом, когда те, кто им занимается, перестают контролировать количество клонов. Один этот пример показывает, что клонирование не дает нам естественной возможности следовать собственным путем, гасит желание иметь своих детей, от своей плоти и крови. Возможность клонирования неизбежно изменит цивилизованное представление о том, что все дети, независимо от того, какие они, желанны: оно превратится в убеждение, что стоит иметь только таких детей, в ком воплощаются наши желания и потребности.

И вот о чем я подумал, немного отклонясь от темы, сидя на пассажирском месте нашего автомобиля. Если бы Алан был моим сыном, точнее, если он был клоном моего умершего взрослого сына, и мне пришлось бы заменить им сына, я бы еще больше тосковал о своем потерянном ребенке.

Мы провели в Риджайне несколько недель, обжившись в таунхаусе на Сен‑Джон‑стрит (после шести месяцев, проведенных в довольно тесных квартирах, мы с Аланом были счастливы получить по отдельной спальне), когда мне вдруг пришло в голову тайком отвести Алана в бордель в один из вечеров, когда Анна уснет.

Мне было жаль парня. Желая успокоить Анну, он выполнил то, о чем она просила: с момента их разговора в Виннипеге не смотрел порнографию и, как мне казалось, перестал заниматься мастурбацией. В занятиях с Анной он делал фантастические успехи. (Во время ежемесячных визитов Высокого Алан по‑прежнему отказывался что‑нибудь делать и лишь молча сидел на диване.) Недавно Анна начала читать ему «Большие надежды». С ее помощью Алан разбирался в языке и в сюжете, и книга, похоже, ему нравилась. (Анна говорила мне, что он считает реалистических персонажей романа – Пипа, Джо и миссис Джо, Эстеллу – не менее вымышленными и фантастическими, чем очевидный гротеск.) Его речь была еще слегка замедленна, он часто повторял и переспрашивал слова и стеснялся этого. Но когда он расслаблялся, когда у него все ладилось, когда он был в настроении, он разговаривал содержательно и понятно, а временами даже отличался красноречием. Кроме тех случаев, когда он бывал расстроен или испуган, он вел себя довольно уравновешенно и сдержанно. Ничто в его поведении не отличало его от многих других здравомыслящих юношей его возраста, он хорошо вел себя и наедине с нами, и в общественных местах, хотя мы пока никуда не отпускали его одного. Он упорно трудился, чтобы стать – меня смущает это слово – нормальным. В его усердии было нечто печальное: никто не мог оценить его усилия и результаты, кроме Анны и меня, а наша реакция его не интересовала. Уединение вкупе с полным воздержанием и абсолютной неприхотливостью – такую жизнь я избрал сам себе и прожил так сорок лет. Но Алан, все свое время, кроме последних семи месяцев, проведший взаперти вместе с другими клонами (добавьте сюда шутку об американском государстве), был молод, силен и, как оказалось, отчаянно гетеросексуален. Если моя жизнь после смерти Сары была похожа на жизнь мисс Хэвишем[12]– а это именно так, хотя я могу гордиться тем, что не мстил никому, кроме себя, – то Алану не оставили никакого выбора, кроме как жить с нами жизнью Рапунцель.[13]По моему мнению, теперь, когда он узнал то, что знает каждый, когда увидел, что можно делать и что могут делать с ним, ему настоятельно требовалась девушка. Девушка‑профессионалка, которая хорошо его обслужит и с которой он будет в безопасности.

Я никогда не был в борделе. Никогда не видел проститутку и, наверное, узнал бы ее только в том случае, если бы она подошла и лизнула меня в ухо. В тех редчайших случаях, когда мне приходило в голову поискать утешения в борделе, я чувствовал лишь вину, ужас и отвращение. Но в данном случае я собирался выступить в качестве сводника и заплатить за опыт Алана. В Риджайне легальные бордели, женские и мужские, тесно сгрудились в райончике под неофициальным названием Чистилище. Это были два квартала развлекательных заведений – казино, интернет‑кафе, бары, клубы, ретро‑кафе, залы игровых автоматов, многозальные кинотеатры, виртуальный «Мир Диснея» для детей, а также «Глобус», единственный профессиональный театр Риджайны. Я знал, где находится Чистилище – надо было пройти примерно полмили от нашего дома до Скарс‑стрит. Мы ходили этим маршрутом несколько раз в день – вскоре после нашего приезда в Риджайну мы повели Алана в кино, на какой‑то оглушительный, безумный фантастический фильм, который ему не понравился и мы не досмотрели до конца. Однако там не было никаких признаков, указывающих на особое предназначение этого места: ни фонарей, ни клиентов, ни девушек.

Мы с Аланом сидели в гостиной и смотрели новости о засухе на северо‑западе Канады, где уже несколько зим подряд почти не было снега. Я сидел на диванчике, Алан – в небольшом мягком кресле, положив ноги на оттоманку. Был двенадцатый час ночи, вечер буднего дня середины марта, в Риджайне еще стояла настоящая зима. Анна рано легла спать. Нам обоим надоело шоу. Алан был неспокоен.

– У меня есть идея, – сказал я. – Давай выключим телевизор?

– Мне все равно, – ответил он.

– Если тебе интересно, я не буду выключать.

– Нет, мне неинтересно, – сказал он.

– Знаешь, – проговорил я, – у меня есть идея.

– Какая идея?

– Давай погуляем? Ты и я. Как тебе предложение?

– Как мне предложение?

– Да, – кивнул я.

– Я не знаю, как мне предложение, – отозвался он. – А она пойдет с нами?

Под словом «она» Алан всегда подразумевал Анну.

– Она спит, – сказал я. – Пусть спит. Она устала.

– Она устала, – повторил он. Вы можете подумать, что это прозвучало враждебно, но это не так. – А ты устал?

– Нет, – ответил я. – Поэтому я предлагаю тебе прогуляться.

– Со мной?

– Да.

– Без Анны?

– Да. С тобой. Если хочешь. Ты хочешь?

– Я не знаю, хочу ли, – проговорил он. – Она спит крепко?

– Думаю, да, – ответил я.

– Уже пора спать?

– Ну да. Уже пора спать. Поэтому мы можем лечь спать. Если ты устал. Если ты не устал, мы можем погулять. Если хочешь.

– Я не знаю, хочу ли. Я и ты?

– Да, – подтвердил я. – Мы вдвоем.

– Мы никогда раньше не гуляли вдвоем.

– Верно. Не гуляли.

– Темно.

– Темно.

Мне было трудно не уподобляться в разговоре ему. У Анны с этим не было проблем.

– Холодно.

– Послушай, Алан, нам необязательно идти.

– Ладно, – сказал он.

– Это значит ты не хочешь идти?

– Это не значит, что я не хочу идти, – ответил он. – Куда мы пойдем?

– Ну, у меня есть идея.

– Какая идея? – спросил он, и мы вернулись к тому, с чего начали, что очень часто получалось в наших разговорах.

– Что скажешь насчет того, чтобы прогуляться до места, где ты можешь побыть с девушкой?

– Скажу, что мне хочется побыть с девушкой, – сказал он.

– Я так и думал.

– Ты так и думал. С какой девушкой?

– С красивой девушкой.

– Она мне понравится. Как ее зовут?

– Я с ней пока не знаком, – ответил я.

– Я с ней тоже не знаком, – повторил он.

– Мы с ней познакомимся, и она скажет тебе свое имя.

– Когда я с ней познакомлюсь?

– Когда мы придем туда, куда собираемся, – сказал я.

– Куда мы собираемся?

– Мы собираемся в такое место, где для тебя есть девушка.

– Красивая девушка, – уточнил он.

– Правильно.

– Для меня.

Ночь была холодной – Алан настоял на том, чтобы надеть бейсболку «Джетс», – но почти безветренной, воздух был сухим и прозрачным. Когда мы вышли из дома, уже миновала полночь. Не привыкший выходить на улицу так поздно, да еще без Анны, всегда сопровождавшей его, Алан нервничал и держался ближе ко мне, хотя между нами оставалось расстояние, чтобы наши тела не соприкасались. Около таунхауса на улицах было тихо, и это его успокоило. Мы прошли с четверть мили, не говоря ни слова. Впереди уже показались огни Скарс‑стрит и развлекательной зоны, огни Чистилища, когда у меня в голове внезапно прояснилось – редкий момент! – и я абсолютно четко осознал, что на самом деле идея взять Алана в бордель – дурная затея, что это совершенно неприемлемое и безответственное действие, что последствия такого поступка могут быть очень печальными для всех нас. Алан, возможно, испытает эфемерное сексуальное удовлетворение, но плата за это окажется высокой: крушение иллюзий, тоска и печаль, смущение, растерянность. (Слава богу, он пока не научился ненавидеть самого себя.) Если ему захочется еще, следующий раз выдастся очень не скоро, он будет расстраиваться, злиться и, вполне вероятно, снова вернется, уже с большей настойчивостью, к порнографии. Не говоря уже о том, как это скажется на его чувствах к женщинам вообще и к Анне в частности. Как он станет к ней относиться? Анна рассердится, ей будет больно. Она разгневается и справедливо обвинит во всем меня. Доверие, установившееся между нами, будет безнадежно разрушено. То, что в моих мотивах не было личного интереса (ни унции мудрости или смысла), вовсе меня не оправдывало. Она захочет от меня избавиться, чтобы я больше не имел с Аланом ничего общего. Алан, разумеется, ни в чем не виноват, но сумеет ли Анна простить ему предательство (мне казалось, она расценит все именно так), хотя его проступок сводится лишь к одному – к удовлетворению желания?

Мы подошли к ночному кафе в самом начале развлекательной зоны. Было видно, что внутри у стойки сидят двое мужчин. С того места, где мы стояли, кабинки вдоль витрины казались пустыми.

– Давай зайдем туда на минутку, – предложил я.

– Девушка там? – спросил Алан.

– Нет, – ответил я.

– Она вышла на минутку?

– Нет, Алан. Боюсь, в этом месте девушек нет.

– Боюсь, что я не хочу туда идти.

– Всего на минутку. Погреемся. Перекусим. – Я постарался, чтобы мой голос звучал интригующе. – Ночной ужин.

– Нет, спасибо. Я не хочу есть. Где то место?

– Далеко отсюда. Я точно не знаю, где.

– Ты точно не знаешь.

– Я там никогда не был.

– Я тоже там никогда не был, – сказал он.

– Я знаю. Давай войдем. Я хочу с тобой поговорить.

– Ты хочешь поговорить со мной про девушку?

– Да.

– Ты знаешь, где она?

– Нет, – ответил я.

– Она далеко?

– Думаю, да.

– Я хочу пойти далеко, – сказал он.

– Подожди минутку, Алан. Я хочу поговорить. Пожалуйста, идем со мной.

– Хорошо, – согласился он. – На минутку.

Мы сели друг против друга у окна в одной из кабинок. Пластиковые столики были окаймлены алюминием, сиденья и спинки покрыты красной искусственной кожей. Из‑за стойки, где разговаривали двое мужчин, вышла официантка и подошла к нам. Она была средних лет, усталая, в сером платье с белым воротничком. К нагрудному карману был прицеплен белый пластиковый бейджик с именем «Джози». Я не сомневался, что это не ее настоящее имя, а часть общей игры. Руки у нее были красные и потрескавшиеся.

– У вас есть какой‑нибудь торт? – спросил я.

– Увы, почти все съели, – сказала она. Она оказалась гораздо приветливее, чем я ожидал. – Есть несколько кусков яблочного, немного вишневого. По‑моему, остался кусок с банановым кремом.

– Хочешь торт? – спросил я Алана.

Он рассматривал свое отражение в окне и не ответил.

– Дайте нам два куска яблочного, – попросил я.

– Подать с мороженым? – спросила она. – Или со взбитыми сливками?

– У вас есть взбитые сливки? – удивился я.

– Да, мы их сами делаем. Хотите взбитые сливки?

– Да, – кивнул я. – И принесите нам две колы.

– Пожалуйста, – добавил Алан.

Когда официантка ушла выполнять наш заказ, в кафе вошли две пары, впустив струю холодного воздуха. Мужчины выглядели постарше Алана, им было лет под тридцать; их девушки были моложе, не больше восемнадцати или девятнадцати. Алан сидел спиной к двери и сразу их не увидел. Мужчины были хорошо одеты – темные шерстяные пальто, шарфы и кожаные перчатки. Они не надели шапок, и уши их стали ярко‑красными. Девушки были в ярких, неоновой расцветки лыжных куртках на меху с капюшонами, отделанными мехом, в толстых шерстяных рукавицах и высоких, закрывающих голень ботинках с оторочкой из овечьей шерсти. Под низко надвинутыми капюшонами я не мог рассмотреть их лица. Они вошли очень шумно, смеясь и болтая. Похоже, что они неплохо повеселились и выпили не одну рюмку. Одна из девушек цеплялась за мужчину, с которым пришла, и прижималась губами к его шее. Они прошли мимо нас, обдав холодным воздухом, и остановились прямо возле нашей кабинки, у моего плеча, не глядя на нас и никак не показывая, что знают о нашем присутствии. Одна из девушек положила руку в рукавичке мне на плечо, чтобы удержаться на ногах. Они сняли верхнюю одежду. Теперь Алан их видел. Мужчины были в деловых костюмах, девушки – в вечерних платьях, провокационно обнажавших тела (шеи, плечи, руки, ноги), что выглядело довольно нелепо, учитывая погоду. Девушки оказались хорошенькими. Обе немедленно взбили волосы. Они сели в кабинке рядом с нашей, за моей спиной.

Я пожалел, что они пришли. Их присутствие усложняло или вообще делало невозможным мой разговор с Аланом.

– Алан, – позвал я.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты меня выслушал.

Он улыбался.

– Они мне нравятся.

Он сказал это негромко. Во всяком случае, те люди не обратили на нас внимания.

– Потому что они красивые, – сказал я.

– Они красивые.

– И глупые.

– Почему? – спросил он.

– То, как они себя ведут, – пояснил я. – Очень глупо.

Он озадаченно взглянул на меня. Почесал голову. Я сам не был уверен в том, что имею право говорить ему это, и не вполне понимал, что я хочу сказать.

– Им следует вести себя разумнее.

– Разумнее? – спросил он.

– Да.

– Они – молодые девушки, – сказал он. Он хотел описать их, а не оправдать.

– Верно.

– Им холодно?

– Могу спорить, что да.

– Могу спорить, что да, – повторил он. – Их руки.

– Алан. Послушаешь, что я скажу?

– Да.

– Я хочу, чтобы ты знал: я передумал.

– Передумал?

– Я ошибся, – сказал я. – Это плохая идея.

– Плохая идея быть здесь?

– Нет. Не быть здесь. Здесь хорошо. Я рад побыть здесь с тобой.

– Я тоже рад побыть здесь.

– Очень хорошо. Я ошибся в другом. Плохая идея – привести тебя к девушке.

– Это хорошая идея, – сказал Алан. – Ты не ошибся.

– Я был неправ. Могу тебе сказать, Анне это не понравится.

– Могу тебе сказать, мне это понравится.

– Не думаю, что понравится, – возразил я. – В любом случае это неправильно. Это должно произойти не так.

Алана притягивали звуки, доносившиеся из соседней кабинки. Я обрадовался, когда он спросил:

– А как?

– Не знаю, – ответил я. – Помнишь, Анна говорила, что это случится тогда, когда случится.

Тавтология была неутешительной – Анна говорила не совсем так – и Алан не ответил.

– Ты встретишь девушку. Не могу сказать, когда. Но ты ее встретишь. Но сегодня – это плохая идея.

– Это хорошая идея, – ответил он.

– Нет. Мне не следовало этого предлагать.

– Это моя идея, – сказал он.

– Я должен сказать «нет». Прости. Мы не можем.

Мгновение он думал, потом отвернулся. Он сказал все, что хотел, и я тоже. Никто из нас не был удовлетворен, но я обрадовался, что все закончилось. Меня удивило, что он сдался так легко. Официантка принесла колу и торт. Алан ел быстро, не поднимая глаз.

Торт был вкусный, такой, каким я его помнил.

– Как тебе торт? – поинтересовался я.

– Отличный, спасибо, – сказал он.

Мы вернулись в таунхаус во втором часу ночи. Прогулка и холод утомили меня. День был долгий, а в конце его я чуть не натворил дел. Мы тихо вошли в квартиру, но Анна не спала. Она ждала нас, сидя в полутьме – в кухне горел свет – на диване в гостиной. Она была в халате, босиком. Перед ней на низком стеклянном столике стояла чашка чая.

– Привет, – сказал я. – Прости, если разбудили. Мы старались не шуметь. Включить свет?

– Пожалуйста, не надо, – ответила она.

Алан сел на диван рядом с ней. Она прижалась к нему. Положила руку ему на макушку и поцеловала в щеку.

– Вы что‑то поздновато, мистер.

– Я хочу спать, – сказал он.

– Тогда иди, – разрешила она. – Почисти зубы.

– Спокойной ночи, – сказал он ей.

– Спокойной ночи, – ответила она. – Сладких снов.

– Спокойной ночи, – пожелал я Алану.

Он вышел из комнаты.

– Где вы были, ребята? – спокойно спросила Анна.

– Прогулялись немного. – Меня захлестнуло чувство вины. – Алан не мог угомониться, и мы прошлись до Скарс‑стрит.

– Я знаю, – произнесла она и достала из кармана халата ридер. – Должна признаться, я рада, что у нас есть эта штука. Я действительно беспокоилась.

– Прости, – сказал я. – Это вышло спонтанно.

– Погоди немного. Где вы были?

– Ты на меня сердишься?

– Просто любопытно, – ответила она. – Куда вы ходили?

– Было холодно. Мы проголодались. Я проголодался. Мы зашли в кафе.

– В развлекательной зоне?

– Почти, – сказал я. – Заказали колу. Я предложил Алану яблочный торт со взбитыми сливками. Когда‑то мы с отцом ели такой же.

– Ты разрешил ему пить колу?

– Да, сделал такую глупость.

– Он до утра не уснет.

– Надеюсь, что нет, – сказал я. – А ты почему встала?

– Ну, встала, – по

Date: 2015-08-15; view: 375; Нарушение авторских прав