Новый рассказ о любви

В девяностом году нам дали участки по девять сотки. Пользовались мы четырнадцать лет. Вдруг решили подстанцию – вот на клубничном поле подстанцию строить. Не сообщили, ничо. Не предупредили, ничо. Р‑раз, приехали, разломали заборы, разломали всё, кусты выкопали… А у мене облепиха была – это чудо, чудо облепиха! «он» и «она». А «он» красив е й «ее»… Да, цветов было море, я даже вот онкологу этому привозила цветы, прямо море у меня было цветов. Мне говорили, надо тебе корс… пондентов вызвать. Вот. Этот… как его… фамилию уже забыла. У мене там и огородик был, балаганчик был, дочери приезжали ко мне, и чай пили, и цветы рвали, и всё, и клубника была, и ягоды… Четырнадцать только смородины было черной, мужа покормить хоть.

У меня у мужа‑то первая группа. Инвалид первой группы. В Балашихе нашли рак прямой кишки. Это три года назад. В Балашихе взяли, всё просмотрели, проверили, сделали операцию, потом сделали этот… ну, химию и облучение, там неделями как‑то. Неделю не делают, а на второй неделе делают. Или через десять дней… что‑то такое, вот. В общем, почти что год делали. Мы‑то думали, они делают как положено свое дело. Мы думали, они знают же, чего делать. А они делают так: вот десять, всё! Или там сколько… восемь! А может, которому человеку надо, может быть, пять? или шесть? А они сразу десять! Так же химию, так же эту… как ее, еще делають процедуру… Вот он ездил, сказали, что в тесто превратилось все, мочевой пузырь, в тесто превратилось! Теперь если делать еще операцию, значить, надо кожу где‑то искать… Не берутся. Боятся. «Не зна‑аем… – говорят, – надо большие де‑еньги»… И то им «деньги большие», то «не возьмемся», то «боимся»: «люди, – говорят, – не выдерживают…» Тем более у него сколько, три этих… и вот разрезано, вот разрезано… А щас грыжа растет… А потом эти… и это… Три грыжи вырезал, эту вырезал, в общем, резаный весь, на нем живого места нет. Он боится, что он не выдержит. Он с тридцать пятого у меня – вот, семьдесят пять лет! Но крепыш. Посмотрите, сколько он операций выдержал, крепыш. Хотя у него и с давлением там не ладится, то высокое, то низкое. Еще и выпьет…

Так‑то он у меня здоровый мужик, добротный мужик, что ни накажешь, он сделает, он мне шторы повесит, и всё, и в магазин сходит, и приготовит, всё. Он готовит – так в ресторане не готовят, как он готовит! Раньше вот, когда поженилися, это пеесят два года назад, – и вареники он у меня лепил, и блины пек, вообще… и дочку купал, белье вешал, и гладил, всё… Это вот песят два года назад. Я тогда жила в Переделкине. В песят пятом году приехала, жила в общежитии, а потом у хозяйки.

А я водитель, вожак я была! И в деревне вожак была. Всех девчат просмотрю, чтоб ни ниточка не висела, ни рукав какой‑нибудь такой был, прическа… Та‑ак, просмотрела всех: «Куда едем на танцы?» Командовала. «Так, девчата, поедем сегодня в это… в Перхушково!» Или, то есть – «в Рассудово!». Куда только ни ездили.

Один раз ребята нас уходить не пускали. Я говорю: «Девчат, как мы сделаем…» Танцуем‑танцуем, и по одной, по одной на улицу, по одной – и ка‑ак двинем домой! Всё, потеряли ребята нас! А они ревновали, ребята, что мы уходим. Красивые ребята ходили все, гармонисты! А мы все равно в другую деревню пойдем… Идем по лесу, поем песни, веселимся – лесом же, никого нету! Вдруг видим: кладбище, и лежат это… в белом!.. Ой, мы как дернули! Каблуки теряли, что было!..

А одна ни с места! Спугалася. Мы: «Лиза! Лиза!»

Уже ребята: «Да это я, Лешка!.. – А это я, Гришка!..» А она никак не очнется.

Это просто ребята переоделися в это самого…

Лесом бегали, каблуки теряли, потом утром находили… О‑ой, было делов…

А вот подошло время – сейчас одно воспоминание.

У меня красота была, все было на месте, и за мной много‑много гонялись ребята, много. И журналисты мне находились. Переделкино‑то – это же журналистика.

Я на танцы пошла, и журналист ко мне привязался. Ну, познакомилися, через три дня назначили с ним свидание, он привел мене к своим друзьям к журналистам. Привел меня – а там здание‑то большо‑ое такое!.. двор большо‑ой такой!.. Ведет, а я боюся!.. Он привел, а там сидят нога за ногу, культурные такие, красивые, разукрашенные, курят! Я посмотрела: нет, это мне не годится. Говорю: «Посадите меня с краю». Потом там уборщица, что ли, какая‑то, я говорю ей: «Скажите, а где здесь выход?»

Она говорит: «А зачем вам?»

Я говорю: «Мне надо выйти».

«А вот там и там…»

Ну, я как‑то туды, сюды и за поворот. Он‑то думал, может, я в туалет, или мало ли я чего. А я выбежала – как дунула бегом! А он кричал‑кричал, а я бегу‑бегу – а потом уже калитку открыла, закрыла калитку и помахала рукой. И всё, и на этом конец.

Я, можно сказать, была очень невлюбчивая. А богатые много заглядывали. Только я не хотела, например, за богатого замуж, потому что у меня ничего не было. У меня двое штанишек было и рубашечка – или одна, или две. Ну, лапти, может. И всё. Не, косы у меня были! косы у меня хорошие были.

А один был – о, боже мой, как он привязался ко мне, ужасно! А я все это: «Ой, да мне некогда…» Да мне «то», да и «другое», да «третье»… А он по пятам: вот повернуся – он идет, повернусь – он идет… Но отвязалася: за такого богатого я не хотела.

В общем, я в Переделкине, и три года прошло, я уже у хозяйки жила. Хозяйка хорошая была, Таисия тоже, тезка – и он появился. С другом. Друг ездил там к одной девочке, она в одном крыле жила, эта Маша, а я в другом крыле. Этот друг говорит: «Я могу взять с собой? у меня парень знакомый, и этого парня взять. Потому что один – ездить ночью‑то страшно…» И вот он его привез, а я, значить, не знала. Мы с этой Машенькой собралися на танцы: «Так, Маша, ты собирайся, я тоже щас искупаюся, все это такое сделаю…» А в одном доме жили. Ну, я собралася, а черный хлеб взяла, черный хлеб – ну, краюху такую! – и бегом к ней. Думаю, пока добежим до станции, я его съем. Хлеб откусила, к ней забегаю, там: «Маш, ты едешь?» – его увидела. Хлебом даже подавилась, выплюнула… и вот так познакомились.

Но он сначала мне как‑то совсем не понравился: ну, деревенский парень, просто одетый… Он бохом ходил, как я всегда выражаюсь. Бохом – ну эти… ягодицы видны были. Вот так. Но я подумала: а что? он бедный, я бедная – а в целом пара. В общем, и поженились. Как помню, ему в комиссионном ходила костюм покупать, на работу ходить… Бедность же была. Бедность была: что он там получал? или я получала? – копейки…

Но главное, я могу им командовать как хочу. И он слушается меня. Слушается! Он советуется со мною, вот что бы ни было, он советуется. А я если «да» – то да. А «нет» – а он: «точно!», «правильно!». А людям так: «Как Таська». Детям: «Как Таська». Всё. Он «Таська» меня называет. «Как Таська». Вот так. Ха‑ха‑ха…

Говорю: в магазин иди за морковкой. «Коля, морковки нету!» – «Да, щас». Он на подъем… пусть в дымину будет пьяный сегодни – а завтра он как часы! Как часы, всё, будет помогать, всё делать будет, как будто он и не пил. Он такой, исполнительный. Но вот – выпить. Вот это у него загвоздка. Песят два года живем, песят два года мучаюсь. Они ж на шахте, подзёмка. Вылезуть – одни зубы! А помылись – «Ну что, по сто?..» А то двести. А с получки вообще по бутылочке…

Вот что значит барак. Я всегда говорила так: «поженилися – ключи дайте! Дом постройте на пустом месте и ключи дайте, чтоб жили молодые – отдельно». Тогда хорошо.

А барак – что барак? С работы, сразу: «Ну что, в домино? – В домино‑о!..» А потом еще какую‑то сику… Ну вот и пошло. И пошло. И вообще, всё – и сбился с пути человек.

Вот щас даже, иду, вот понервничала с ним в этих… – выпил!

Я: «Что‑о тако‑ое?!»

«Пришел друг, мужчина, и я четвертинку выпил».

Я говорю: «Ложь! пол‑литра».

«Нет, четвертинку… Поллитра – да, но мы ж вдвоем ее выпили…»

Отругала его. Извинился и: «Все, – говорит. – Я не буду. Я больше не буду. Вот, по твоему приказу. Вот скажешь, разрешишь – я куплю, нет – так нет».

А неделя прошла: «Ну что, может быть, это… шкалик, а?..»

«Ну давай, что ж с тобой…»

«А то я же ночь не спал…» – говорит. Он же мокрый у меня ходить целый день.

Семь месяцев пролежал там, две операции сделали. Здесь вот, здесь вот… И ничего толку. Лечат, лечат, лечать одно – а получается опять другое.

Теперь заведущий, сожалея его, направил по адресу в институт, всероссийский там институт, на «Калужской» метро. Он направил его от имени сво… себя, такой добрый, очень. И телефон дал, и сказал, обратиться от имени… ну, его. Но его не сразу взяли… а потом взяли. Проверили всё, сделали операцию. Теперя у него щас из попы свищ. Свищ: дырку сделали для кала, дырку сделали для мочи. И здесь… в это… в канал вставили, чтобы писать. Сказали, через полтора месяца приезжайте, катетер вставим, и всё. И катетер поставили. А катетер и пропускает, и всё. И он всю жись теперь мокрый ходит. И первая группа. И каждый день мне зв о нит и говорит: «Я жить не могу. Я не буду, я… ну, чего‑нибудь сделаю…» (плачет)

Я говорю, мене ж парлизовало от этого. Я семь месяцев ходила день в день, вот в больницу эту, ну вот, и вот на нервной почве. Парлизовало в январе, январь‑февраль. Потома двенадцатого марта… в общем, я не разговаривала. Я не… В голове кирпичи какие‑то валяются, я не разговаривала вообще. Потом через неделю что‑то получше стало. Ну вот, сейчас разговариваю – но плохо. Я буквы теряю. Хоть в первый класс иди: вот читаю, а эту букву не прочитала! Читаю – а уже впереди буквы, что ж я ту‑то не прочитала?! Хоть крупныя буквы, хоть мелкия – теряю буквы. Потом забуду чего‑нибудь, потом вспомню, и у меня связки какой‑то нету. Которой я бы связала речь… связки нету. И что‑то брать встану и не попаду ногой… а потом попаду. Вот такое вот.

А мне дочки мои говорят: «Мам, ходи! Мам, ходи давай!» У мене дочки строгия. «Мам, вяжи! чтоб я пришла, ты связала два ряда» там или «тры»… вяжу, мучаюся до слез! Боже, опять вяжу, вяжу… Говорю: да зачем вы нужны мне такие строгие?!. ха‑ха‑ха… Хочу выписаться скорее. Хоть дома там простирнуть что‑то, погладить что‑то, сготовить… Но только вот без огорода теперь. А хочется же: укропчик посеять, петрушечку, больше ничего… ну, лучок, может, где‑нибудь суну… Вот дали бы мне клочок. Вот такой маленький, я бы сидела там и пахала бы… Нет, всё, ничего нет. А елка была, какая красивая елка, полтора или два метра – всё… В общем, всё разломали на свете, забор поломали, ворота поломали, ни ямки, ни любки. Я говорю: «А где замок‑то мой?»

«Вот… хто ломал – тот замок предоставить».

Спросила одного – нет, другого спросила – нет, третьего спросила – «Подумаешь, замок!.. Я куплю».

Покупает день, покупает два, покупает тры. Через несколько дней с подружкой собрались. Собрались. Я говорю: «Пойдем!» Уже вагончик стоит. Мужчина вышел, я говорю: «Такой лысый работает?»

«Ну работает».

Я говорю: «Вызовите его».

«А что вам надо?»

Я говорю: «Мне замок надо».

Он говорит: «А его нету». И пять тысяч пообещал. И ничего: ни замка, ни пять тысяч. Ну вот и все.

Я скандалила за замком, потому что уж очень хороший. Думаю, может быть, я где займу и заборчик поставлю, замочек повешу. Скрытый замочек, хороший замочек. Две или три тыщи стоил тогда, а щас я не знаю. Ну, в общем, всё! Ни замка, ни денег, ничего нет. Совсем ничего.

Правда, помогает государство. Подкладные эти… как их… памперсы! Двести штук привезли. Третий размер. Я меняю, меняю, а не успеваю менять. Ладно здесь выделения, здесь ладно кал – но дырка‑то, моча льется, он мокрый… Вот сейчас выйду с больницы, и дочь там вроде договорилась с врачом, они ему какой‑то новый катетер поставят. Какой‑то, сказали, вроде бы хороший катетер поставят, и будет все хорошо. Ну дай Бог. Но мне кажется, нет.

Все ж‑таки я виню врача, который в Балашихе назначал эти… химию, я вот виню его, и все. Вот виню его, виню… И которые в институте, они обещали его исправить. Зашить и дырку эту, и все… Но потом «не зна‑аем…» – ну все понятно. Не знаю, чего получится.

Говорит, «то я ночи не сплю, а выпью – посплю». Пьет, конечно, но потому что мучится же человек! Я не знаю, не знаю, чем это кончится. Он сказал: «Я не выдержу». Вот и все.

Я ему говорю: «Да ты что?! А я что буду делать? Живи ради меня! Привыкай!»

Но а как привыкать, кто же знает? Если он постоянно мокрый… Я ему говорю, поешь – он не ест… (плачет)

Вот, горе такое, горе, большое горе… А как от него отцепиться, кто знает? Он мучается, мучается у меня, Коля… Он говорит «поменяй», ну а сколько же я могу менять, я меняю, а она льется… Такое горе.