Новая наука о человеке

Первой предпосылкой построения нового общества является осознание тех почти неодолимых испытаний, которые стоят на пути такого построения. И поскольку смутно люди всегда представляют себе размеры этих трудностей, можно понять, почему так мало делается попыток добиться перемен. Многие думают, вероятно: «Зачем стремиться к невозможному? Лучше и дальше будем делать вид, будто курс, которым мы идем, который проложен на наших картах, – это и есть тот самый курс, который приведет нас к безопасности и счастью». Кто внутренне сомневается, а сам надевает для вида маску оптимизма, тот поступает не очень‑то мудро. Но кто еще не окончательно отчаялся, лишь в том случае может добиться успеха, если он будет мыслить реально, отбросив все иллюзии и смело «глядя в глаза» испытаниям. Эта трезвость и отличает бодрствующих «утопистов» от тех, кто грезит и видит сны. Приведу для примера лишь несколько проблем, которые могут встретиться на пути построения нового общества:

Надо решить вопрос, как сохранить промышленное производство, не допустив его полной централизации в духе бывшего фашизма, или – что более вероятно – в духе технократического «фашизма с улыбающимся лицом».

Следует научиться сочетать планирование в экономике с высокой степенью децентрализации и отказаться от «свободной рыночной экономики», тем более что это понятие в значительной мере стало фикцией.

Чтобы избежать экономической катастрофы, необходимо отказаться от такой цели, как бесконечный рост экономики; альтернативой должно быть избирательное развитие отдельных областей.

Необходимо создать такие условия труда, которые в корне изменят отношение к труду; когда главным мотивом будет не материальная выгода, а удовлетворенность работой и душевный подъем.

Необходимо продолжать научные исследования, но при этом исключить возможность использования результатов научного прогресса во вред человечеству.

Необходимо создать такие условия, в которых человек будет ощущать радость и счастье и будет избавлен от погони за «наслаждениями».

Обеспечение гарантий индивидуальной безопасности граждан, а также их независимости от бюрократической машины.

Создание условий для «личной инициативы» граждан во всех сферах жизни, а не только в сфере экономики (где, впрочем, ее проявление и без того сомнительно).

В свое время на пути развития техники возникли (как тогда казалось) неодолимые препятствия, так же точно сегодня кажутся неразрешимыми вышеназванные проблемы. Но трудности на пути технического прогресса оказались разрешимы благодаря научным открытиям и разработке новых методов познания («наблюдать и изучать природу», – заявил Бэкон в «Новом органоне», 1620). И этот принцип сохранил свое значение по сей день. Однако сегодня мы еще больше, чем 300 лет назад, нуждаемся в совершенно «новой науке», основы которой в XVIII веке были заложены Вико. Нам нужна гуманистическая наука о человеке как основание для прикладной науки (и искусства) по переустройству общества.

Технические утопии (например, воздухоплавание) стали возможны благодаря новому естествознанию. Человеческая утопия мессианского времени – мечта о новой общности людей, которые живут свободно от экономических нужд, войн и классовой борьбы в мире и солидарности друг с другом, – такая мечта может стать реальностью только в том случае, если мы направим на ее осуществление всю свою волю, энергию и интеллект в той же мере, как мы это сделали для реализации технических утопий. Нельзя построить подводные лодки только на основе работ Жюля Верна: так же нельзя построить гуманистическое общество, читая только книги пророков.

Трудно сказать, удастся ли нам такая переориентация от примата естествознания в сторону новой социальной науки. Если да, то, быть может, человечество получит еще один шанс выжить. Однако этот шанс будет реализован лишь в том случае, если многие выдающиеся умы планеты Земля, образованные и ответственные женщины и мужчины, откликнутся на призыв, обращенный к их душам, и осознают тот факт, что на сей раз целью человечества является не овладение природой и подчинение себе иррациональных общественных сил и организаций, которые ставят под угрозу выживание западной цивилизации (а быть может, и всего человечества).

Я убежден, что наше будущее зависит от того, сумеют ли эти блестящие личности осознать сегодняшний кризис, а осознав его, захотят ли и смогут ли они вместе с учеными встать на службу Новой гуманистической науке о человеке. Ясно одно, что без их согласованных усилий нам не удастся решить проблемы, которые рассматриваются ниже.

Известно, что социальные программы, в которых цели и задачи формулировались в общем виде, как, например, «обобществление средств производства», «диктатура пролетариата» и многие другие, оказались всего лишь коммунистическими лозунгами, которые просто должны были скрыть тот факт, что социализм реально нигде не победил. А в ранний период своей деятельности коммунисты – от Маркса до Ленина – и не имели никаких конкретных планов построения социалистического или коммунистического общества; это было их серьезным недостатком и самым уязвимым местом социалистической теории. Так же туманно и расплывчато звучат в наше время концепции «свободной рыночной экономики», «свободы наций» или «государства всеобщего благоденствия».

В действительности построение новой социальной системы (опирающейся на экзистенциальный принципы жизни) потребует огромного количества набросков, моделей, проб и экспериментов, которые должны перебросить мост через пропасть между возможностью и необходимостью. Короче говоря, это значит, что наряду с перспективными планами построения нового общества должны быть разработаны конкретные тактические рекомендации для осуществления первых шагов на этом пути. При этом огромную роль играет желание и гуманистический дух тех, кто их разрабатывает; весь смысл дела сводится к тому, что люди, получив конкретные инструкции к постепенной реализации своих далеких идеалов, обретают мужество и на место страха приходит вдохновение и жажда действовать.

Если политика и экономика должны быть подчинены задаче развития человека, то модель ново го общества должна включать в себя требования к созданию неотчужденного индивида, ориентированного на бытие, а не на обладание. Это означает, что люди смогут не бояться унизительной нищеты, которая все еще продолжает оставаться проблемой для большей части человечества. Это означает, что люди не будут обречены на подчинение суверенным законам капиталистической экономики, которые стимулируют постоянный рост производства путем патологического, искусственно раздуваемого потребления, тогда неизбежно должна возникнуть совершенно новая социальная система: будет положен конец нынешней ситуации, когда здоровая экономика достигается исключительно ценой больных людей. Нашей же задачей должно стать создание здоровой экономики для здоровых людей.

Первым важным шагом в этом направлении должно быть сокращение производства до уровня «здорового и разумного потребления».

Традиционная формула: «Производство для потребления, а не для прибыли» недостаточна, ибо в ней не обозначено, о каком потреблении идет речь – здоровом или патологическом. И здесь возникает один очень трудный вопрос: а кто должен определять, какие потребности следует считать нормой, а какие – отклонением от нормы? Пока очевидно только одно: никому и никогда не удастся заставить граждан потреблять то, что им навязывает государство (даже если эти продукты на самом деле прекрасны и их приобретение разумно и логично). Установление бюрократического контроля, ограничивающего потребление, вызвало бы в людях еще более яростную страсть приобретать. Добиться разумных масштабов потребления можно лишь на добровольной основе, только в том случае, если люди сами (и притом как можно больше людей) за хотят изменить свой образ жизни и сократить свои покупательские аппетиты. А это станет возможным только тогда, когда людям будет предложена более привлекательная, чем сейчас, модель потребления. Но ведь это не может произойти в одночасье, этого нельзя достигнуть посредством введения закона, директивы или декрета. Здесь необходимо вести постепенную просветительскую работу, в которой важную роль должно сыграть правительство.

Это прямая задача государства: противопоставить патологической погоне за вещами разумные нормы потребления. И разработка таких норм в принципе возможна. Прекрасный пример такого рода демонстрирует американская ассоциация ФДА (Food and Drug Administration), управление по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Привлекая ученых из различных областей знания, на основе экспериментальных исследований и экспертных оценок ФДА устанавливает и сообщает населению, какие продукты питания и лекарства опасны для здоровья в больших количествах. Таким же способом можно исследовать ценность других товаров и услуг, если привлечь к этому делу совет экспертов из разных специальностей: психологов, антропологов, социологов, философов, теологов и представителей соответствующих групп населения и организаций по выяснению спроса и предложений. Однако для окончательного заключения о том, что можно считать полезным, а что вредным для жизни человека, нужны несравнимо более серьезные и сложные исследования, нежели этого требуют проблемы ФДА. В рамках Новой науки о человеке должны быть проведены фундаментальные исследования природы человеческих потребностей, изучение которых делает лишь первые шаги. Нам надо будет научиться различать, какие потребности нашего организма биологически обусловлены, а какие возникли в результате социо‑культурного процесса; какие потребности отражают индивидуальный уровень развития человека, а какие навязаны ему индустриальным обществом; какие потребности стимулируют «активное» поведение гражданина, а какие делают его «пассивным» потребителем; какие потребности являются нормальными, а какие обусловлены патологической манией «вещизма».

Решения гуманистического экспертного совета, который нам предстоит создать, не должны носить характер закона, а просто должны направлять общественную дискуссию вокруг этих проблем в нужное русло. Значение здорового питания уже прочно утвердилось в сознании общественности, поэтому на базе статистических данных совету экспертов нетрудно будет внести в общественное сознание новые идеи о характере потребностей: какие из них следует считать нормой, а какие – патологией.

Массы людей очень быстро уяснят, что потребление в большинстве случаев способствует лишь человеческой пассивности; что привычка к сумасшедшему темпу, охота к перемене мест, вещей и людей – это не что иное, как выражение беспокойства и попытка убежать от самого себя, что погоня за новыми вещами и новыми техническими средствами – это лишь способ самозащиты от одиночества и неумение общаться.

Правительство может значительно облегчить процесс воспитания покупательного поведения. Во‑первых, в его руках возможность субсидирования производства желательных товаров и услуг и превращения соответствующих предприятий в рентабельные. Кроме того, власть располагает огромным пропагандистским аппаратом, и если она направит его работу на поддержку здорового образа жизни, (вместо того чтобы служить делу оболванивания людей рекламой все новых и новых промышленных товаров), то я считаю вполне реальным достижение положительного результата. Итак, мне кажется, что последовательные и целенаправленные выступления всех организаций за разумные формы потребления должны привести к изменению характера потребления.

Сторонники селективного (избирательного) производства предлагают стимулировать производство того, что полезно человеку, и ограничить производство того, что не служит всеобщему благу. Они регулярно слышат одно и то же возражение противников этих идей, которые утверждают, что в условиях рыночной экономики потребитель и так может получить все, что его душе угодно, и поэтому нет нужды в регулировании ассортимента. Но подобная аргументация правомерна только в том случае, если допустить, что все покупатели разумны и покупают исключительно то, что им полезно и нужно. Но ведь это явно не соответствует действительности. (Достаточно вспомнить масштабы потребления сигарет и наркотиков.) Все дело в том, что противники программы избирательного производства упускают из вида тот факт, что именно предложение определяет спрос, ибо производители научились ловко формировать покупательские «страсти».

И хотя каждый из участников рынка продвигает свой товар, реклама в целом способствует росту потребительского спроса. Усовершенствуя рекламу, различные фирмы, по сути дела, помогают друг другу, так как все вместе разжигают ажиотаж покупателя, которому остается только выбрать между несколькими конкурирующими марками товара, но вовсе не приходит в голову усомнится, нужен ли ему в принципе этот товар.

Пример, который обычно приводится в доказательство всемогущества потребительского спроса, связан с крушением фордовской модели «Эдсел». Но неудача компании в этом случае нисколько не меняет того факта, что реклама «Эдсела» все равно была пропагандой автомобильной промышленности и принесла пользу всем остальным моделям, кроме самого «Эдсела». Более того, промышленность влияет на вкусы граждан еще и тем, что она просто не выпускает тех товаров, которые доступны и выгодны населению, но дают меньше прибыли предприятиям и их хозяевам.

Нормальное здоровое потребление наступит лишь при том условии, что мы сумеем решительно вмешаться в действия акционеров и руководителей корпораций и ограничить их права на установление характера и норм производства исключительно с позиций максимальной прибыли.

Такие изменения можно было бы ввести законодательным путем без изменения конституции западных демократий (уже и сейчас есть целый ряд законов, ограничивающих права частных собственников в интересах общего блага). В данном случае самое главное понять, что речь идет не об изменении капиталистической собственности, а лишь о праве влиять на направление производства в нужное обществу русло.

Как только прекратится суггестивное воздействие рекламы на потребителей, их нужды и запросы на много лет вперед станут единственным критерием для направления развития производства. Существующие предприятия будут вынуждены перестроиться, чтобы обеспечить удовлетворение новых потребностей. А если в каких‑либо товарах или услугах население остро нуждается, и этот спрос не будет достаточно удовлетворяться частными фирмами, то государству придется выделить средства для субсидирования соответствующих производств и ликвидации разрыва между спросом и предложением.

Все эти меры можно осуществлять лишь постепенно и притом при одобрении большинства населения, а конечным результатом станет новая экономическая система, которая будет отличаться как от сегодняшнего западного капитализма, так и от централизованного капитализма советского типа, а также от бюрократического государства всеобщего благоденствия, которым объявляет себя Швеция.

Само собой понятно, что крупные концерны с самого начала встанут на дыбы и пустят в ход всю свою силу и хитрость, чтобы в зародыше задушить подобные нововведения. Сломить сопротивление промышленников можно лишь при огромном желании большинства общества нормализовать жизнь и установить разумные формы потребления.

Действенным методом борьбы за разумное потребление может стать массовое движение потребителей, организующих «покупательские забастовки». Предположим, что 20 % американских автовладельцев решили отказаться от приобретения в частное пользование легковых автомобилей, мотивируя это тем, что в сравнении с отлично организованным общественным транспортом личный автомобиль экономически невыгоден, экологически опасен, а с психологической точки зрения действует как наркотик, вызывая у хозяина иллюзорное чувство власти, притупляя чувство зависти и способствуя эйфорическому состоянию независимости. Разумеется, только эксперт может определить размеры экономического ущерба автомобильной промышленности (и, конечно, нефтяных компаний), если бы случилась такая забастовка покупателей. Однако и обывателю понятно, что подобная мера привела бы к серьезным пробуксовкам во всех механизмах, связанных с автомобильной отраслью. Никто, разумеется, не стремится вызвать настоящий кризис национальной экономики Соединенных Штатов. Однако угроза применения такой меры (если заставить всех в нее поверить, проведя, например, эксперимент, и на 4 недели отказаться от пользования личным транспортом) могла бы стать серьезным рычагом в руках покупателей. При этом у них есть большие преимущества: с ними трудно бороться, они не нуждаются в разрешении властей и не боятся никаких запретов (невозможно же заставить население покупать те продукты, которых они не желают, а для проведения забастовки не нужно дожидаться, пока 51 % граждан проголосует «за» (как это принято в официальных ситуациях). Фактически забастовки потребителей совершенно независимы от политических партий и их программ, в них могут участвовать как консерваторы, так и либералы, как «левые», так и «правые», ведь их всех должен объединить один и тот же мотив: желание сделать потребление рациональным, привести его в соответствие с физическим и психическим здоровьем человека. И тогда первым шагом для прекращения забастовки могут стать переговоры радикально‑гуманистических представителей бастующих покупателей с руководителями крупной промышленности (и правительством). При этом они могут полностью использовать методику переговоров профсоюзных лидеров, которая вырабатывалась годами в периоды забастовок промышленных рабочих.

Главная проблема состоит в том, чтобы, во‑первых, донести до сознания населения их собственное, частично бессознательное недовольство системой «принудительного» потребления и, во‑вторых, заставить массы осознать свою силу, когда уже будет организовано гуманистически настроенное движение потребителей. Это будет подлинно демократическое движение, когда каждый принимает прямое участие в общественной жизни и пытается активно повлиять на принятие решений. При этом главную роль играют не политические лозунги, а личный опыт каждого участника.

Но даже хорошо организованное движение покупателей будет безрезультатным, пока у крупных концернов в руках сосредоточена такая власть, как сегодня. Ибо при этом те остатки демократии, которые еще сохранились, станут жертвой технократического фашизма – общества сытых бездумных роботов. И это неизбежно случится, если не удастся ослабить давление транснациональных корпораций на правительство и население методом рекламы и «промывания мозгов». В США существует традиция ограничения власти крупных предприятий (принятие законов, направленных против монополий). Общественность может добиться, чтобы дух антимонопольных законов был распространен на промышленные супергиганты, так чтобы это привело к их разукрупнению.

Чтобы построить общество «экзистенциального бытия», все его члены должны стать активными гражданами, четко представлять себе как свои экономические, так и политические функции. Это значит, что мы только тогда сможем освободиться от ориентации на обладание, когда нам удастся в полной мере осуществить подлинную демократию в принятии экономических и политических решений. Таково убеждение большинства радикальных гуманистов.

Реально осуществление такой «индустриальной демократии» означает, что каждый работник промышленного предприятия должен играть активную роль в жизни своей организации: что он получает подробную информацию обо всем, участвует в принятии решений по всем вопросам, начиная от организации своего рабочего места, оказания медицинской и страховой помощи (что уже довольно успешно практикуется некоторыми шведскими и американскими фирмами) и кончая самым высоким уровнем обсуждения общих направлений развития предприятия и отрасли. Притом важно, чтобы во всех совещательных органах были представители трудящихся от фирм, а не от профсоюзов.

Далее, индустриальная демократия означает, что отдельные предприятия будут рассматриваться не только как экономические и технические, что также и как социальные институты, в жизнедеятельности которых заинтересован каждый рабочий и каждый служащий. Те же принципы относятся и к осуществлению политической демократии. Демократия может противостоять угрозе авторитарного общества, если она из пассивной «демократии созерцателей» превратится в активную «демократию деятелей», такую социальную систему, при которой общественные заботы волнуют каждого так же сильно, как и его собственные, или, другими словами, при которой каждый гражданин считает общее благо своим кровным делом. Многие люди заметили, что их жизнь стала интереснее с тех пор, как они занялись общественной работой. Таким образом, политическую демократию можно определить как такую социальную структуру, в которой интересно жить (именно так!). В противоположность «народным демократиям» или «централистским демократиям» предлагаемая мною «демократия причастных» – это форма, в которой нет места бюрократизму и процветанию демагогов.

Разработка практических методов для «демократии причастных», видимо, будет сложнее, чем создание демократической конституции в XVIII веке, и потребует невероятных усилий многих талантливых и компетентных людей. Для достижения этой общей цели я могу внести свой вклад в форме предложения, которое я выдвинул еще 20 лет назад в книге «Здоровое общество». Я предложил тогда создать сотни тысяч групп из ближайших соседей (по 500 человек в каждой), эти группы утвердить как самостоятельные органы с правом совещательного и решающего голоса; они призваны регулярно обсуждать основные вопросы экономики, внутренней и внешней политики, здравоохранения, образования и всеобщего благосостояния. Эти группы должны получать соответствующую информацию, обсуждать ее в своем кругу (без присутствия посторонних) и голосовать по существу вопроса (при нынешнем уровне техники подсчет результатов голосования займет не более одного дня). Совокупность таких групп составит новую «Нижнюю палату», решения которой затем будут суммироваться с решениями других политических организаций и в конечном итоге могут оказывать влияние на законодательство.

«А к чему такие сложности, – спросят некоторые, – если настроение населения можно выяснить с помощью уже опробованных методов сбора общественного мнения?» Этот довод затрагивает один из наиболее спорных аспектов социологических опросов. Можем ли мы вообще говорить о «мнении», когда речь идет всего лишь о взглядах людей, которые не имеют ни достаточной информации, ни возможности критической рефлексии или дискуссии? Кроме того, опрашиваемые прекрасно понимают, что их «мнения», по сути дела, в расчет не принимаются и, таким образом, ни на что не влияют. Такие опросы всего лишь дают картину того, о чем конкретный человек в эту минуту думает, но совершенно не отражают глубинных тенденций, которые в новых обстоятельствах могут привести в действие прямо противоположные мнения. При таких опросах любой опрашиваемый чувствует себя точно так же, как избиратель во время политических выборов, когда он точно знает, что его голос не имеет никакого влияния на ход событий.

В некотором смысле голосование на выборах – это еще более провальный вариант выяснения убеждений. Избиратели хотя и принимают какое‑то участие в мелодраматическом спектакле, но после длительной PR‑компании их мозги оказываются в полугипнотическом состоянии, когда голосующему уже безразлично, за кого отдать свой голос. Немалая часть населения игнорирует выборы вообще, но все же большая часть оказывается захвачена этим римским представлением, в котором на арене вместо гладиаторов выступают кандидаты от политических партий с их амбициями и надеждами.

Чтобы получить данные об истинных убеждениях индивида, нужны две предпосылки: наличие адекватной информации и сознание того, что его решение может обусловить какие‑либо по следствия. Мнение безответственного обывателя не выражает его убеждений, его ответы при опросах обычно тривиальны и несерьезны (вроде предпочтений той или иной марки сигарет). Поэтому мнения, высказанные при опросах и на выборах, мало репрезентативны и отражают низкий уровень человеческих способностей к суждению.

Это наблюдение подтверждают примеры, показывающие, что: личные решения многих людей бывают умнее, чем их политические высказывания и поступки. Это проявляется:

а) в частной жизни (Йозеф Шумпетер тому пример),

б) в деятельности суда присяжных.

Присяжные заседатели – это простые люди, которые решают иногда сложные, запутанные вопросы. Но они располагают полноценной информацией, имеют возможность всестороннего обсуждения и знают, что от их решения зависит жизнь и счастье обвиняемого. Следствием этого является – в подавляющем большинстве случаев – высокая ответственность, мудрость и объективность. В противоположность этому, при выяснении общественного мнения малоинформированные, ни за что не отвечающие люди, загипнотизированные средствами массовой информации, никак не могут всерьез выразить свои убеждения. Без полной информации, возможности ее обсуждать, а также без полномочий в реализации принятых решений демократически высказанные мнения имеют не больше веса, чем аплодисменты зрителей во время спортивных состязаний.

Деятельное участие в политической жизни требует максимальной децентрализации как экономики, так и политики.

На основе обыкновенной логики современного капитализма легко понять, что и промышленные концерны, и правительственные кабинеты разрастаются с каждым днем, превращаясь в мощные бюрократические аппараты с централизованным управлением. Одной из предпосылок гуманистического общества является задача остановить это процесс централизации и повернуть его вспять. Для этого есть много причин. Как только общество превращается (по выражению Мамфорда) в «мегасистему» – в гигантскую из центра управляемую машину, – так в перспективе почти неизбежен приход фашизма. Мы это уже наблюдали не раз, когда, во‑первых, люди превращались в овец, не способных ни мыслить, ни чувствовать, а лишь готовых смотреть в рот сильной личности, которая все «знает»; а во‑вторых, мегамашину может пустить в ход кто угодно, если только имеет доступ к пульту и нажимает на нужные кнопки. Как и автомобиль, мегамашина «бежит» сама собой… и даже человек с очень низким интеллектуальным потенциалом (знающий лишь педали газа и тормоза) без труда может управлять государством, если уж он этой власти достиг.

Я убежден, что функции управления должны быть с государственного уровня переведены на уровень небольших региональных управ, где люди лично знакомы друг с другом и поэтому могут друг с другом честно и открыто говорить, спорить, делать выводы и таким образом участвовать в решении своих собственных региональных проблем. Децентрализация в промышленности должна привести к разделению гигантских концернов на более мелкие объединения, а отдельным предприятиям и даже цехам должна быть предоставлена бо́льшая самостоятельность в принятии решений.

Активное и ответственное принятие решений возможно лишь тогда, когда бюрократическое управление будет заменено гуманистическим.

Многие люди все еще полагают, что управленческий аппарат неизбежно должен быть «бюрократической», то есть отчужденной формой администрации. И при этом они не отдают себе отчета в том, насколько губителен бюрократический дух, даже если он не очевиден (как, например, в отношениях между врачом и пациентом, между мужчиной и женщиной). Бюрократизм можно определить как метод, при котором: а) с людьми обращаются, как с вещами, а б) вещи рассматриваются исключительно с точки зрения количества, а не качества, что упрощает и удешевляет их учет и контроль. Бюрократическая система управляется на базе статистики, бюрократы действуют на основе «железных» правил, выведенных из статистических данных, а не из спонтанной реакции живых людей. Они решают вопросы, опираясь на те случаи, которые статистически наиболее часто встречаются, и заранее готовы к тому, что миноритарная часть населения (пять или десять процентов) неизбежно понесет убытки. Бюрократ боится личной ответственности и старается спрятаться за циркуляр; он гордится своей лояльностью перед законами и совсем не помнит о заповедях человечности.

Вопиющий пример бюрократизма мы видим в фигуре Адольфа Эйхмана. Он посылал сотни тысяч евреев в печи не потому, что он их ненавидел (он никого не любил и никого не ненавидел). Эйхман «выполнял свой долг»: он усердно отправлял их на смерть, как незадолго до этого послушно организовывал их эмиграцию из Германии. У него была одна забота: выполнить предписания; у него возникало чувство вины, только если он нарушал предписания. На суде он заявил, что дважды чувствовал себя виноватым: когда в детстве школьником прогулял занятия и когда во время бомбежки нарушил приказ и не спустился в бомбоубежище. Это не означает, что у Эйхмана и других бюрократов не было садистских черт характера, связанных с наслаждением от власти над живыми существами. Но этот садистский компонент носит вторичный характер в сравнении с таким признаком бюрократа, как отсутствие человеческих чувств и обожествление инструкций и предписаний.

Я не собираюсь утверждать, что все бюрократы похожи на Эйхмана. Во‑первых, потому, что многие люди, находясь на бюрократических должностях, не являются бюрократами по сути своей. Во‑вторых, бюрократическая должность не всегда душит в человеке все человеческое. И все же среди бюрократов есть немало эйхманов, разница заключается лишь в том, что в их должностные функции не входит уничтожение тысяч людей.

Если бюрократ в больнице отказывается принять тяжелобольного, потому что по инструкции нужно направление врача, то он поступает так же, как Эйхман. То же самое относится к работникам социального обеспечения, которые скорее заставят голодать своего подопечного, чем нарушат инструкции. Такой бюрократизм распространен не только в управленческом аппарате, он встречается среди врачей и медсестер, учителей и профессоров и даже в отношениях отцов семейства к своим женам и детям.

Как только условия сводят живого человека к простому порядковому номеру в списке, настоящий бюрократ получает возможность совершать над ним акты величайшей жестокости – и не потому, что его кто‑то довел до такой меры жестокости, а потому что он утратил всякую человеческую связь со своей жертвой. Хотя бюрократы вызывают не меньший ужас, чем садисты, они на самом деле страшнее, потому что они даже не ощущают противоречия между совестью и долгом: совесть приказывает им выполнять свой долг, а человек как объект сострадания и доброты для них вообще не существует.

В некоторых старых фирмах и больших организациях типа собесов, приютов, больниц, тюрем и т. д., где каждый чиновник имеет существенную власть над бедными и беспомощными людьми, еще и сегодня можно встретить мрачный тип бюрократа старого стиля. Бюрократы современной индустрии совсем другие: их не назовешь неприветливыми, садистские тенденции у них едва заметны, власть над другими людьми приносит удовольствие. Но и у них наблюдается типично бюрократическая лояльность по отношению к делу – к системе, в которую они верят. Фирма – их дом родной, и принятые здесь правила безукоризненны, ибо они «рациональны».

Однако в будущем типе демократии, демократии сопричастных, не может быть места бюрократам – ни новым, ни старым, ибо бюрократический дух несовместим с принципом активного личного участия в делах. Будущим социологам еще предстоит разработать новые небюрократические методы управления, которые будут ориентированы больше на людей и ситуации и меньше – на строгое выполнение правил и инструкций. Небюрократическое руководство в широком смысле возможно, когда администратору предоставляется простор для спонтанных решений, а также когда экономия и бережливость не возводится в абсолют.

Успех нового общества с экзистенциальным модусом зависит, разумеется, еще от целого ряда мероприятий. Некоторые из них я назову, не претендуя на оригинальность, напротив, с удовольствием замечу, что почти все они уже были выдвинуты в той или иной форме различными авторами гуманистического толка[48].

Необходимо запретить в коммерческой рек ламе и политической пропаганде любые методы «промывания мозгов».

Эти методы опасны не только тем, что они заставляют нас покупать вещи, которые нам не нужны, а еще и тем, что они заставляют нас выбирать политических представителей, которых мы никогда не избрали бы, будучи в здравом уме и твердой памяти. Но мы не совсем в своем уме, а находимся в состоянии, близком к гипнозу, ибо нас обработали специальными пропагандистскими приемами. Поэтому для борьбы с этой опасностью мы должны добиться запрета любых суггестивных, субсенсорных форм рекламы.

Применение в политической пропаганде и рекламе гипнотических методов может оказать очень вредное влияние на психику, особенно на ясность и критичность мышления, а также на эмоциональную независимость. Я абсолютно уверен, что с помощью специальных исследований можно аргументированно доказать, что ущерб от употребления наркотиков несравнимо меньше, чем тот вред, который наносят здоровью СМИ с их многообразными методиками (от суггестивных до полугипнотических), которые направлены на оболванивание людей. Достаточно вспомнить идиотскую рекламу, которой нашпигованы все телевизионные фильмы, ток‑шоу и другие передачи. А что творит наружная реклама на гигантских щитах и растяжках в период предвыборных кампаний! А сколько бумаги тратится на плакаты и листовки, пропагандирующие всякую чушь: бесконечные распродажи, специальные услуги массажных кабинетов, магические сеансы, телефоны доверия и т. д., и т. п.! Такое наступление на разум преследует человека повсюду, не давая ему передышки ни днем ни ночью, погружая его в атмосферу полузабытья и утраты чувства реальности.

Отмена ядовитых инъекций массовой пропаганды может вызвать у потребителей эффект шока, который можно сравнить с состоянием наркомана, лишенного таблеток.

Уничтожить пропасть между богатыми и бедными нациями.

Нет сомнений, что длительное сохранение этого разрыва ведет к катастрофе. Бедные нации уже перестали безропотно подчиняться эксплуататорам из индустриальных держав. И хотя Советский Союз по‑прежнему эксплуатирует своих сателлитов, он все равно поддерживает протест колониальных народов и использует этот протест как политическое оружие против Запада. Взвинчивание цен на нефть послужило началом – и стало символом – широкой кампании развивающихся стран за свое освобождение от системы, которая заставляет их дешево продавать сырье и дорого покупать промышленную продукцию. Таким же симптомом можно считать войну во Вьетнаме, которая ознаменовала конец политического и военного господства Запада над колониальными народами.

Что же произойдет, если мы не станем ничего предпринимать для преодоления пропасти между народами? Либо на лагерь белых нападет какая‑нибудь страшная эпидемия, либо бедные нации, доведенные голодом до отчаяния, начнут совершать террористические акции (быть может, они найдут себе сторонников в индустриальных странах, а может быть, даже прибегнут к помощи ядерного или биологического оружия); цель у них будет одна: вызвать хаос в лагере белых.

Этой катастрофы можно избежать только при условии, что голод и болезни будут взяты под контроль, – и в этом отношении не обойтись без активного участия индустриально развитых наций. Богатые страны должны обеспечить свою помощь невзирая на прибыль и политические предпочтения; это означает также, что богатые страны должны отказаться от идеи распространить экономические и политические принципы капитализма на Азию, Африку. Конечно, все это потребует создания экспертной комиссии, разработки специальных методов оказания экономической помощи (особенно в сфере услуг).

Следует заметить, что при подборе экспертов надо учесть, что необходимы не просто специалисты высокой квалификации, но и люди, по своим человеческим качествам предрасположеные к поиску оптимальных решений. Чтобы привлечь их к работе и воспользоваться их рекомендациями, очень важно, чтобы «обладательные наклонности» перестали доминировать в нашем обществе, то есть чтобы в целом выросло в людях чувство ответственности и солидарности (а не только сочувствия). И эта ответственность ложится не только на плечи наших современников, но и на наших преемников на этой Земле. В самом деле, мне кажется, что нет более яркого свидетельства нашего эгоизма, чем отношение к природе: чем тот факт, что мы продолжаем расхищать природные богатства, отравлять землю и вооружаться атомным оружием. Нас не останавливает страх, что такую растерзанную планету мы оставим в наследство нашим детям и внукам. Можно ли в этих обстоятельствах ожидать серьезных внутренних перемен? Никто не ответит на этот вопрос. Но одну вещь люди должны все же усвоить: если ничего не изменится, столкновение между богатыми и бедными нациями станет неизбежным и неуправляемым.

Многих бед нынешнего капитализма и социализма можно было бы избежать, установив гарантированный нижний уровень годового дохода [49].

Это предложение основывается на убеждении, что каждый человек, работает он или нет, имеет безусловное право на кусок хлеба и крышу над головой, то есть минимум, который необходим для поддержания жизни. Может показаться, что здесь высказывается совершенно новый взгляд, но это не так. На самом деле речь идет об очень старой норме, которая лежала в основе христианского учения, а также была и остается практикой жизни многих «примитивных племен»: человек имеет неограниченное право на жизнь, независимо от того, выполняет он свой «общественный долг» или нет. Это право, которое мы сегодня признаем за домашними животными, но не распространяем на своих ближних.

Принятие такого закона существенно способствовало бы расширению личной свободы граждан; ведь любой человек, находящийся в материальной зависимости от кого‑либо (от родителей, мужа или начальника), перестал бы чувствовать себя униженным и подневольным перед угрозой голода. А талантливым молодым людям, желающим подготовиться к новому большому делу и новому стилю жизни, была бы предоставлена возможность испытать себя и свое призвание, пожив какое‑то время в бедности. Некоторые современные социальные государства почти приняли этот закон («почти» не означает «на самом деле»!). Поскольку этим делом по‑прежнему занимаются бюрократы, которые контролируют и унижают людей. Закон о гарантированном доходе должен избавить человека от необходимости предъявлять «справку», подтверждающую, что он нуждается в скромной комнатушке и минимуме продуктов питания. И тогда отпадет необходимость в бюрократическом аппарате управления, а система социального обеспечения избавится от бюрократов, которые привыкли жить в роскоши и пренебрегать живыми людьми.

Гарантированный годовой доход означает подлинную свободу и независимость. Поэтому он неприемлем для систем, основанных на эксплуатации, контроле и диктатуре. Характерно, что в советской системе предложения о введении нулевого тарифа (например, в городском транспорте или в распределении молока) были задушены в зародыше. Бесплатное медицинское обслуживание составляет исключение, да и то оно не безусловно: для его получения надо быть больным.

Если представить, сколько стоит государству разветвленная бюрократическая система социальной помощи, и добавить к этому расходы на лечение психических (особенно психосоматических) болезней, а также на борьбу с преступностью и наркоманией, то невольно приходит мысль, что было бы дешевле обеспечить каждому, кто этого пожелает, минимальный годовой доход. Эта идея кажется несбыточной или даже опасной тем, кто живет в убеждении, что «человек от природы ленив». Но для этого штампа нет никаких фактических оснований; это лишь форма, которая помогает власть имущим обосновать (вернее – скрыть) свое нежелание отказаться от господства над слабой и нуждающейся частью населения.

Необходимо освободить женщину от патриархальной зависимости.

Освобождение женщин – это одна из фундаментальных предпосылок гуманизации общества.

Подчинение женщин мужчинам началось в разных частях света около шести тысяч лет тому назад, когда возникновение избытка сельскохозяйственных продуктов привело к использованию наемного труда, а также способствовало созданию вооруженных отрядов и мощных городов‑государств[50]. С тех пор не только европейская и ближневосточная цивилизация, но и почти все народы Земли были завоеваны силами «объединенных мужчин», которые подчинили себе женщин. Эта победа мужской половины человечества над женской была демонстрацией физической и экономической силы той военной машины, которую мужчины создали.

Борьба между полами так же стара, как и классовая борьба, но она приняла более сложные формы, ибо женщины постоянно были нужны мужчинам не только как рабочий скот, но и как матери, возлюбленные и утешительницы. Иногда борьба полов приобретала открытые и грубые формы, но чаще всего она велась и ведется исподтишка. Женщины были вынуждены склониться перед мужской силой, но они всегда готовы к ответному удару; и самым острым оружием женщин по‑прежнему остается умение выставить мужчин на посмешище.

Порабощение одной половины человечества другой принесло и продолжает приносить немало вреда и тому и другому полу. Мужчины приобрели черты характера победителей, женщины – побежденных. Еще и сегодня нет таких отношений между мужчиной и женщиной, которые были бы лишены налета превосходства и чувства неполноценности даже среди людей, которые сознательно протестуют против неравенства полов. (Фрейд, который никогда не сомневался в мужском превосходстве, к несчастью, пришел к ошибочному выводу, что чувство бесправия и немощи у женщин коренится в их сожалении по поводу отсутствия пениса, а у мужчин чувство неуверенности возникает из‑за вечного «страха кастрации». На самом деле эти комплексы имеют более глубокие корни, нежели просто различия биологического и анатомического строения, это симптомы всеобщей борьбы полов.)

Есть много свидетельств того, что господство мужчины над женщиной осуществляется по той же самой модели, как и подавление всех других бесправных групп населения. Достаточно вспомнить положение негров на Американском Юге 100 лет назад (да и сейчас). Белые объявляли негров (как и женщин) беспомощными и наивными, по‑детски непосредственными и эмоциональными, и поэтому неспособными к адекватной оценке реальности – и, следовательно, к принятию решений. (Фрейд добавлял еще к этому списку, что у женщин меньше, чем у мужчин, развито чувство совести (супер‑эго) и сильнее – чувство самолюбования.)

Отношение сильных к слабым – это самый главный показатель существования патриархата (наряду с отношением к экономически слаборазвитым странам, к детям и юношеству). Растущее освободительное движение женщин имеет огромное значение, ибо оно направлено против самого принципа власти, на котором строится сегодня любое общество (как капиталистическое, так и социалистическое); при этом мы исходим из предпосылки, что женщины, освободившись, не собираются сами принимать участие в подавлении других групп, колониальных народов и т. д. Если же женщины осознают свою подлинную роль выразителей идеи «антинасилия», то их движение может оказать существенное влияние на борьбу за создание нового общества.

Первые шаги к освобождению женщин уже сделаны. Быть может, историки позднее будут квалифицировать женское освободительное движение как самое революционное событие ХХ века и как начало падения «мужского господства». Но пока что это движение только началось, и мужчины, безусловно, будут яростно сопротивляться. До сих пор их отношение к женскому полу (включая секс) основывалось на сознании своего мнимого превосходства; но уже сейчас они чувствуют себя довольно неуютно и опасаются женщин, которые не верят больше в миф о мужском превосходстве.

Очень близки к мотивации женского освободительного движения антиавторитарные выступления молодежи. Молодежная тенденция к протесту достигла своего апогея в конце 1960‑х годов. Позже многие из бывших бунтарей отказались от своих позиций. Но прежней готовности подчиняться родителям и другим авторитетам они уже не проявляют, и, скорее всего, их «почтение» к авторитетам утрачено безвозвратно.

Параллельно с антиавторитарной эмансипацией происходит освобождение от чувства вины за сексуальные радости: секс больше не является запретным и не считается греховным. И хотя по вопросу о достоинствах и недостатках сексуальной революции существует масса противоречивых точек зрения, мы можем констатировать следующее: люди больше не боятся секса, и поэтому никто не может больше использовать чувство вины, грехопадения, измены в корыстных целях.

Необходимо создать Верховный совет по вопросам культуры, который будет выполнять экспертную и консультативную функцию по отношению к правительству, политическим деятелям, простым гражданам и всем тем, кто нуждается в знаниях.

В этот орган должны войти представители духовной и творческой элиты нации, одаренные художественным талантом мужчины и женщины, компетентность и порядочность которых не подлежит сомнению. Они, к примеру, смогут быстро определить состав нового расширенного управления по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Они же смогут порекомендовать профессиональных и ответственных людей для контроля и управления информационными потоками.

Надо сказать, что по поводу выдающихся представителей духовной культуры в обществе существует некоторый консенсус, и потому я считаю, что вопрос о создании Совета по делам культуры может быть решен без особых разногласий и в него попадут действительно достойные деятели культуры. При этом важно, чтобы в такой Совет вошли также выразители оппозиционных взглядов: например, «радикалы» и «ревизионисты» в области экономики, истории и социологии. Трудность не в том, чтобы найти подходящих людей, а в том, как провести процедуру отбора; ведь их нельзя ни назначить сверху, ни выбрать путем прямых всеобщих выборов. Обойти эту трудность можно, например, таким образом, чтобы подобрать ядро из трех‑четырех представительных ученых, а затем постепенно расширять этот Совет и довести его до 50–100 человек. Культурный Совет должен располагать достаточными средствами, чтобы проводить необходимые исследования по специальным проблемам.

Необходимо создание действенной системы распространения объективной информации.

Одной из важнейших предпосылок существования подлинной демократии является высокий уровень информированности населения. Нужно категорически отказаться от практики утаивания от общественности информации или ее искажения якобы в интересах «национальной безопасности». Намеренное сокрытие информации вообще‑то незаконно, но и без того очевидно, что объем подлинных фактов, доступных среднему гражданину, практически равен нулю. Сегодня фактическое положение таково, что не только простые граждане, но и члены правительства и генералы и директора фирм получают недостаточную или даже недостоверную информацию, многократно искаженную различными правительственными инстанциями, а также средствами массовой информации. Кроме того, большинство ответственных постов, к сожалению, занято людьми, наделенными, в лучшем случае, чисто манипулятивным мышлением. Им не дано разглядеть под внешней оболочкой глубинные движущие силы, они не способны понять тенденции развития, не говоря уже о коррупции и эгоизме, за примерами которых далеко ходить не надо – достаточно вспомнить скандалы, связанные с процессами «Уотергейт», «Локхид» и т. п. Но даже честные и умные чиновники не смогут решить ни одной насущной проблемы, живя в мире, который стремительно движется навстречу катастрофе.

За исключением нескольких «крупных» газет мало кто располагает достаточной статистикой и фактографией по политическим, экономическим и социальным вопросам. Да и эти газеты не столько лучше информируют, сколько лучше дезинформируют общественность, ибо факты не сообщаются беспристрастно, а все заголовки заведомо тенденциозны, выдержаны в духе партийных лозунгов и часто не соответствуют содержанию статей. А чего стоят их передовицы, которые под маской объективности в нравоучительных сентенциях сообщают нам «истины», выражающие интересы определенной политической партии?! Газеты, журналы, радио и телевидение производят из сырья – событий и фактов – свою продукцию – новости. Именно новости можно продать, как товар, а средства информации определяют, какие события годятся для приготовления этого продукта, а какие – нет.

Сообщения, которые получает простой гражданин, – это в лучшем случае дешевка, «ширпотреб», самый поверхностный слой знаний, который не позволяет проникнуть в глубь явлений и понять подлинные причины тех или иных событий. И до тех пор, пока информирование населения остается бизнесом, никто не сможет помешать газетам и журналам печатать то, что хорошо раскупается, лишь бы это не ущемляло рекламодателей.

Если общество хочет, чтобы его члены были действительно готовы к принятию решений на основе полноценных знаний, оно должно совсем иначе решать проблему информации. Приведу один пример такого способа решения проблемы. Одной из важнейших функций Верховного совета по культуре должен быть сбор и распространение информации, которая будет отвечать потребностям всего населения и, в частности, служить основой для обсуждения среди групп непосредственно взаимодействующих между собой людей в рамках «демократии причастных», о которой мы говорили выше. Информация эта должна состоять из важнейших фактов, а также содержать несколько возможных альтернатив для принятия решений во всех областях жизни общества. Особенно важно, чтобы по спорным вопросам публиковалось мнение не только большинства, но и меньшинства, а также чтобы информация стала доступной каждому гражданину, и прежде всего – группам общающихся друг с другом соседей, которые составят своеобразное «содружество непредвзятых репортеров». Верховный совет по культуре тогда получит функцию контроля за работой этого нового коллектива объективных корреспондентов. Разумеется, что радио и телевидение также должны сыграть важную роль в распространении объективной информации.

Отделение фундаментальных научных исследований от их реализации в промышленности и обороне.

С одной стороны, нет преград для человеческих знаний, и установление каких‑либо барьеров могло бы повредить развитию человека; но, с другой стороны, стремление использовать на практике все без исключения результаты научных исследований таит в себе огромную опасность. Так, например, существует угроза того, что некоторые открытия (в области генетики, нейрохирургии, психофармакологии и др.) могут привести к серьезным злоупотреблениям. И таких последствий невозможно будет избежать до тех пор, пока новые теоретические открытия являются достоянием промышленников и военных, которые используют их в своих интересах. Нужно положить конец практике определения применимости результатов научных исследований с точки зрения их прибыльности и военной целесообразности. А для этого следует учредить Контрольную комиссию, которая будет выдавать разрешение на практическое использование научных открытий. Ясно, что такая комиссия должна состоять из людей, юридически и психологически независимых: и от промышленности, и от правительства, и от армии. Состав комиссии должен назначаться и контролироваться Верховным советом по культуре.

Следующая предпосылка для возникновения нового общества связана с решением проблемы куда более сложной, чем все предыдущие, – я имею в виду ядерное разоружение.

Одним из слабых мест нашей экономики является необходимость мощной военной индустрии. Еще и сегодня США, богатейшая страна мира, вынуждена ограничивать расходы на медицину, образование, социальное обеспечение и другие отрасли, чтобы вынести бремя военных расходов. Кто может назвать стоимость социального эксперимента в стране, движущейся по пути самоубийства? И о каком индивидуальном творчестве можно говорить в условиях усиления военной бюрократии, в атмосфере страха и подавленности?

Новое общество: есть ли реальные шансы создать его?

Если ясно представить себе всемогущество концернов, апатичность и бесправие большей части населения, некомпетентность ведущих политических деятелей почти во всех странах, да еще добавить к этому угрозу ядерной войны, экологические проблемы, изменение климатических условий и угрозу голода, то невольно возникает вопрос: а есть ли у нас вообще хоть один реальный шанс на спасение?

Любой бизнесмен ответит на это вопрос «нет» и не станет вкладывать деньги в предприятие, которое не сулит выигрыша. Кто станет рисковать состоянием, если шансы на успех не превышают двух процентов?

Однако в случае, когда речь идет о жизни и смерти, всякий «реальный шанс», каким бы малым он ни казался, мы просто обязаны превратить в «реальную возможность».

Жизнь как таковая – это не бизнес и не азартная игра, и здесь нужны другие критерии оценки «реальных возможностей». Здесь, как в медицине: если существует хоть малейшая вероятность спасти больного, то ни один настоящий врач не скажет: «Зачем возиться?» – нет, он сделает все, чтобы сохранить больному жизнь. Ну а если больной – это целое общество?

В современном коммерциализированном мире шансы общества на спасение принято оценивать именно в терминах азартных игр: «выгорит – не выгорит», «ставка больше, чем жизнь», «пан или пропал?», «удача или поражение» и т. д.

Сегодня весьма популярно прагматическое воззрение технократов, которые рекомендуют забыть об эмоциях, погрузиться в работу и развлечения и, не задумываясь о будущем, принять диктатуру технократии как нечто совершенно естественное и неизбежное, чего вовсе не надо бояться. Я не вижу в этих воззрениях особой мудрости и считаю, что мыслить подобным образом – значит выдавать желаемое за действительное. Ведь такая диктатура есть не что иное, как технократический фашизм, который неминуемо приведет к катастрофе. Потому что дегуманизированный человек очень скоро утрачивает не только чувства, но и разум, а в безумии своем – даже инстинкт самосохранения. И в конечном счете, он окажется не в состоянии сохранить жизнеспособное общество, поскольку едва ли сможет удержаться от самоубийственного применения ядерного или биологического оружия.

И все же есть некоторые обнадеживающие факторы. Во‑первых, все больше людей осознают ту истину, которую высказали Месарович, Пестель, Эрлих и другие: если западная цивилизация не хочет погибнуть, то уже из чисто экономических соображений обществу необходима новая этика: новое отношение к природе, а также отношения солидарности и сотрудничества между людьми. Этот призыв, обращенный к разуму, даже если оставить в стороне всякие эмоциональные и этические мотивы, способен мобилизовать умы и сердца очень многих людей, и его воздействие не стоит недооценивать. Хотя истории известны случаи, когда целые народы поступали вопреки своим жизненным интересам и даже вопреки инстинкту самосохранения. Правда, никогда прежде люди не сталкивались с вопросом «быть или не быть» в отношении всего человечества.

Вторым обнадеживающим фактором является растущее недовольство населения нашим общественным строем. Все большее число людей страдает от la malaise du siecle[51], ощущая томительное одиночество и пустоту своего существования, отсутствие связей с другими людьми и полную утрату смысла жизни. Многие очень четко сознают и оценивают свои переживания, другие – на уровне интуиции, но и те и другие недовольны жизнью. В истории человечества праздная жизнь, наполненная сплошными наслаждениями, прежде была достоянием узкого круга властвующей элиты, которая только потому и не лишилась разума, что вынуждена была постоянно думать, как сохранить свою власть. Сегодня практически весь средний класс получил доступ к обеспеченной, бездумной потребительской жизни. А это огромный пласт общества, который не имеет ни экономической, ни политической власти, ни за что не несет ответственности и, таким образом, может вообще ни о чем не задумываться. Парадокс заключается в том, что, вкусив радости и счастья подобной жизни, большая часть населения западного мира уже не испытывает удовлетворения от своего благосостояния. Так традиционалистская этика получает подтверждение на практике, когда люди начинают понимать, что умножение имущества не делает человека счастливым [52].

Характерно, что иллюзия потребительского счастья сохранила свою привлекательность в глазах тех, чья жизнь лишена буржуазной роскоши: к изобилию стремятся в наши дни лишь беднейшие слои Запада и большинство населения «социалистических» стран. Воистину мечта о «потребительском рае» оказалась наиболее живучей в тех обществах, которые не достигли осуществления буржуазных надежд.

Одно из наиболее серьезных возражений против возможности преодоления алчности и зависти опирается на убежденность, что эти качества присущи человеческой натуре от рождения. Однако при ближайшем рассмотрении эта формула не подтверждается. Эгоизм, жадность и озлобленность имеют не природные, а социальные корни, они навязаны человеку обществом, которое руководствуется принципом: «с волками жить – по‑волчьи выть». Как только изменится социальный климат, изменится и система ценностей, и тогда переход от эгоизма к альтруизму окажется значительно легче, чем это представляется сегодня.

Итак, мы снова возвращаемся к нашему тезису о том, что ориентация на бытие является огромной потенциальной силой человеческой натуры. Разумеется, не следует забывать, что в чистом виде принципом обладания руководствуется не слишком уж много людей, так же точно, как и ориентация на бытие в чистом виде является достоянием сравнительно небольшой группы людей. Большинству людей присущи обе тенденции (в каждом человеке живут и обладательные, и экзистенциальные черты), и какая из них победит – зависит от характера общества.

В обществе, ориентированном на бытие, тенденции потребительского сознания лишены питательной среды и постепенно «отмирают», в то время как экзистенциальные тенденции «расцветают» и становятся доминирующими. Но это не значит, что альтернативная ориентация совсем исчезает. В таком обществе, как наше, которое явно ориентировано на обладание, все происходит как раз наоборот. Но как ни подавляй то, что жизнеспособно, оно пробьет себе дорогу и сквозь асфальт. Совершенно ясно, что новый человек не будет отличаться от старого, как небо от земли. Никакой Савл не станет Павлом, если до своего обращения он в глубине своей не был Павлом. Поэтому переход от модуса обладания к модусу бытия в обществе, по сути дела, зависит от того, какая чаша весов перевесит. И речь идет не о каких‑то революционных переворотах, а лишь об изменении основного направления развития. А это происходит постепенно, шаг за шагом, и если направление выбрано правильно, то каждый шаг на этом пути приобретает огромное значение.

Третий обнадеживающий момент, как ни парадоксально это звучит, я вижу в высокой степени отчуждения, характерной для большинства населения, включая его политических лидеров. Прежде мы говорили, что в «рыночной личности» жажда обладания трансформировалась: на первое место выступают такие поведенческие моменты, как стремление оптимально функционировать, реализовывать свою меновую стоимость, более ничего из себя не представляя. Отчужденному, рыночному характеру легче меняться, чем характеру накопительскому, который яростно сражается за свою собственность и в том числе особенно за собственное эго.

Сто лет назад, когда большинство населения состояло из «свободных индивидов» (граждан), главным препятствием на пути социальных перемен был страх перед утратой собственности и экономической независимости.

Маркс жил в то время, когда рабочий класс был единственным зависимым и, по мнению Маркса, наиболее отчужденным классом. Сегодня подавляющее большинство населения зависит от заработной платы; фактически все, кто работает по найму, зависят от работодателя. (А согласно американской статистике 1970 года, только 7,82 % от всего трудоспособного населения не работает по найму, то есть может считаться полностью «независимыми».) Это означает, что в Соединенных Штатах в рабочем классе определенно по‑прежнему преобладает традиционный накопительский тип личности, и потому рабочие меньше готовы к социальным переменам, чем представители более отчужденного среднего класса.

Отсюда вытекают серьезные политические выводы.

Хотя социализм стремился к освобождению всех классов (к бесклассовому обществу), он нашел непосредственный отклик лишь среди неквалифицированных рабочих. Сегодня же рабочий класс составляет в процентном отношении еще меньшую часть населения, чем 100 лет назад. Чтобы прийти к власти, социал‑демократы должны получить серьезную поддержку среднего класса, а для этого им пришлось убрать из своих партийных программ перспективу построения социализма и заменить ее либеральными реформами.

С другой стороны, когда социалисты провозгласили рабочий класс движущей силой гуманистического обновления, они неизбежно оттолкнули от себя все остальные слои общества, которые испугались, что рабочие могут лишить их собственности и привилегий.

Сегодня перспектива создания нового общества привлекает всех тех, кто страдает от отчуждения, занят наемным трудом и не имеет крупной собственности, то есть речь идет не о меньшинстве, а о большинстве населения.

Новое общество не представляет никакой угрозы собственности и ставит своей целью подъем жизненного уровня беднейших слоев населения. Не обязательно покушаться на высокие доходы руководителей, однако когда система начнет функционировать, они сами не захотят остаться в ней символическими фигурами из прошлого.

Наконец, идеалы нового общества не являются монополией какой‑то одной политической партии: многие консерваторы еще сохранили свою приверженность этическим и религиозным ценностям, то же можно сказать о многих либералах и левых. Каждая партия в своей предвыборной кампании эксплуатирует гуманистические идеалы, убеждая избирателей в том, что только она отстаивает истинные ценности гуманизма. Но на самом деле человечество делится только на два лагеря, которые находятся «по ту сторону» от всех политических партий, – это ангажированные и безразличные.

Если первые освободятся от своих партийных штампов и осознают, что у нас всех – общие цели, тогда шансы на обновление общества заметно возрастут (особенно если учитывать, что население все больше утрачивает интерес к партийным лозунгам). Люди нуждаются не в лозунгах, а в личностях, которые обладают мудростью, твердыми убеждениями и решимостью действовать в соответствии с этими убеждениями.

Но даже при наличии рассмотренных позитивных факторов наши шансы на социальные перемены очень незначительны. Мы надеемся лишь на ту вдохновляющую силу, которая исходит от прекрасной идеи будущего общества. Можно заранее сказать, что нет никакого смысла предлагать ту или иную реформу, если она не связана с фундаментальным обновлением всей системы, ибо подобные предложения лишены притягательной силы из‑за отсутствия серьезной мотивации. «Утопическая» цель выглядит более реалистично, чем «реализм» наших политиков. Новое общество и новый человек могут возникнуть лишь тогда, когда на смену старым мотивациям (стремление к прибыли, к власти, к рациональности) придут принципиально новые: стремление жить, понимать, сочувствовать, делиться; когда «рыночный тип личности» уступит место личности творческой, способной жить и любить, а поклонение кибернетическому идолу сменится духом радикального гуманизма.

Самым главным остается вопрос о том, возможен ли переход к гуманистической «религиозности» без религии: без догматов и церковных институтов. Это вопрос приобщения к той «религиозности», которая подготавливалась нетеистическими учениями прошлого от Будды до Маркса.

Мы не стоим перед выбором между «эгоистическим материализмом или христианской концепцией Бога». Во всех сферах общественной жизни – в работе, в отдыхе, в отношениях между людьми – будет проявляться этот новый «религиозный дух», независимо от принадлежности к какой‑либо церкви. Эта потребность в новой неинституциональной, нетеистической «религиозности» вряд ли сможет восприниматься как выпад против существующих религий или угроза им. Напротив, она является призывом ко