Действительно ли запад исповедует христианство?

По общепринятому мнению и в соответствии с историческими книгами, Европа приняла христианство в два этапа: сначала Римская империя при Константине приняла новую веру, а затем в VIII веке произошло обращение в христианство язычников Северной Европы при Бонифации, которого называют «апостолом германцев». А в действительности? Стала ли Европа воистину христианской?

Хотя на этот вопрос обычно отвечают утвердительно, серьезные исследования показывают, что обращение Европы в христианство носило сугубо поверхностный характер; уж в крайнем случае можно говорить о подлинной христианизации в довольно строгих временных рамках – в период между XII и XVI веками, а во все времена до и после этого периода религия в целом выполняла только функцию идеологии, которая требовала подчинения церкви, но не была связана с личностными трансформациями и не доходила до сердец. Правда, были и исключения из этого общего правила – это многочисленные истинно христианские движения.

Итак, подлинная христианизация Европы началась в XII–XVI веках. Церковь попыталась провести свои заповеди и утвердить их во всех областях: в вопросах собственности, цен, в поддержке бедных и обездоленных и т. д. Многие проповедники, особенно еретики и сектанты, требовали возврата к христианским заповедям, включая осуждение собственности. В этом гуманистическом, антиавторитарном движении большую роль сыграл мистицизм, который достиг апогея в эпоху Майстера Экхарта; не случайно среди сторонников и проповедников мистических учений было много женщин. Некоторые христианские мыслители выдвигали идею мировой религии, по сути дела, простого, недогматического христианства. Была поставлена под сомнение даже библейская идея бога. Великие гуманисты эпохи Возрождения (теологи и атеисты) в своих философских и утопических трудах в целом продолжают линию XIII века: и в самом деле, нет строгого водораздела между поздним Средневековьем («средневековым Ренессансом») и собственно Возрождением. Для характеристики духовной атмосферы высокого и позднего Возрождения я процитирую Фредерика Б. Артца, который дает весьма убедительную картину.

«В области общественной жизни великие мыслители Средневековья считали, что перед Богом все люди равны и даже самый маленький человечек составляет бесконечную ценность.

В области экономики они учили, что труд – источник человеческого достоинства, а не путь к деградации, что ни один человек не может быть использован в целях, которые идут вразрез с его личным благом, и что поощрение должно назначаться по принципу справедливости. В области политики они считали, что государство должно выполнять этическую функцию, что законы и их применение должны соответствовать духу христианской справедливости и что отношения между правящими и подчиненными должны быть основаны на принципах взаимных обязательств. Государство, собственность и семья по Божьей воле отданы в руки тех, кто ими правит, и те, кому это доверено, должны выполнять свое дело в соответствии с волей Божьей»[37].

К средневековым идеям можно отнести, наконец, убежденность в том, что все нации и народности составляют огромную общность людей. Как сказал Гёте: «Выше нации стоит человечество». А в 1915 году накануне казни Эдит Кэвелл[38]написала на полях книги «О подражании Христу»: «Патриотизм – это еще не все…».

Если бы история Европы развивалась в духе XIII века, а наука медленно шла вперед без скачков и потрясений (также в духе XIII века), то сегодня, возможно, наше положение было бы лучше, чем оно есть на самом деле. Однако все случилось иначе: на место разума пришел манипулятивный интеллект, а индивидуализм перерос в эгоизм. Краткий период христианизации закончился, и Европа вернулась к своему первоначальному язычеству.

Как бы ни различались концепции веры, один признак характеризует все ветви христианства – это вера в Иисуса как Христа‑Спасителя, который отдал жизнь свою ради любви к ближним. Он был героем любви, героем без власти, который не хотел править, который был против насилия, который ничем не хотел владеть. Это был герой экзистенциальный (в нашем смысле этого слова), он умел отдавать людям все, что имел, он умел быть, жить, дарить, делиться. Эти черты характера в высшей степени импонировали беднякам Рима и даже некоторым богачам, которые боялись задохнуться от роскоши и эгоизма.

Иисус взывал к сердцам людей, даже если с точки зрения разума его слова звучали, по меньшей мере, наивно. И вот вера в этого героя любви собрала воедино сотни тысяч сторонников, многие из них в корне изменили свою жизнь, а некоторые обрекли себя на муки.

Христианский герой был великомучеником, ибо в иудейской традиции было принято видеть наивысшую заслугу в том, чтобы принести свою жизнь в жертву богу или другим людям. Мученик – это прямая противоположность языческим героям, как это явствует из греческого и германского эпоса. Языческий герой видел перед собой совершенно иные цели: завоевывать, побеждать, разрушать и грабить. Его жизнь была наполнена такими ценностями, как честь и слава, сила и власть и превосходство в умении убивать (Святой Августин сравнивал римскую историю с бесчинствами шайки разбойников). Для языческого героя ценность мужчины – в физической силе и способности властвовать, и поэтому он с легким сердцем умирал в минуту победы на поле брани. (Гомеровская «Илиада» – это величайшая поэтическая летопись славных захватчиков.) Если великомученик характеризуется категориями «быть» – давать – делиться, то характер языческого героя соответствует категориям вла деть, покорять, угнетать. (Интересно отметить, что появление на арене языческого героя связано с победой патриархата над матриархатом. Господство мужчины над женщиной – это первый акт завоевания, первое применение силы в эксплуататорских целях, и во всех патриархальных обществах эти принципы были положены в основу мужского характера.)

Какая же из двух диаметрально противоположных моделей наложила отпечаток на наше собственное развитие в Европе?

Если мы заглянем в глубь себя, рассмотрим поведение большинства наших сограждан, а также политических деятелей, то вряд ли кто‑нибудь сможет отрицать, что образцом для нас продолжает оставаться языческий герой.

История Европы и Северной Америки, несмотря на принятие христианства, стала историей захватнических войн, борьбы за деньги, власть и славу; наши ценностные ориентации не ушли за пределы стремления быть сильнее других, побеждать, покорять и подчинять. Эти ценности полностью совпадают с языческим идеалом «мужественности»: только тот считается мужчиной, кто умеет сражаться и побеждать. А тот, кто неспособен к насилию, тот лишен «мужества», слаб и не является настоящим мужчиной.

Нет нужды доказывать, что вся история западной цивилизации – это история войн, насилия и подчинения. Трудно назвать период или народ, на котором не было бы их следа: иногда применение силы доходило до полного уничтожения народа (индейцы Америки), и даже крестовые походы, несмотря на свои религиозные знамена, не представляют исключения.

Стоит задуматься о мотивах такого поведения. Только ли внешними (политическими и экономическими) мотивами руководствовались работорговцы, правители Индии, убийцы индейцев и англичане, заставлявшие китайцев завозить в их страну опиум? И были ли они христианами? А те, кто несет ответственность за две мировые войны и кто продолжает гонку вооружений и подготовку к новой войне, – разве они христиане? Разве каждый из них христианин по внутренним убеждениям, по велению сердца? Может быть, только лидеры были воинственными язычниками, а широкие массы населения оставались верны христианству? Если бы это было так, нам бы было легче на душе. К сожалению, это не так. Конечно, верно, что лидеры бывают более агрессивны, чем их свита, потому что они знают, за что сражаются; но они никогда не смогли бы реализовать свои планы, если бы желание захватывать и побеждать не укоренилось в обществе, не стало типичным для социального характера настолько, что и по сей день доминирует в структуре личности.

Достаточно вспомнить массовый энтузиазм, с которым люди принимали участие в различных войнах последнего столетия. А чего стоит сегодняшняя готовность миллионов идти на смертельный риск ради денег, или во имя славы, или во имя тщеславной иллюзии быть «сильнейшей державой мира»?! Или еще один пример. Вспомним яростный национализм, с которым многие люди следят за Олимпийскими играми. А ведь игры должны служить делу мира. Популярность Олимпийских игр уже сама по себе очень напоминает дух языческих соревнований. Кажется, что зажжен огонь в честь языческого героя: самого настойчивого, самого выносливого бойца и победителя; а грязную кухню дельцов и журналистов публика старается не замечать. Понятно, что сегодня речь может идти всего лишь об имитации тех Олимпийских игр, которые проводились в Древней Греции. В христианской культуре место Олимпиады могла бы занять мистерия, театрализованные страсти Христовы, но единственное известное представление такого рода – это туристский аттракцион в Обераммергау[39].

Если все это так, то почему бы Европе и Америке открыто не заявить о том, что время христианства прошло? Это обусловлено несколькими факторами: во‑первых, чтобы держать народ в узде и сохранять общественный порядок, общество нуждается в идеологии; во‑вторых, есть еще более веская причина для того, чтобы верить в Иисуса как великого гуманиста, как жертвующего собой сына божьего. Такая вера позволяет людям пребывать в иллюзии, что Иисус любит всех и за всех. Таким образом, Иисус превращается в идола, вера а него – в эрзац собственного акта любви. Проще говоря, подсознательно вступает в действие формула: «Иисус Христос любит за меня, вместо меня; а я могу следовать образцам греческих героев; я все равно буду спасен, ибо отчужденная «вера в Христа» заменяет мне необходимость подражать Христу».

Ни для кого не секрет, что христианская религия была и есть довольно дешевенькое прикрытие для индивидуального обогащения. Но я все‑таки верю, что человек наделен такой глубокой потребностью любить, что мы неизбежно должны испытывать чувство вины, если относимся друг к другу по принципу «Человек человеку волк». Поэтому даже иллюзорная вера в любовь помогает нам в какой‑то степени заглушить в себе боль от бессознательного чувства виновности в том, что мы проживаем жизнь без любви.

«Религия индустриализма»

Развитие теологической и философской мысли в период после Средневековья связано с массой сложностей, которые вряд ли уместятся в эту книгу. Оно характеризуется борьбой двух направлений. Первое – это христианская духовная традиция, которая нашла место в теологических и философских рукописях, а вторая – это языческая антигуманистическая традиция поклонения кумирам, которая в ходе развития «религии индустриализма и кибернетизма» приняла совершенно неожиданные формы.

Гуманизм эпохи Возрождения продолжил традицию позднего Средневековья и способствовал первому после Средневековья расцвету духовной жизни.

С огромной силой зазвучала идея человеческого достоинства, мысль о том, что человечество – это единая общность, которая должна стремиться к еще большему слиянию, включая сферы политики и религии.

С наступлением эпохи Просвещения (XVII–XVIII века) идеи гуманизма переживают новый расцвет. Карл Беккер (1932, 1946) показал, в какой мере философия Просвещения соответствовала «основным религиозным принципам» теологов XIII века: «Когда мы изучаем основания этой веры, мы убеждаемся, что философы совершенно бессознательно в самых разнообразных формах демонстрировали свою связь с идеями Средневековья»[40]. А французская революция, детище просветительской философии, была не просто политическим переворотом. Это была, по мнению Токвиля, «политическая революция, которая проходила по религиозной модели и нередко принимала ее обличье (курсив мой. – Э. Ф.). Как ислам и протестантизм, она перешагнула через границы стран и народов и также получила распространение через своих проповедников и пропагандистов».

На проблеме радикального гуманизма XIX–XX веков я остановлюсь позже. А пока хочу обратить внимание на проблему нового язычества, которое идет бок о бок с гуманизмом и в настоящий момент истории представляет серьезную угрозу для человечества.

Первой ласточкой перемен, которые распахнули ворота «религии индустриализма», была ликвидация материнского начала церкви, осуществленная Лютером. И хоть обращение к этой теме может показаться «лирическим отступлением», я считаю, что она имеет решающее значение для понимания новой религии и нового социального типа личности.

Человеческое общество может быть организовано двояко: либо по принципу патрицентризма (патриархат), либо по принципу матрицентризма (матриархат). Матриархальный принцип в центре общества помещает фигуру любящей матери[41]. Это принцип безусловной любви: мать любит детей не за то, что они доставляют ей радость, а потому лишь, что они дети (ее собственные или другой женщины – это неважно). Поэтому любовь матери нельзя заслужить «хорошим поведением» и нельзя потерять из‑за «плохого поведения». Материнская любовь объединяет милосердие и сострадание.

Отцовская любовь, напротив, зависит от обстоятельств: от успехов сына и его поведения, от внешности (похож на отца или нет) и т. д. Отец может разлюбить сына, но потом простить его, если он раскаивается и готов быть послушным. Любовь отца можно соотнести со словом «справедливость».

Эти два принципа (матерински‑женский и отцовски‑мужской) не только фиксируют тот факт, что каждый человек объединяет в себе мужское и женское начало, но еще подтверждают, что каждый человек нуждается и в милости, и в справедливости. Глубочайшая раздвоенность человеческой личности, очевидно и связана с этой необходимостью примирить в себе два полюса (материнское и отцовское, женское и мужское; правосудие и снисхождение, чувство и разум, природу и интеллект). Наиболее благоприятным для личности будет такой синтез этих противоположностей, когда полюса полностью утрачивают свой антагонизм и лишь дополняют и оттеняют друг друга. И в то время как в патриархальной системе такой синтез не может быть осуществлен, он до известной степени осуществляется в рамках римской католической церкви. Дева Мария, любящая всех Богоматерь, папа и священник как представители материнской, безусловной, всепрощающей любви сосуществуют бок о бок с отцовскими элементами строго организованной патриархальной бюрократии во главе с римским папой, носителем власти и могущества.

Материнским элементам в религии соответствовало определенное отношение к природе в процессе производства: труд крестьянина и ремесленника по отношению к природе не носил враждебного характера, скорее это были отношения сотрудничества: изменение природы без насилия над ней, а в соответствии с ее законами.

Лютер установил в Северной Европе чисто патрицентристскую форму христианства, опирающуюся на среднее городское сословие и власть светских князей. Главной чертой нового социального характера стало подчинение патриархальному авторитету, а усердный труд стал единственным способом завоевать любовь и признание.

За фасадом христианства возникла новая потаенная религия – «религия производства» – которая составляет один из глубинных элементов в структуре личности современного человека, но никем не признается открыто как религия. Религия производства несовместима с настоящим христианством. Она сводит на нет всю специфическую сущность человека, оставляя ему лишь роль придатка к экономике и технике, обслуживающего персонала тех машин, которые были созданы руками человека.

Религия индустриализма опирается на новый социальный тип, в структуре которого располагаются следующие элементы: страх перед мужским авторитетом и подчинение ему; комплекс вины в случае неповиновения; разрушение связей, символизирующих человеческую солидарность; преобладание эгоизма и конкуренции. В этой религии есть свои кумиры, которые свято оберегаются: это работа, собственность, власть и прибыль. Считается, что эти идолы способствуют укреплению духа индивидуализма и свободы личности. Путем превращения христианства в сугубо патрицентристскую религию удалось одеть религию индустриализма в мундиры христианской терминологии.

«Рыночная личность» и «религия кибернетизма»

Перемены, которые произошли в личности в период между эпохой раннего капитализма и второй половиной ХХ века, дают нам важнейший ключ к пониманию как самой структуры личности, так и сути «потаенной» религии нашего современного общества. Тип личности, основанный на авторитарности (на принципах накопления и принуждения – подчинения), начал складываться в XVI веке и до XIX века был преобладающим (во всяком случае, среди представителей среднего сословия); но при капитализме он получил серьезную инъекцию из черт рыночного характера, постепенно эти черты смешались, а в какой‑то момент рыночная личность вытеснила все остальные[42].

Я выбрал термин «рыночная личность», чтобы подчеркнуть, что человек этого типа себя самого воспринимает как товар и свою ценность видит не в своей «потребительной», а в «меновой стоимости». Человек становится товаром на «рынке личностей». Принцип оценки здесь такой же, как и на товарном рынке, с одной лишь разницей, что здесь выставлены на продажу личности, а там – вещи. И в том и в другом случае решающую роль играет меновая стоимость, а «потребительная стоимость» – это необходимая, но не достаточная предпосылка.

«Личностный» фактор играет все еще решающую роль, в то время как значимость и соотношение профессиональных и человеческих качеств все время колеблется. Успех в значительной мере зависит от того, насколько удачно человек умеет себя продать, подчеркнуть выгодные стороны своей персоны, облачить ее в красивую «упаковку»; умеет ли он подать в выгодном свете такие свои качества, как «настойчивость», «солидность», «напористость», «надежность», «тщеславие»; к какому кругу он относится, в какой клуб ходит, с какими людьми общается. До некоторой степени имеет значение выбор специальной отрасли, в которой человек хочет трудиться. Биржевой маклер, продавец, секретарша, железнодорожный чиновник, профессор университета и управляющий отелем – все они и каждый из них должен соответствовать одному и тому же набору стереотипов, но, невзирая ни на какие различия и нюансы, главное условие состоит в том, что они должны быть востребованы.

Самооценка индивида зависит от осознания им того факта, что для достижения успеха недостаточно иметь способности и хорошо выполнять определенные служебные функции: нужно еще выдержать состязание и победить в конкурентной борьбе путем выгодного позиционирования своей персоны на рынке труда.

Если бы наличия знаний и умений было достаточно, чтобы прокормиться, то самооценка индивида зависела бы от его способностей, то есть от его потребительной стоимости. Но поскольку успех в основном зависит от того, насколько удачно он себя продает, человек себя чувствует товаром, вернее даже он одновременно ощущает себя и продавцом и предметом торга, вещью, выставленной на продажу. И тогда человек думает не о жизни и счастье, а о своем товарном виде.

Высшей целью рыночной личности является полнейшее приспособление к требованиям рынка. Человек этого типа больше не имеет своего эго (каким располагал любой индивид в XIX веке), своего стержня, который должен его неизменно поддерживать. Ибо он меняет свое я постоянно, исходя из принципа: «Я таков, каким ты хочешь меня купить».

Человек такого типа все время суетится, у него только одна цель: всем нравиться, делать все как можно лучше, с максимальной эффективностью. Если, например, его спросить, зачем такую‑то работу надо выполнить немедленно, он и не подумает искать честный ответ, но поспешит с рационализацией любого рода, например: «Чтобы создать больше рабочих мест», или: «Это необходимо в целях расширения фирмы», или что‑нибудь в этом духе. Ему никогда не придет в голову вопрос философского или вообще духовного свойства: для чего человек живет? почему общество движется в этом направлении, а не в противоположном? У него есть свое «большое» ЭГО, которое постоянно меняется, потому что у него нет стержня, нет ощущения своего ядра, «самости», самосознания. «Личностный кризис» современного общества состоит в том, что его члены превратились в безликие инструменты, их главная ценность состоит в причастности к огромному концерну (или другой бюрократической машине), и индивидуальный примитивизм скрывается за корпоративной принадлежностью определенному клану.

Рыночная личность не умеет любить и ненавидеть. Эти «старомодные» чувства не умещаются в ее структуру, которая функционирует исключительно на рассудочном уровне и поэтому избегает как положительных, так и отрицательных эмоций.

Ведь эмоции, как правило, мешают рыночной личности в достижении главной цели: удачно купить, продать или поменять. Точнее говоря, чувства мешают индивиду функционировать в алгоритме «мегамашины», частью которой он является. И единственный вопрос, который он себе задает, звучит так: достаточно ли хорошо я работаю, чтобы подниматься по служебной лестнице?

Поскольку рыночная личность не имеет ни с кем глубоких связей, она ничего не принимает близко к сердцу, и не столько из эгоизма, сколько из‑за поверхностной оценки себя и других. Ничего удивительного, что таких людей не беспокоит возможность ядерной войны, экологической катастрофы, хотя угрожающие симптомы им хорошо известны. Можно было бы оценить их спокойствие как храбрость или самоотверженность, но это не так, ибо тем самым они демонстрируют равнодушие к судьбе своих детей и внуков. Их легкомыслие к серьезным проблемам – следствие того, что у них отсутствуют эмоциональные связи, даже в отношении «самых близких» людей. В действительности же «рыночная личность» далека от всех, даже от своего собственного я.

Сущность «рыночной личности» дает нам ключ к пониманию загадочного феномена, который состоит в том, что люди сегодня охотно покупают и потребляют, но не испытывают никакой привязанности к приобретенным вещам и легко с ними расстаются, приобретая новые. Так оно и есть: «рыночная личность» по определению равнодушна к вещам как таковым. Важнее мода, престиж и комфорт. При этом сменить можно все: одежду, мебель, друзей, жен, любовниц, партнеров по бизнесу, ничего незаменимого нет.

Цель «рыночной личности» – оптимальное функционирование в данных обстоятельствах – обусловливает и средства: все реакции такой личности исключительно рассудочны и прагматичны. Разум в смысле понимания – это дар, который достался только одному биологическому виду – homo sapiens. Манипулятивным интеллектом (инструментальным мышлением) наделены как люди, так и животные. Манипулятивный интеллект, не контролируемый разумом, опасен, ибо он может привести человека на путь самоуничтожения. И чем сложнее, утонченнее манипулятивный интеллект, тем опаснее оставлять его без контроля разума.

Не более и не менее как Чарльз Дарвин предупреждал о тех трагических последствиях, которые может принести человечеству отчужденный, чисто научный интеллект. В своей автобиографии он писал, что до 30 лет он получал удовольствие от музыки, поэзии, изобразительного искусства, а потом этот интерес исчез: «Мне кажется, что мой разум превратился в своеобразную машину, которая из массы данных и связей выбирает лишь общие закономерности… Утрата интереса к искусству – это утрата счастья, от которой страдает, возможно, и интеллект, а уж вне всякого сомнения – моральная сторона личности, ибо ослабляется эмоциональная сторона нашей натуры» (Дарвин. 1957. С. 148).

Процесс, описанный Дарвином, в наше время происходит в невероятно ускоренном темпе; отрыв интеллекта от сердца наблюдается почти повсеместно. Интересные исключения мы встречаем среди крупных ученых‑естественников, например в области теоретической физики: это были люди, которые всерьез задумывались над философскими и религиозными проблемами (я имею в виду таких ученых, как А. Эйнштейн, Н. Бор, Л. Силард, В. Гейзенберг и Э. Шредингер).

Преобладание механического, манипулятивного мышления сопровождается атрофией мира эмоций. Поскольку считается, что чувства не помогают, а скорее препятствуют оптимальному функционированию системы, сфера чувств не развивается и остается на инфантильном уровне. Вследствие этого «рыночная личность» обычно отличается удивительной наивностью в области чувств. Иногда их тянет к «эмоциональным людям», но из‑за своей наивности они не могут разобраться в искренности этих людей. Этим, возможно, объясняется тот факт, что в духовной жизни – в религии, в идеологии – жулики и мошенники легко добиваются успеха, а также то, что «рыночная личность» легко поддается обаянию политика, который прикидывается человеком эмоциональным. Этим же можно объяснить, что такой человек не умеет отличить подлинного христианина от современного дельца, который, пользуясь приемами пиаровских технологов, только изображает религиозность.

Конечно, термин «рыночная личность» – это не единственное обозначение данного человеческого типа. Его можно назвать Марксовым понятием «отчужденная личность», ибо люди этого типа действительно испытывают отчуждение – от своей работы, от своих соотечественников, от природы и даже от своего я.

На языке психиатров такой тип называют шизоидным, но этот термин может ввести в заблуждение, ведь такой шизоид живет рядом с другими шизоидами, показывает хорошие результаты, имеет успех и не испытывает никаких неудобств и никакой потребности оказаться в более «нормальном» окружении.

Последнее исследование Майкла Маккоби[43](анализ личностной структуры 250 менеджеров и инженеров) подтверждает мои представления о «кибернетическом человеке», особенно такие характеристики, как преобладание интеллектуальной сферы и атрофия эмоциональной составляющей.

Статистические данные, полученные Маккоби в ходе его собственных опросов, позволяют начертить портрет этого социального типа.

Глубокие научные интересы, желание разобраться в динамике трудового процесса 0 %

Сосредоточенность, гордость своими успехами, склонность к ремесленничеству, но без глубокого научного интереса к природе вещей 22 %

Работа стимулирует интерес, но ненадолго 58 %

Умеренно продуктивный, несосредоточенный. Интерес к работе прагматический: надежность и заработок 18 %

Пассивный, с низкой производительностью 2 %

Полное отрицание реальности мира, отказ от труда 0 % 100 %

Два момента очевидны:

1. Отсутствие желания вникнуть в суть вещей.

2. У подавляющего большинства есть заинтересованность в труде, но она не отличается устойчивостью и мотивирована исключительно экономическими соображениями.

Прямо противоположную картину дает «шкала любви» (как ее называет Маккоби):

Любящий, чувственный, творческий 5 %

Мягкий, заботливый, но не способный на сильное чувство 5 %

Средний интерес к другим людям, но не лишенный способности любить 40 %

Конвенциональный интерес к ближнему, порядочность, соответствие своей социальной роли 41 %

Пассивный, равнодушный к другим людям 13 %

Жестокий, ярый противник любви 1 %

Ни одного из опрошенных нельзя без оговорок считать способным к любви. Хотя 5 % обозначены как «любящие», но на самом деле мы видим страшную картину полной эмоциональной деградации.

«Кибернетическая религия» рыночной личности соответствует всей ее личностной структуре. За фасадом агностицизма или христианства скрывается откровенное язычество, хотя его носители этого и не осознают. Эту религию нелегко описать, ибо о ее существовании мы судим лишь на основе поступков (или упущений), но не на базе осознанных размышлений или церковных догм. Более всего поражает, что человек сам себя сделал богом, заявив о том, что он располагает техническими возможностями для «сотворения нового мира», который полностью заменит мир, сотворенный богом. Иными словами, можно сказать так: «Мы обожествили машину и сами приравняли себя к богу, поскольку мы обслуживаем эту машину».

Какую бы мы ни выбрали формулировку, ясно одно, что человек глубоко заблуждается, и в минуту своей полной беспомощности он воображает себя всемогущим благодаря прогрессу в науке и технике.

Этот аспект кибернетической религии соответствует оптимистической фазе развития человечества. Однако по мере того, как возрастает режим нашей изолированности друг от друга, чем меньше у нас возможностей эмоциональной реакции на окружающий мир и чем реальнее видение приближающейся катастрофы, тем более агрессивной становится новая религия. Мы уже больше не хозяева техники, мы – ее рабы; и если раньше она помогала творчеству, то сегодня у нее совсем иной лик – это богиня разрушения (подобная индийской богине Кали), которой и мужчины и женщины готовы принести в жертву себя и своих детей. И хотя в сознании еще живет надежда на лучшее будущее, человек, зараженный кибернетической религией, подсознательно уже поклоняется новому кумиру – богине разрушения.

Этот тезис подтверждается многими примерами, но я приведу только два самых убедительных:

– тот факт, что великие (да и некоторые малые) державы продолжают наращивать атомный потенциал все более страшной разрушительной силы и не могут прийти к единственно разумному решению – уничтожению всего ядерного оружия и атомных предприятий, производящих ядерное сырье;

– тот факт, что до сих пор не предприняты практически никакие меры для предотвращения экономической катастрофы.

Таким образом, не сделано ничего для обеспечения выживания человека в нашем мире, то есть для сохранения человеческой жизни на Земле.