Рождение легенды

Когда 7 марта на борт «Фрама», стоявшего на рейде Хобарта, поднялся лоцман, Амундсен сразу же спросил его о «Терра Нова». И обрадовался, узнав, что о корабле Скотта ничего не было слышно. Но гонка не закончилась, пока мир не узнал новости. «Терра Нова» вполне мог в данный момент на всех парах мчаться в сторону Литтлтона. Кража телеграммы из Игл‑Сити шесть лет назад оставалась для Амундсена ярким напоминанием о том, что могло случиться.

Оказавшись на берегу, он тут же отправил закодированную телеграмму Леону в Христианию. С этого момента – пока газеты не опубликуют новость о его экспедиции – «Фрам» будет оставаться на рейде, отрезанный от внешнего мира, чтобы исключить любую возможность утечки информации. Как отметил Амундсен в своем дневнике, местные репортеры «очень назойливы, но упираются в каменную стену». Один из них назвал его «суровым норвежским морским королем», добавив чопорно, что «молчание – золото, но оно придает героизму исследователя неприятный привкус».

Амундсен также отправил секретные телеграммы королю Хаакону VII, Нансену и Дону Педро, чтобы они узнали обо всем раньше широкой общественности. Он шел на риск, но признательность того требовала.

Ох, ну разве не странно устроено все в этом мире [писал Нансен]? Как раз когда я писал эти строки, меня позвали вниз к телефону, чтобы сообщить поразительные новости.

Адресатом письма была Кэтлин Скотт.

Во мне ураган чувств… О Вас и Ваших желаниях я думаю больше, чем о нем, но у меня странное чувство, печальное и тревожное. О, почему в мире так много трудностей, почему жизнь так сложна? [Амундсен] явно плыл очень быстро, и мой старый корабль хорошо показал себя – но все же я хотел бы, чтобы Скотт пришел первым. Да, жизнь действительно очень сложна!

Эти слова – не просто дань вежливости одного исследователя жене другого. Это невероятно и мелодраматично, но когда Скотт отправился в экспедицию, у Нансена и Кэтлин Скотт завязался роман. Все случилось в берлинском отеле, пока Скотт сражался с полюсом. А как раз незадолго до вышеупомянутого телефонного звонка Нансен спрашивал Кэтлин: «В каком месте Парижа Вы хотели бы встретиться со мной?»

Амундсен оказался «камнем преткновения» в их отношениях. Кэтлин ненавидела его, о чем и сообщила Нансену. Тот встал на защиту друга:

Люди в Англии не понимают Амундсена; он во всех смыслах хороший товарищ, благородный человек и настоящий мужчина… Как бы то ни было, я уверен – Вам должно быть приятно осознавать, что этот человек – образцовый представитель той расы, которая заслуживает успеха, а не обычный тупица, случайно его получивший.

К этому моменту на первые полосы всех газет ворвалась историческая, характерно лаконичная телеграмма, адресованная Леону: «Полюс покорен четырнадцатого‑семнадцатого декабря 1911 года. Все хорошо»[113]. Как писала «Нью‑Йорк Таймс», «теперь открыт весь мир». Амундсен был человеком, которым мог гордиться каждый норвежец.

Успех Амундсена или, скорее, неудача ее мужа ошеломили Кэтлин. Ее захлестнули огорчение, сожаление и угрызения совести. В Париж она не поехала. Роман с Нансеном закончился.

Газета «Лондон Дейли Кроникл» выкупила права на публикацию информации от Амундсена за пределами Скандинавии и, получив закодированное сообщение от Леона, обнародовала эту историю. Утечек не было. Информация оказалась эксклюзивной. Конкуренции со Скоттом не было. «Фрам» красиво обошел «Терра Нова» на пути к телеграфу. Амундсен выиграл длинную гонку, которая началась в те жаркие сентябрьские дни в 1909 году, когда Кук и Пири украли у него Северный полюс. Был собран прекрасный урожай. История принесла ему 2000 фунтов стерлингов, по тем временам весьма приличную сумму и хорошее начало для новых поисков финансирования.

Целых три недели, пока задержавшийся «Терра Нова» держал путь в Новую Зеландию, Амундсен был на сцене один. В Англии ему пришлось конкурировать за общественное внимание с забастовкой горняков, которая– парализовала промышленность и взвинтила цены на продукты. Но заголовки были повсюду, и самые агрессивные, конечно же, – в Норвегии: НОРВЕЖСКИЙ ФЛАГ НА ЮЖНОМ ПОЛЮСЕ – кричали все страницы, когда появились первые новости. «Сегодня повсюду вывешены национальные флаги, – говорилось в одной статье. – Мы все – соотечественники Руаля Амундсена». Надо сказать, что в Норвегии люди вывешивают национальный флаг во время особо радостных событий. Так было и тогда, 8 марта, в честь того, что «Южный полюс стал нашим», – написал Амундсен в письме, адресованном Дону Педро.

В такие дни, как сейчас [писал колумнист одной из газет Христиании], меняется все… Мы сильнее ощущаем теплоту и гордость от того, что являемся детьми одной прекрасной страны. Улыбки видишь чаще – нас обогащают подвиги храбрецов, благодаря им мы чувствуем сплоченность и счастье. О да – в едином порыве мы идем вперед!

В театре‑варьете Христиании пели такую популярную песенку:

Руаль Амундсен бежит,

Скотт отстал и весь дрожит.

Скотта обойдя на мили,

Норвежцы полюс покорили!

Правда, друживший с Амундсеном Бьёрн Хелланд‑Хансен писал Нансену, что не «понимает, почему люди так слабо выражают свою радость». Даже в торжественных приветствиях сограждан Амундсена чувствовался холод.

Одна норвежская газета предположила, что объяснение могло быть таким:

Мы рады, что Руаль Амундсен выбрал новый маршрут к Южному полюсу и не пошел по пути Скотта. У англичан было преимущественное право на маршрут от пролива Макмёрдо. По крайней мере так они думали.

Многие норвежцы с тревогой считали, что великое путешествие Амундсена было не столько национальным достижением, сколько несвоевременным в политическом смысле событием, вызовом, брошенным одной из великих держав. Британская обида, выразившаяся в довольно типичном комментарии «Таймс», где говорилось, что норвежская экспедиция была «скорее броском к полюсу, организованным с целью обойти британскую экспедицию на наиболее зрелищном, хотя и не самом ценном этапе работы», подтверждала эти тревоги. Нансен, который в любом случае восхищался достижением Амундсена, всеми силами поддерживал своего соотечественника. В «Лондон Дейли Кроникл» он писал, что Амундсен

прошел своим путем, решительно и не оглядываясь назад… разве это не говорит о мудрости, хорошей разработке плана и отличном его выполнении благодаря бесстрашию, выносливости и мужеству?

К сожалению, его слова не достигли цели. Для британской публики человек, выбравший не самый трудный способ, был «слишком уж умен» и считался не столько героем, сколько плутом. Сэр Клементс Маркхэм, называвший Амундсена «контрабандистом» и «этим слепнем», активно способствовал распространению такого мнения. Когда‑то он своими намеками пытался дискредитировать Шеклтона, теперь же обнадежил общество, заявив Скотту Келти, что Амундсен «слишком уж явно торопится сказать первое слово. Мы должны услышать правду, дождавшись возвращения «Терра Нова».

Но прибытие «Терра Нова» не принесло утешения. Корабль прибыл в новозеландскую гавань Акароа 1 апреля без Скотта, но со свидетельствами, говорившими о том, что он проиграл гонку. Последние новости с юга доставил «Тедди» Эванс, повернувший назад в 150 милях от полюса, – это было 4 января, то есть через три недели после того, как Амундсен достиг его.

«Терра Нова» привез с собой новости, содержавшие явные намеки на поражение и плохую организацию. На борту корабля оказался «Тедди» Эванс, отправленный на лечение. Толстый лед не позволил забрать Кэмпбелла и северную партию. По пути в пролив Макмёрдо их сняли с мыса Адэр и на лето высадили в южной части Земли Виктории. Был нарушен закон полярных регионов – при разработке плана не учли невозможность проведения спасательной операции. Кэмпбелла оставили совершенно неподготовленным к зимовке.

Прибытие «Терра Нова» окончательно уничтожило все надежды на победу, досада британцев выплеснулась наружу. Это походило на шок американцев, которых обошли русские, первыми запустив спутник и отправив человека в космос. Посол Норвегии в Лондоне Бенджамин Вогт беспокоился о влиянии на настроение и расположение британцев. Он писал Нансену:

Какие же горькие чувства по отношению к Амундсену… возникли здесь, несмотря на формальное признание… Скотт Келти в частном разговоре… использовал выражение «в целом грязный трюк» и сожалел, что Южный полюс покорил «профессионал».

Конечно, в этой фразе содержался намек на то, что Скотт и его компаньоны были «любителями». Это было исключительно верно, хотя и не совсем в том смысле, который имел в виду Келти. Страсти разгорелись настолько сильно, что Нансена почти убедили – ради англо‑норвежских отношений Амундсену стоит отменить запланированный лекционный тур по Англии. «Я не намерен встречаться с Руалем Амундсеном, – заявил лорд Керзон, бывший вице‑король в Индии, а ныне президент Королевского географического общества. – Мне плевать, приедет Амундсен или нет». Однако Нансен мудро решил, что куда хуже будет, если Амундсен вообще не поедет.

Характерно, что в Британии тогда никто не соизволил задаться вопросом, почему Амундсен добился успеха. Вместо этого все самым немыслимым образом манипулировали фактами лишь для того, чтобы доказать, что британцы оказались не хуже и что, будь они чуть удачливее, все было бы хорошо.

Театральное сообщение Скотта, переданное с Эвансом, гласило: «Я остаюсь в Антарктике еще на одну зиму для того, чтобы продолжить и завершить работу». Оно оказалось как раз тем, что было нужно публике или по крайней мере людям, которые формируют мнение этой публики. Слова Скотта сразу же подхватила пресса, хорошим примером реакции которой стала заглавная статья Дж. Гарвина в «Пэлл‑Мэлл Газетт»:

Достаточно сказать стране, что… никакой… «гонки» к полюсу не было… Капитана Скотта… Адмиралтейство направило не в марафоне участвовать. Существуют вопросы исключительной научной важности, на которые он ищет правильные ответы… Этим сообщением соотечественники капитана Скотта могут гордиться сильнее, чем, к примеру, информацией о том, что он чуть раньше Амундсена дошел до Южного полюса.

Шеклтон стал практически единственным британцем, который публично выразил безоговорочную признательность Амундсену или даже, как отметила Кэтлин Скотт, «был рад тому, что все так обернулось. Я бы с радостью помогла уничтожить этого человека», – говорила она. Шеклтону доставил удовольствие не столько триумф Амундсена, сколько поражение Скотта. Это стало последним сокрушительным ударом в его личной программе возмездия.

За пределами Англии Амундсеном восхищались. Когда была опубликована история Скотта, привезенная «Терра Нова», одна из газет Христиании обратила внимание на характерный момент. Скотт создавал

впечатление, что рельеф местности и погода были гораздо хуже [тех], с которыми столкнулся Амундсен. Это вряд ли возможно. Например, из отчета Амундсена видно, что ему пришлось четыре дня пережидать снежную бурю. Но он считает, что подобная ситуация неотъемлемо присуща такому путешествию и находится «в рамках обыденного». Он не устраивает по этому поводу драмы.

Даже в Англии Амундсен получил своего рода признание. «Сделанное им впечатляет, не так ли, – невольно вопрошала Кэтлин Скотт в письме, адресованном Скелтону, с которым поддерживала связь, – и, невзирая на раздражение, заслуживает восхищения». В итоге, когда Амундсен прибыл с лекциями, залы практически везде оказались полны, и в целом он произвел хорошее впечатление своей скромностью, спокойствием и иронией. На вечный вопрос «зачем идти к полюсу?» в одной из аудиторий он дал замечательный ответ: «В мелких умах хватает места только для бутерброда».

Кроме того, Амундсен выиграл и фотобитву. Так, Херберт Понтинг, фотограф Скотта, вернувшись домой и намереваясь продемонстрировать пленки, отснятые в Антарктике, обнаружил, что Амундсен

полностью выбил у меня почву из‑под ног и лишил примерно 60 % возможной прибыли, отняв у экспедиции блеск ее главного достижения.

Пока считалось, что Скотт жив, победа Амундсена была безоговорочной.

В Хобарте Амундсену было легко. Жители острова оказывали ему безмерное уважение. Его принял губернатор. В церквях проходили благодарственные службы в честь его благополучного возвращения. В день приезда Амундсена, 8 марта, поздравительные телеграммы, по его собственным словам, «сыпались дождем». В итоге он собрал их и подшил в книгу в красном сафьяновом переплете с золотой надписью на обложке «Южный полюс‑».

Телеграммы направляли разные люди – от президента Теодора Рузвельта, с которым Амундсен встречался в Америке после покорения Северо‑Западного прохода, до норвежского производителя рыбных консервов, который хотел бы поместить фотографию Амундсена на этикетках – телеграмма с оплаченным ответом, не более четырех слов. Пири, позднее написавший друзьям, что Амундсен «умышленно отнял приз у Скотта», тем не менее сейчас телеграфировал ему: «Поздравления Вашим великим путешествием– тчк Собаки единственный мотор для полярной работы». Отказ Скотта от его советов все еще не был забыт.

В первых плодах победы Амундсен ощущал привкус горечи. Он жаждал признания и был огорчен немногочисленными и, как ему казалось, неприязненными сообщениями из Англии. Похоже, больше всего он ценил признание англичан. Королевское географическое общество все же направило ему телеграмму, но, как объяснил его президент, майор Леонард Дарвин, в письме, адресованном Кэтлин Скотт, это было сделано «лишь из вежливости». «Конечно, – ответила она, – пусть мы не победили, но, проиграв, хотя бы будем достойно выглядеть». Она и сама хотела поздравить Амундсена, но ее удержал от такого шага издатель Скотта Реджинальд Смит.

Король Георг V направил телеграмму с действительным или кажущимся намеком: «С величайшим удовольствием я услышал новость о том, что именно на британской территории Вы впервые высадились после Вашей успешной экспедиции…».

На следующий день после прибытия Амундсен написал свое первое благодарственное письмо. Оно было адресовано Дону Педро Кристоферсену:

Я рассчитываю… лично поблагодарить Вас за все, что Вы сделали для меня… Надеюсь, что теперь, хотя и с трудом, я справлюсь… Мой верный друг, капитан «Фрама» л‑т Т. Нильсен передал мне Вашу… щедрую помощь. В противном случае я оказался бы здесь совершенно без средств.

Чувства Амундсена по отношению к Нансену были сложнее, и потребовалось некоторое время, прежде чем он смог написать:

Снова и снова я пытался подобрать выражения для благодарности, которую к Вам испытываю, но тщетно. Словами ее не выразить. Своим именем Вы поручились за мои действия. Своим авторитетом Вы пристыдили сплетников и заставили их замолчать. Мое сердце чувствовало, что Вы хотите мне помочь, и часто, очень часто это вело меня вперед, когда становилось трудно.

К сожалению, мое письмо несет не только хорошие новости – я был вынужден списать Йохансена на берег. С самого начала его поведение на борту вызывало все что угодно, кроме удовольствия. Как‑то зимой он отказался выполнять приказы, и на этом основании я был вынужден исключить его из числа участников южной партии. Естественно, это только усугубило ситуацию. Когда мы вернулись, он напился, стал затевать ссоры с другими участниками экспедиции и мешать их работе. Чтобы сохранить спокойствие на борту, мне пришлось списать его на берег.

Все это было правдой, двусмысленным являлся только момент с неудачным выходом на полюс. Амундсен боялся неодобрения Нансена и хотел первым представить свою версию.

Йохансен в любом случае намеревался вернуться домой. Амундсен передал ему деньги на проезд, и тот покинул Хобарт на грузовом корабле, оказавшись в Норвегии в середине июня, снова меланхоличный и подавленный.

Амундсен направил телеграмму президенту Норвежского географического общества, в которой сообщил о том, что Йохансен отослан домой из‑за бунта. Он должен быть исключен из официальных празднований, а его прибытие должно остаться незамеченным. Всю эту историю следовало замять. Амундсен не смог простить, и проступок Йохансена оказался для него фатальным.

21 марта Амундсен покинул Хобарт, отправившись на австралийский материк, чтобы провести скучный лекционный тур. Накануне «Фрам» отплыл в Буэнос‑Айрес, где, благодаря финансовой помощи Дона Педро, его должны были отремонтировать и, по словам Амундсена, загрузить провизией для «настоящего путешествия» – арктического дрейфа, который должен был начаться в 1913 году.

После своего лекционного тура по Австралии и Новой Зеландии Амундсен отправился в Буэнос‑Айрес, чтобы встретиться там с «Фрамом». В Монтевидео его встречал комитет по приемам норвежской колонии. Как вспоминает один из членов этого комитета,

мы бросились на борт со словами: «Где капитан Амундсен?» Капитан корабля улыбнулся и сказал: «На борту этого судна нет никого с таким именем, сэр». Но затем к нам обратился человек с длинной бородой и в темных очках: «Возможно, вы ищете меня?» И верно, перед нами стоял полярный исследователь.

Достигнув последней географической цели и получив известность в каждом доме, Амундсен чувствовал потребность путешествовать не только инкогнито, но и меняя свою внешность. На одном из кораблей он плыл в качестве пассажира под именем Энгебрет Гравнинг и носил фальшивую бороду – только капитан корабля знал, кто он такой на самом деле.

И вот, наконец, Амундсен впервые встретился с Доном Педро, который до этого момента был его заочным покровителем. Встреча была эмоциональной. Амундсен, обычно сдержанный и не склонный демонстрировать свои чувства, обнял старика, который спас экспедицию, словно любящий отец. В этой стране Дон Педро взял Амундсена под свое крыло.

Именно в Буэнос‑Айресе соотечественники впервые аплодировали Амундсену на приеме, который дала норвежская колония в честь него и команды «Фрама». Амундсен заранее приготовил большую фотографию горы, которую открыл по дороге к полюсу и назвал именем Дона Педро. По предварительной договоренности фотографию внесли в зал во время послеобеденной речи Амундсена – и он торжественно преподнес снимок Дону Педро в тот момент, когда благодарил его за все сделанное для экспедиции. Дон Педро был очень растроган, по его щекам текли слезы.

Как написал Хассель, в своей речи Амундсен признался, что

с ним скучно работать… и это так. Между тем удивительно, как честное признание вины помогает справиться с послевкусием, ею вызванным.

Иначе говоря, качества лидера не всегда делают соседство с ним приятным.

Теперь Амундсену нужно было закончить книгу о Южном полюсе, которая, как он надеялся – наивный оптимист, – станет бестселлером и поможет выправить его финансовый крен. Издатель Уильям Хейнеманн не питал таких иллюзий, поскольку истории в «Лондон Дейли Кроникл» оказались скучными.

Я… разочарован недостатком воображения, которое он демонстрирует… это удивляет так же, как и его достижения… Подозреваю, что, какими бы великими не были дела Амундсена, он вряд ли напишет хорошую книгу.

Чтобы закончить эту книгу, Амундсен поселился в одном из ранчо Дона Педро. Тем временем отплытие «Фрама» в арктический дрейф откладывалось. Основную часть команды отправили домой на рейсовом пароходе. Бьяаланд пересекал экватор, чувствуя себя «разбитым и несчастным». «Бог знает, когда я буду при деньгах и стану человеком», – написал он в те дни.

Бьяаланд и его товарищи прибыли в Берген 2 июля. После встречи репортеры спрашивали их о Скотте, однако

они не проявили желания давать комментарии, но согласились с тем, что Скотт достиг полюса. С другой стороны, они не скрывали опасений, что он мог не дойти до своего главного склада по пути назад. С их точки зрения, его остановила зима… Еще одним опасным врагом, по их мнению, могла стать цинга. Все они говорили, что будут искренне сожалеть, если с ним что‑то случится.

В июле Амундсен покинул Буэнос‑Айрес и инкогнито направился в Норвегию.

Без каких‑либо приключений, неузнанный и незамеченный, я добрался до своего кабинета в Христиании [написал он Дону Педро]. То есть это путешествие тоже увенчалось успехом.

Тем временем на мысе Эванс британская экспедиция ждала наступления следующей весны.

16 марта Черри‑Гаррард и Дмитрий вернулись обратно в Хат‑Пойнт после своей поездки на «Склад одной тонны» – без Скотта, но с рассказом о буране, холоде и несчастьях. В Хат‑Пойнт их ждали Аткинсон с Киохэйном, и этот рассказ стал для Аткинсона первым намеком на возможное несчастье. Правда, такая погода была вполне предсказуема еще год назад.

Аткинсон чувствовал, что для очистки совести следует еще раз попытаться спасти партию. Но Черри‑Гаррард был истощен психически и физически, Дмитрий тоже вышел из строя. До тех пор пока не замерзнет море, они были отрезаны открытой водой от своих товарищей на мысе Эванс. Через десять дней Аткинсон с Киохэйном предприняли еще одну попытку, заранее обреченную на провал.

И снова – что характерно для всей этой несчастной экспедиции – они тащили сани на себе, в то время как собаки остались бездельничать в Хат‑Пойнт. Ни Аткинсон, ни Киохэйн собачью упряжку прежде не водили. К тому же Аткинсон считал, что было бы жестоко снова заставлять собак работать после недавней поездки Черри‑Гаррарда и Дмитрия.

30 марта, миновав Конер‑Кэмп, с трудом продвигаясь в условиях штормового ветра и метели, он решил вернуться, смирившись с тем, что полярной партии больше нет.

В действительности последняя запись в дневнике Скотта была датирована 29 марта.

Выжившим теперь нужно было как‑то пережить вторую зиму.

В начале мая на мысе Эванс собралась небольшая тихая компания. Дом был наполовину пуст, там осталось всего тринадцать жителей вместо прежних двадцати семи. Пять пустых коек полярной партии постоянно напоминали о ней.

И все же они были счастливы – в чем‑то, вероятно, даже счастливее, чем год назад. И произошло это благодаря Аткинсону, который теперь командовал ими. Гран писал, что

все его уважают и обожают… Его чудесные качества лидера быстро проявились во время зимовки на мысе Эванс. Он никогда не отдает приказы – только выражает желания, а большего и не нужно.

Всю зиму Аткинсон вынашивал трудное решение. На юге, что было совершенно очевидно, в снегах лежали мертвые участники полярной партии, а на севере, возможно, еще оставались в живых Кэмпбелл и его спутники. Что было важнее: искать мертвых или спасать живых? В итоге он решил, что и сентиментальность, и общественное мнение на родине требуют спасения записей полярной партии, и потому его первоочередным долгом является поиск мертвых.

29 октября поисковая партия отправилась на юг. Она состояла из двенадцати человек, передвигавшихся на собаках, и семи гималайских мулах индийской армии, которых привезли на второй сезон по предложению Оутса. Все приготовились к долгому путешествию – вплоть до Полярного плато.

Они шли старым маршрутом так точно, насколько это было возможно. Двенадцатого ноября, по словам Триггве Грана, «это случилось! Мы нашли то, что искали! Силы небесные, как тяжелы бывают удары судьбы».

В шесть утра, примерно в десяти милях к югу от «Склада одной тонны», в тот момент, когда они собирались разбить лагерь, справа по курсу вдруг кто‑то заметил нечто, похожее на пирамиду. Чарльз Райт, отвечавший в этом походе за навигацию, пошел проверить, затем остановился и жестом подозвал остальных. Это была занесенная палатка. Вход был закрыт изнутри.

Должен признать, что слезы навернулись на глаза [написал старшина Томас Уилльямсон]. Знаю, что другие тоже почувствовали именно это. Увиденное стало для всех нас большим шоком, хотя мы уже много месяцев знали, что столкнемся с подобным. И все равно все были ошарашены [sic], мы ничего не трогали, просто стояли и глазели, гадая, какие ужасные секреты скрывает от нас эта палатка.

Аткинсон приказал разбить лагерь немного в стороне и откопать палатку. Затем первым вошел в нее и, прежде чем что‑то трогать, настоял, чтобы все остальные друг за другом тоже вошли в нее. Таким решением он хотел предотвратить возможные споры и разногласия о том, чтó там было обнаружено.

Я довольно долго не решался войти [продолжал Уилльямсон] из страха, что не смогу выдержать эту грустную [sic] сцену, но когда наконец осмелился, то увидел ужасную картину – эти спальные мешки с замерзшими телами в них. В том, что был посередине, я узнал кап. Скотта… остальные два тела я не видел и не стремился увидеть их; бедные друзья.

Когда все было кончено, Аткинсон забрал часы и документы. Палатку опустили на тела Скотта, Уилсона и Боуэрса и похоронили их прямо там, как нашли – в спальных мешках. Над ними построили большую пирамиду, на вершине которой установили крест из пары лыж, и Аткинсон прочел заупокойную службу.

Получилось [по словам Грана] очень торжественно. Одиннадцать мужественных суровых людей стояли с обнаженными головами и пели – трогательное зрелище. К югу сквозь грозные штормовые облака пробилось солнце, великая пустыня окрасилась в сказочные цвета. Пошел снег, и когда гимн был закончен, мертвых накрыло мягкое белое одеяло.

Скотт оставил инструкцию тому, кто найдет его дневник: непременно прочитать его перед отправкой на родину. Аткинсон забрался в палатку и читал, казалось, час за часом, пока не узнал, что случилось. Затем все собрались вокруг него, и он пересказал им всю историю.

Люди внимательно слушали – и шок от сделанного открытия сменялся другим тяжелым чувством. Скотт, Уилсон и Боуэрс скончались так близко от товарищей, которые спешили им на помощь! Как выразился Гран в своем дневнике,

я не могу избавиться от мыслей, что мы могли спасти Скотта. Возможно, мы добились бы успеха, если бы Черри знал навигацию. Мои товарищи слишком флегматичны. Иногда бывает неплохо поскандалить. Вероятно, больше всех стоит винить самого Скотта. Он не хотел рисковать жизнями других ради спасения его собственной. Но мне интересно, не думал ли он тогда вот о чем: если Шеклтон смог вернуться без посторонней помощи, то и ему требовалось это сделать, была бы на то воля Божья… Аткинсон слишком спокойный, слишком консервативный доктор. Он способный, но у него мало воображения. О да, это и правда печально.

Черри‑Гаррарда это касалось лично и волновало сильнее других. Ведь именно он предпринимал последнюю реальную попытку оказать помощь. К тому же он очень дружил с Уилсоном и Боуэрсом и теперь узнал, что восемь месяцев назад, когда они с Дмитрием на «Складе одной тонны» повернули свои упряжки назад, его друзья боролись за жизнь всего в шестидесяти милях от него.

Если бы только мы проехали еще полтора дня [писал он], оставив немного продуктов и топлива у одной из пирамид в надежде, что они это найдут… До конца жизни я больше всего буду сожалеть о том, что мы этого не сделали.

И снова:

Ужасный вопрос о том, что мы могли бы сделать для них с собачьими упряжками, не выходит у меня из головы – но мы исполняли приказы.

До конца своих дней Черри‑Гаррард занимался самобичеванием. Если бы только он знал навигацию, если бы он был опытным возницей собачьей упряжки, если бы он мог подчинить своей воле упрямого русского крестьянина – друзья были бы спасены. В итоге его разум помутился от этих мыслей‑.

Однако теперь он думал об осуждении – или даже о чем‑то похуже, – с которым столкнется, вернувшись на родину. Но волноваться не было нужды. Ропот толпы был быстро подавлен при помощи литературного таланта Скотта. Мастерское самооправдание, с которым он возложил вину на погибших товарищей, сыграло на пользу всем остальным – выжившим.

Стоя в снегах возле последнего лагеря Скотта, они уже предвидели это. Аткинсон закончил рассказ о последнем переходе полярной партии чтением сообщения самого Скотта, предназначенного для публики. Эффект был немедленным.

Об их страданиях, трудностях и преданности друг другу [писал Уилльямсон] мир очень скоро узнает. Подвиги, совершенные ими, равны подвигам на поле боя, они заслуживают уважения и почета со стороны каждого истинного британца.

Так мягко и естественно пустила корни легенда. Скотт знал, как разговаривать со своими соотечественниками.

Откопали сани с грузом геологических образцов. Черри‑Гаррард нашел это «великолепным, ведь люди… шли и несли с собой то, ради чего умерли‑».

«Я думаю, – сказал Гран, у которого была другая точка зрения, – что они могли бы спастись, не будь этого груза».

Они тащили тридцать фунтов камней для того, чтобы выдать себя за мучеников во имя науки – маленький патетический жест, с помощью которого они спасали себя от крушения надежд и поражения на полюсе. Возьми они с собой вдвое меньшее количество тюленьего мяса – и оно бы могло спасти им жизнь. Пинта керосина или банка пеммикана стоили для них больше, чем самые ценные камни мира. К тому же оказалось, что образцы не имели никакого научного значения. Шеклтон уже выполнил основную часть этой работы, и к тому моменту, когда были опубликованы результаты экспедиции Скотта, события, происходившие в мире, окончательно отодвинули их в тень.

Геологическая коллекция была только частью груза. Гран поражался: «Просто невероятно, как же много всего они везли в санях… массу пустых упаковок из‑под провизии и изношенную одежду».

Партия продолжила двигаться на юг в поисках Оутса, но удалось найти только его пустой спальный мешок, лежавший в нескольких милях от обнаруженной ранее палатки. Там построили еще одну пирамиду и установили крест, к которому прикрепили записку: «Здесь умер храбрейший джентльмен, кап. иннискиллингских драгун Л. Е. Г. Оутс».

После этого все немедленно повернули обратно к Сорроуфул‑Кэмпу, «скорбному лагерю», как назвал его Уилльямсон. Там, перебирая вещи и решая, что можно оставить, Гран и Уилльямсон случайно нашли сумку с письмом Амундсена к королю Хаакону VII. Она лежала среди камней в санях Скотта, всю зиму погребенная под снегом.

У пирамиды, установленной в память о полярной партии, Гран надел лыжи Скотта для обратного путешествия. По его собственным словам, «эти лыжи хотели и могли завершить свое двухтысячекилометровое странствие».

Теперь они торопились на север, чтобы спасти Кэмпбелла и его людей.

До Хат‑Пойнта они дошли 27 ноября, где узнали, что Кэмпбелл спасся самостоятельно. Он со своей партией провел зиму в снежной пещере в Эванс‑Коувс, на побережье южной части Земли Виктории, охотясь на тюленей и пингвинов. Это была великолепная история выживания. Лишь одно обстоятельство омрачало ее – Аббот, один из матросов, в Хат‑Пойнте сошел с ума.

Теперь им ничего не оставалось, кроме ожидания корабля, который почему‑то опаздывал. Они скрепя сердце начали готовиться к третьей зимовке 17 января. На следующий день Гран записал в своем дневнике:

Видим «Терра Нова». Ура! Ура! Великая радость – ура!

Командиром корабля был «Тедди» Эванс, излечившийся от цинги. После тридцатишестичасовой круглосуточной работы корабль был загружен и отправился вверх по проливу в Хат‑Пойнт – на холме для наблюдений решили установить крест в память о полярной экспедиции. На нем написали предложенную Черри‑Гаррардом строку из «Улисса» Теннисона «Искать, найти, дерзать, не уступать»[114]– ту самую, которую шесть лет назад выбрал Нансен, прославляя в Лондоне подвиг покорения Амундсеном Северо‑Западного прохода.

После этого «Терра Нова» отправился в путь. Десятого февраля в три часа дня они достигли порта Оамару в Новой Зеландии, где Аткинсон и Пеннелл сошли на берег и отправили телеграммы в газеты, а «Терра Нова» в это время курсировал вдоль берега, чтобы предотвратить утечку новостей. В Литтлтон он вошел 12 февраля. Флаги были приспущены. Страницы пестрели огромными заголовками. Смерть Скотта потрясла мир. «Приключение закончено, – написал Гран в своем дневнике, – и наше путешествие остается в прошлом».

В Лондоне лейтенант военно‑морского флота Барри Домвилль[115], услышав новости, прокомментировал их так: «Мне никогда не нравились эти экспедиции с участием офицеров флота, и, хотя, конечно, мне жаль Скотта, чрезмерно переживать по этому поводу я не могу».

Более типична такая запись в дневнике одной школьницы из Бристоля:

Вторник 11 фев. 1913 – страшный день. Никогда не забуду этот печальнейший день для тех женщин, которые узнали, что после титанических усилий капитана Скотта и его четырех храбрых товарищей достичь Ю. полюса (и тем самым дать повод Британии для гордости) пять человеческих душ стали жертвами Антарктики – этих людей ждали дома жены и дети, и последней волей капитана Скотта было, чтобы о них позаботились на родине. Да будет так.

Кэтлин Скотт, которая в это время плыла в Новую Зеландию, чтобы встретить мужа, быстро поняла суть дела: «Они бы выбрались, если бы не поражение, – написала она адмиралу Эгертону, патрону Скотта в Адмиралтействе, – поэтому я очень рада, что они не выбрались».

Действительно, если бы Скотту удалось спастись, он навсегда остался бы в истории вторым, то есть никем. Кроме того, велики были шансы, что при этом вскроются все факты плохой организации, начнется разбирательство – и несостоявшийся герой с большой долей вероятности будет дискредитирован и умрет в безвестности. Точно подметил это и Хью Роберт Милл в своем ответе на просьбу написать статью в апрельский номер «Географического– журнала» за 1912 год после того, как «Терра Нова» принес подтверждение о неудаче Скотта, которого пока считали живым:

Я бы с радостью написал… о результатах Скотта, но… их нет… Он держался так близко к маршруту Шеклтона, что не мог обнаружить ничего нового там, где уже побывал Шеклтон…

Даже если Скотт дойдет до полюса, он… не достигнет ничего, кроме того, что приведет свою партию обратно живой.

Итак, все сложилось как нельзя лучше. Перефразируя высказывание Шеклтона, Кэтлин и ее соотечественники предпочитали мертвого льва живому ослу. По словам журналиста того времени Ханнена Сваффера, в британской истории «не было ничего столь же драматического, за исключением смерти Нельсона в час победы». Адмиралтейство объявило, что считает Скотта и его товарищей «погибшими на поле боя». В качестве беспрецедентного жеста Кэтлин даровали титул леди Скотт, как будто ее муж при жизни был произведен в рыцарское достоинство. Лорд‑мэр Лондона создал фонд для помощи родственникам погибших полярников, и британская публика отреагировала на это со своей обычной в случаях национальных бедствий горячностью. В лондонском соборе Святого Петра провели поминальную службу – и все ради одной из самых неэффективных полярных экспедиций во главе с одним из худших полярных исследователей.

Страну разбудило обращение Скотта к публике:

Наше крушение, конечно, вызвано внезапным наступлением плохой погоды… Я не думаю, что человеческие существа когда‑нибудь еще переживали такой месяц, который пришлось вынести нам… Я не сожалею об этом путешествии, ведь оно показало, что англичане могут преодолевать трудности, помогать друг другу – и встретить смерть с беспредельной стойкостью, как и встарь.

Амундсен подошел к покорению полюса как к чему‑то среднему между искусством и спортом. Скотт превратил полярные исследования в героическое дело ради самого героизма. Госпожа Оутс, переживая по поводу самоубийства сына – если называть вещи своими именами, – возможно, зашла слишком далеко, когда назвала Скотта «убийцей», но совершенно очевидно, что он был в ответе за смерть своих спутников.

Для широкой публики придумали историю, будто Оутс пожертвовал собой ради своих товарищей, хотя между строк дневника Скотта прослеживается настоящая трагедия:

Титус Оутс [написал Скотт 11 марта] очень близок к концу… Мы обсуждали этот вопрос… он храбрый парень и понимает ситуацию, но практически просит совета. Ему ничего не могло быть сказано, лишь предложено идти дальше – сколько сможет.

Но все свидетельства о том, что бедный Оутс сам покончил с собой после того, как боль стала непереносимой – особенно письмо Уилсона к госпоже Оутс, – были скрыты. Трагедию пришлось позолотить, выдумав героический поступок, иначе ответственность возложили бы на Скотта – а это не пошло бы ему на пользу.

Нигде в записях полярной партии Оутс явно не говорит, что расстается с жизнью из героического самопожертвования. Эта сказка основана на намеках в дневнике Скотта.

Близкие Оутса вели себя очень сдержанно. Госпожа Оутс так и не смогла простить Скотта. Она вела себя как мать жертвы, а не героя. Она отказалась от приглашения в Букингемский дворец, чтобы принять посмертно присвоенную ее сыну «Полярную медаль». В стремлении узнать правду она расспрашивала вернувшихся членов экспедиции обо всех деталях. Она собрала подробные доказательства неуравновешенного поведения Скотта. Она записала слова Мирса, сказанные ей: «Всегда было много проблем и несчастий… и хуже всего то, что категорически запрещалось выйти из строя». И Аткинсон, и Эванс заявили в один голос: ее сын сожалел о том, что присоединился к экспедиции. Еще больше усугубило положение то, что ей написал подполковник Фрайер, старый командир ее сына, никогда не доверявший Скотту из‑за слухов о его характере. Он рассказал, что пытался отговорить Оутса от участия в этой экспедиции так, «будто он был моим младшим братом». Разобравшись в этом деле для того, чтобы узнать горькую правду, госпожа Оутс тем не менее публично согласилась с трактовкой поведения своего сына в рамках официально принятой легенды. А «Тедди» Эванс написал ей слишком знакомые слова: «Нельзя рассматривать факты отдельно друг от друга, если это отражается на организации в целом».

В соборах Англии продолжались печальные памятные службы. Одна из типичных проповедей, прочитанная в церкви на территории доков военно‑морского флота в Девонпорте, восхваляла Оутса и его товарищей за «напоминание всем нам… о славном самопожертвовании, о благословенном поражении». Со всех сторон звучало обильное пустословие на тему способности «вырвать победу из клыков смерти». Оутс был совершенно другим человеком, слишком прямым и рациональным. В его поступке было что‑то очень символическое: аристократ, ищущий смерти, потому что ему нигде нет больше места; оставался только один выход.

Эта проповедь больше подходила для Скотта. Его поступки и особенно его литературный стиль в полной мере отвечали духу соотечественников. Он олицетворял славное поражение, которое к этому моменту стало британским идеалом. Такой герой идеально соответствовал нации, находившейся в упадке.

Было предпринято очень мало попыток проанализировать причины несчастья. Наиболее удобным выходом из положения стала возможность назвать катастрофу добродетелью и загримировать некомпетентность под героизм. Невзирая на реальные ошеломляющие свидетельства, «Лондон Дейли Кроникл» писала, что «экспедиция капитана Скотта, несомненно, была экипирована лучше всех тех, кто когда‑либо исследовал антарктический континент». «Таймс» привычно занималась софистикой: «Давайте выкинем из головы все слухи… о “расе”, циркулирующие в определенных кругах», – призывала она, добавляя, что истинная ценность этой антарктической экспедиции в том, что она была

духовной и поэтому поистине национальной. Она стала доказательством того, что в эпоху унылого материализма еще находятся люди, готовые встретиться с трудностями, рискнуть и даже умереть ради идеи… Это характер людей, которые строили империи, и, пока он жив в нас, мы сможем сохранить империю, построенную нашими отцами.

Date: 2015-07-25; view: 281; Нарушение авторских прав