Бал дьявола

Стартовали в 9 часов. Собаки неслись, словно одержимые. Скольжение хорошее, местность ровная. С 9 утра до 1:30 дня прошли 15,6 миль.

Это цитата из дневника Бьяаланда, запись от 26 октября. В тот день норвежцы преодолели отметку 80° южной широты, где в 600 милях от полюса был устроен промежуточный склад. Они снова почувствовали дух гонки по Барьеру.

Нельзя сказать, что на их долю не выпало никаких испытаний. Им с лихвой хватило ветров, метелей и туманов. То, что погода была лютым врагом Скотта, а Амундсена благословила исключительным и по определению незаслуженным везением, стало частью легенды Скотта, но совершенно не соответствовало истине. В том, что Скотту многие поверили, Амундсен мог винить только себя самого. В его изложении все казалось слишком простым и легким. Это прекрасно для интеллектуально развитого поклонника изящных решений, но не годится для мира в целом. К сожалению, Амундсен забыл афоризм Корнеля «а vaincre sans peril on triomphe sans gloire»[91].

За сухими фактами, описанными в его дневниках, видна совсем иная история. В восприятии погоды многое значит субъективная оценка, и наряду с жалостью к самому себе со стороны Скотта необходимо учитывать привычку Амундсена к холодной недооценке ситуаций. Дело здесь не только в стиле записей: речь о фундаментальной разнице в подходах. Амундсен покорялся природе, принимая диктуемые ею жесткие правила игры. Он знал, что если сегодня идет снег, то завтра будет толстый наст, что после штормового ветра небо чистое, а буран – это время для отдыха.

Скотт, видимо, считал, что стихиями можно руководить в своих интересах, и неизменно удивлялся, когда ожидания не оправдывались. В этом проявлялось его фатальное высокомерие.

Разница между двумя соперниками видна даже в выборе тех моментов, когда они взывали к Богу: Скотт делал это, когда дела шли плохо, а Амундсен – чтобы поблагодарить за удачу. В любом случае Скотт был агностиком и верил в науку, Амундсен же поклонялся природе, поэтому умел спокойно принимать все ее капризы в виде метели или ветра. Норвежцы вообще были прекрасно настроены на волну окружавшей их природы, не ощущая той экзистенциальной тревоги, которая так мучила Скотта и благодаря ему лишала уверенности всю британскую экспедицию.

Итак, норвежская группа продолжала идти вперед. Через пять дней, включая и тот, когда они пережидали буран, Амундсен добрался до склада в точке 81° южной широты. Он уже прошел 140 миль – все время на лыжах. В каждых санях было по 400 килограммов (880 фунтов) груза, то есть в два раза больше, чем у Скотта. Средняя скорость движения группы Амундсена составляла три с половиной мили в час, Скотт за это же время преодолевал от полумили до двух миль. Но за этим скрывалось гораздо большее превосходство позиций Амундсена. Люди и пони Скотта брели по восемь с лишним часов, чтобы пройти десять‑тринадцать миль в день. Амундсену на ежедневный этап длиной пятнадцать‑двадцать миль требовалось пять‑шесть часов с большим запасом, а в остальное время не оставалось ничего, кроме как отдыха: надо было хорошо есть и спать – особенно спать. Бьяаланд «предложил проходить 25 миль в день, но Амундсен ответил, что не стоит так рисковать из‑за собак». Люди и собаки знали, что, выполнив определенный объем работы за день, к следующему утру они успеют как следует отдохнуть.

Скотт не мог так хорошо себя контролировать. Он испытывал непреодолимое желание похвастаться своей силой, которую никто не имел права поставить под сомнение, и довести всех спутников до изнеможения. Он не верил, что дневная работа сделана, пока не замечал физических страданий людей. Черри‑Гаррард вспоминал в своих записях, как после девяти‑десятичасового перехода Скотт говорил:

«Ладно, думаю, мы сможем пройти еще немного»… Это происходило как минимум за час до того момента, когда мы наконец‑то останавливались и разбивали лагерь. В таких условиях и буран сочтешь благом! Скотт не мог ждать… не терпел ни малейшей задержки.

1 ноября, после однодневного отдыха, у склада на отметке 81° Амундсен высунул голову из палатки – снаружи он увидел только густой и липкий туман. Тем временем в двухстах милях позади него Скотт на мысе Эванс собирал свои силы для решающего выступления.

Амундсен об этом, конечно, не знал. Зато хорошо понимал, что для движения в своем темпе (это было единственным доводом в пользу разума) ему нужно поддерживать определенную скорость, равную примерно одному градусу широты за четыре дня.

Он измерял пройденное расстояние в градусах, а не в милях, чтобы результат их усилий и, соответственно, приближение к цели можно было представить на поверхности глобуса – еще одна маленькая уловка для укрепления морального духа партии[92].

Таким образом, график Амундсена предполагал движение со скоростью в четверть градуса в день. Всеми силами он старался соблюдать разработанный план. Поэтому, невзирая на туман, решил идти вперед. Видимость была ограничена расстоянием в четыре длины саней.

Амундсен уже был здесь осенью во время третьего путешествия по закладке промежуточных складов, и тогда они разметили дорогу (до известной степени), но на карты эта местность еще нанесена не была.

Поэтому Амундсен не знал, что прямо на его пути лежит особенно сложный участок. В наши дни его называют расщелинами Стирс‑Хед, это часть Барьера, деформированная ледником, сдвинувшимся со стороны Земли Мэри Бэрд на восток. Неудивительно, что норвежцы в тумане сбились с курса и попали прямо в ловушку. Расщелина за расщелиной тянулись бесконечно далеко, сквозь туман невозможно было разглядеть дорогу. Спасало то, что эти расщелины были не очень широкими – около метра – и, похоже, пересекали маршрут движения партии под углом. Это в некоторой степени снижало риск угодить в них. Двенадцать с половиной миль все шло хорошо. Затем с Хелмером Ханссеном, который по привычке был лидером каравана, случилось то, что неизбежно происходит при движении на лыжах с собачьей упряжкой. Носок его лыжи запутался в постромках, и он упал. Причем упал прямо в середине расщелины. Ему хватило самообладания, чтобы остаться на месте. Он понимал, что сейчас снежный мост выдержал вес его вытянутого тела, но в следующую секунду может обрушиться при попытке выбраться. Ему пришлось ждать помощи. Партия шла не в связке, поскольку это противоречило принципам норвежских полярников. Они придерживались другого мнения: лучше рискнуть тем, что тебя не спасут, чем взять на себя еще больший риск сбить темп гонки.

Собаки Ханссена легко проскочили опасный участок и немедленно воспользовались временной беспомощностью своего хозяина и бога, устроив на краю пропасти радостную возню с рычанием и лаем. Сани развернулись и при этом едва не свалились в расщелину, снежный мост просел, готовый провалиться в бездну и утащить за собой собак.

Амундсен перебрался через расщелину и кое‑как угомонил их. Вистинг спас Ханссена, который, по всей видимости, совершенно не пострадал: он любовался видом пропасти, считая, что чем более грандиозна она, тем лучше. Затем они втроем оттащили сани в безопасное место. Позже в середине расщелины упал Хассель, тоже едва не улетев на дно.

Эти расщелины поражают воображение, когда лежишь на краю и смотришь вниз [отметил Амундсен в своем дневнике]. Сверху светло‑голубая, она кажется бездонной там, где становится совершенно темной.

Самые опасные образования, которые мы здесь видели, – это огромные дыры, в которые может войти целый «Фрам» и много чего еще. Они покрыты тонким настом, и внизу видно только небольшое отверстие, которое не вызывает страха. Но если попадешь в такое замечательное место, то прощайся с жизнью. Одну из таких дыр мы в густейшем «лондонском» тумане сегодня едва миновали.

К счастью, Х[елмер] Х[анссен] заметил ее вовремя. Мало что может укрыться от его острого глаза.

Опасность позади. Как же мы рискуем каждый день, двигаясь по столь неприятным местам! Жизнь постоянно висит на волоске. Но радует то, что ни от кого не слышишь о желании повернуть назад.

Характеру норвежцев присущ ярко выраженный фатализм, их привлекает риск. Кажется, что иногда такое проявление смелости производит впечатление на госпожу Удачу. Вот и теперь они целыми и невредимыми вырвались из полосы расщелин в безопасные места, по‑прежнему делая свои «регулярные» пятнадцать миль – одну четверть градуса по широте – в день.

Этот ландшафт был словно создан для лыжников и их собак: старый лед в основании, ровная твердь без каких‑то выступов под ним, а сверху снежная подстилка – очень похоже на плато Хардангервидда, каким его помнил Амундсен.

Снова двигались целый день в пресловутом густом «лондонском» тумане [записал Амундсен 4 ноября]. Скольжение отличное, лучше и быть не может. Перемены к лучшему по сравнению с предыдущим днем. Вчера снег был липким, как рыбий клей.

За этими словами безошибочно угадывается философский настрой с ноткой юмора, который практически не отличается от душевного состояния человека, отправившегося на зимнюю лыжную прогулку в норвежские горы.

Скотт, находившийся в аналогичных условиях, но с отставанием в несколько сот миль, казалось, жил совсем в другом мире:

Конечно, я ожидал, что этот поход будет немного трудным, но не предполагал, до какой степени все окажется ужасным. Вот и сегодня… Еще один жуткий переход при страшном свете, поверхность ледника отвратительна… Усталые животные утомляют людей, и теперь, после целого дня, проведенного на ногах, наше состояние может вызвать только жалость.

После шестнадцати миль, пройденных партией Амундсена 4 ноября, компасы и путемеры показали, что они находятся в окрестностях склада на 82° южной широты, в 480 милях от полюса. Но туман по‑прежнему оставался очень густым, и казалось бессмысленным продолжать движение на ощупь во мраке. Дневной переход и так близился к концу, поэтому решили, что правильнее будет разбить лагерь и подождать до завтра.

В 4 утра на мгновение выглянуло солнце [написал Амундсен], и мы немедленно выскочили из своих спальных мешков. Склад виднелся примерно в двух милях на восток‑северо‑восток. Флажки стояли именно так, как мы их оставили, они были отлично видны на белом фоне. Мы засекли азимут склада и вернулись обратно в свои мешки, а позже, после завтрака, упаковали вещи и двинулись в путь. Снова нас накрыл густой туман, но теперь мы шли по азимуту и через 2,5 мили пути остановились у нашего самого южного склада. Так что все в полном порядке.

Они достигли границы известного им мира. Для собак это была последняя возможность отдохнуть, и следующие два дня они только и делали, что нежились в теплых лучах солнца, растянувшись на снегу. Это солнце «светит вначале здесь, а потом в тропиках», – подумал Амундсен.

Меховую одежду вытряхнули и просушили. Люди и собаки хорошо отдохнули. Настроение у всех было отличное, чем не преминул воспользоваться Амундсен: он убедил своих спутников согласиться с тем планом, который давно созрел в его голове.

Первоначально он намеревался идти с максимально загруженными санями до полюса и обратно. Но этот склад, как отметил Амундсен, оказался

нашей победой. Мы доказали, что можно успешно заложить склады в этих бесконечных просторах и отметить их так, чтобы при условии четкой навигации поиск этих точек не составил труда.

Он предложил не везти все с собой, а создавать склады на каждом градусе широты. После короткого обсуждения все согласились с этим предложением.

Позже Хелмер Ханссен писал, что новая схема

существенно облегчила сани – а значит, и судьбу бедных собак, [которые] должны будут под ударами хлыста пройти весь этот путь, если путешествие закончится хорошо. Теософы говорят о том, что в разных жизнях мы воскресаем в той или иной форме, и лично я очень надеюсь, что мне не придется родиться в шкуре собаки из полярной экспедиции.

Пеммикан и керосин со склада переложили в сани, и теперь они были нагружены так же, как при выходе из Фрамхейма. Фактически Амундсен сдвинул свою базу на 200 миль вперед, в точку 82°. В дневнике он отметил, что

и люди, и снаряжение, и животные находятся в отличном состоянии. Собаки сейчас чувствуют себя даже лучше, чем в то время, когда мы стартовали. Все пораненные лапы зажили, а чрезмерная полнота исчезла без следа.

По мере продвижения моральный климат в партии улучшался, в отличие от унылого настроя, царившего в группе Скотта, где люди постепенно все больше падали духом. Вполне вероятно, что одним из объяснений этого факта может быть идеологическая подоплека их действий.

Отправляясь из точки 82° южной широты, Амундсен вез с собой запас провизии на сто дней, ее должно было хватить до 6 февраля 1912 года. В соответствии с его графиком и с учетом достигнутой к этому моменту производительности он планировал вернуться во Фрамхейм к 31 января. Это означало, что даже в случае такой маловероятной ситуации, как неспособность найти все заложенные ранее промежуточные склады, он все равно смог бы добраться до полюса, вернуться во Фрамхейм, повернуть назад и проехать еще сто миль к югу, прежде чем закончатся продукты. Керосина вообще было в два‑три раза больше, чем нужно. Кроме того, каждый четвертый день он закладывал на полноценный отдых и плохую погоду, готовя людей даже к тому, что на обратном пути им, возможно, придется самим тащить сани, начиная с 86° южной широты. Запас прочности у группы, судя по всему, был велик.

По сравнению с ним у Скотта не было нужного запаса продуктов и топлива, к тому же он совсем не учитывал вероятность плохой погоды. Простые цифры – явное тому свидетельство. У Амундсена на момент старта хранилось три тонны запасов на промежуточных складах, у Скотта – лишь одна. В партии Амундсена было пять человек, что означает 1300 фунтов провизии на каждого; Скотт вышел с партией, состоявшей из семнадцати человек, то есть имел по 124 фунта на каждого. У Амундсена было в десять раз больше продуктов и топлива на одного человека, чем у Скотта. Поэтому потеря Скоттом своего единственного склада имела бы фатальные последствия.

Пожалуй, это прекрасно объясняет, почему в британской группе теплилась надежда на победу в почти безнадежном предприятии, а в команде норвежцев ощущалась спокойная уверенность в себе.

Утром 7 ноября Амундсен дал команду покинуть последнюю знакомую им отметку 82° южной широты. Но началось все с того, что оплошали собаки. Пес Хасселя, Бьёрн, попал под сани, и они перевернулись. В последовавшей за этим кутерьме, как отметил в дневнике Бьяаланд,

Шип воспользовался возможностью и «обслужил» Люси, которая вследствие этого получила пулю в лоб и пополнила собой запасы на складе.

Существовало суровое правило: течка у суки во время движения приравнивалась к катастрофе, поскольку вызывала неразбериху в стае; собаки бежали плохо, что грозило бедой. Любая провокация в таких условиях каралась как тяжелейшее преступление. Точно так же – в виде запаса на складе – окончила свои дни всеми любимая Джала, которая забеременела и больше не могла тянуть упряжку в полную силу. Урануса застрелили за лень, pour encourager les autres[93]. Все они на обратном пути должны были стать пищей для своих товарищей.

Наконец хлысты разорвали тишину, собаки потянули, сани тронулись – и норвежцы взяли курс на неизвестность. «Вот теперь, – написал Амундсен, – начинается настоящее путешествие». В два часа дня он не забыл отметить: «Пересекли самую южную точку по широте, достигнутую ранее экспедицией “Дискавери”, – 82°17′». Лагерь для ночевки разбили, как и планировали, на отметке 82°20′.

Итак, Амундсен пересек границу мира, известного человечеству. На протяжении следующих 500 миль он был первопроходцем на каждом дюйме этого пути. При каждом своем шаге он становился исследователем – и гонщиком одновременно. Он принял двойной вызов: неизвестность плюс соперничество. И потому должен был не просто найти путь на полюс, а сделать это быстро. Счет мог идти на дни, на часы. На нем лежала двойная ответственность – первопроходца и бегуна на длинную дистанцию. В истории исследований эта задача была действительно уникальной.

Амундсен давным‑давно решил идти кратчайшим маршрутом и двигаться по меридиану, преодолевая все препятствия, которые встретятся на его пути. Ни самого Амундсена, ни его спутников такая перспектива не пугала.

Они видели в своей экспедиции скорее спортивный кросс, чем научное исследование. Атмосфера гонки в одиночестве, на время, без присутствия соперников в поле зрения не сильно отличалась от спортивного лыжного кросса по пересеченной местности с его смещенным стартом и тяжелой работой в одиночку, когда мир сжимается до размера лыжни. По крайней мере Бьяаланд относился к происходящему именно так, только эта гонка была более длинной, чем все ранее известные ему. Да, он воспринимал ситуацию в целом как лыжную гонку. А его спутников явно радовал тот факт, что возле них, на соседней лыжне, – один из лучших лыжных гонщиков мира.

В начале старта Амундсен был награжден идеальной погодой и отличным скольжением.

У них было четверо саней. Первым шел Хелмер Ханссен, потому что был лучшим возницей. Он еще ни разу за все время пути не воспользовался хлыстом, да и кричать на собак не приходилось. Ханссен обладал даром управлять собаками с помощью слова и жеста: явный талант прирожденного возницы собачьей упряжки. Кроме того, он лучше всех разбирался в навигации, в его специальных антимагнитных санях на универсальных шарнирах был установлен большой компас в защитном корпусе, как на борту корабля.

За Ханссеном следовал Хассель, потом Вистинг, и последним шел Бьяаланд, лучший из лыжников, но самый плохой возница, который управлял своей упряжкой с уморительным бешенством. У Амундсена своих саней не было, он постоянно перемещался на лыжах вдоль колонны – то в начало, то в конец, – в зависимости от того, где требовалось его присутствие как командира, а иногда уходил вперед в качестве лидера гонки. До сих пор они бежали на лыжах.

Каждую пройденную треть мили они отмечали пирамидами, сложенными из девяти больших снежных блоков определенного размера, ростом с человека. Их делали с таким расчетом, чтобы от одной пирамиды была видна вторая. В каждую помещали записку с координатами, расстоянием до ближайшего склада и азимутом предыдущей пирамиды.

К этому моменту у них осталось сорок пять собак, и каждая тянула вес примерно в восемьдесят фунтов. Сани скользили легко, собаки – час за часом – резво бежали рысью, хвосты вверх. Их движение сопровождалось звуками учащенного дыхания, топотом лап, тихим скрипом саней и шелковым шелестом лыж по мягкому снегу.

Амундсен намеренно выбрал такие интервалы между пирамидами, предоставляя собакам возможность отдыхать каждый час. Чтобы сохранить выносливость, им нужен частый отдых, чередуемый со спринтерскими забегами. В таком же ритме эффективнее всего работают и их возницы, особенно если у них норвежский темперамент. Так что животные и люди в экспедиции Амундсена действовали синхронно.

Для экономии усилий они соблюдали одну и ту же процедуру. Останавливаясь на ночлег, в первую очередь выгружали палатку. Амундсен забирался внутрь и поднимал ее с помощью единственного шеста. Пока остальные разбирались с упряжками и устраивали своих подопечных снаружи, он разжигал примус и начинал готовить ужин. Чтобы достать продукты, достаточно было открыть крышку отдельно расположенного контейнера для провизии, который был сделан наподобие банки из‑под чая; в санях всегда был необходимый запас пищи[94]. Собак распрягали, давали им по полкило пеммикана, спускали с привязи и позволяли свободно бегать до следующего утра, когда на них снова надевали упряжь, – так им было комфортнее всего. Бьяаланд отстегивал лыжные крепления и заносил их на ночь в палатку, чтобы они не исчезли в собачьих желудках – ведь хаски всеядны. Вокруг палатки возводили невысокую стену из снега, не позволявшую собакам мочиться на ткань. За час успевали разбить лагерь, накормить собак и поужинать.

В группе Амундсена каждый возница отвечал за свой груз и вел точный учет в объединенном навигационном и продовольственном журнале. В британской экспедиции такого дотошного контроля не было, что привело к роковым результатам.

По вечерам в палатке норвежцев царила тишина, но не потому, что они были угрюмы, а скорее из‑за особенностей национального темперамента. Ужин проходил в молчании, изредка прерываемом отдельными фразами.

«Мы мчимся, как гончие, по бесконечной плоской, снежной равнине», – записал Амундсен 8 ноября. И чем дольше на нашем пути будет такой ландшафт, тем лучше. Но в тот же день над юго‑западным горизонтом показалось тяжелое облако. На следующее утро оно все еще было там и имело те же самые очертания. Амундсен изучил его с помощью подзорной трубы – и облако оказалось землей. Он понял, что это были те самые горы, которые издалека наблюдал Шеклтон на юго‑востоке в 1908 году. Гораздо больше его обрадовал тот факт, что «прямо по нашему курсу – на юге – мы не видим следов земли, и это обещает удачу». Амундсен, несмотря ни на что, надеялся, что полюс лежит не на плато, а на Барьере – ведь ничего нельзя было сказать наверняка.

Они достигли 83‑й параллели и остановились для того, чтобы построить очередной склад, уже ставший стандартным сооружением: куб высотой два метра, построенный из блоков прочного, утрамбованного ветром снежного наста, с черным флажком наверху.

На следующий день, 10 ноября, они отдыхали, но ночная буря заставила Амундсена, живущего в вечном поиске совершенства, вернуться к предыдущей пирамиде и посмотреть, что с нею стало. Пирамида устояла, но накренилась в подветренную сторону. «Отныне нужно придавать им другую форму», – заметил Амундсен.

К несчастью, три хаски – Карениус, Шип и Шварц – побежали вслед за Амундсеном и бесследно исчезли в северном направлении. «Все они были любовниками Люси, – написал он в дневнике. – Боюсь, они направились к тому месту, где мы ее застрелили». Это были лучшие собаки Бьяаланда, и они ушли навсегда.

У них теперь осталось сорок две хаски, но, поскольку Амундсен изначально взял больше собак, чем требовалось, они работали не в полную силу, и такая потеря не имела катастрофических последствий, хотя Бьяаланду с ослабленной упряжкой теперь было труднее успевать за остальными. Однако это не повлияло на его настрой. «Солнце и лето, – написал Бьяаланд примерно в эти дни в своем дневнике, словно обобщая ощущения всех остальных, – скольжение просто отличное».

До 82° Амундсен тратил по четыре дня на один градус широты, но теперь сократил это время до трех. По его собственным словам, с ежедневным этапом в двадцать миль

мы справляемся… за пять часов. Со строительством пирамид это занимает всего 6,5 часов. Поэтому ночевка получается долгой. Собаки не кажутся утомленными. Они чуть похудели, но сейчас находятся в самой лучшей форме.

11 ноября блистающая льдом гряда снова возникла перед ними на горизонте: вершины высоких гор серебристым миражом висели на юге – так казалось смотревшим на них людям. Это было первое несомненное открытие Амундсена. Позднее он назвал эти горы «грядой королевы Мод» в честь норвежской королевы. Сейчас гряда известна как горы королевы Мод. Однако в тот момент Амундсен чувствовал все что угодно, но только не радость. Пики, силуэты которых он набросал в блокноте, были скупо помечены буквами (A, B, C, D, E…) – символами отнюдь не романтического достижения, а скорее препятствий на его пути. «Восхождения явно не избежать», – сухо заметил он.

Именно в этой точке Бьяаланд услышал «неприятный далекий грохот во льдах… который начался в 4 часа, но уже к восьми ничего не было слышно. Может, это был прилив?»

Только спустя шестьдесят с лишним лет после этого ученые доказали, что Барьер все‑таки находится на плаву, и на него влияют все приливы и отливы[95].

Сенсационность своего открытия Амундсен осознал не сразу. А когда осознал, был просто ошеломлен.

Сверкающе‑белые, сияюще‑синие, по‑вороньи черные… это совершенно сказочная земля [написал он 13‑го]. Башня за башней, пик за пиком – покрытая расщелинами, дикая, как никакая другая земля на планете, она лежит здесь, никем не виданная, нехоженая. Волшебное чувство – идти по ней.

То, что он увидел, было не просто продолжением гор Шеклтона в юго‑западном направлении, а совершенно неизвестной горной цепью, которая тянулась на восток и ограничивала с юго‑востока Ледяной барьер Росса. Все так, но где же путь наверх?

Амундсену нужно было найти проход сквозь эту высокую блестящую стену нетронутого льда, преграждавшую им путь. И найти быстро. Он решил– двигаться на юг вдоль своего меридиана, преодолевая возникающие препятствия. Времени катастрофически не хватало – и не только из‑за соперничества со Скоттом: крайне важно было сохранить собственный график‑.

Амундсен мог кормить всех собак еще на протяжении десяти дней. За это время ему нужно было попасть на Полярное плато, иначе он рисковал лишиться транспорта при возвращении во Фрамхейм. Призрак норвежца, впряженного в сани в качестве тягловой силы, был достаточно эффективным стимулом для стремления к успеху.

13 ноября Амундсен совершил «чудесное открытие», обнаружив большой залив, тянувшийся в сторону юга, прямо по курсу их движения, в том месте, где, по его расчетам, экспедиции придется подниматься наверх. Появилась вероятность, что они не наткнутся на землю раньше 87°, и уж точно до 85°. Принимая решение двигаться по незнакомому маршруту, он встретился с сушей как минимум на один градус по широте южнее, чем Скотт, и в результате прошел по плато на 120 миль меньше.

То есть на две недели меньше норвежская группа находилась в разреженной атмосфере высокогорья, хотя и к этим условиям они были подготовлены лучше британцев.

После целого дня движения вслепую сквозь туман они неожиданно рано наткнулись на горы. Но простого пути наверх видно не было. Амундсен устремился дальше.

Барьер стал неровным, на нем появились высокие ледяные волны. Приближался переход к земле. После книг Шеклтона и Скотта Амундсен ожидал встретить здесь адскую мешанину горных хребтов, расщелин, сераков[96], а в довершение всего – гигантский бергшрунд. Реальность оказалась более гуманной к людям, обошлось без суеты и драм – как обычно. Утром 17 ноября норвежцы покрутились по ледяному серпантину, волнообразно поднимавшемуся на берег, и благополучно миновали несколько небольших расщелин. Потом, как на соревнованиях по тройным прыжкам, синхронно покинули Барьер и оказались у подножия гор.

Находясь в предгорье, человек ощущает, что перспектива обманчива и искривлена, истинные размеры объектов определить трудно. С этой особенностью столкнулся и Амундсен. Высота гор оказалась просто гигантской. По сравнению с ними все, что он видел раньше, казалось небольшим, и теперь не оставалось никаких иллюзий по поводу реальных масштабов предстоящей задачи.

Они оказались у Трансантарктических гор, которые непрерывной чередой тянулись на две тысячи миль через весь континент, от мыса Адэр на востоке до гор Пенсакола на западе, поднимаясь над уровнем моря вверх сразу на двенадцать‑пятнадцать тысяч футов – такого больше нигде не увидишь. Но поразителен не только их размер. Крупнейшие горные массивы на других континентах – Альпы, Анды, Кавказ, Гималаи – разделяют участки земли. А эти подпирают ледяную шапку. Они напоминают огромную дамбу, сдерживающую грозную мощь притаившейся за ней стихии.

Перед Амундсеном стояла особая задача: он собирался стать первопроходцем. Ведь Скотт сейчас следовал дорогой, обнаруженной Шеклтоном, и это должно было стать его вторым переходом через Трансантарктические горы. В первый раз он перешел их во время своего западного путешествия в 1903 году и тоже по дороге, проторенной другими, – тогда первопроходцем оказался Армитаж. Человека, идущего первым, и всех его последователей разделяет бездна. Ведь всегда чувствуешь себя гораздо спокойнее, делая что‑то проверенное и признанное возможным. Первопроходец лишен такой уверенности. Между верой и знанием – бездонная пропасть. Амундсен должен был верить.

Армитаж и Шеклтон разведали два известных на тот момент перехода через горы. Но они находились в сотнях миль от маршрута Амундсена, которому нужно было найти кратчайшую дорогу через колоссальную горную гряду, преграждавшую путь. Возможно, в поисках ответа на мучивший его вопрос Амундсену стоило пристальнее приглядеться к массиву ледников, стекавших хрустальной лавой с огромной высоты. Но у него не было времени ни на изыскания, ни на вторую попытку. Из‑за Скотта и ограничений, продиктованных его собственным способом передвижения, он видел врага не в особенностях ландшафта, а в скоротечности времени.

У Амундсена оставалась примерно неделя на то, чтобы найти дорогу через горы, при том что Армитажу на поиски потребовались три недели, а Шеклтону – две. Амундсен давно обдумывал эту проблему и решил, что его единственным направлением будет юг, без каких‑либо отклонений влево или вправо. Он стал пленником своей решительности, оказавшись в нетипичном для себя положении, и вынужден был бороться с препятствием, вместо того чтобы обойти его.

Теперь он находился у подножия горного массива, который видел уже много дней[97]. С этой новой для него точки залив, к которому он направлялся, потерял свою привлекательность. Более легкий маршрут обнаружился в направлении к пику, который Амундсен назвал «пик Улей»[98]. Поскольку предполагалось лишь небольшое отклонение от курса, Амундсен свернул к нему без дальнейших колебаний.

Для подъема планировали использовать всех собак. После этого предполагалось убить двадцать четыре хаски, поскольку в них больше не было нужды, с помощью оставшихся восемнадцати дойти до полюса, где убить еще шесть собак, чтобы остальные смогли вернуться к Барьеру.

Амундсен решил заложить еще один склад прямо здесь, у подножия гор, хотя это была всего лишь широта 85°5′. Предыдущий склад находился всего в пяти милях позади, а следующий предполагалось разместить на отметке 86°. Но Амундсен, как обычно, обсудил это предложение со своими спутниками и получил их одобрение.

Расстояние до полюса и обратно по прямой составляло 600 миль. При движении по плато со скоростью пятнадцать миль в день группе предстояло еще сорок дней в пути. Амундсен решил взять с собой продуктов на шестьдесят дней, а остальное – запас примерно на тридцать дней – оставить на складе вместе с одеждой из тюленьей кожи. С собой взяли только вещи из оленьего меха и непромокаемой ткани.

После ужина, оставив Хасселя присматривать за собаками, Амундсен, Вистинг, Бьяаланд и Хелмер Ханссен разведали путь в начале подъема, пройдя восемь миль к югу и поднявшись на две тысячи футов вверх.

Нам чрезвычайно повезло [пишет Амундсен]. Все расщелины заполнены снегом. Скольжение в горах отличное. Снег достаточно рыхлый для собачьих лап, а угол подъема небольшой – они справятся, во всяком случае, в первый день.

Затем все стремительно съехали в лагерь, получив от такого спуска огромное удовольствие. Последний склон перед Барьером был настолько крутым, что в стороны летели фонтаны снега. Бьяаланд и Амундсен решили отклониться к каменистому бугру, чтобы после четырнадцати месяцев, проведенных на море и на льду, ступить на твердую землю. Амундсен так описал эту сцену: Бьяаланд

приготовился к элегантному повороту «телемарк» и отлично его исполнил. К чему готовился я сам, до сих пор не знаю, но блестяще исполнил полет вверх тормашками… Удивительно быстро встав на ноги, я заскользил– к Бьяаланду. Понятия не имею, видел ли он мое падение. Однако я собрался с силами после своего неудачного выступления, [и] он, несомненно, поверил, что я справился с «телемарком» (ну, или был настолько тактичен, что сделал вид, будто поверил).

Под конец они взобрались на камень, который Амундсен немедленно назвал «скалой Бетти» в честь своей старой няни и домоправительницы, ожидавшей его возвращения в Бунден‑фьорде.

Экскурсия оказалась довольно утомительной: собаки тянули людей почти всю дорогу от Фрамхейма, и потому лыжники немного потеряли форму.

В тот вечер в палатке вспомнили хорошо известное норвежское стихотворение:

Желал бы я знать, что увижу однажды с вершины далеких гор…

Кто‑то продолжил: «Повсюду лишь снег, сколько видит взор».

«Получилось очень складно и буднично, – вспоминал Амундсен, – и вызвало настоящий взрыв смеха».

На следующий день, 18‑го, Бьяаланд лаконично написал, что «наконец начался этот ужасный подъем». Вместе с тем он вынужден был признать, что «покрытый снегом склон, по которому мы двигались, – весьма гладкий и ровный». И еще крутой. На самых сложных участках в сани впрягали по две упряжки сразу, то есть в два раза больше собак, и Амундсен благодарно отмечал в дневнике, что «хаски сегодня превзошли все мои ожидания». Они перевезли полуторатонный груз на расстояние в десять миль, поднявшись на 1500 футов вверх. Погода оставалась, по словам Амундсена, «просто летней», и этим вечером у них было «самое красивое в мире место для лагеря» с видом на Барьер, казавшийся огненным щитом в лучах заходящего солнца и эффектно окруженный амфитеатром обледеневших гор.

К сожалению, этот горный амфитеатр закрывал от них дальнейшую дорогу. Поэтому пока Амундсен с Хасселем кормили собак и готовили ужин, остальные на лыжах отправились проводить рекогносцировку. Скоро они вернулись – Бьяаланд беспечно, словно с давно знакомого трамплина, слетел вниз – и сообщили, что нашли проход, по которому можно беспрепятственно выйти к вершине.

При условии [глубокомысленно заметил Бьяаланд], что за этими горами [мы не увидим] никаких досадных препятствий вроде параллельной горной гряды!.. [Хелмер] Ханссен сказал, что, по его мнению, мы сможем выйти на плато через три дня. Отлично, если так.

Следующий день начался хорошо, собаки преодолели подъем без объединения упряжек. С другой стороны начинался спуск длиной примерно в 800 футов, такой крутой, что сани приходилось тормозить, обвязывая полозья веревками, чтобы контролировать их движение. Потом на их пути оказался небольшой ледник, весь в расщелинах, правда, засыпанных снегом, потом еще один подъем наверх, в этот раз такой крутой, что, по словам Амундсена, им пришлось поднимать сани по очереди, «впрягая всех [42] собак в сцепленные по двое сани – и то им было очень тяжело».

Распластавшись на снегу, царапая его когтями и тяжело дыша, собаки упорно карабкались вверх. Им не требовался хлыст, хватало и того, что сзади люди помогали им, подталкивая сани, а впереди, опираясь на палки, по склону взбирался Бьяаланд с обманчивой легкостью чемпиона лыжных гонок по пересеченной местности.

Наверху их ждал еще один перевал, спуск с которого, как отметил Бьяаланд, был «более жестким, так что собаки и сани сталкивались друг с другом. Сломана дуга моих саней и задний борт саней Хасселя».

Казалось, что худшее позади, поскольку рельеф местности в поле зрения был ровным. Теперь они свернули немного к западу, в сторону большой горы минимум в 12 тысяч футов высотой, которую Амундсен вначале назвал «Хааконшаллен» из‑за ее сходства с этим норвежским замком, но позднее переименовал в гору Дона Педро Кристоферсена, воздав должное своему меценату.

Казалось, что в этом направлении можно легко подняться наверх.

С перевала они спустились на небольшой висячий ледник, но, едва оказавшись на нем, поняли, что картина резко изменилась. К изумлению Амундсена, внизу перед ними предстал «огромный, могучий ледник, как в норвежских фьордах, который тянулся с востока на запад», далее – как замерзший ров пересекал их курс, а потом снова вклинивался между ними и горой Дона Педро Кристоферсена. Очертания, расстояние, оптический обман в оценке горной перспективы сыграли с ними злую шутку. Легкий путь наверх оказался иллюзией.

Считается, что ледники являются своего рода трассами в горах, но этот был скорее защитным валом. Предательский поток льда в несколько миль шириной спускался с края Полярного плато вниз к Барьеру. Перепад высоты составлял около восьми тысяч футов на участке в двадцать миль, причем двенадцать из них представляли собой практически плоскую поверхность.

Амундсен оцепенел от страха, но лишь на секунду. Он сумел быстро справиться со своими эмоциями, признав сверкающее белое гигантское творение, лежащее у его ног, неоспоримым фактом и единственной дорогой на плато. Этот путь потрясал воображение даже на расстоянии. Пытаться пройти по леднику было опасно. Но еще опаснее становился отказ от его преодоления, который означал отказ от главной цели. Теперь Амундсен ощущал только холодную ярость. Самым критичным фактором становилась скорость: скорость использования собак, которые пока еще были в их распоряжении; скорость, чтобы избежать перетаскивания саней людьми; скорость для победы в гонке со Скоттом. Оставался единственный выход: держаться взятого курса и преодолеть препятствие, которое природа воздвигла на его пути. Он решил взять бастион натиском.

Вначале нужно было найти путь вниз к этому ледяному монстру, который Амундсен наспех назвал «Фолгефонни» в честь ледника, расположенного на западном побережье Норвегии. Позднее он переименовал его в ледник Акселя Хейберга, финансировавшего экспедиции на «Йоа» и «Фраме», – такое название он имеет и сегодня.

В соответствии с английской легендой о Южном полюсе было принято считать, что Амундсен нашел легкий путь наверх и тем самым по определению получил несправедливое преимущество над Скоттом. Но ни один разумный человек не назовет это преимуществом. Даже сегодня самолеты регулярно и уверенно летают вдоль длинного, с постоянным углом подъема ледника Бирдмора, оказавшегося на пути англичан и впервые пройденного Шеклтоном, но при этом находится мало желающих преодолеть ледник Акселя Хейберга, потому что для этого самолету приходится использовать максимальный угол подъема. Кто‑то, впервые увидев его ледяные осыпи с воздуха, назвал их «пенистая феерия расщелин».

У северного края ледника был виден сравнительно простой, хотя и крутой маршрут, но ледяные блоки и зловещие снежные колонны напоминали о лавинах, постоянно обрушивавшихся с гор. Этот путь наверх являлся смертельной ловушкой. Ледяные осыпи оставались единственной разумной альтернативой. Вначале Амундсену нужно было спуститься на лыжах к леднику, примерно на две тысячи футов вниз за несколько миль пути. Везде лежал глубокий, блестящий, рассыпчатый снег, достаточно стабильный благодаря холоду: несмотря на лето, температура воздуха держалась на уровне минус 20 °C. Тем не менее даже по современным альпийским стандартам это был серьезный маршрут. Склон напоминал современные трассы для скоростного спуска, и норвежцы двигались по нему не на современных чудесах инженерной техники, а на длинных, узких, жестких деревянных лыжах, которыми было трудно управлять. Лыжи не имели металлических кромок и обладали неплотными креплениями, не фиксировавшими пятку. К тому же людям, передвигавшимся на них, приходилось управлять санями‑, каждые из которых весили почти полтонны, и контролировать ораву бегущих во весь опор собак.

Затем последовал долгий изматывающий переход через ледник. Но все же в тот день они прошли девять миль, компенсировав тем самым вынужденный спуск, и разбили лагерь на высоте 4000 футов над уровнем моря, то есть на 1600 футов выше, чем накануне ночью. В результате они оказались прямо под нижними ледяными осыпями. Амундсен собирался пройти через лабиринт расщелин, ям, трещин и сераков, потому что это был самый прямой путь.

В тот вечер среди расщелин было очень трудно найти место для лагеря. Когда обнаружился достаточно большой подходящий участок, снег там оказался настолько рыхлым, что его пришлось утаптывать, прежде чем они смогли установить палатку. Но вид у подножия Хааконшаллена был чудесным, «могучая вершина тянулась своими пятнадцатью тысячами футов к Богу», написал потрясенный Бьяаланд.

Мало где на земле мощь природы так обнажена и очевидна. Масштаб внушает ужас, враждебная безмерность поражает воображение, словно это пейзаж какой‑то другой планеты. Антарктика – земля жестких крайностей, но вместе с тем, как ни парадоксально, это одно из немногих мест на планете, где человек ближе всего оказывается к возможности управлять своей судьбой.

Опасности здесь обезличены. Вдали от побережья нет жизни и, следовательно, нет бактерий. Здесь нет инфекций, хищников, паразитов, толп, человеческих конфликтов. Это стерильное пространство, где человек выживает только за счет собственного ума и проницательности. Ему то и дело приходится создавать условия, необходимые для того, чтобы сохранить свою жизнь. Это можно сравнить только с попыткой выживания в океанских глубинах или в космосе.

В некотором смысле Антарктика может показаться дружелюбной или как минимум доброжелательной. В конце концов, снег – это верный союзник. Он обеспечивает крышу над головой и укрытие от холода. Снег – это вода, строительный материал и дорожное покрытие. Но Антарктика – враждебная среда. Она похожа на спящего гиганта, который может встряхнуться и внезапно нанести удар. Нужно постоянно быть начеку и ничего не принимать на веру. Выживание – это вопрос физического и психического равновесия, напоминающего ходьбу по канату или балансирование на гребне горы, где один шаг в ту или другую сторону способен привести к непоправимому несчастью.

Оказавшись на леднике, Амундсен ясно увидел, какую глупость совершил. Он понял, что Фолгефонни плавно спускается к Ледяному барьеру, в тот самый залив, в сторону которого они шли и от которого в последний момент свернули. Собаки, кстати, тогда совершенно определенно пытались двигаться в прежнем направлении, их приходилось силой возвращать на выбранный курс, который все‑таки оказался ошибочным (возможно, это еще одно проявление удивительной интуиции, присущей животным). В любом случае, как с сожалением признал Амундсен, если бы он послушался собак, то мог бы

пройти по этому леднику прямо к месту лагеря, где мы сидим этим вечером. Ну конечно, так мы тоже дошли бы до этого места, но не раньше, чем через два дня. [Что ж], на обратном пути, при спуске с плато мы точно выберем именно эту дорогу.

Все усилия предыдущего дня оказались напрасными. Но ошибка Амундсена почти не вызвала нареканий со стороны его спутников. В этом заключалось преимущество его стиля руководства – все прекрасно помнили, что приняли коллективное решение о выборе такого маршрута.

Теперь Амундсен предложил просто атаковать ледяную осыпь. Даже натренированный альпинист с легким рюкзаком хорошо подумал бы, прежде чем пробираться через этот неизученный лабиринт расщелин и сераков. Между тем Амундсен хотел провести по нему сорок две собаки и переправить полторы тонны груза. В тот момент он лишь в общих чертах представлял дальнейший путь и даже не был уверен в том, что там есть хоть какая‑то дорога. Он знал только одно: ледяная осыпь преградила ему путь, она вызывает тревогу, поэтому необходимо как можно быстрее избавиться от этой тревоги. Новозеландский исследователь Уолтер Герберт, прошедший по следам Амундсена спустя пятьдесят лет, чтобы своими глазами увидеть его путь, писал, что для него

это наиболее впечатляющий пример решительности Амундсена перед лицом препятствия, которое заставило бы свернуть с выбранного пути любого человека меньшего калибра.

Вистинг как‑то сказал об Амундсене такую фразу:

Я никогда не слышал от него слов «здесь мы повернем назад». Но при этом он никогда без нужды не рисковал там, где ничего нельзя было сделать.

Именно это и удерживало рядом с Амундсеном его людей: в партии не было патологической изоляции, которая для полярных экспедиций представляла– реальную опасность. Вистинг, Хелмер Ханссен и Бьяаланд хорошо ладили друг с другом. Но Хассель их несколько сторонился, будучи единственным человеком, который втайне весьма критически относился к Амундсену. Сам Амундсен это чувствовал и прилагал большие усилия к тому, чтобы вместе с ним заниматься различными рутинными делами в лагере, не давая ему ни единого шанса культивировать свою обиду. Именно здесь, на леднике, в случае плохого руководства их партия могла расколоться так, как это фактически произошло в группе Скотта во время его южного путешествия в 1902 году.

Когда лагерь был разбит, Амундсен отправил Бьяаланда и Хелмера Ханссена изучить осыпь и в поисках дороги подняться наверх как можно выше. В воздухе витало сомнение. Понимая это, Амундсен намеренно остался в тени, чтобы использовать в принятии решения престиж лыжника‑чемпиона и тем самым избежать опасного, пусть и молчаливого, упрека в том, что они безрассудно пустились в рискованное предприятие.

На следующий день, 20 ноября, началось восхождение. Стояла ясная погода. В вышине нежный плюмаж поземки, сметаемой с плато, искрился на фоне безоблачного неба, напоминая развевающийся на ветру тончайший белый шифон. А внизу, на леднике, было «тихо, абсолютно тихо… и обжигающе жарко», грело солнце, как в летний полдень в Альпах. Но вместо мокрого снега и лыжной трассы путешественников ждал рассыпчатый снег высотой примерно в один фут, а под ним – твердый наст. Это обеспечивало отличное сцепление с лыжами и управляемость; скольжение было хорошим и по‑зимнему сухим – одно из тайных удовольствий в этих высоких широтах.

Хелмер Ханссен и Бьяаланд [писал Амундсен, как обычно, обманчиво упрощая ситуацию] нашли отличный маршрут вверх по леднику. Расщелин и трещин хватало, но хорошие [снежные] мосты были везде. Ледник… во многих местах довольно крутой, поэтому приходилось поднимать сани поочередно силами удвоенных упряжек. Мы сделали хорошую фотографию одного из таких подъемов, когда приходилось «цепляться когтями».

Бьяаланд снова выступал в качестве лидера, здесь лыжный чемпион был в своей стихии. Как известно, искусство лыжника заключается не только в спуске вниз, но и в подъеме наверх. Поскольку вощение лыж в то время было крайне примитивным, успех Бьяаланда зависел исключительно от техники. Он был художником скольжения, мастером равновесия, поэтом силы и гибкости. С изяществом опытного спортсмена, специализирующегося на гонках по пересеченной местности, он взбирался в гору достаточно быстро для того, чтобы держаться впереди собак. Имея перед собой движущуюся цель, хаски с радостью следовали за ним.

Своим примером Бьяаланд вдохновлял не только собак. Люди тоже чувствовали себя увереннее, зная, что впереди идет чемпион по лыжам, которому нет равных в лагере соперника.

Уже в самом конце восхождения они оказались на практически плоской средней террасе ледника между верхней и нижней зонами ледяных осыпей. Только что им удалось преодолеть нижнюю зону, но верхняя выглядела устрашающе, и, поскольку именно в районе этой террасы заканчивался маршрут, изученный накануне Бьяаландом и Хелмером Ханссеном, Амундсен решил обойти препятствие, а не преодолевать его.

Партия начинала восхождение прямо по центру ледника, теперь же они свернули влево, в сторону горы Дона Педро Кристоферсена. Там их встретил еще более крутой участок. И снова они поднимали сани удвоенными упряжками, по очереди. Снова крики, толкание саней, колоссальное напряжение, когти из последних сил скребут по льду… Собаки карабкались вверх исключительно за счет силы воли находившихся рядом людей, что изматывало всю партию и физически, и психологически. Но больше всего они страдали от неопределенности: никто не знал, будет ли впереди долгожданный проход.

Вдали, с другой стороны ледника, виднелась самая высокая гора из всех, находившихся в пределах видимости. Она казалась норвежцам вторым стражем, двойником Дона Педро. Ее Амундсен символично назвал в честь Фритьофа Нансена. Со склонов этого обледенелого пика регулярно доносилась канонада обвалов, подстегивая собак и людей. По крайней мере Бьяаланд был очень встревожен, улавливая в недовольном ворчании, проносившемся над долиной, предвестие далекого грома.

В два часа дня, поднявшись примерно на полторы тысячи футов, они оказались на уступе весьма непривлекательного вида. Но это была самая крайняя точка, которой можно было достичь без дополнительной разведки, поскольку верхняя ледяная осыпь по‑прежнему преграждала им путь. Они разбили в этом месте лагерь, и Амундсен немедленно отправился искать проход через

ужасные расщелины, хаотически окружавшие нас. Огромные глыбы льда, глубокие пропасти и широкие трещины перекрывали движение во всех направлениях.

Амундсен взял с собой Бьяаланда и Хелмера Ханссена. Вначале они попытались подняться прямо наверх, но столкнулись с непреодолимым препятствием. Они вернулись к палатке и попробовали идти другим маршрутом, держась ближе к горе Дона Педро, в направлении края ледника. Там тоже были расщелины, но в этот раз среди них удавалось найти дорогу. Они достигли верхней террасы, расположенной выше осыпей, и там, к своему удивлению, увидели, по словам Амундсена,

вполне сносный путь к вершине этого ледника… примерно восемь тысяч футов высотой… Условия, похоже, приемлемые. Ни расщелин, ни неровностей не видно.

Бьяаланд, в свою очередь, лаконично заметил: «Мы шли вверх восемь миль, и какой же это был трудный переход». Но теперь они знали дорогу на плато. Сомнение вызывал лишь перевал, закрытый горой, названной в честь офицера Оле Энгельстада, который в нынешней экспедиции должен был стать первым заместителем Амундсена. За исключением этого момента самое трудное осталось позади, и на следующий день партия имела все шансы оказаться на плато – все были почти на сто процентов уверены в этом. Вернувшись в лагерь, они с удовольствием поделились хорошими новостями с Хасселем и Вистингом. На обратном пути им было легко и комфортно спускаться вниз по своим следам, на некоторых участках они даже получали удовольствие от прекрасной прогулки по мягкому снегу.

Более того, эти люди еще находили в себе силы любоваться пейзажем, как обычные туристы.

Открылся прекрасный и впечатляющий вид на нашу палатку [писал Амундсен]… далеко внизу, окруженную со всех сторон глубокими расщелинами и зияющими пропастями… Суровость этого ландшафта с высоты просто неописуема. Яма на яме, расщелина на расщелине, повсюду разбросаны огромные ледяные глыбы. Здесь становится понятно, насколько могущественна природа… Не без удовлетворения мы наслаждались этим зрелищем. Крошечная темная точка внизу – наша палатка – посреди этого фантастического хаоса давала нам ощущение силы и власти.

Было понятно, что их труд не пропал даром.

Но сейчас они заслужили отдых. И люди, и собаки проголодались. Собаки рыскали по лагерю и по‑волчьи грызли все, что попадалось им на глаза. Светило солнце, и в палатке было обжигающе жарко, хотя воздух оставался прохладным. Все отдыхали, готовясь к последнему рывку.

Вот как описал Бьяаланд следующий день, 21 ноября 1911 года:

Вышли из области расщелин глубиной в тысячи метров, где находился наш лагерь. Восторг был неописуем, когда обошли [гору Оле Энгельстада], не зная, есть ли дальше снег и можно ли там пройти, и получили приятный сюрприз. Мы поднялись наверх, не соединяя упряжек. Конечно, было тяжело, но мы справились. Это был самый трудный день.

Одолев наиболее сложный склон, мы оказались в [месте] с волнистым рельефом и весьма скверными застругами, твердыми, как камень. Но уже [через 12 часов] мы достигли вершины… поставили палатку… а потом, можете не сомневаться, пеммикан с шоколадом – и по спальным мешкам; хей‑хо, нелегка полярная жизнь!

Из такой беззаботной записи трудно понять, что Амундсен и его товарищи незадолго до этого совершили один из самых впечатляющих подвигов в истории полярных исследований.

Им понадобилось всего четыре дня, чтобы найти путь с Барьера на Полярное плато. Они прошли сорок четыре мили и поднялись на высоту в 10 тысяч футов[99]с целой тонной груза. Это было бы прекрасным результатом даже при передвижении по уже нанесенной на карту местности, даже по современным стандартам, то есть при использовании механических средств передвижения. Но они имели дело с абсолютно незнакомыми горами. Это все равно что идти по неизвестному маршруту в Скалистых горах или через один из тибетских перевалов. Амундсен добился потрясающего результата.

Не исключено, наконец, что ему просто повезло. Он пересек Трансантарктические горы в самом узком месте. Отклонись группа на несколько миль в любую сторону – и переход был бы значительно длиннее.

Как мы теперь знаем, Амундсен совершил одну серьезную ошибку. Он выбрал самый трудный маршрут. К востоку от этого места он нашел бы более простой путь вверх по леднику, который сейчас носит его имя. Но масштаб местности делал ее разведку почти нереальной. Даже на собаках от одного ледника до другого нужно было бы добираться несколько дней. Рельеф гор здесь настолько изломан, что с того места, где находился Амундсен, все направления казались одинаково непроходимыми. Он не мог себе позволить сдвинуться с прямого пути ни влево, ни вправо. Гарантии, что существует иной маршрут, не было. Единственной реальной альтернативой оставалось движение вперед.

Норвежскому характеру чужды защита и выжидание. Этим людям нужно или атаковать, или убираться с дороги. Амундсен сознательно рисковал, поднимаясь на ледник Акселя Хейберга. Но еще рискованнее было отказаться от этого плана, тем самым деморализовав своих спутников. К тому же этот ледник, для преодоления которого потребовалось непродолжительное по времени, но колоссальное по степени концентрации усилие, идеально соответствовал норвежскому темпераменту. Амундсен принял правильное решение – и превосходно справился с главным препятствием. Именно такой стиль и способ принятия решений делал его лучшим руководителем.

Без сомнения, он понимал, кому обязан всем этим. «Собаки сегодня… творили чудеса, – записал он в дневнике вечером 21 ноября, сидя в своей палатке на краю плато, – 17 миль с подъемом на 5000 футов. Скажите теперь, что собак здесь нельзя использовать».

Но, поднявшись наверх, они вынуждены были убить часть животных. Каждый застрелил своих собак – такова была договоренность. Амундсена от этого избавили, поскольку у него не было своей упряжки. Чтобы не слышать выстрелов, он, как всегда, первым забрался в палатку и попытался приготовить ужин.

Но в этот вечер получилось быстрее, чем обычно, разжечь примус и накачать его до высокого давления. Я надеялся, что таким образом создам вокруг себя как можно больше шума и не услышу множество выстрелов, которые вот‑вот прозвучат…

Это было трудно, но необходимо сделать. Мы договорились не останавливаться ни перед чем для достижения нашей цели… Раздался первый выстрел. Я не нервный человек, но, признаюсь, начал ужасно переживать. Теперь выстрел следовал за выстрелом – в тишине эти звуки были настоящим кошмаром. С каждым новым выстрелом погибал верный слуга и спутник… Праздничное настроение, которое должно было бы царить в палатке этим вечером – первым нашим вечером на плато, – так и не возникло. В воздухе висело ощущение подавленности, несчастья. Мы все искренне любили наших собак. Это место мы прозвали «Лавкой мясника».

Амундсен даже в такой ситуации оставался собой: он не занимался самообманом, не опускался до сентиментального тона и называл вещи своими именами. Он признавал, что за его собственные амбиции вынуждены были расплачиваться другие существа. Но вместе с тем он мог с уверенностью сказать, что с момента прибытия из Гренландии в Кристиансанд восемнадцать месяцев назад его «верные слуги» жили хорошо. Они ели, пили, спали, дружили, любили столько, сколько их душе было угодно. К тому же во время– похода их не заставляли работать больше, чем они могли, и в конце концов пуля быстро и безболезненно прервала жизнь каждой из них.

Прошел месяц с момента выхода из Фрамхейма. За это время Амундсен, его люди и собаки прошли 430 миль по Барьеру и поднялись в горы, сохранив хорошую физическую форму, хотя было похоже, что Вистинг перенапряг свое сердце во время восхождения.

Впервые в истории Антарктики животные оказались на Полярном плато, что стало выдающимся достижением экспедиции Амундсена.

Капризная погода напоминала им огромные декорации, меняющиеся после определенной реплики актера. Во время подъема она, по словам Бьяаланда, была «солнечной и летней», но испортилась сразу же, как только они достигли вершины. Впрочем, Амундсен в любом случае решил задержаться в «Лавке мясника», чтобы вся компания отъелась и отдохнула перед последним рывком к полюсу.

После трудного восхождения восемнадцать выживших собак были еще более голодными, чем раньше, и заметно похудели. Амундсен изначально планировал на этом этапе похода откормить их мясом убитых животных. Он был убежден, что свежее мясо и изменение питания хорошо повлияют на физическое состояние собак, поскольку ежедневного фунта пеммикана им было явно недостаточно.

Собак не пришлось уговаривать. Как только с туш сняли шкуру, они по‑волчьи набросились на своих погибших друзей, которые таким образом сослужили последнюю службу экспедиции.

Кроме того, Амундсен считал – и оказался прав, – что свежая собачатина поможет предотвратить цингу, и потому убедил людей есть мясо своих старых товарищей. Как бы то ни было, голод оказался выше отвращения. «Благодаря нашим добрым собакам, мы наслаждались чудесным ужином, – написал Бьяаланд, – и, должен сказать, вкус у них просто отменный!» Однообразие диеты ужасно, особенно когда она основана на концентратах и люди совсем лишены свежей пищи.

Здесь, в «Лавке мясника», на расстоянии 274 миль от полюса, Хассель оставил свои сани. Из восемнадцати оставшихся собак составили три упряжки, которыми управляли Бьяаланд, Хелмер Ханссен и Вистинг.

«Лавка мясника» – довольно неприятное место – располагалась на открытом отроге горы Дона Педро, где твердый, как кремень, снег был плотно утрамбован ветром. Везде людей подстерегали предательские заструги, вырезанные постоянными бурями. Амундсен собирался остаться там на два дня, но буран задержал их на четыре. Фраза «не было бы счастья, да несчастье помогло» в данном случае оказалась справедлива как минимум– в отношении– животных. Хаски отчаянно нуждались в отдыхе. Два лишних дня покоя, свежее мясо, возможность расслабленно поваляться на снегу, не обращая внимания на ветер, позволили им как следует отдохнуть после тяжелого восхождения. Хорошо это или плохо, но собака быстро приспосабливается к любой ситуации – это начальный курс управления ею. Для людей вынужденная задержка стала ниспосланной небом возможностью акклиматизироваться на высоте, хотя они этого сами не понимали в полной мере. «Черт бы побрал это ничегонеделание!» – восклицал Бьяаланд после четырех дней заточения в спальном мешке и безуспешных попыток спать по восемнадцать часов в сутки, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Расслабиться мешала необходимость дышать разреженным воздухом на высоте 10 тысяч футов над уровнем моря, пока в стены палатки барабанит ветер и скребется снег… На пятый день, 26 ноября, буран по‑прежнему свирепствовал и не сдавал позиций. Но теперь, разозленные и, возможно, подгоняемые мыслями о Скотте, все с готовностью поддержали Амундсена, который решил отправиться в путь немедленно, во что бы то ни стало.

Это был тяжелый день. Северо‑восточный штормовой ветер сбивал с ног. Собаки вообще не хотели двигаться, потому что, по словам Амундсена, «объелись своими товарищами».

Они находились в том районе, где ледяная шапка начинает разбиваться на ледники, «вытекающие» из нее. Это был массив «потревоженного» льда, мрачное место, полное ловушек: поля, испещренные скрытыми расщелинами. Даже при наличии карты и хорошей погоды здесь требовалась предельная осторожность. Однако в тот момент это место не просто отсутствовало на картах – оно скрывалось от путешественников в пелене бесконечной метели.

Амундсен признал в своем дневнике, что тот день был далеко не идеальным для начала похода в неизвестность:

Сразу все пошло не так. Нам приходилось преодолевать огромные заструги, [но они] постепенно уменьшались в размерах, пока местность не стала совсем гладкой. Скольжение, однако, было отвратительным: снег налипал, как клей. Собакам приходилось очень тяжело. Шел снег, который в сочетании с сильной поземкой делал почти невидимой упряжку, бегущую перед санями.

Это явление называется «белая мгла». Амундсен даже не мог определить, спускаются они или движутся в гору. На самом деле за первые несколько– часов они пересекли местность, расположенную между двумя отрогами горы Дона Педро, и сейчас почти наверняка медленно поднимались. Примерно в час дня снегопад начал стихать. Амундсен не знал, оказался он на плато или возвращается на Барьер, движется вглубь территории или направляется к обрыву. Тем временем явно начался спуск, и собаки перешли на галоп, выйдя почти полностью из‑под контроля. «Продолжать эту гонку в полной темноте, – записал Амундсен в дневнике, – было безумием». Он решил остановиться. Пришлось перекрикивать ветер, чтобы его приказ услышали остальные. Хелмер Ханссен, двигавшийся первым, был вынужден опрокинуть свои сани на бок, чтобы остановить их. На него наткнулись две другие упряжки, шедшие сзади. Они разбили лагерь прямо там, посредине этого неудобного склона, и отправились спать в надежде на затишье. Несмотря ни на что в тот день они прошли десять миль.

Буря стихла лишь в три часа утра. Передышка была короткой, но они спали очень чутко и потому вовремя выскочили из своих спальных мешков, чтобы измерить азимуты, дрожа в своем нижнем белье на ледяном ветру. В том направлении, куда они двигались, склон оказался неприветливо крутым, но, повернув на восток, можно было съехать на ровное, не вызывающее опасений снежное поле, явно ведущее в сторону плато.

В восемь утра они снова тронулись в путь – и снова попали в цепкие объятия бурана, налетевшего с востока. Снег, по словам Амундсена, был «липким, как рыбий клей», и, чтобы собаки как следует тянули сани, ему пришлось пойти впереди на лыжах. Но скоро они спустились на несколько сот футов вниз, на безопасный участок земли, повернули на юг и прошли еще пятнадцать миль, оказавшись на отметке 86° южной широты.

Дорога к полюсу была трудной, все время их сопровождала густая облачность. На протяжении следующих десяти дней погода, за редкими прояснениями, оставалась ужасной: казалось, что они платили сполна за идеальные условия, сопровождавшие их при восхождении.

Туман, туман и снова туман [гласит типичная запись в дневнике Амундсена], и, кроме того, кристаллизованный снег. Сани абсолютно не скользят. Бедные животные с трудом тянут их вперед.

Люди шли на лыжах, как по песку. Метель и туман скрывали ландшафт. Во мгле виднелись лишь неясные силуэты, словно очертания фигур свирепых троллей. Все, что видел Амундсен, – это «могучие горы» на востоке, как он их назвал. В облаках 28 ноября появился короткий просвет – и Амундсен мельком заметил в нем какую‑то темную массу к востоку‑северо‑востоку. Так было открыто плато, которое сегодня носит имя Нильсена.

Амундсен испытал огромное облегчение после того, как нашел путь на плато, то есть преодолел главное препятствие на пути к полюсу. Увиденное представляло собой невероятное зрелище и внушало благоговейный страх. Горы были похоронены подо льдом толщиной более чем в милю, из‑под которого виднелись только их вершины. Они поднимались к облакам на пять‑шесть тысяч футов, словно суровые альпийские пики. Их форма свидетельствовала о сильной эрозии. Это была беспорядочная и вместе с тем грандиозная масса скал и льда, масштабы которой просто ошеломляли.

В тот же день, после того как Амундсен открыл плато Нильсена, он увиде