Подготовка к покорению полюса

В соответствии с приказом Скотта, Пеннелл, возвращаясь в Новую Зеландию, должен был исследовать неизвестные воды к западу от мыса Адэр. Поэтому, высадив на берег партию Кэмпбелла, он тут же приступил к выполнению задания.

22 февраля стоявший на вахте Вилфред Брюс заметил покрытые снегом пики незнакомого берега. Позже его назвали Землей Оутса, в честь капитана Оутса.

Но это открытие едва не привело к гибели экспедиции. Плавание через паковый лед, особенно в местах, не нанесенных на карту, требует особых навыков. На «Терра Нова» не было ледового штурмана, и весь опыт команды сводился к прохождению через льды по дороге к мысу Эванс.

Корабль практически попал в западню. По словам Брюса, они «метались, словно крыса в ловушке», но все же вырвались на свободу, хотя и с большим трудом. Море за кормой замерзало мгновенно, прямо на глазах.

По пути в Новую Зеландию «Терра Нова» еще раз оказался на волосок от гибели. Он попал в шторм, помпа забилась, что едва не стало причиной катастрофы, как и по дороге в Антарктику. К счастью, на борту был корабельный плотник Дэвис. Скотт хотел, чтобы он остался на юге, но Пеннелл наотрез отказался плыть без него. Ведь плотник был единственным человеком, понимавшим, как работают помпы. В результате Дэвис снова спас корабль. В какой‑то момент «Терра Нова» остался на плаву только благодаря импровизированному фильтру из эмалированной кастрюли, в которой пробили отверстия, вручную прижав ее к входным трубам трюмной помпы. 31 марта корабль пришел в Литтлтон, и неприятности Пеннелла закончились. Всю зиму он провел в заботливой и щедрой Новой Зеландии.

«Фрам» тоже начал свое возвращение с открытия новой земли. Принявший командование кораблем Нильсен повел его на восток к мысу Колбек, намереваясь изучить Землю Эдуарда VII, но столкнулся с теми же препятствиями. Встретившись с паковым льдом, он вовремя ушел в сторону. Теперь ему нужно было двигаться без экспериментов и риска. «Фрам» медленно развернулся и отправился в спокойные, давно нанесенные на карту воды.

Прежде чем уйти из Китового залива, Нильсен сделал вылазку в самый глубокий внутренний пролив, чтобы обойти «Терра Нова» и сохранить за «Фрамом» рекорд «крайней северной и крайней южной отметки».

Для решения этой задачи ему пришлось пройти в два раза большее расстояние, чем Пеннеллу на «Терра Нова». «Фрам» обогнул мыс Горн и проделал путь вдоль побережья Южной Америки до Буэнос‑Айреса. При этом он попал в ураган, но, к счастью, не пострадал. По словам Нильсена, «“Фрам” показал себя во всей красе, это лучший в мире корабль».

17 апреля Нильсен бросил якорь в Буэнос‑Айресе с чувством искреннего удовлетворения от такого яркого путешествия на отличном корабле. При этом он был совершенным банкротом. Все монеты у него изъяли в Китовом заливе – они пошли на пайку и запечатывание баков для керосина. Теперь у Нильсена не было денег для оплаты катера, чтобы переправиться на берег‑.

Он шел в Буэнос‑Айрес, надеясь, что там его будут ждать деньги, но оказался в положении нищего матроса, находящегося в крайней нужде. Посольство Норвегии оплатило его телеграмму на родину, и из полученного ответа Нильсен с ужасом узнал, что никто никаких денег не посылал, на счете тоже было пусто. Соотечественники бросили экспедицию на произвол судьбы. Частных меценатов не нашлось, а ввиду неоднозначной оценки поведения Амундсена правительство не решалось обращаться за грантом в Стортинг.

Теперь Нильсен мог рассчитывать только на свои силы. Его единственной надеждой был Дон Педро Кристоферсен, человек, в последний момент предложивший экспедиции помощь. Первоначальное предложение Дона Педро касалось только горючего и провизии, теперь же они нуждались в оплате всех расходов по организации спасательной операции.

Норвежским министром в Аргентине по‑прежнему был брат Дона Педро, организовавший их встречу, как только Нильсен сошел на берег. Дон Педро понял, в какое затруднительное положение попал Амундсен, и великодушно взял на себя оплату всех счетов. Он сделал это максимально тактично, заметив при этом вполголоса, что «все может плохо кончиться, если я о вас не позабочусь».

Но, как написал Нильсен Александру Нансену, руководителю деловой части экспедиции,

было бы несправедливо возлагать слишком большую финансовую нагрузку на одного человека… конечно, на родине могут говорить, что экспедиция направилась на юг под покровом тайны и поэтому должна справляться сама. Но что нам делать? Норвегия всегда выделяла средства на корабли, которые представляли страну. Разве «Фрам» не лучший корабль для этой цели? Я не хочу сказать [продолжал он с оттенком горькой иронии], что на борту есть кто‑то особенно опытный в деле дипломатического представления страны, но кто в мире не знает о «Фраме»? Вряд ли Норвегия сможет получить еще большую известность каким‑то другим способом, чем тот, что представится ей с помощью флага, развевающегося в главных портах мира на гафеле самого известного в мире корабля…

Каждый человек, от капитана до кока, делал и делает все, чтобы экспедиция достигла своей цели. И поэтому падаешь духом, когда слышишь в первом же порту, что твоя страна умыла руки.

Итак, Дон Педро позаботился о «Фраме», заплатив за ремонт, крайне необходимый судну после 20 тысяч миль плавания.

Самые острые проблемы Нильсена были решены. Теперь он смог нанять нескольких матросов, в которых очень нуждался, поскольку команда была недоукомплектована. «Фрам» отправился в запланированный океанографический круиз между Южной Америкой и Южной Африкой 8 июня. Маршрут был экстраординарный, ведь эта часть океана, как сообщал Нансен в письме, адресованном Нильсену, осталась

совершенно неизведанным миром, где предыдущие экспедиции… сделали мало или не сделали ничего значительного. Было бы отлично, если бы норвежцы смогли продемонстрировать свое превосходство в этой области. Кроме того, это ясно показало бы, что экспедиция «Фрама» – не только спортивное мероприятие, как говорят некоторые, но и достойное уважения научное исследование.

Помимо научных причин, у Нильсена были и иные поводы для спешки.

«Терра Нова» обошел «Фрам» в гонке к телеграфному аппарату и первым принес новость об их встрече в Китовом заливе. В результате Бенджамин Вогт, посол Норвегии в Лондоне, написал Нансену, что столкнулся

с довольно острой критикой неожиданного решения Амундсена направиться к Южному полюсу… Мне кажется, широко распространилось мнение о том, что поведение Амундсена было не совсем честным, не совсем джентльменским… Я пишу Вам, чтобы спросить, можете ли Вы сделать– что‑то для реабилитации Амундсена и, как следствие, – для его Отечества. Вы и сами знаете, сколь сильный эффект произвело бы здесь Ваше слово. Исходя из того, какое мнение [у публики] сложилось сейчас, объявления о том, что А. первым покорил Южный полюс, я жду не только с радостью.

Амундсен, несомненно, навредил репутации Норвегии, но вряд ли так сильно, как предполагал Вогт. Обвиняли его лично, в целом понимая, что человек не олицетворяет всю страну.

Понимал это даже сэр Клементс Маркхэм, бомбардировавший Скотта Келти письмами о «грязном фокусе» Амундсена, которого он называл то «мерзавцем», то «мошенником», то «контрабандистом». Публично Амундсена осудил и Шеклтон, с бессознательной иронией заявивший, что он «перезимовал в сфере влияния капитана Скотта», а в статье на первой полосе «Дейли Мейл» норвежцев обвинили в попытке «прыгнуть» к цели капитана Скотта».

С другой стороны, майор Леонард Дарвин на собраниях Королевского географического общества неоднократно повторял, что, с его точки зрения, «ни один исследователь не может получить никакого законного права на объект своего исследования». Но это был единственный аргумент, заглушенный целым хором возмущенных голосов. Чувства достигли такого накала, по крайней мере, в прессе, что Нансен поспешил ответить на призыв Вогта и защитил Амундсена в своем письме, отправленном в «Таймс» и опубликованном 26 апреля.

Мне пришлось много общаться с Амундсеном, и во всех случаях… он всегда действовал как мужчина. Я твердо убежден, что бесчестный поступок любого рода полностью чужд его натуре… Боясь того, что [его сторонники] могут посоветовать ему не отправляться в Антарктику, он решил ничего не говорить нам… В этом он, возможно, был прав… и взял всю ответственность на себя, избавив нас от роли соучастников. Не могу не признать, что это мужественный поступок… Что же касается вопроса, имел ли Амундсен право вступать [на территорию другого исследователя]… Надо помнить, что базы Скотта и Амундсена находятся далеко друг от друга, между ними такое же расстояние, как между Шпицбергеном и Землей Франца‑Иосифа. Я уверен, что даже самый убежденный приверженец монопольных прав не сочтет несправедливой экспедицию на Землю Франца‑Иосифа для организации похода на Северный полюс только на том основании, что другая экспедиция с той же целью в его поле зрения уже движется к Шпицбергену.

Авторитет Нансена и его репутация в Англии были таковы, что это письмо действительно успокоило общественное мнение или как минимум смягчило газетные комментарии, которые могли (более или менее) его выражать. Сама «Таймс» (в те дни, когда у нее была власть над миром) заявила, что «нет нужды защищать норвежского исследователя от обвинений в нечестном вторжении».

В Норвегии тоже чувствовалось скрытое неодобрение Амундсена. Частично это было связано со страхом британской реакции, о которой предупреждал Вогт. Финансовая беспечность Амундсена также могла сыграть свою роль. Когда ему было отказано в платеже по векселю, который он выписал за дизельный двигатель, юрист производителя отметил, что

денег нам не поступило, а капитан Амундсен не оставил в Норвегии никаких активов, которые можно было бы арестовать… Однако обстоятельства могут измениться, если ему повезет в экспедиции.

Леон Амундсен направил свои извинения Дону Педро:

Когда мой брат получил Ваше великодушное предложение накануне своего отплытия из Норвегии, он не предполагал, что будет вынужден воспользоваться им до такой степени. Он был уверен, что его сторонники и народ Норвегии одобрят его решение отправиться на юг, коль причины этого поступка так весомы и благородны… и был убежден в том, что сможет положиться на их поддержку в своем путешествии. Веру в это он пытается сохранить и поныне, но не знает того, что знаю я: действия моего брата осуждают почти повсеместно… Этот факт в величайшей степени уязвит его честь и посеет горечь в его мыслях, когда он узнает об этом.

21 апреля солнце зашло над Фрамхеймом, чтобы не появляться в течение следующих четырех месяцев. Всех беспокоил один вопрос – удастся ли за это время завершить необходимые приготовления к походу на полюс. С 18 апреля Амундсен ввел новый рабочий режим.

Теперь дни подчинялись заведенному ритму. Строго в семь тридцать утра Линдстрам, как неумолимый автомат, поднимал всех и накрывал стол к завтраку.

Амундсен отметил в своем дневнике по этому поводу:

Ничто не пробуждает лучше, чем стук ножей, тарелок и вилок, не говоря уже о звуке ложечек, которые он бросает в эмалированные кружки.

Работа начиналась в девять утра и заканчивалась в одиннадцать тридцать пять, чтобы мы могли подготовиться к обеду, который начинался ровно в двенадцать, когда «у нас обычно возникало много тем для разговоров – а если нет, что ж, и тишина не наводила тоску. Чаще всего было лучше и удобнее просто помолчать».

После этого всех снова ждала работа до пяти пятнадцати вечера, шесть дней в неделю. Рабочие часы были предназначены для подготовки общего снаряжения: саней, провизии, всего остального – и собак. С личными вещами, вроде обуви, одежды или белья, нужно было управиться (а сделать предстояло многое) в свободное время, которое начиналось после ужина. Вечер за вечером большой стол в центре дома превращался в одно общее рабочее место для сапожника, портного и скорняка: меховая одежда нуждалась в тщательном осмотре и аккуратной починке.

Бьяаланд в своей неподражаемой полушутливо‑полусерьезной манере заметил:

У каждого свое особое занятие. Вистинг – бригадир меховой палатки [81], в этом его власть абсолютна. Ханссен – шериф иглу, у него большой опыт проживания в домах эскимосов. Преструд наблюдает за звездами.

Кристиан Преструд, единственный из военно‑морских лейтенантов «Фрама» оставшийся на берегу, и правда отвечал за навигацию в путешествии к полюсу. По вечерам он читал обитателям Фрамхейма курс тематических лекций для повышения квалификации, присутствие на котором было обязательно даже для Амундсена.

Возможно, памятуя о печальном опыте Скотта, взявшего с собой в поход на запад в 1903 году только один набор навигационных таблиц, в конце концов потерянный в пути, Преструд сделал целых шесть копий навигационных книг. Также он подготовил стандартные формы для астрономических наблюдений, чтобы упростить полевую работу и облегчить проверку расчетов. В то время такая тщательность подготовки была довольно необычным делом.

Из‑за нелепой ошибки они забыли на берегу «Морской астрономический ежегодник» на 1912 год, взяв с собой лишь издание 1911 года, да и то в единственном экземпляре. Однажды ночью атлас загорелся от керосиновой лампы. Пламя погасло само, остановившись всего в одной странице от главных таблиц. Амундсен счел это знамением. В любом случае теперь он должен был попасть на полюс до конца этого года.

Из всего комплекса научных исследований им приходилось проводить только рутинные метеорологические наблюдения. Их делали, как аккуратно отметил Амундсен, в свободное от работы время – в восемь утра, два часа дня и восемь вечера – и никогда не проводили ночью, несмотря на то, что это снижало ценность всего исследования. По словам Амундсена,

у нас один план, один и еще раз один – достичь полюса. Ради этой цели я решил все остальное отодвинуть в сторону. Мы будем делать только то, что не вступает в противоречие с данным планом. Если бы у нас была ночная вахта, нам пришлось бы все это время держать зажженной лампу. В единственной комнате нашего дома это мешало бы спать всем остальным. Я хочу, чтобы в течение зимы мы жили нормально во всех отношениях. Хорошо спали, хорошо питались и, когда придет весна, оказались бы в наилучшей физической форме и бодром расположении духа для борьбы за цель, которой мы должны достичь любой ценой.

Великая полярная кампания началась с досадной заминки и находчивой импровизации. Почему‑то забыли взять лопаты для снега. Плотник Бьяаланд, специалист по лыжам, строитель, скрипичных дел мастер, музыкант и чемпион, сделал несколько лопат из стального листа. «И они оказались значительно лучше, – сказал Амундсен, – чем те, которые можно купить». Как раз наступила середина апреля, и им грозил сизифов труд по откапыванию дома из‑под трехмесячной шапки снега. Кому‑то пришла в голову оригинальная идея проложить в сугробе тоннель и устроить там рабочие места, в которых давно появилась насущная необходимость, поскольку в доме стало по‑настоящему тесно.

Предложение было воспринято с бурной радостью. Возникла целая сеть снежных пещер, бóльшую часть которых связали с домом единым тоннелем. И снова помогла предусмотрительность Амундсена – его люди имели все нужные профессиональные навыки. Строитель Стубберуд знал, как устраивать погреба, поэтому они смогли выкопать большой грот, не опасаясь обрушения крыши.

Фрамхейм стал предшественником современных антарктических баз, расположенных под снегом. Причем там разместили не только мастерские, но и прачечную с туалетом, который, по словам Амундсена,

получился совсем американским, если говорить о гигиене. Надо признаться, воды у нас не было, зато имелись собаки, [которые] быстро и эффективно удаляли нечистоты.

Когда Скотт столкнулся с привычкой собак поедать экскременты, он счел ее «отталкивающей» и «худшей стороной использования собак в упряжке». На «Дискавери» за это преступление щенков убивали. Амундсен, напротив, смотрел на данное явление исключительно с практической точки зрения. Собаки, особенно хаски, питаются падалью и способны перерабатывать экскременты[82]. Почему бы этим не воспользоваться? И туалет Фрамхейма был устроен так, что к выгребной яме вел внешний тоннель, к которому собаки имели свободный доступ. Их была целая сотня, поэтому туалет всегда содержался в чистоте. Хаски прекрасно экономили людям время и избавляли их от неприятной работы.

Цистерны с керосином, оставленные снаружи, естественно, занесло снегом. Хассель, которого Амундсен «назначил» «управляющим директором компании “Уголь, нефть и кока‑кола Фрамхейм Лимитед”», выкопал вокруг них пещеру, тем самым получив

отличный керосиновый склад… под крышей. Таким образом, мы снова использовали руку помощи, которую протянула нам природа. Думаю, что большинство людей, оказавшись в подобных обстоятельствах, стало бы регулярно чистить и отбрасывать снег, падающий всю зиму.

Здесь ощущается неявное сравнение, проведенное между ним самим и Скоттом. Амундсен хотел сказать, что главная слабость британцев заключалась в излишней цивилизованности и попытках бороться с природой, а его сила – в том, чтобы стараться сотрудничать с ней. Надо сказать, что подобные сравнения периодически возникали в дневнике Амундсена. За внешней невозмутимостью скрывалось тревожившее его знание о присутствии соперника в проливе Макмёрдо. Он напряженно пытался продумать и предсказать каждый шаг британцев.

По меньшей мере ясно было одно: победу в гонке может обеспечить техническое превосходство. Еще до отплытия экспедиции Амундсен знал, что он как полярный путешественник лучше и быстрее Скотта, но тем не менее жаждал получить абсолютное и неоспоримое преимущество. Поэтому зиму следовало посвятить педантичной проверке всего снаряжения.

Довольно неудачными оказались сани. Они были чуть тяжелее, чем нужно, поскольку Амундсена ввели в заблуждение частые высказывания Шеклтона и Скотта о Барьере как о чем‑то злобном, требовательном, вероломном. Но, по его словам, после путешествий для закладки промежуточных складов

таинственный Барьер англичан исчез раз и навсегда, уступив место совершенно естественному явлению – леднику.

А в нем не было никакой тайны. И сани пришлось облегчать.

Но больше всего Амундсена беспокоил даже не вес, а плохая управляемость саней, что быстро обнаружилось в поездках при закладке складов. Эти сани купили в Христиании, в «Хагене», потом Бьяаланд переделывал их на «Фраме». Это была та самая модель, которую безоговорочно одобрил Амундсен. Проблема заключалась в стандартном исполнении, а нужен был индивидуальный подход с учетом требований экспедиции. В результате Амундсен забраковал их, и Бьяаланд уже на месте переделал четверо саней, которые остались на «Фраме» со времени второй экспедиции под руководством Свердрупа. Эти сани были сделаны искусным мастером, к сожалению, на тот момент прекратившим выпускать их.

По‑другому спроектировав полозья и сделав тоньше другие элементы, Бьяаланд уменьшил вес саней с пятидесяти до тридцати пяти килограммов, не ослабив при этом прочность самой конструкции. Еще он сделал трое новых саней, легких и гибких.

Так снежную пещеру, в которой для создания верстака доски просто положили на основание из спрессованного снега, Бьяаланд превратил в маленькую мастерскую большого специалиста по саням и лыжам. При этом он использовал карию, упругую, пластичную, хорошо выдержанную – ту самую, которую Амундсен предусмотрительно купил десять лет назад в Пенсаколе. С помощью примуса и банки из‑под керосина Бьяаланд соорудил автоклав для изготовления полозьев. В другой мастерской Вистинг и Хелмер Ханссен, используя ремни из сыромятной кожи, занимались сборкой саней. Это само по себе было настоящим искусством: от такой сборки зависела эластичность соединений и, следовательно, легкость управления санями. Хелмер Ханссен, прошедший с собачьей упряжкой тысячи миль, имел к этому особенный талант, поскольку знал, как они должны себя вести‑.

Старые сани «Фрама» были рассчитаны на «трудный» лед, а сделанные Бьяаландом – предназначались для быстрого перемещения по снегу. Амундсен решил, что на старых санях они преодолеют ледник, ведущий к Полярному плато. Дальше предполагалось передвигаться на облегченных санях модели Бьяаланда, а старые оставить, поскольку после подъема требовалась максимальная мобильность. Эти сани весили всего двадцать четыре килограмма и казались пушинками по сравнению с 35‑килограммовыми модернизированными санями «Фрама» и 75‑килограммовыми – от «Хагена‑». Кроме того, Бьяаланд приготовил для каждого человека по две пары лыж: одни беговые, а другие резервные, которые нужно было везти в санях. Эту работу закончили к 20 июля.

Как‑то Амундсен написал со свойственным ему своеобразным юмором, что если в сильный мороз ты «обут неподобающе, то скоро останешься без ног, а тогда уже слишком поздно обуваться подобающе».

Лыжные ботинки, снова оказавшиеся слишком маленькими, распороли в третий раз и увеличили мысок – каждый был сам себе сапожник – до такой степени, чтобы надеть две пары эскимосских носков из меха северного оленя, положить нужное количество сеннеграса[83]и натянуть тонкие шерстяные носки. При этом нога должна свободно двигаться внутри во избежание обморожения. Брезентовый верх ботинок заменили более тонким материалом. Почти два года Амундсен пытался создать идеальную модель. Теперь ему, похоже, удалось реализовать исходную концепцию, создав ботинки, которые были достаточно жесткими, чтобы контролировать лыжи и использовать шипы, но весьма гибкими, чтобы не препятствовать подъему– в гору или (хотелось надеяться) не затруднять циркуляцию воздуха.

Много чего было изменено и переделано во время зимовки. Поскольку собаки съедали задние ремешки лыжных креплений, изготовленные из кожи нарвала, Бьяаланд снабдил их крючками, что позволяло отстегивать их от лыж и на ночь забирать в палатку. Стубберуд обтесал пятьдесят коробов для лыж, уменьшив вес каждого на три килограмма. Затем их надежно закрепили в санях, чтобы для экономии времени и энергии при движении не привязывать и отвязывать их каждый раз. Продукты при необходимости можно было доставать, снимая крышки.

Вес кухонной утвари довели с тридцати килограммов до пяти. Вистинг, работая на ножной швейной машине в одной из снежных пещер, сшил новые палатки из легкой ткани, уменьшив их вес с десяти до шести килограммов. Их конструкция предусматривала вшитый пол (что было необычно для того времени), а крыша натягивалась с помощью единственного бамбукового шеста. Все было продумано для того, чтобы облегчить установку палаток в условиях штормового ветра.

Одна из проблем заключалась в том, что вся ткань была белой. Амундсен же предпочитал темные палатки по нескольким причинам: они лучше видны на фоне снега и надежнее защищают от солнечной радиации, в них отдыхают глаза после яркого солнца высоких широт и сильнее прогревается– воздух. «Ну что ж, – записал он в дневнике, – мы редко сдаемся». Нужного цвета добились с помощью чернильного порошка и черного крема для обуви‑.

На этом перемены не закончились: солнцезащитные очки, анораки, белье («что касается нижнего белья, – отметил Амундсен, – то все мы без ума от связанных нам Бетти шерстяных жилеток»), собачья упряжь. Все необходимое для полярного путешествия было проверено и (в большинстве случаев) подправлено в неустанном поиске путей к безопасности и совершенству.

Амундсен обладал личным магнетизмом, свойственным настоящим лидерам. Это признавали люди с самыми разными характерами и жизненным опытом – Шеклтон и Бьёрн Хелланд‑Хансен, Линкольн Эллсворт и адмирал Бёрд, американский пионер воздухоплавания. Во Фрамхейме это признал даже Йохансен.

Амундсен хорошо понимал особенности психологии небольших групп, обладая при этом почти женской чувствительностью к полутонам и подводным течениям, с которыми лидеру постоянно приходится иметь дело. Он много работал над моральным духом в коллективе и деликатно нейтрализовывал любые напряженные ситуации, характерные для полярных экспедиций.

В небольшом изолированном сообществе (где воображение человека – как под воздействием галлюциногенов – способно превратить крошечный холмик, созданный кротом, в фантастическую горную гряду) утренняя раздражительность создает серьезную эмоциональную угрозу. Скотт, например, был очень сварлив по утрам, выплескивая свое недовольство на всякого, кто попадался на его пути, но даже не пытался сдерживаться. Амундсен, обладая большей проницательностью, постоянно контролировал себя и пресекал подобные эмоциональные срывы своих спутников.

Например, он организовал конкурс на определение самого точного прогноза температуры с крупными призами, которые каждый месяц торжественно вручались победителям. А суперпризом по окончании зимы должна была стать подзорная труба. Амундсен объяснил выбор темы необходимостью уметь распознавать температуру в том случае, если все термометры во время похода к полюсу выйдут из строя.

Желая получить приз [написал он в своем дневнике], каждый стремился выйти наружу, чтобы взглянуть на погоду. Для этого и нужны были призы. Но никто об этом не знал. На мой взгляд, такой короткий утренний выход на улицу очень полезен. Удивительно, но, даже проведя там всего– минуту‑другую, сонный человек окончательно просыпается и может привести свои чувства в равновесие перед [первой за день] кружкой отличного горячего кофе.

Даже самый добродушный человек в мире по утрам хоть чуть‑чуть да чувствует раздражение, от которого нужно избавиться – по возможности без остатка. Но если раздраженный человек поймет, что вы хотите помочь ему в этом, он станет раздражительным вдвойне.

Амундсену пришлось найти тонкую грань, отделяющую регулярность от монотонности.

Из‑за напряженной работы время отдыха было вынужденно ограничено. Но при этом Преструд давал уроки английского для нескольких желающих, проводя занятия на кухне, чтобы не мешать остальным. А Бьяаланд начал делать скрипку, хотя знал, что не успеет за зиму. В итоге она была закончена в Норвегии профессиональным мастером и оказалась очень хорошим инструментом.

Остальные развлекались чтением (в основном полярной литературы из их небольшой, но богатой библиотеки), эпизодическими карточными играми и метанием дротиков, которое превратилось с началом зимы в настоящую манию. Дротики подарила членам экспедиции Малфред, жена Густава Амундсена; для большинства эта игра была в новинку. Амундсен устроил соревнование, предложив в качестве приза карманный хронометр.

Чтобы избежать коллективной апатии, Амундсен то и дело разбавлял еженедельную рутину маленькими событиями, которых ждали с нетерпением. В рабочие дни приемы пищи проходили без спиртного, но по субботам готовили горячий пунш из бренди, а по воскресеньям, праздничным дням и в дни рождения за ужином всех угощали тминной водкой. Частично это было сделано для того, чтобы пресечь на корню любые возможные ссоры, ведь для скандинавов употребление алкоголя имеет ритуальное значение. Совместная выпивка – залог дружбы.

Субботним вечером обязательно устраивали баню. Это тоже стало своего рода ритуалом, церемонией очищения тела и духа. В иглу соорудили небольшую сауну, тепло и пар для которой давали два примуса, накрытые листом металла. Возвращение в дом нагишом через ледяной тоннель сопровождалось обязательным катанием в снегу.

Во многом обстоятельства благоприятствовали Амундсену в его заботах о моральном климате. Большинство его спутников были горожанами, но при этом глубоко в душе они оставались все теми же норвежскими деревенскими жителями, людьми простых вкусов, хорошо приспособленными к изолированной жизни. Вместе с тем в них не было стремления к интеллектуальному отшельничеству для релаксации и духовного роста. В своих отдельных мастерских, оборудованных в снежных пещерах, они почти весь день были предоставлены сами себе, поэтому вечером с радостью возвращались к общению. А еще их развлекали собаки, отлично спасавшие от монотонности.

У каждого человека было четырнадцать‑пятнадцать собак, за которыми он ухаживал, откармливая их тюленьим мясом (с жиром) и вяленой рыбой попеременно. К середине зимы хаски были сыты вяленой рыбой по горло.

Мы столкнулись [писал Амундсен] с довольно забавным примером собачьей сообразительности в отношении еды. У Йоргена [Стубберуда] есть щенок Фунчо, родившийся на Мадейре, который всегда игнорировал рыбные вечера… Но Йорген [Стубберуд] придумал уловку с ящиком из‑под мяса… притворившись однажды вечером, что… готовит мясной ужин. Когда Фунчо увидел, что тот идет с ящиком из‑под мяса на плече, то… радостно последовал за хозяином… и получил на ужин рыбу.

Конечно, Фунчо еще не был знаком со многими уловками и хитростями людей. Но выучил их довольно быстро – больше Йоргену ни разу не удалось одурачить его.

В другой раз пес‑правонарушитель по кличке Шарк украл ужин у соседа. Амундсен попытался заставить его вернуть украденное, но тот отказался. Началась настоящая битва, они катались по снегу, сцепившись, словно борцы на ринге. Амундсен не сдался, пока не вырвал пищу из зубов Шарка и не вернул ее настоящему владельцу. К счастью, сам Амундсен не пострадал. Но поступить иначе он не мог – нельзя было позволить собаке оказаться сильнее человека.

На ночь собак закрывали в палатках[84], по десять‑двенадцать в каждой, где они прятались в норы, уходившие в снег на четыре фута и напоминавшие снежные пещеры с матерчатыми сводами. Это обеспечивало надежное укрытие от ветра и холода (поскольку снег обладает хорошими изолирующими свойствами) и спасало палатки от когтей и клыков.

В течение дня собак не привязывали. Иногда они дрались, а бывало, что кто‑то самовольно отлучался, возвращаясь через несколько дней голодным– и пристыженным. Погода благоприятствовала прогульщикам, которые благодаря собачьему инстинкту хорошо знали, что провинились.

Климат в районе Фрамхейма, по словам Амундсена, был «идеальным». Ветер дул нечасто, что поддерживало настроение и моральный дух обитателей дома. Нет ничего тягостнее, чем беспрестанный вой и порывы штормового ветра в этих суровых краях.

У Скотта на мысе Эванс была хорошая возможность в этом убедиться. Там штормовые ветры (со скоростью свыше двадцати пяти миль в час) дули больше тридцати процентов всего времени, фактически каждый третий день, – то есть в семь раз чаще, чем в районе зимовки Амундсена.

Однако возле Фрамхейма было намного холоднее, средняя дневная температура здесь составляла минус 38 °C, в то время как на мысе Эванс термометр, как правило, показывал минус 27 °C. Мороз в 50 градусов для спутников Амундсена был обычным делом, иногда столбик термометра падал почти до 60 градусов. Собаки с радостью возвращались в свои палатки.

Бедолаги [написал однажды Йохансен, находясь в мрачном настроении], [они] радуются жизни, насколько это возможно в условиях холода и мрака. У них достаточно пищи, они едят, спят, совершают амурные похождения, когда у сук начинается течка. А щенки, которые недавно появились на свет, уже все поняли, сдались на милость беспощадной природы и должны быть счастливы, что избежали незавидной участи ездовых собак – ведь нет ни одного животного, чья жизнь была бы хуже жизни собаки в упряжке.

Далее Йохансен как будто пытается оправдаться за то, что они сделали несколько новых хлыстов с рукояткой, которую удобно держать, когда бьешь собак.

Человек, который хлещет собак так, что ломается рукоятка [хлыста], может показаться странным, некультурным и грубым. Но надо понять, что тот, кто управляет собаками – усталыми и голодными собаками, страдающими от тяжелого груза и трудной дороги, – воспринимает это по‑другому. Он не более груб, чем остальные люди, и может мучиться из‑за того, что вынужден это делать, но если он не использует все имеющиеся у него средства, чтобы заставить собак двигаться вперед, несмотря на трудности, он может потерпеть поражение. В любом случае на кон поставлена [его собственная] жизнь.

«Судьба народа, – сказал Бриллат‑Саварин[85], – зависит от того, как он питается». Что же в свете этого утверждения можно сказать о работе Линдстрама, кока Фрамхейма?

Норвежцы не гурманы, но даже шестьдесят лет спустя Стубберуд с удовольствием вспоминал «горячие кексы» Линдстрама.

Появление за завтраком сияющего, упитанного, какого‑то очень домашнего Линдстрама, несущего в руках блюдо, на котором горкой лежали аппетитные «горячие кексы» (он научился их печь в Америке), стало неотъемлемым элементом жизни во Фрамхейме. Сладости, щедро сдобренные консервированной черникой и морошкой – традиционными норвежскими противоцинготными средствами, – немедленно расхватывались и с удовольствием съедались.

Амундсен, хорошо помнивший опыт «Бельжики», очень беспокоился, а на самом деле был просто одержим мыслью об абсолютной, жизненно важной необходимости не допустить появления цинги. Между тем Скотт, несмотря на свой опыт экспедиции на «Дискавери», относился к ней недостаточно серьезно. Амундсен настоял на диете, основу которой составляло свежее или как минимум глубоко замороженное тюленье мясо, которое подавалось каждый день к обеду и к ужину, причем на ужин – с черничной подливкой.

Линдстрам был «полярным» коком, способным приготовить тюленье мясо не только аппетитно, но и полезно. Это означало, что мясо нужно было не до конца прожаривать, что, как мы теперь знаем, позволяет сохранить большую часть витамина С.

Таким образом, всю зиму спутники Амундсена запасались этим ценным витамином. Конечно, человеческий организм не способен его синтезировать, но может некоторое время сохранять. Защита команды Амундсена от цинги в той ситуации была максимально надежной.

Кроме того, они ели хлеб из непросеянной муки с добавлением отрубей и закваски на свежих дрожжах, которую научился делать Линдстрам. За счет этого формировался запас витамина В, важность которого в полярной истории была менее заметна по сравнению с дефицитом витамина С и потому недооценивалась. Но теперь известно, что витамин В влияет на метаболизм, и в случае его дефицита в организме почти незаметно начинаются психические и нервные расстройства.

Тюленье мясо, черный хлеб, горячие кексы и ягоды были основной пищей норвежцев – простая, натуральная и полезная еда.

На мысе Эванс британская экспедиция, по словам Триггве Грана, «жила по‑царски [с] продуктами, которые считались бы деликатесами даже в условиях цивилизации». Там ели белый хлеб вместо полезного черного; там использовали много консервированной пищи, бедной витамином С. Тюленье мясо подавали не каждый день, да и то пережаренное. Это была стерилизованная, бесцветная пища.

Вот так руководители обеих экспедиций заботились о силах и здоровье своих людей в ожидании грядущего броска к полюсу. Судьба каждого из них сидела с ним за одним столом.

Амундсен исповедовал простоту в рационе санного похода, сократив его до четырех ингредиентов: пеммикан, шоколад, галеты и сухое молоко. Весь необходимый организму сахар был в шоколаде. Чай и кофе запрещались как опасные стимуляторы и бесполезный груз.

Пеммикан варили – получался жирный суп (или «хаш», как его называли в лагере Скотта). Из шоколада и сухого молока получался горячий питательный напиток. Жажду утоляли с помощью проверенного эскимосского средства: растопленного снега в неограниченных количествах.

Если оставить в стороне вопросы здоровья, Амундсен стремился к простоте питания, потому что это упрощало хозяйственные работы на марше. Он пытался добиться максимальной гибкости и мобильности, разрабатывая различные планы на случай непредвиденных обстоятельств. Все продукты были отмерены и расфасованы так, чтобы можно было легко собрать дневные порции для группы от двух до восьми человек.

С такой же тщательностью сформировали рацион питания и для собак. Амундсен придумал специальный собачий пеммикан, который можно есть на холоде. От обычного он отличался содержанием рыбы и большей долей жира. На каждую собаку приходилось по фунту пеммикана в день – замороженный до каменного состояния, он давал им возможность всласть погрызть еду и поточить зубы. Подходил этот пеммикан и для питания людей, поэтому в походе мог использоваться как запасной рацион. Амундсен на всякий случай придумал способ его приготовления, чтобы получалось вкусное горячее блюдо, похожее на рыбное филе.

Упаковать провизию поручили Йохансену, это дело требовало терпения и сосредоточенности. Амундсен знал, что именно такие качества были самыми сильными сторонами Йохансена. Давая людям те или иные поручения, он всегда старался распределить их так, чтобы работа соответствовала человеку.

Неделю за неделей Йохансен терпеливо возился с банками и ящиками в своем «Хрустальном дворце», как затейливо назвал он свою мастерскую под снегом. Кстати, концепцию всей экспедиции лучше всего иллюстрируют как раз предоставленные Йохансену инструкции по упаковке и то, как он их выполнял. «Нельзя потерять впустую ни миллиметра», – сказал Амундсен. Эта цель была продиктована не педантизмом, а необходимостью сэкономить на коробах для перевозки грузов, а значит, и на общем весе, который в кризисной ситуации мог стать мелочью, способной предотвратить несчастье.

Поскольку куски пеммикана имели цилиндрическую форму, между ними оставалось свободное место. Туда Йохансен укладывал сухое молоко в узких мешочках (сшитых Вистингом), напоминавших своей формой сосиски. Но даже после этого оставалось немного пространства, куда он умудрялся втискивать шоколад, поломанный на отдельные квадратики. Печенье нужно было вынуть из упаковки производителя, пересчитать, упаковать в короба, установленные в санях, а его общее количество занести в журнал учета провизии. Йохансен написал в своем дневнике, что закончил эту утомительную работу к концу июля и за это время пересчитал 42 тысячи штук печенья, открыл и расфасовал 1321 упаковку пеммикана, уложил между ним 100,8 килограмма шоколада и 203 «сосиски» сухого молока по 300 граммов каждая. Кроме того, для контроля правильного распределения пищи он сделал легкие переносные весы, которые можно было взять на полюс.

Амундсен знал, что каждый должен чувствовать важность своей работы, и не уставал хвалить Йохансена.

Кстати, один из основных принципов Амундсена гласил: не появляться в мастерских своих людей до тех пор, пока его не попросят туда войти. Он полностью делегировал ответственность и чувствовал, что вторжение, даже нечаянное, могло напоминать подглядывание, а это явно не улучшало моральный климат.

Амундсену приходилось очень осторожно влиять на действия Йохансена, поскольку между ними уже случались конфликтные ситуации. В обстоятельствах полярной зимовки самый мелкий конфликт в любой момент может закончиться опасным взрывом. Альпинист в связке, исследователь в санном походе, астронавт в космическом корабле – каждый человек, оказывающийся в экстремальной среде, на границе физического и психологического выживания, при возникновении личного конфликта и дополнительного напряжения подвергается смертельной опасности.

У Амундсена в подчинении находились четыре человека примерно с таким же, как у него, полярным опытом. Хассель, Хелмер Ханссен, Линдстрам– и Йохансен. Но только Йохансен представлял угрозу его авторитету, пытаясь (сознательно или нет) перехватить психологическое лидерство. Ситуация напоминала конфликт Скотта и Шеклтона на «Дискавери».

Физически сильнее был Йохансен, он лучше ходил на лыжах и искуснее управлял собачьей упряжкой, всегда сознавая свое превосходство в этих навыках. Кроме того, он считал, что знает о полярных путешествиях больше, чем Амундсен. Периодически он давал это понять всем окружающим, поправляя Амундсена, возражая ему или давая ненужные советы.

Теперь авторитету Амундсена противостояло болезненное самолюбие Йохансена, который часто воспринимал конкретные поручения как намеренные личные оскорбления. Спутники Амундсена быстро поняли, что он старался отдавать распоряжения в форме вопросов, задавая которые был готов– обсуждать что‑то рационально, даже имея собственные предпочтения. Йохансену это не нравилось. Но Амундсен сдерживал свое раздражение, которое до наступления кризиса можно было заметить только по легкому подтексту в его дневнике. В отличие от Скотта, который в дневниковых записях мог быть обидно мстительным по отношению к своим компаньонам, Амундсен избегал откровенной критики, считая, что все доверенное бумаге станет предательством, отравляющим общую атмосферу.

Йохансен страдал от крушения надежд, возмущения и обиды. Он вечно оставался номером два, считая себя неудачником. Кроме того, он был алкоголиком, вынужденным вести трезвый образ жизни, что только увеличивало его страдания. Амундсен оказался в сложном положении, но все же нашел достойный выход, разоружив соперника: он сделал Йохансена своим союзником. Формальной иерархии в команде Амундсена не было, но по умолчанию он позволил Йохансену считаться своим заместителем.

О победе Амундсена говорит то, что день за днем – в течение почти всей зимы – нотки враждебности постепенно уходили из дневника Йохансена. И наконец, исчезли совсем. Он периодически впадал в меланхолию, но тут ему никто, кроме ангела‑хранителя, скорее всего, помочь не мог. После стольких лет несчастий и бессмысленного дрейфа по воле волн он трогательно стремился к тому, чтобы чувствовать свою полезность и одобрение. Амундсену достаточно было это понять, по‑человечески отнестись к такому желанию и с пользой для дела использовать его.

Достигнутый хрупкий компромисс был всего лишь перемирием, в глубине которого сохранялись причины конфликта. Но Амундсен держал ситуацию под контролем, команда оставалась сплоченной, моральный уровень – высоким. Работа продвигалась хорошо.

Под покровом уверенности в себе Амундсен продолжал переживать из‑за мотосаней Скотта. Зима шла на спад, ощущение бега времени усилилось – и Амундсен начал волноваться из‑за опасности потерпеть поражение. Обычно у него это выражалось в форме хвастливых (но тем не менее справедливых) сравнений с британцами. Например, он говорил Йохансену, что в норвежских антарктических экспедициях моральный климат лучше, чем в британских.

11 июля Амундсен в своем дневнике обрушился с критикой на Шеклтона.

Или у англичан были плохие собаки [писал он, пытаясь понять истинные причины недооценки Шеклтоном этих животных], или они не знали, как с ними обращаться.

Комментируя замечание Скотта о меховой одежде, в своем [ «Сердце Антарктики»] он пишет, что в мехе нет необходимости, [потому что] его не использовали на «Дискавери» и «Нимроде». Разве это можно считать доказательством, что необходимости в меховой одежде нет? Очень может быть… Но [почему тогда] Ш. так часто жалуется на холод в своем долгом южном путешествии?.. Думаю, могу… сказать одно… Если бы у Шеклтона была практичная экипировка: собаки, меховая одежда, лыжи… и, естественно, умение ими пользоваться… то наверняка покорение Южного полюса уже стало бы историей. Я в высшей степени восхищаюсь, чего он и его товарищи достигли с имеющимся у них снаряжением. Им не занимать храбрости, решительности, силы. Чуть больше опыта – желательно опыта путешествий в гораздо более сложных арктических условиях – и они достигли бы успеха.

После этого проницательного вывода Амундсен возвращается к основной теме записи:

Англичане громко и открыто говорили миру, что в Антарктике лыжи и собак использовать нельзя, а меховая одежда – это ерунда. Посмотрим, посмотрим. Не хочу хвастаться – это не совсем в моем стиле… Но когда люди решают подвергать сомнению методы, которые сделали норвежцев лидерами полярных исследований, то есть лыжи и собак, приходит время разозлиться и показать миру, что мы, используя эти средства, добиваемся успеха благодаря расчету и умению, а не слепой удаче.

В первой половине зимы эмоциональные всплески такого рода были редкостью. Темнота, напряженная работа, уверенность в том, что Скотт, даже имея мотосани, не может отправиться в путь, позволяли Амундсену сохранять спокойствие. Но по мере того, как полоска рассвета на северном горизонте в полдень начала увеличиваться и стало заметно приближение весны, напряжение Амундсена достигло апогея, и дурные предчувствия, которые он до этого держал под контролем, взяли верх. Амундсену грозил кризис.

Он почти слышал, как мотосани англичан переваливаются далеко впереди через Барьер, уже направляясь к полюсу. Но здесь было и кое‑что другое, помимо соперничества со Скоттом. У Амундсена возникли сомнения в своем собственном плане. Он намеревался взять с собой семь человек, оставив одного Линдстрама присматривать за Фрамхеймом. Ведь по всем известным стандартам восемь человек для путешествия к полюсу – это слишком много. Пришлось бы ставить две палатки, возникла бы опасность промедления. И разве в соответствии с его требованиями к безопасности правильно брать всех? Но идея о том, что группа поддержки должна вернуться, тоже не нравилась ему, потому что это могло вызвать эмоциональное напряжение из‑за разделения партии. Еще его беспокоил Йохансен, чье скрытое стремление к лидерству в самый критический момент могло выйти на поверхность, приведя к расколу и катастрофе. Вполне вероятен был мятеж в прямом смысле этого слова.

На самом деле эти сомнения стали кризисом руководства, а не просто личной проблемой. Их не обязательно было разрешать исключительно рациональными средствами даже такому рациональному лидеру, как Амундсен‑.

Он мучился, колебался и в результате начал менять уже принятые ранее решения. Четвертого июля он представил обитателям Фрамхейма то, что назвал «улучшенным» планом, согласно которому выход группы должен был состояться в середине сентября, а не в ноябре, как изначально предполагалось. Все восемь человек и восемьдесят четыре собаки пойдут до склада на отметке 83°. Там они построят иглу и дождутся наступления полярного дня, что произойдет примерно в середине октября. Потом начнется последняя стадия – собственно поход к полюсу. В конце июля Амундсен, несмотря на то что сам постоянно требовал концентрироваться на единственной и главной цели, внезапно предложил сделать предварительный бросок вглубь Земли Эдуарда VII, как он сказал, «для проверки снаряжения». Дважды он просил анонимно проголосовать – чего никогда не делал Скотт, – и дважды результат был не в его пользу. Он согласился с этим, вернулся к первоначальной концепции, предусматривавшей ориентацию только на полюс, и решил выходить 24 августа, в день, когда вернется– солнце. Это было смехотворно рано. Йохансен предостерег его от такого решения. Он хорошо помнил свой арктический опыт, когда они с Нансеном вышли слишком рано и были вынуждены вернуться из‑за холода. Но Амундсен своей властью пресек возражения Йохансена (и свои собственные опасения?). В воздухе чувствовалось беспокойство, всех одолевали сомнения. Неуверенность Амундсена передалась его товарищам. По словам Хасселя, «мысли об англичанах не давали ему покоя. Ведь если мы окажемся на полюсе вторыми, то лучше нам было вообще оставаться дома».

Date: 2015-07-25; view: 331; Нарушение авторских прав