Караван Скотта

В тот же день, 24 октября, отставая от Амундсена на сто пятьдесят миль, с мыса Эванс отправилась первая партия неповоротливого каравана Скотта. В десять часов утра с трудом завели двое мотосаней, которые, надрывно затарахтев, двинулись по морскому льду. Каждые мотосани везли по полторы тонны груза. Управляли ими механик Бернард Дей и кочегар Лэшли. Помогал им стюард Хупер. Ответственным был назначен «Тедди» Эванс, которому вновь оказали доверие.

На самом деле это было сделано для того, чтобы убрать его с дороги, как объяснил сам Скотт в письме к Джозефу Кинзи, своему новозеландскому агенту. Он писал, что Эванс

не совсем подходил для роли «первого заместителя», как я по глупости его назвал. Теперь я собираюсь предпринять определенные шаги в этом отношении, чтобы не оставлять его здесь в качестве руководителя на тот случай, если мое возвращение будет задерживаться.

Скотт намеренно брал с собой своего антагониста, предпочитая держать источник конфликта в поле зрения.

После того как ушли мотосани, основной партии пришлось ждать неделю и только потом выдвигаться за ними.

Скотт посвятил это время написанию прощальных писем, которые в полной мере отображают присущие ему противоречия, путаницу, разрыв с реальностью, самообман – все его недостатки как руководителя. В письмах он даже не пытался скрывать или сдерживать свои чувства по отношению к Амундсену: «Конечно, я не понял, что нужно спешить или что мне следовало взять больше собак, как это сделал Амундсен, – писал он сэру Эдгару Спейеру, казначею экспедиции, – хотя я не особенно верю в собак как эффективный вид транспорта, за определенными исключениями».

Такой же моток спутанной пряжи напоминают и другие письма Скотта. В письме, адресованном Кэтлин, он признавал, что Амундсен, вероятно, побьет его в гонке к полюсу, поскольку «может передвигаться быстро и совершенно определенно стартует рано».

Но дальше следовала такая фраза:

Поэтому я уже давно решил действовать так, как если бы его вовсе не существовало. Любая попытка устраивать гонку, скорее всего, просто погубит мой план. К тому же я не вижу никакой особой цели, к которой так уж стоит стремиться.

Все это показывает отсутствие воли к победе, столь необходимой любому лидеру. Однако сказанное в предыдущем письме было не совсем правдой, поскольку адмиралу Эгертону Скотт написал, что «от предстоящего путешествия, конечно же, зависит все».

В действительности Скотт готовился к битве за полюс. Но когда ему было удобно, по‑джентльменски притворялся, что это не так.

Возможно, пытаясь убедить самого себя, Скотт в письме к Кэтлин описал, как рассеиваются сгустившиеся над ним тучи:

Я сейчас довольно сильно занят. Чувствую себя и физически, и морально готовым к работе. Вижу, что другие это знают и полностью мне доверяют. Однако и в Лондоне, и даже до того, как мы разбили лагерь здесь, все было совсем не так. Проблема коренилась в том, что я не был уверен в себе… теперь во мне произошли значительные перемены: я не позволяю себе тревожиться, если считаю, что действую правильно.

Неизвестно, обманул ли Скотт свою жену, написав, что его спутники полностью ему доверяют, но себя он обманул точно.

Оутс, один из наиболее проницательных и критически настроенных членов экспедиции, в одном из писем, написанном еще до начала зимовки, почувствовал себя обязанным разубедить мать: «Не подумай из‑за чего‑то в моем письме, будто Скотт способен намеренно кому‑то навредить. Может, наоборот, это я злословлю на него». Но он не мог простить Скотту потерю животных во время путешествия по закладке промежуточных складов, считая, что всякий, кто безрассудно разбрасывается лошадьми, способен так же разбрасываться и людьми. К концу зимы он по‑прежнему оставался необычно подавленным.

Зима здесь была никудышная [писал Оутс, ожидая начала путешествия на юг], хотя мы друг с другом очень хорошо ладим… Мне очень не нравится Скотт, поэтому я давно бросил бы все это, не будь мы британской экспедицией и не стремись мы побить норвежцев. Скотт всегда со мной очень вежлив, и внешне у нас хорошие отношения. Но правда заключается в том, что он неискренен. Он считает себя центром мироздания, а остальные люди для него – пустое место. Получив от тебя все, на что ты способен, он тут же отворачивается в сторону.

К такому же выводу пришли Армитаж, Скелтон и другие люди, хорошо знавшие Скотта.

Оутс много размышлял о соревновании с норвежцами:

Думаю, что они уже вышли к полюсу и имеют все шансы добраться до него, если у них хорошие собаки и они умеют правильно с ними обращаться. Из того, что я вижу, мне кажется, что при наличии подходящих средств передвижения попасть на полюс несложно, но с тем хламом, что есть у нас, это чертовски трудно. У нас будет много тяжелой работы.

Как раз к этому моменту он узнал, что в начале путешествия к полюсу ему придется ночевать в одной палатке со Скоттом.

Не знаю, означает ли это, что я окажусь в финальной партии, но похоже, у меня есть приличные шансы. Конечно, если мы со Скоттом не разойдемся, будет довольно тяжело выдерживать его целых четыре месяца, он ужасно суетливый… Скотт хочет, чтобы я остался здесь еще на год, но я покончу с этим, если успею вернуться вовремя и попасть на корабль, на что очень надеюсь… Скотт сейчас притворяется, что собирается остаться, но я могу спорить на пятерку, что он сбежит, если, конечно, дойдет до полюса… Был бы Скотт славным малым, я бы попросил его объяснить, что он намерен делать.

На самом деле Оутс был так подавлен, что не имел ни малейшего желания писать домой. Он сделал это только по настоятельному требованию Фрэнка Дебенхема, который практически заставил его сесть и взять ручку. И в то время, когда Скотт в своем отсеке сочинял прощальные письма, сообщая жене, что чувствует себя «компетентным лидером команды», Оутс в другом углу писал матери: «Я ожидаю, что впереди будет много цирковых номеров».

Оутс был недалек от истины. До Хат‑Пойнта была проложена телефонная линия – первая в Антарктике, – и 26‑го кто‑то позвонил оттуда с докладом о проблемах с мотосанями. Скотт, который и так сильно нервничал, немедленно прервал процесс подготовки. Взяв с собой Уилсона и еще шесть человек, он пешком бросился на помощь – в итоге выяснилось, что ничего особенного не произошло. Единственным результатом этой ситуации стало то, что Скотт растянул ахиллесово сухожилие и потерял два дня, которые, как отметил Уилсон,

как раз были очень нужны, чтобы мы могли написать все письма и закончить последние приготовления, а не заниматься прогулками. Множество вещей было оставлено на последний момент, и теперь возникла невероятная спешка.

Это сильно контрастировало с подготовкой норвежцев: они давно все собрали, упаковали и просто ожидали во Фрамхейме подходящей погоды для старта. Амундсен придирчиво проверял снаряжение, до последнего момента пытаясь улучшить его. Между тем Скотт, давно решив, что его снаряжение улучшить просто нельзя, провел последние несколько дней, увлеченно готовя приказы и прощальные письма. Амундсен, насколько известно, вообще писем не писал. Но Скотт, казалось, постоянно оглядывался на невидимых зрителей, больше заботясь о своей репутации, чем о целесообразности действий. Амундсен верил, что его дела говорят сами за себя. Ему были близки и понятны чудесные стоические строки «Речей Высокого» из «Старшей Эдды», древнескандинавского эпоса, который всегда был частью культурного наследия Норвегии:

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных[89]

Наконец, в среду, 1 ноября, примерно в одиннадцать утра, Чарльз Райт и старшина Киохэйн на самых медленных пони Джеху и Джимми‑Пигге ушли вперед, чтобы затем подождать всех в Хат‑Пойнте, главной точке сбора южной партии за пределами мыса Эванс. Скотт, по словам Грана, «немного, хотя на самом деле сильно нервничая», запряг свою лошадь не в те сани, затем спешно ее выпрягал и запрягал в нужные. Один за другим все восемь лошадей, запряженных в сани, в сопровождении восьми человек растворились в сером тумане.

Несколько часов спустя на мысе Эванс зазвонил телефон. На линии был Скотт. Оказалось, что в суматохе последних минут он оставил предназначенный для установки на полюсе британский флаг, подаренный ему королевой‑матерью Александрой. Он хотел, чтобы кто‑то доставил его в Хат‑Пойнт. Это было поручено Грану как самому лучшему лыжнику и самому быстрому бегуну. Однако метель задержала его до следующего дня.

Он вышел утром, обмотавшись шелковым стягом, чтобы не помять его. Двигаясь максимально быстро, он пробежал пятнадцать миль за три часа, причем навстречу ветру, что само по себе было неплохим результатом[90], и застал партию прямо перед отправлением.

«Ирония судьбы…» – произнес с улыбкой Скотт, когда Гран передал ему флаг. Первые несколько миль по направлению к полюсу британский флаг нес норвежец.

Прямо перед тем как возглавить свою кавалькаду, направлявшуюся по замерзшему морю в сторону ожидавшего ее Барьера, Скотт подошел к Грану, которого с общего согласия не взяли на юг, чтобы избавить от необходимости конкурировать с соотечественниками, и сказал: «Вы юны, у вас вся жизнь впереди. Берегите себя. Удачи, мой мальчик».

Такими были его напутственные слова. Для впечатлительного норвежца они прозвучали как последние слова человека, обреченного на смерть.

К этому моменту Амундсен опережал их на 200 миль.

Пять дней спустя, сразу после Конер‑Кэмпа, партия наткнулась на брошенные неисправные мотосани – и одни, и вторые были безнадежно сломаны. «Мечта о том, что машины нам сильно помогут, мертва!» – написал Скотт. Оригинальную идею погубило плохое исполнение.

Потратив тысячи фунтов стерлингов на эти сани, они не взяли с собой ни инструментов, ни достаточного количества запасных частей, и потому механикам приходилось экспериментировать с кустарными приспособлениями. Как сложилась бы судьба экспедиции, окажись в ее составе Скелтон, один из изобретателей мотосаней? Такова цена, которую пришлось заплатить за предательство старого товарища… Одни мотосани к тому времени уже перевезли полторы тонны на расстояние в пятьдесят миль, и, будь британцы предусмотрительнее, они могли бы пройти еще пятьдесят или даже сто миль. Учитывая то, чем закончилась экспедиция, это не так уж и мало.

Безнадежно занесенные снегом, брошенные мотосани стояли как памятник великому прорыву Скотта к современным технологиям (на счету Амундсена – дизельный двигатель «Фрама»). Проблема заключалась в том, что даже после экспедиции «Дискавери» Скотт так и не смог понять специфику выживания в полярных условиях.

Наглядным примером тому стали бедные пони. Совершенно неприспособленные к погодным условиям, они боролись с метелью на расстоянии две тысячи миль от ближайшего места, где растет их пища, – живое свидетельство неспособности Скотта осознать последствия холода, штормовых ветров и непредсказуемой поверхности Антарктики. Возможно, ему не хватало знаний, навыков или даже ума, чтобы успешно использовать технические средства.

Как минимум в течение четырех лет он знал, что вернется в Антарктику. Можно было съездить в Норвегию или в Альпы, научиться кататься на лыжах и водить собачью упряжку, изучить двигатель внутреннего сгорания (в конце концов, он же был специалистом по торпедам) и даже овладеть азами альпинизма. Он не сделал ничего.

Его некомпетентность проявилась и в большинстве элементов снаряжения. Скотт ничему не учился, оставаясь приверженцем привычных вещей. Он по‑прежнему не признавал ни мехов, ни анораков, используя такое же неэффективное обмундирование с отдельными капюшонами, от которого так настрадалась в свое время экспедиция «Дискавери». Его палатки без пришитого пола набрасывались на несуразный каркас и напоминали индейский вигвам, их было трудно устанавливать в штормовой ветер. А что касается способов передвижения, то Скотт не доверял ни пони, ни лыжам, ни собакам, ни мотосаням, по‑настоящему веруя только в человеческие усилия.

В эти же дни произошел один из тех случаев, которые весьма наглядно иллюстрируют всю историю экспедиции. Скотт не смог отправиться 7 ноября в путь из‑за южного ветра с метелью, навстречу которому, как он считал, двигаться невозможно. Ближе к полудню как ни в чем не бывало к ним в лагерь примчался на собаках Мирс, легко справившись с этим непобедимым ветром.

Мирса оставили на базе с каким‑то несущественным заданием и приказом догнать партию позже, поскольку собаки, естественно, были самым быстрым транспортным средством в экспедиции. Ему и группе на мотосанях приказали присоединиться к Скотту в точке 80°30′, сразу за «Складом– одной тонны». А он оказался таким бесцеремонным, что догнал Скотта раньше срока! Скотт был раздражен, но, конечно же, не фактом неисполнения его приказа. В своей дневниковой записи он совершенно нелогично отметил, что Мирс «повел себя слишком беспечно, но приятно узнать, что собаки… могут двигаться навстречу такому ветру, как сейчас».

Мирс без видимых проблем продвигался вперед в тех условиях, которые останавливали Скотта. Конечно, его поступок был гораздо хуже, чем простое пренебрежение к приказу. Своим прибытием он подверг сомнению выводы и способности командира. Он доказал факт превосходства собак. Но Скотту не нравились неудобные факты, обычно он их просто игнорировал. Поэтому понятно, что он был весьма раздражен непрошеным появлением Мирса.

Зато этому несказанно радовался Оутс: Мирс был практически единственным человеком, с которым он мог поговорить серьезно.

Мы оба проклинали мотосани. Три автомобиля по тысяче фунтов каждый, 19 пони по 5 фунтов, 32 собаки по 30 шиллингов. Если Скотт не сможет дойти до полюса, он, черт возьми, этого заслуживает.

Тем временем в лагере продолжалась сумятица. Скотт явно встревожился. По словам Оутса, 18 ноября «он устроил разнос Боуэрсу… из‑за груза», обвинив его в намеренной перегрузке своей лошади, якобы из‑за того, что Боуэрс хотел поберечь свою. Конечно, Боуэрс отвечал за распределение веса и проверку запасов, но это был явно иррациональный выпад. Оутс тоже в тот день «перекинулся со Скоттом парой слов» и в очередной раз констатировал: «С этим человеком очень трудно иметь дело». Скотт впал в ярость из‑за низкой скорости продвижения вперед и долго отказывался верить, что лошади оказались таким ненадежным средством, как ему и предрекали. Дневниковая запись Оутса по этому поводу кажется особенно язвительной: «Скотт наконец‑то понял, насколько ущербны наши пони, и в результате ходит с лицом, похожим на поношенный башмак».

Однажды вечером в палатке Скотт заговорил о зимнем походе экспедиции «Дискавери». Как записал в своем дневнике Черри‑Гаррард, «Скотт сказал, что они ошибались по поводу собак».

Это стало первым зафиксированным на бумаге признанием Скотта своей неправоты и того факта, что неудача могла произойти по его вине, а не по вине животных. Такое запоздалое признание, без сомнения, было связано с тем, что он не мог больше игнорировать важность умения управлять собаками. Скотт, по словам Черри‑Гаррарда, начал «сильно сомневаться, что пони выполнят свою задачу, и, наверное, думает, что Амундсен с его собаками может справиться со своей гораздо лучше». Вид командира, не только сожалеющего о своих действиях, но и неспособного скрыть это, вряд ли может воодушевить подчиненных.

Самые худшие опасения Скотта подтверждались в этом походе с раздражающей регулярностью. День за днем, когда он, изможденный, опустошенный, жалующийся на враждебный снег и плохую погоду, после семи, восьми или даже девяти часов изнурительного пешего перехода наконец‑то отдавал приказ разбивать лагерь, к ним вызывающе‑весело подъезжали на своих упряжках Мирс и Дмитрий, преодолевая то же расстояние в три раза быстрее, и беззаботно докладывали, что у них все хорошо.

Урожай мелких травм показывал, что здоровье участников партии оставляет желать лучшего. Начало сказываться недостаточное и слишком «цивилизованное» питание в течение зимы. Скотт кормил своих людей так, как если бы они находились дома, несмотря на многочисленные опубликованные свидетельства того, что диета должна быть адаптирована к климату – и не только в походных условиях, но и до этого, на базе. К походу на полюс и обратно следовало начинать готовиться за несколько месяцев до выхода. Этот урок и Скотт, и Уилсон могли получить у Шеклтона, пожелай они того. Переход от рациона базы к рациону санного похода оказался слишком резким (этот факт в комплексе с погрешностями диеты говорит о том, что раздражительность Скотта в походе могла быть вызвана и физиологическими причинами).

21 ноября главный караван догнал «Тедди» Эванса и остальных участников «мотопартии», которые теперь сами обреченно впряглись в сани. Когда Скотт услышал, что они ждут здесь уже почти неделю, то покровительственно сказал: «Мой дорогой Тедди, всегда одно и то же». Эванс, намереваясь доказать Скотту, что он именно тот человек, которым кажется – даже лучше, – устроил настоящую гонку и в результате вымотал всю партию. Теперь они убивали время, занимаясь строительством никому не нужной гигантской пирамиды высотой в пятнадцать футов, прозванной «горой Хупера».

Столкновение Скотта и Эванса еще больше наэлектризовало атмосферу. Конфликты и подозрения в разделившейся на группы партии только усилились. Мирс и Оутс не видели причин пересматривать свое презрительное отношение к Скотту как минимум в том, что касается транспорта.

Теперь караван стал в высшей степени громоздким, в него входило шестнадцать человек и три вида транспорта: люди, пони и собаки. Процесс– движения– оказался еще более запутанным, чем раньше. Каждый день начинался с пяти отдельных стартов, распределенных в течение нескольких часов, чтобы учесть различия в скорости и добиться более или менее синхронного финиша. Первыми приходили люди, которые тянули сани на себе и двигались медленнее всех, затем к ним присоединялись три группы на пони, время прибытия которых зависело от степени дряхлости животных, и, наконец, появлялись Мирс, Дмитрий и собаки, самые быстрые, замыкавшие шествие. Это было неуклюжее представление, даже самому Скотту напоминавшее «какой‑то неорганизованный флот». Продемонстрировав юмор висельников, британцы вскоре прозвали самую медленную группу, двигавшуюся на пони, «Балтийским флотом» в честь немощной русской эскадры под руководством невезучего адмирала Рождественского, которая прошла полмира из Европы на Дальний Восток только для того, чтобы погибнуть под Цусимой.

Устройство ночного лагеря было таким же утомительным, как и дневной переход. Только собаки могли сами о себе позаботиться. Хаски вообще хорошо приспособлены к холоду, в частности у них потеет лишь язык, а мех остается сухим. Между тем лошадь, наоборот, потеет всем телом, и в холодную погоду ее пот превращается в лед. Продолжая стоять и не имея возможности, подобно собакам, зарыться в уютный и теплый снег, пони Скотта отчаянно мерзли; иногда их бока казались облаченными в кольчугу из твердого льда. Пони не были созданы для таких условий и очень страдали. Каждый вечер с них приходилось скалывать лед, накрывать попонами и строить из снега стены, защищавшие их от ветра.

План транспортировки, предложенный Скоттом, предусматривал последовательное возвращение партий назад по мере закладки ими своих грузов в промежуточные склады или естественного сокращения этих грузов в результате потребления. Это избавляло от необходимости их дальнейшей перевозки. Первая из таких партий в составе Дея и Хупера повернула назад 24 ноября в точке 81°15′, в 525 милях от полюса.

С ними передали письмо, которое Скотт написал Симпсону, теперь командовавшему на мысе Эванс. В нем содержался новый приказ относительно Мирса и его собак.

Хотя Скотт упорно продолжал пестовать свою иррациональную, почти параноидальную неприязнь к собакам, сейчас он фактически доверил им свою жизнь. Он специально сделал недостаточные запасы в промежуточных складах для возвращения полярной партии, считая, что собаки вернутся раньше, и теперь продуктов не хватало. Его план требовал доставки продуктов и топлива на «Склад одной тонны» и дальше по маршруту в срок до 1 марта. От этих грузов зависело безопасное возвращение экспедиции Скотта.

В то же время от Мирса требовалось отправиться с собачьими упряжками дальше на юг, отвезти туда фураж для пони, а затем спешно вернуться на мыс Эванс, чтобы успеть выполнить свою жизненно важную миссию и заодно помочь разгрузить корабль, когда он придет. В любом случае это была сложная и плохо спланированная процедура, вызвавшая неприкрытое презрение самого Мирса.

Эффективность собак и тревожные мысли о возможностях Амундсена заставили Скотта принять внезапное решение: взять упряжки с собой гораздо дальше по маршруту, чем изначально предполагалось. Они могли, как Скотт написал Симпсону,

вернуться позднее, оказаться неготовыми к дальнейшей работе или вовсе погибнуть. Поэтому не забудьте, что [запасы] должны быть [доставлены] в любом случае.

Таким образом, и без того слабая схема возвращения претерпела еще одно безответственное вмешательство. Кроме того, такое решение возлагало несправедливо большую ответственность на Симпсона. Подобные приказы, как он невозмутимо написал месяц спустя, получив это письмо, «предлагали мне решить проблему закладки дополнительных запасов на “Складе одной тонны”».

Дей и Хупер вместе с письмом Симпсону забрали с собой двух бесполезных собак, в том числе вожака упряжки Мирса с русской кличкой Старик, по непонятной причине объявившего забастовку. В забавном комментарии, который многое говорит о тайных мыслях писавшего, Боуэрс отметил, что

старик… отличный вожак и самый умный из всех собак. И вот что я думаю о его отказе работать. Возможно, он пришел к заключению, что не знает, где именно оказался, а поскольку мы продолжаем удаляться от дома, он решил вернуться обратно.

Есть героизм такого типа, за который не дают медалей, потому что о нем не принято говорить: это те случаи, когда подчиненный мужественно следует за лидером, зная, что тот ведет его к гибели. Собаки к таким героям не относятся.

Знакомые ориентиры один за другим таяли за горизонтом, последней исчезла гора Эребус со своим дымным плюмажем, а долгий поход вдоль Барьера все продолжался. Это была печальная сага. Люди и пони тонули в снегу по колено: первые – потому что шли пешком, хотя их лыжи лежали без толку в санях; лошади – поскольку природа, создавая их, не предполагала, что они окажутся в таких условиях, – копыта пони пробивали наст.

Но тяжелее всего был не физический, а моральный груз. Внутреннее состояние людей, с трудом передвигавшихся по бесконечной ледяной пустыне, в полной мере соответствовало настроению Скотта. Психологическое напряжение было напрямую связано с тем, что люди противопоставляли себя среде, в которой оказались. Даже пейзажи Уилсона, обуреваемого романтическим служением в стиле Святого Франциска и при любой возможности делавшего зарисовки, казались какими‑то холодными и отчужденными. Но было кое‑что еще.

Норвежцев зажигала и вела вперед сила воли их лидера, который хорошо понимал, что человеческая личность – это инструмент, на котором можно сыграть самую красивую мелодию легкими прикосновениями. Скотт видел в своих спутниках кукол‑марионеток на веревочках. И в результате получил депрессивно‑пассивную экспедицию, ожидавшую, как бездушный, бессловесный автомат, приказов сверху. Когда дела шли совсем худо, Скотт, по словам Раймонда Пристли, «собирал людей вместе и умасливал их. Они ненадолго воодушевлялись, нагоняли график, после чего снова становились ненужными». «Наша работа проста – следовать приказу, – написал Черри‑Гаррард, – вставать, когда нас поднимают, и тянуть изо всех сил».

Частью плана Скотта было убить всех пони, когда они закончат свою работу. Оутс пристрелил Джеху, первую лошадь, 24 ноября. Черри‑Гаррард заметил в своем дневнике, что «Скотт очень переживал из‑за этого».

Когда Джеху был убит, Уилсон записал в дневнике, что это «произошло на целых несколько миль дальше к югу, чем широта, на которой Шеклтон застрелил своего первого пони». Уилсон, исполнявший роль Санчо Пансы при Скотте – Дон‑Кихоте, присоединился к своему хозяину в его иллюзорной битве с воображаемым противником. Незримый Шеклтон крался за ними по Барьеру, словно враждебный призрак. Его тень в глазах Скотта, а теперь и Уилсона была более осязаемой, чем живой Амундсен из плоти и крови. Давно известно, что в условиях, когда реальность слишком сурова, побег в иллюзорный мир дарует спасительное чувство комфорта.

Шеклтон фактически стал их штурманом. Скотт вез с собой копию дневника Фрэнка Уайлда, описавшего южное путешествие Шеклтона, – эти записи удалось получить с помощью Пристли. Еще у него были с собой выдержки из книги Шеклтона «Сердце Антарктики», перепечатанные Черри‑Гаррардом. Скотт упоминал о них, когда высмеивал Шеклтона или хотел чувствовать себя более уверенно. Оутсу оставалось лишь проявлять великодушие, слушая его излияния. Между тем 4 декабря, когда они приблизились к предгорьям плато и «барьерная» стадия путешествия была почти завершена, Оутс написал в своем дневнике:

Видел несколько огромных ледников, спускавшихся между горами, и пропасти, остановившие Шеклтона. Оказавшись здесь, понимаешь, что за удивительное путешествие он проделал, и оцениваешь ту отвагу, которая побудила его пробиться вверх по леднику, вместо того чтобы идти вдоль береговой линии.

Date: 2015-07-25; view: 279; Нарушение авторских прав