Одно слово

Жизнь в VI веке во многом напоминала период после окончания холодной войны в веке двадцатом. Удобное равновесие было нарушено. Кое-где еще оставались островки имперской цивилизации, но в целом континент был разделен между варварами, которые в той или иной степени впитали культуру завоеванных ими римлян. В Испании романо-испанское большинство находилось под властью вестготов, изгнанных с территории современной Румынии на запад почти два века назад.

Вестготы были самыми латинизированными варварами. В конце VI века их королевство представляло собой самое большое и могущественное государство из всех осколков бывшей Римской империи. Для папы вестготы служили потенциальной опорой и поддержкой в смутное время, особенно учитывая, что бывшая Римская империя распалась не только как государство. Опасные настроения византийских греков создавали угрозу раскола самой христианской веры. Разногласия возникли из-за одного единственного слова, которое стало причиной, пожалуй, величайшего идеологического противостояния в истории. Слово было filioque, что с латыни переводится как «и от Сына». Важность этого загадочного термина объяснялась тем, что его упоминание в Символе веры означало признание духовного авторитета Рима.

С I века нашей эры основным постулатом христианской религии было то, что церкви покровительствует Святой Дух. Через обряд крещения Святой Дух нисходит на человека и подготавливает его к будущему воскрешению и спасению. Проблема возникла после того, как Блаженный Августин в одном из своих трактатов указал, что, поскольку Бог Сын рожден от Бога Отца, Святой Дух исходит также и от Сына. Таким образом в латинском варианте Символа веры и появилась формулировка «и от Сына». К сожалению, византийские христиане имели свой взгляд на этот предмет. Они считали, что Святой Дух исходит только от Отца, и новую формулировку в свой Символ веры не включили.

В 589 году по этому поводу в Толедо был созван церковный собор. По инициативе вестготского короля Реккареда собор вынес решение предать анафеме любого, кто не произносит «и от Сына» в Символе веры. Все книги, где была изложена противоположная точка зрения, следовало предать огню. Такая поддержка от самого могущественного светского властителя континента несказанно обрадовала Рим. Новый Символ веры распространился по всей Европе и к 1013 году использовался в богослужениях практически повсеместно.

Однако решение, принятое какими-то непонятными личностями в затрапезном городишке на задворках Европы, нимало не интересовало утонченных византийцев. Византия была средоточием мудрости и культуры того времени. Она обладала технологиями, название которых на Западе не могли даже произнести, не то что понять. Дипломатические посланники империи добрались до самой Индии. Византийское государство располагало профессиональной бюрократией, отлаженным законодательством и финансовой системой, собственной золотой монетой, флотом, а главное – грамотными и образованными гражданами. Мнение папы об их Символе веры было им глубоко безразлично. Filioque, по их мнению, было чисто «латинским» нововведением, что являлось достаточным основанием, чтобы полностью его игнорировать.

Такое отношение было вполне понятным, пока Византия процветала, а папа воспринимался как нечесаный священник из захолустья. Однако ситуация вскоре кардинальным образом изменилась. В сражении при Манцикерте в Армении византийское войско потерпело неожиданное поражение от горстки турецких головорезов. Возглавлял турок Сельджук, и его конные лучники казались непобедимыми. Византийцы ударились в панику и попросили Запад о помощи. В ответ в 1085 году папа организовал Первый крестовый поход300 – 89; затем последовали еще несколько – турки все туже затягивали удавку на Балканах и уже вплотную подбирались к Константинополю.

К началу XIV века турки стояли практически у ворот города, и византийцы просили помощи у всех подряд: у России, Венеции, Франции, Англии, Испании и, конечно, Италии. В 1399 году император Мануил II отправился в поездку по европейским странам с целью добиться поддержки, однако в ответ получил лишь обещания. В 1437 году новый император Иоанн VIII в сопровождении пятисот «ученых греков» прибыл на встречу с католиками в итальянский город Феррару. Из-за вспышки чумы переговоры пришлось перенести во Флоренцию301 – 248, где 6 июля 1439 года после длительного торга византийцы согласились внести поправку в свой Символ веры. Соглашение о предоставлении помощи было достигнуто. Однако она была незначительна и пришла слишком поздно – через четыре года Константинополь пал под осадой турок и спор о filioque стал историей.

Большинство делегатов Флорентийского собора оказались бездомными. Многие начали обустраиваться в Италии, особенно в Венеции, которую с Византийской империей связывали многовековые экономические и культурные узы. Один из византийцев, Виссарион Никейский, бывший епископ Никеи, так помог католикам во время переговоров во Флоренции, что в благодарность папа сделал его кардиналом и латинским патриархом Константинополя. Симпатии другого папы, Николая V, к Виссариону были вызваны, скорее всего, его огромной библиотекой в пятьсот томов, которую он привез с собой из Греции и в 1448 году подарил базилике Сан-Марко в Венеции. Николай V сам был страстным почитателем классической литературы и собирал греческие рукописи в своих путешествиях.

Дом Виссариона в Риме вскоре стал местом, где собирались греческие переводчики и итальянские гуманисты (один из них – Лоренцо Валла302 – 245). В каком-то смысле падение Константинополя и наплыв греческих иммигрантов – сначала они селились в Венеции, а затем и по всей Италии – способствовали началу итальянского Возрождения. Византийцы давали итальянским хозяевам уроки греческого и философии, впервые итальянские интеллектуалы получили возможность узнать о достижениях мысли греков из первоисточника. Тем не менее оригиналы большинства текстов, которые они изучали, были утрачены в Темные века, и приходилось пользоваться их списками.

Когда в 1469 году в Венеции появились первые типографии, греки активно включились в издательскую деятельность и принялись публиковать греческое наследие в печатном виде. К этому моменту самым известным венецианским печатником стал Теобальд (Альд) Мануций, девиз которого гласил «Время не ждет». У Мануция был один недостаток – в век, когда превыше всего ценилось количество, он отдавал предпочтение качеству. Его первые издания упрекали в излишней пышности – они были слишком дороги для рядовых ученых. Спрос на более дешевые издания побудил его заняться выпуском первых книг «карманного» формата. Благо, его партнер из Болоньи, шрифтовой мастер Франческо Гриффо изготовил новый шрифт – курсив. Он был основан на относительно новом рукописном начертании, которое начали применять в начале XV века для более быстрого письма в папской канцелярии.

Шрифт был достаточно мелким и позволял существенно экономить бумагу. Поскольку бумага составляла самую большую статью расходов в книгопечатании, одним мановением резца Гриффо значительно сократил издержки Мануция. Теперь он мог позволить себе тиражи свыше тысячи экземпляров, в пять раз больше, чем он печатал раньше, а за счет больших тиражей себестоимость снижалась еще значительнее. Кроме того, мелкий набор позволял печатать книги в одну восьмую долю листа, и новые книги Мануция идеально помещались в седельные сумки путешественников. К моменту своей смерти в 1515 году он успел перевести и издать почти все известные тексты греческих классиков. Мануций первым из книгопечатников помечал книги своим фирменным знаком, и его издания стали называть альдинами.

Книгопечатание распространялось по Европе со скоростью лесного пожара. В 1455 году печатных изданий не существовало вообще, к 1500 году, когда Мануций уже развернул выпуск своих новых книг, вышло двадцать пять тысяч изданий и было отпечатано двадцать миллионов книг (по одной книге на пять европейцев). В 1500 году по всей территории Европы от Стокгольма до Палермо функционировали двести типографий. Появились также «пиратские» издания популярных курсивных книг Мануция. Книгопечатание дало мощный толчок развитию капитализма. Большинство тиражей составляла Библия, на втором месте по популярности была книга Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Активно покупались издания латинских и греческих классиков, хотя пройдет еще как минимум пятьдесят лет, прежде чем они сравняются по тиражам с богословскими изданиями.

В XVI веке появилась новая проблема – книг стало слишком много. Книгопечатание породило новое увлечение среди аристократов и царственных особ – коллекционирование книг. Уже в XV веке существовали громадные библиотеки, например король Матьяш (Матвей) Корвин собрал более пятидесяти тысяч томов. Существовали также королевские коллекции во Франции, Англии, Германии и Испании. Первая публичная библиотека была открыта в XV веке во Флоренции. Самая большая сложность в обладании таким огромным количеством книг состояла в том, что способа привести их в порядок еще никто не придумал.

Человеком, который нашел решение проблемы, был один из шпионов английской королевы Елизаветы, Томас Бодли. После недолгой карьеры в Мертонском колледже Оксфорда, где он преподавал греческий, Бодли отправился в путешествие по Европе, чтобы подучить языки. По возвращении в Англию в 1580 году он стал церемониймейстером при королевском дворе, а с 1585 года привлекался к выполнению особых поручений королевы, передавал конфиденциальные послания из ее собственных рук европейским властителям. Письма были настолько секретными, что Бодли даже путешествовал один, без слуги. С 1588 года он становится постоянным резидентом королевы в Голландии и членом Государственного совета. В 1598 году он возвращается на родину, решает оставить придворные интриги и посвятить себя научной деятельности. В преддверии этого шага в 1597 году он пишет письмо ректору Оксфорда с просьбой возродить старую библиотеку университета, которая была уничтожена в ходе «административных реформ».

По замыслу Бодли новая библиотека должна была стать лучшей в мире, и он старался раздобыть как можно больше книг, обещая дарителям, что их имена будут красоваться на стенах будущего здания библиотеки. Он нанял книготорговца для поиска и покупки новых книг на книжных ярмарках Франции, Италии, Испании и Франкфурта. Он инструктировал своего библиотекаря Томаса Джеймса «не закупать бросовые книги, дабы они не порочили собрание». Он убедил руководство Британской книгоиздательской гильдии жертвовать библиотеке по одному экземпляру с каждого тиража. В 1603 году, когда библиотека наконец открылась, в ней были представлены произведения на тридцати языках, магистры университета могли свободно посещать ее шесть часов в день ежедневно кроме воскресенья и церковных праздников, а король Джеймс пожертвовал библиотеке весь доход от фермы в Беркшире и нескольких владений в Лондоне. Однако главную гордость библиотеки представлял первый в истории каталог, ставший образцом для подражания всех библиотек мира.

Основной повод для недовольства Бодлианской и другими библиотеками того времени был связан с теми самыми «бросовыми книгами», под которыми Бодли понимал издания на родном языке. В течение XVII века поток знаний и текстов неослабно ширился за счет появления новых книг по самым разным предметам – от горного дела до астрономии, от животноводства до ботаники. Торговля с колониями вызвала подъем европейских экономик, поэтому образование нуждалось в срочных реформах, новых учебных программах и книгах, которые соответствовали бы актуальным задачам новых национальных государств.

Человеком, сделавшим первые шаги в этом направлении, был бывший протестантский священник из Чехии Ян Амос Коменский, более известный под своим латинским именем Комениус. В 1631 году в возрасте тридцати девяти лет он издал учебник латыни под названием «Открытая дверь к языкам», в котором рядом с латинскими словами стоял их перевод на чешский. Книга и сама форма подачи материала приобрели такую популярность, что появились копии учебника для нескольких европейских и даже восточных языков. Благодаря этой деятельности Коменский стал известен в кругу либерально настроенных ученых, один из которых, английский протестант Самуил Гартлиб, пригласил его в Англию для учреждения колледжа социальных реформ. Однако в 1642 году в Англии началась гражданская война, и этим планам не суждено было сбыться.

Вероятно, именно благодаря этой связи с Англией Коменский получил следующее предложение. После переезда в Голландию он сблизился в Джоном Уинтропом, сыном губернатора Колонии Массачусетского залива. Уинтроп предложил Коменскому должность президента нового Гарвардского колледжа. Хотя Коменскому весьма импонировала идея обучать в Гарварде представителей коренного населения и привлекали возможности для социальных экспериментов, он все же отказался. Тем не менее есть свидетельства, что его учебниками пользовались в Гарварде уже в 1650 году.

Коменский продолжал продвигать идеи по усовершенствованию профессионально ориентированного образования и учредил движение пансофизма, которое было посвящено поиску единства всех форм человеческого знания. Главная цель Коменского заключалась в способствовании изучению наук, во-первых, для получения ценных знаний самих по себе, а во-вторых, для подготовки к профессиональным занятиям в будущем. Этот подход к педагогике прижился во многих странах Европы и в США (как ни странно, потому что Коменскому самому вскоре пришлось покинуть Англию). В результате гражданской войны английская монархия была временно низложена, к власти пришел Оливер Кромвель303 – 156, 208 и была учреждена Английская республика.

В 1660 году этот социально-политический эксперимент закончился реставрацией монархии. Новое законодательство обязывало всех протестантов Свободной церкви (игравших активную роль в революции и приведших к власти Кромвеля) признать свое поражение и подписать клятву верности монархии и Англо-католической церкви. Те, кто отказывался это сделать, стали называться диссентерами, и были обречены на крайне тяжелое существование. Судьбу диссентеров хорошо отражает поговорка: «Будь добр с людьми, которых ты встречаешь на пути вверх, потому что ты встретишься с ними, когда будешь спускаться». Когда протестанты пришли к власти после гражданской войны, они немедленно учредили Комитет для помощи пострадавшим священникам. Он занялся изгнанием с должностей священнослужителей, которых сочти «скандальными, недостойными и зловредными». Доходило до издевательств: некто по имени Хью Робинсон, сын епископа, был вынужден проехаться в тюрьму на лошади задом наперед. Разрушались церкви, под запрет попал молитвенник «Книга общественного богослужения», а по воскресеньям были запрещены любые состязания.

После падения республики и восстановления монархии англикане припомнили старые счеты и диссентеры получили сполна. Один за другим парламент принял два закона Кларендона против диссентеров, а затем еще несколько актов, направленных на то, чтобы лишить их права занимать посты в правительстве или церкви и ограничить для них свободу собраний. Муниципальные власти могли состоять только из прихожан-англикан, а каждый священник должен был принести клятву не предпринимать ничего против англиканской церкви. В результате были изгнаны около тысячи священников-диссентеров. Новый закон 1664 года запрещал религиозные собрания числом более пяти человек (если они, конечно, не были англиканами). Троекратное нарушение каралось высылкой в колонии, причем не в пуританскую Новую Англию, где их встретили бы с распростертыми объятиями. В 1665 году священникам и учителям из диссентеров запрещалось селиться в пределах пяти миль от городской черты.

Хуже всего пришлось квакерам: их штрафовали за организацию школ, за отказ снимать шляпы, платить церковную десятину и участвовать в военных сборах. Штрафы часто были астрономическими, и, если провинившийся не мог заплатить, его имущество конфисковывали. Собрания квакеров пресекались полицией со шпагами наголо. Случалось, что целые семьи среди ночи вытаскивали из постелей и заставляли бежать вслед за конными всадниками за двадцать миль до ближайшей тюрьмы. Учитывая условия содержания в тюрьмах в те времена, неудивительно, что многие квакеры там не выжили. В результате этих гонений диссентеры массово покидали родину и направлялись в Америку или Голландию. У тех же, кто оставался, не было иного выбора, кроме как пробиваться в торговлю или промышленность, потому что других законных способов прокормить себя для них просто не существовало. В начале XVIII века среди английских промышленников преобладали диссентеры. Фактически загнанные в подполье, они устанавливали связи между собой и формировали сообщества либерально настроенных людей. Томас Ньюкомен, изобретатель паровой машины (которую улучшил Джеймс Уатт) начал свое дело при помощи инвестора из баптистов. Квакер Чарльз Ллойд породнился с двумя семьями диссентеров, обе занимались производством чугуна и помогли ему заложить финансовую основу будущего банка.

Невозможность избрать другую карьеру послужила причиной успеха выдающихся изобретателей, перечисление имен которых звучит как наградной список: Джеймс Уатт304 – 219, 270, Мэтью Болтон305 – 221, Томас Ньюкомен, Джозеф Пристли306 – 5, 161, 282, Сэмюэл Барклай, Джосайя Веджвуд307 – 223, 293 и многие другие, кто посвятил свою жизнь развитию технологий и становлению научных или финансовых организаций, подтолкнувших индустриальную революцию. Поскольку диссентерам также запрещалось отправлять своих детей на учебу в университеты, а промышленности и торговле требовались новые образованные кадры, сначала пресвитерианцы, а затем и другие диссентеры стали открывать свои собственные учебные заведения. Именно там впервые началось преподавание профессиональных и технических предметов для учеников, чья жизнь будет связана с промышленностью.

Первые академии диссентеров308 – 162, основанные двадцатью отлученными священниками, изначально предназначались для подготовки духовенства. Однако к 1690 году в Англии существовало уже двадцать три академии, и как минимум половина из них принимали учеников, которые вовсе не собирались связывать свою жизнь с религиозной деятельностью. К тому времени преподавание носило уже профессиональный характер, а структура программ и учебников строилась под влиянием идей Коменского. В преподавании научных дисциплин использовались новейшие достижения техники – насосы, термометры и математические инструменты. Изучались полезные для делового общения языки, в частности французский. В конце XVIII столетия одной из лучших считалась академия на северо-востоке Англии в небольшом городке Кендал. Она была основана квакерами, не имела недостатка в финансах, школьная лаборатория была оборудована телескопом и микроскопом. Кендал стоял на одной из главных дорог между Англией и Шотландией, поэтому академию часто посещали заезжие преподаватели, в том числе выдающийся натуралист Джозеф Банкс.

Один из учителей-ассистентов этой школы начал читать публичные лекции по математике, оптике, астрономии и обращению с глобусом, однако особого отклика среди местного населения не получил, дело не пошло, и он перебрался в Манчестер. Там в 1800 году он открыл математическую академию, которая оказалась весьма успешным начинанием, в том числе и в финансовом смысле. Свободное время, которое теперь появилось у учителя, он посвящал своему любимому занятию – изучению погоды. В течение сорока семи лет он вел метеорологические наблюдения и даже в день своей смерти записал в дневнике: «Сегодня небольшой дождь». Звали его Джон Дальтон, и он был поклонником трудов известного немецкого ученого о мельчайших материях.

Немца звали Готфрид Лейбниц309 – 82, 231, 253. Он относился к тем людям, которые не могут довести до конца ни одного дела. Он был математиком и изобрел математическую деревянную счетную машину, которая, правда, так и не заработала, поэтому он так и не смог реализовать свою идею о сведении мыслей к числам. По Лейбницу, путем операций над такими числами можно было решить любые задачи. Он также начал и не закончил проект по осушению рудников и шахт. Не получилось и превратить слова и понятия любого языка в универсальные символы, которые избавили бы людей от необходимости изучать иностранные языки. Кроме того, Лейбниц взялся за написание истории семьи герцогов Брауншвейгских (он курировал их семейную библиотеку), которую так и не закончил. Помимо всего прочего, у него закончились деньги.

Тем не менее одно из своих начинаний Лейбниц довел до конца, и оно перевернуло науку. Он создал математическую теорию для расчета движения планет, с помощью которой можно рассчитать ускорение или замедление движения планет в любой точке ее орбиты. Эта теория, впервые увидевшая свет в 1675 году, называлась «Анализ бесконечно малых величин». Однако Лейбница интересовало не столько математическое применение его теории, сколько философское. Возможно, визит в Голландию (и знакомство с Антони ван Левенгуком310 – 83, 254, впервые наблюдавшим микроорганизмы) в том же году навели его на мысль о других мелких материях, которыми потом так заинтересуется Дальтон.

Материя была в то время загадкой. Что такое материя? Почему песок состоит из множества мелких частиц, а камень это один большой предмет? До каких пределов можно измельчить материю? Существовали теории о мельчайших элементах материи, но никто не знал, каким образом они образуют целое. Лейбниц предположил, что любой материальный объект можно разделить на более мелкие объекты. Однако в основе всех предметов – бесконечно малые элементы, которые состоят только из чистой энергии. Эти мельчайшие частицы и есть, по Лейбницу, основа всего сущего. Но как эти частицы энергии становятся материей? Он ввел понятие монады, описав ее как мельчайшую материальную единицу, которая удерживает частицы энергии и таким образом формирует материю. Соответственно, мельчайшая собранная таким образом группа частиц и есть мельчайший элемент любого вещества.

Эти идеи вдохновили Дальтона на дальнейшие исследования погоды. Для своих метеорологических опытов он конструировал барометры, термометры и плювиометры и с их помощью изучал туманы, дожди, облака и атмосферное давление. Больше всего он интересовался влажностью и тем, как влага попадает в атмосферу и покидает ее. В то время никто не знал ответа на этот вопрос, и по одной из самых распространенных теорий этому должна была способствовать некая химическая реакция. Дальтон был убежден, что ключевую роль в этом процессе играет атмосферное давление. С высотой давление понижается, следовательно, сила притяжения удерживает частицы воздуха у земли, а это значит, они имеют вес.

Дальтон обнаружил, что азота в воздухе в четыре раза больше чем кислорода, и это подтолкнуло его к исследованию смешения газов. Он заметил, что в процессе соединения различных газов всегда остается определенное количество чистого газа. Затем он определил, что кислород и водород всегда образуют смесь в отношении 8:1, а другие газы также смешиваются в строгих пропорциях. Дальтон задался вопросом: может быть, это зависит от веса газа? Когда он под давлением закачивал различные газы в воду, некоторые из них растворялись в воде, а некоторые – нет. Было ли это тоже связано с их весом? В воде каждый газ вел себя по-своему и сохранял свои свойства. Значило ли это, что газ всегда сохраняет свою массу?

В 1803 году Дальтон опубликовал работу о растворении газов в воде, в которой указал зависимость их растворимости от веса, а также привел значения веса различных газов. В 1805 году он опубликовал полноценную таблицу весов, а в 1807-м в своем докладе в Эдинбурге сообщил «о новом взгляде на элементы веществ и их комбинации». В своей речи он уверял, что новый подход «вызовет важнейшие перемены в химии, существенно упростит ее и сделает понятной даже для людей недалекого ума». Этим скромным замечанием Дальтон открыл дорогу химии в современном ее понимании, а также атомно-молекулярному учению, в соответствии с которым ключевым параметром для образования любого химического соединения является атомный вес его компонентов.

Знаменитым Дальтона и его теорию сделал шведский ипохондрик, гурман, любитель женщин и курортов, Йёнс Якоб Берцелиус. В тот год, когда Дальтон объявил о своем открытии, Берцелиус получил должность профессора медицины и фармации в Стокгольмском медицинском колледже (который позже стал называться Каролинским институтом), где он всецело погрузился в изучение химии. Благодаря богатой жене он мог позволить себе предаваться увеселениям: путешествиям (он вел занимательные дневники с зарисовками женских прелестей), еде (до сорока перемен блюд на званых обедах), поездкам на воды (для лечения от выдуманных болезней) и исследованию различных веществ при помощи паяльной трубки. Это было довольно распространенное в те дни устройство, которое использовали для повышения температуры пламени до 1500 градусов Цельсия и анализа измельченных минералов. Берцелиус был знатоком в этом деле и, заезжая к кому-нибудь в гости (например, к Гете), перед тем как предаться чревоугодию за ужином, частенько развлекал хозяев определением состава камней из их домашней коллекции.

Первая таблица весов двадцати химических элементов Дальтона. За единицу был принят атомный вес водорода. Теория Дальтона о неделимых атомах (которые группируются, образуя химические соединения) перевернула представления о химии. Следующий шаг сделает Берцелиус – он введет новую систему записи химических элементов и соединений

Берцелиуса очень занимала таблица атомных весов Дальтона, и он продолжил это начинание. В 1818 году он измерил вес сорока пяти из сорока девяти известных химических элементов и составил список более чем двух тысяч химических соединений. Отупляющая сложность такой работы навела его на мысль о более рациональном способе записи химических формул и реакций. Берцелиус придумал форму записи, которой химики пользуются и по сей день. Каждый химический элемент записывался при помощи первой буквы его латинского названия. Если с той же буквы начиналось название другого элемента, он обозначался первыми двумя буквами. Пропорции химических соединений указывались мелкими цифрами справа от букв. Таким образом сегодня мы знаем, что формула серной кислоты выглядит как H2SO4.

Берцелиус оставил еще один след в истории – определил новый химический элемент. Однажды неподалеку от железного рудника в Швеции он нашел камень непонятного состава. В основе его был вольфрам, но присутствовала еще примесь какого-то неизвестного минерала. Вместо того чтобы назвать его сведониум или берцелиум, как можно было бы ожидать, он дал ему имя церий311 – 106 в честь недавно обнаруженного астероида. Это была занятная история – астероид обнаружили и тут же потеряли. Самое интересное заключалось в том, что первооткрыватель прекрасно знал, где искать, но астероид пропал. Еще в 1772 году директор берлинской обсерватории Иоганн Боде объявил о том, что существует математическая зависимость между интервалами, разделяющими орбиты планет Солнечной системы. В основе этой зависимости лежит числовой ряд: 0, 3, 6, 12, 24, 48, 96, 192. В случае каждой планеты предыдущее число этой последовательности умножалось на 2 и к произведению прибавлялось число 4. Таким образом было предсказано положение всех планет кроме Нептуна. Если верить этой зависимости, то в позиции 24 + 4 также должно находиться небесное тело. Однако там было пусто.

Ученые безуспешно бились над этой загадкой до тех пор, пока в 1801 году астероид Цереру не обнаружил Джузеппе Пьяцци, астроном из Палермской обсерватории на Сицилии. С воодушевлением он провел три наблюдения за новым объектом, а потом сильно заболел. Когда он поправился, небо было облачным и прояснилось только через несколько недель. Пьяцци вновь посмотрел в телескоп. Какова же была его досада, когда он обнаружил, что Цереры нет на месте. До болезни он наблюдал ее только на девять градусов ее орбиты, и этого было не достаточно, чтобы при помощи экстраполяции приблизительно вычислить ее новое положение. Исчезновение Цереры стало ударом для всего астрономического сообщества. Когда молодой гений математики из Германии, Фридрих Гаусс, объявил, что нашел способ обнаружить планету, все были, конечно, приятно удивлены, но настроены скептически. Тем не менее Гауссу действительно удалось высчитать положение Цереры на основе всего трех дней наблюдений, и ровно через год ее обнаружили именно там, где он указал. Это событие сделало Гаусса мировой знаменитостью, и он получил пост астронома в Гёттингенском университете (там до сих пор хранится его законсервированный мозг).

Гаусс был человеком разносторонним. Он, например, раньше Морзе придумал телеграф и увлекался странным древним языком, который приобрел популярность в среде немецких романтиков. Этим языком был санскрит312 – 278. Он привлек внимание западных ученых благодаря стараниям валлийского судьи сэра Уильяма Джонса, работавшего в Индии. Джонс был полиглотом и выучил иврит, латынь, греческий, французский, итальянский, арабский, португальский и испанский. Еще до своей поездки в Индию он опубликовал грамматику фарси. Прибыв в 1783 году в Калькутту, он познал прелесть санскрита. Как глубоко религиозный человек, Джонс был уверен, что однажды будет найдено историческое подтверждение всех библейских легенд. Санскрит распалил его интерес, поскольку мог быть языком Эдема. В 1784 году Джонс уже активно изучал его.

В 1786 году он взбудоражил общественное мнение сообщением о том, что санскрит является тем самым языком, от которого произошли все европейские наречия. Он установил связи между санскритом и греческим, латынью, кельтским, армянским и албанским. Как только Джонс опубликовал грамматику санскрита, им тут же увлеклись интеллектуалы Европы. В какой-то момент им заинтересовались немецкие ученые, и в том числе Гаусс. Отчасти интерес германцев к древности объяснялся веяниями романтизма и революционных настроений (после событий во Франции и Америке), которые раздули в Европе огонь национализма.

Благодаря романтизму механистический порядок старой картины мира уступал место индивидуализму и миру чувств. Частью этой тенденции был интерес к Средневековью и поиску исторических корней родной культуры. Немецкий мыслитель Иоганн Гердер выдвинул мистическую концепцию о древнем германском народе (volk), который он рассматривал не как политическую или экономическую единицу, а как фундаментальный культурный архетип, который стал прародителем германской расы и уникального национального характера немцев. Угрозой национальной идентичности тевтонцев были, по мнению Гердера, «наднациональные» идеи французского Просвещения. В призывах Гердера чувствуется жутковатое предзнаменование евгеники и теорий о чистоте расы – он говорил о необходимости сбросить ярмо французского философствования и заняться изучением собственного культурного наследия, выраженного в фольклоре.

В 1806 году популярность этих воззрений резко возросла после победы Наполеона над прусской армией в битве при Йене313 – 212. Немецкие романтики стремились восстановить поруганную национальную гордость апелляциями к санскриту и древним индоевропейским корням великого германского народа. О воображаемом прошлом арийцев писал свои героические оперы Вагнер, под впечатлением которых безумный король Баварии Людвиг строил имитации средневековых замков, самым знаменитым из которых стал Нойшванштайн. Легенды о древних арийцах также импонировали филологу, «заразившему» Гаусса санскритом. Именно этот человек превратил лингвистику в настоящую науку.

Филолога звали Якоб Гримм, некоторое время он проработал вместе с Гауссом в университете Гёттингена. Свой основной вклад в лингвистику он внес в 1822–1837 годах, когда присоединился к веселой «индоевропейской» компании и издал четырехтомный труд о трансформации звуков в индоевропейских языках в процессе их эволюции от праязыка. Особенно его интересовали звуки, связывающие языки германской группы. К примеру, латинское p (в слове pater) сменилось на f в английском и немецком (father, fater); латинское d стало t (если сравнивать duo и two); сочетание dh в санскрите превратилось в греческое ph, латинское f и германское b и v.

У Якоба был брат Вильгельм, с которым он никогда не расставался и который разделял его страсть к древнему прошлому германцев. Оба верили, что родной язык и фольклор могут объединить немецкий народ. Якоб писал: «Все мои труды посвящены Отечеству, его почва питает их своими соками и силой». Примерно в 1807 году братья начали собирать фольклорный материал – старые сказки. Они приглашали домой цыган, крестьянок, пастухов, возничих, бродяг, старушек и детей. В 1852 году собрание было опубликовано. В нем было двести одиннадцать сказок, пришедших в том числе из Персии, Швеции и Индии.

«Сказки братьев Гримм» зачаровывали не одно поколение детей. На самом деле братья Гримм сделали не что иное, как реализовали призыв Гердера к изучению древнего германского фольклора для передачи его детям будущих поколений. Однако оригинальные сказки сильно отличаются от адаптированных текстов более поздних изданий и совсем уж не похожи на «прилизанные» сюжеты, взятые за основу Диснеем. В своем изначальном варианте сказки изобиловали сценами первобытного насилия: Рапунцель была беременна от Принца, сестрам Золушки выкололи глаза, старуха отрезала дочери голову, Гензель и Гретель запекли ведьму в духовке, злую волшебницу в «Белоснежке» заставили танцевать в раскаленных туфлях, а в «Спящей красавице» вообще говорится о некрофилии.

Книга братьев Гримм моментально вызвала интерес публики, поскольку сюжетные элементы разных историй удивительным образом пересекались в культурах разных народов – в сербских, английских или норвежских сказках встречались одни и те же эпизоды, отражавшие одинаковые ценностные установки. Добродетель вознаграждалась, насилие и страх прославлялись. На чужаков смотрели свысока. Порядок, дисциплина и жесткая власть всегда были в почете. Единство семьи осложняла бедность и споры из-за наследства. В повседневную жизнь врывались жестокость и насилие. Главной добродетелью считалась храбрость.

В 1865 году, когда сказку о Красной Шапочке уже изучали в школе, английский антрополог Эдвард Тайлор обнаружил параллели между историей о волке, проглотившем девочку (и бабушку), с древним норвежским мифом о Сколле – волке, пожирающем солнце. Тайлор установил, что сюжеты сказок еще древнее, чем думали братья Гримм. По Тайлору они представляли собой первобытную трактовку природных процессов – обновления природы весной, захода солнца, «пожирания» земли облаками и тому подобных. Собственно «Красная Шапочка» есть не что иное, как интерпретация древних мифов о восходе или Луне.

В 1865 году Тайлор сформулировал эти идеи в своей книге «Ранняя история человечества», первой научной работе по антропологии314 – 154. Название другой книги, опубликованной в 1871 году и имевшей еще больший успех, ввело в научный оборот важнейший антропологический термин «первобытная культура». Тайлор свел воедино данные своих экспедиций, результаты исследований в области археологии, лингвистики, истории, географии, палеонтологии и прежде всего фольклора и представил миру обобщенную теорию социального развития человека. Сказки, собранные братьями Гримм, служили подтверждением того, что человечество имеет общую схему развития. Все общества произошли от групп первобытных людей и прошли через одни и те же этапы становления социума, вплоть до современных его форм. В ходе этого поступательного исторического процесса они приобретали одни и те же знания и навыки – от отесанных камней до огня или лука. Они задавались одними и теми же вопросами о происхождении мира и создавали мифы, чтобы ответить на них. В подтверждение своих аргументов Тайлор приводил примеры так называемых «пережитков прошлого». Это древние обычаи и обряды, тысячелетиями существующие в культуре, даже когда их смысл и цель полностью утрачены и забыты, – например, бросание соли через плечо, обручальное кольцо, нежелание проходить под лестницей, религиозные одеяния, поцелуй под омелой и тому подобные. Наши суеверия, считал Тайлор, свидетельствуют о нашем общем прошлом.

Эта глава началась с описания попытки католической церкви удержать мир от распада после краха Древнего Рима посредством единообразия (через насаждение единого Символа веры). Заканчиваем мы ее сегодняшним днем. Не так много времени прошло с момента краха очередной модели миропорядка, и теперь новая наука, социальная антропология, уверяет нас, что хаос после окончания холодной войны мы сможем пережить, только чтя и уважая те различия, что существуют между нами.

Этой книгой я пытаюсь сформулировать выводы о знании, подобные тем, что Тайлор сделал о человечестве. Знания взаимозависимы. В великой паутине перемен нет изолированных событий. Я старался показать, насколько часто эпизод какого-то одного рассказа напрямую связан совсем с другой историей, другим временем. Попробуйте поупражняться хотя бы раз, и вы поймете, какие сумасшедшие кульбиты пинбольный шарик знания выписывает в пространстве и времени. В паутине, как и в жизни, нет прямых дорог. Не верьте тем, кто будет убеждать вас в обратном.

О финальном повороте вы, конечно, уже догадались. Это не конец книги – паутина не имеет конца. Двадцатая глава заканчивается особенностями и различиями культур. Наиболее заметной формой проявления культурного разнообразия на протяжении всей истории человечества всегда считались наряды и украшения, самым же характерным способом украшения всегда были прически, в которые женщины разных эпох и стран издревле укладывали свои волосы.

В наши времена эта старая традиция проявляется в форме гигантской индустрии красоты. А значит, история продолжается – с первой главы этой книги…