Генри сел на мягкую осоку и закрыл лицо руками. Рядом стоял Иисус и как-то извиняясь сверлил взглядом землю

- Но я ж не божий сын... - недоумевая мальчик задал вопрос самому себе, но Иисус как-то услышал это.

- Так я же тоже, - сказал Иисус и замолчал совсем.

В то же время Анджелика брала след. Мохнатые ручки - лапы почти не оставляли следов на толстом слое пыли. Рэм бежала рядом с ней. Две бесформенные тени не колыхнули ни одну былинку, летели над землёй на приближающуюся вонь кочевого племени, на родной запах крови человека. Лапы касались земли синхронно. Когда Рэм бежала быстрее, она чуть сбавляла ход и тепло, успокаивающе оглядывалась, улыбалась - скалилась. Идти по следу было легко - запах стелился яркой, широкой полосой.

Когда отдельные нитки следа сплелись в одну зловонную магистраль, в тысячи тяжких шагов, Рэм остановилась. Анджела увидела впереди лагерь, окутаный туманом, который вился строго по его периметру, лес и степь были прозрачными и чёткими. Будто призрачный клубок, туман оплетал стоянку вязким мохером, стояночный столб торчал из него вязальным крючком. Где-то внутри клубка тихо дремали джентри, среди них затесался Генри... "Если он жив..." - подумалось девочке.

В высокой траве послышался шёпот, осока, еле заметно шурша, колыхнулась зелёными волнами, и серые тени расползлись вокруг лагеря.

- Теперь нам надо выжидать хоть маленький осколок темноты... - Рэм сосредоточенно разглядывала тех, что только что появились, - А вот и наши.

Мама

- Вероника...

Никогда не подумал бы, что от горя может настолько меняться лицо. Казалось, что весь характер врача, который отражала его мимика, просто поплыл, как плохой макияж. Лем казался отвратительно беспомощным. Я стоял и осматривался. Чувство ядовитого взгляда в спину не покидало. Талантливый врач, Лемьен Штальман откровенно ревел. Я даже не мог понять чем вызвана его истерика, то-ли страхом, то-ли потерей сотрудника. Он сидел на полу, держа в своих руках холодеющие руки Вероники, точнее того, что от неё осталось. Головы у девочки почти не было - лишь каша освобождённого мозга и костное крошево. Самое жуткое было то, о чём я не стал рассказывать Лему. Ей было невыносимо больно. Когда мы зашли, она ещё дышала...

"Воля к жизни великая вещь..." Я вспоминал, как папа выстругивал дощечку, чтобы собрать для мамы шкатулку из можжевельника, выгравированную её инициалами. Мне нельзя было рассказывать маме об этом - папа делал подарок ей на день рождения. "Пока ты хочешь жить, ничто не в силах забрать твою жизнь, просто иногда становится настолько больно, что ты предпочитаешь умереть...". Он не подарил маме ту шкатулку. За неделю до праздника папа умер. Сомневаюсь, что ему было больно настолько, что он не хотел жить. Я думаю, ему просто надоело.

...А Веронике было слишком больно. Нельзя любить жизнь, когда у тебя нет половины головы, мозга, глаз. Когда ты больше никогда не сможешь улыбнуться. Тем не менее она держалась изо всех сил. Живое доказательство папиной теории. Лем собирал осколки разбившегося черепа. Я готовился к бою, хотя в гораздо большей степени хотелось схватить Лема за руку и убежать, спрятаться, переждать весь этот кошмар. Я очень хотел выжить, но Лемьен всё ещё плакал над трупом медсестры. Я решил тихо проверить окружающие нас кабинеты в поисках убийцы. Минуту назад я взял из подсобки кусок арматуры - толстую, с моё запястье, трубу с тяжёлым вентилем скраю. Сейчас я держал её за спиной, в любой момент готов воспользоваться.

Осматривая очередную палату, я услышал в коридоре чьи-то шаги. Никак не похожие на шаги Лема. И шёпот. Бесшумно выйдя из палаты я увидел, что доктор стоит на коленях там же, где валялась безголовая девочка, руки у него за головой. Медленно я перевёл взгляд ближе к стене и увидел высокого мужчину. В руке он держал немного опалённый кольт. Скорее всего Вероника была убита не из него. Лем уловил меня боковым зрением и незаметно, слегка повернул голову, чтобы видеть меня. Он что-то сказал беззвучно. "Беги", прочитал я по губам, но не двинулся с места.

- Будь добр, проводи меня до палаты. - Голос мужчины был скорее мягкий, но его ровность и чёткость давили, - Ты же умный малый.