Точное определение «порции виски», предложенное Уилли

Уилли, один из работников дистиллерии, дал, по нашему с Оливером мнению, лучшее определение выражению «порция виски»: «Объем напитка, который хозяин с радостью нальет, а гость с радостью выпьет».

Лучшее воспоминание о вискикурне на Джуре? Там есть приделанный к веревке деревянный шар, которым можно запустить в один из перегонных кубов – как в сходящий со стапеля корабль запускают бутылкой шампанского, только, конечно, с меньшей степенью разрушений. Этот шар остался как память о прошлогоднем Фестивале виски, который проводится на Айле (а теперь докатился и до Джуры): тогда организаторы решили показать людям, как в старину определяли интенсивность кипения жидкости в кубах. Сейчас в кубах сделаны небольшие вертикальные окошки, и можно просто посмотреть, кипит ли содержимое как следует, или недостаточно сильно (тогда требуется прибавить жару), или же грозит выкипеть и испортить теплообменник (тогда огонь надо убавить); но в старину, когда еще не было всякой высокотехнологичной дребедени, в медную стенку просто запускали деревянным шаром и по гулкости звука определяли, что внутри: вялое пузырение, идеальное бульканье или же опасное бурление, из-за которого все может к чертям взорваться.

Существует предположение, что из-за такой долбежки по кубу деревянным шаром стенки покрывались вмятинами, становясь похожими на медный мячик для гольфа, и это даже как-то влияло на характер получавшегося в итоге виски. Хм-м, только и скажу я по этому поводу. (В дистиллериях соблюдают множество бесполезных и, наверное, дурацких консервативных ритуалов; некоторые вискикурни требуют, чтобы котельщики, меняющие старые кубы – из-за постоянного нагревания и кипения кубы протягивают лет пятнадцать, несмотря на то что их постоянно ремонтируют и латают, – изготавливали точную копию, вплоть до случайных вмятинок, даже вплоть до заплаток… Но постойте, а каким же был вкус виски до появления заплаток? Или эффект от всех заплаток суммируется? Или каждая из них влияет на вкус по отдельности? Будут ли последующие копии этих кубов сплошь покрыты унаследованными от многих поколений заплатками, так что станут похожими на лоскутное одеяло, только из меди?)

Кто знает, да и какая разница? После интересной экскурсии по этой превосходной дистиллерии, расположенной через дорогу от гостиницы, мы пополняем запасы провизии в местном магазинчике и отправляемся осматривать старый дом Оруэлла.

После непродолжительных переговоров – последние несколько миль дороги преграждает шлагбаум, и разрешение двигаться дальше получают далеко не все – мы едем по каменистой дороге до Барнхилла, где Джордж Оруэлл написал «1984». Эта пытка автомобиля растягивается на пять миль пустынной дороги, рядом с которой нет ни единого домика, но заканчивается в приятной горной долине, где растет вереск и только-только начал распускаться утесник, темно-желтые цветки которого пока еще не выдохнули масляно-кокосовый аромат раннего лета. Старый побеленный дом похож на угловатую подковку, если учитывать стоящие по сторонам коровник и хлев. (Дорога идет на север вверх по склону, где стоит всего один дом – последний аванпост человечества перед Корриврекеном.)

Нас встретили крики пары недоверчивых гусей, как видно, потомков стаи, жившей там во времена Оруэлла, а также заброшенные, поросшие камышом и бурьяном остатки располагавшихся на покатом холме сада и лужайки, все еще голые деревья на скалах и блестящий изгиб бухты. Вдалеке лежит скалистый берег Аргайла, но туман такой густой, что это скорее намек, а не четкая картинка.

Джордж Оруэлл, урожденный Эрик Блэр, приехал сюда писать, а не умирать. До того, как я прочитал недавно вышедшую биографию Оруэлла, написанную Д. Тэйлором, у меня было впечатление, что он приполз в этот дом, как раненый зверь, чтобы в одиночестве испустить последний вдох; но дело обстояло иначе, да и сам Оруэлл был не так одинок, как я думал. Он знал о своей болезни, хотя и отказывался признавать, что, по всей видимости, страдает туберкулезом, но диагноз ему поставили только после того, как он приехал на Джуру, предварительно посетив Барнхилл и вернувшись в Лондон.

Тогда туберкулез считался позорной болезнью; люди знали, что это инфекция, и я думал, что Оруэлл сознательно обрек себя на одиночество, относительно полное даже в те времена, когда жителей на Джуре насчитывалось побольше, а дороги были получше (…очевидно. Как он мог ездить на мотоцикле по такому покрытию? Ведь легкие у него уже отказывали, горлом постоянно шла кровь). Воздух тут чище, чем в любом городе – хотя, если вспомнить, что Оруэлл курил не переставая, ситуацию это почти не меняло, – риск заразить кого-нибудь засевшей в легких болезнью был минимален, и к тому же здесь можно было спокойно писать.

Тем не менее он приехал с семьей, участвовал в общественной жизни и сезонных сельскохозяйственных работах, постоянно принимал гостей. Допустим, посетителей было не так много, как можно было надеяться, хотя бы из-за того, что на Джуру вообще сложно добраться, а в эту часть острова – особенно, но тем не менее в его жизни не было той обреченности, которое я себе представлял. Правда, предчувствие смерти – и желание цепляться за жизнь – все же повлияло на выбор места; даже в те послевоенные дни, когда ядерная угроза была не столь серьезна, Оруэлл рассматривал вероятность атомного холокоста и видел в Джуре место, где шансы на выживание в случае падения бомбы будут выше, чем в большей части Британии.

Последние два года жизни Оруэлл почти целиком провел в больнице и умер в Лондоне.

Глядя в окно, задаюсь вопросом, переставлял ли Оруэлл стул и письменный стол так, чтобы за работой не видеть этот притягательный, постоянно меняющийся пейзаж. Думаю, нет; он представляется мне таким писателем, таким человеком, который сохранил бы перед собой пейзаж, не позволяя себе на него отвлекаться. Да и вообще, судя по всему, к этому моменту он был уже так болен, что писал преимущественно в кровати.

С Джуры возвращаемся на Айлу и проводим вечер за рассказами, смехом и слезами. Слезы – мои: Белинда приготовила чудесную лазанью, а Тоби принес большой мешок зеленого чили, чтобы ее перчить, причем оставил мешок в пределах досягаемости, так что мы, прежде чем наброситься на еду, разрывали эти маленькие злые перцы и посыпали ими лазанью (точнее, это делал только я: всем остальным хватило ума оставить лазанью, какой она была). Перцы оказались страшно острыми, а я накрошил их так много, что, клянусь, у меня позеленели пальцы. В результате получилось потрясающе вкусное блюдо, но потом наступил момент, когда я рассмеялся до слез и вытер глаза перчеными пальцами – это стало роковой ошибкой.

Эффект был такой мощи, что у моих глазных яблок развилось чувство вкуса: я ощутил вкус этого зеленого цвета. Брызнули слезы, из носа потекло, я вымыл руки, утирался салфеткой и подумывал о том, чтобы промыть глаза йогуртом (капсаицин – вещество, дающее перцу остроту, растворяется в жирах, но не в воде, так что это в принципе могло бы сработать… Те, кто читал «Пособника» [21], уже в курсе), но в итоге решил доесть ужин, хотя из-за слез почти ничего не видел, и ждать, пока симптомы уйдут сами собой, что и произошло уже через четверть часа.

Кажется, сейчас, когда все уже поняли, каким дураком я могу быть, настало время для рассказа «Вечеринка у Тоби» / «Сцена на балконе».

Рассказ «Вечеринка у Тоби» / «Сцена на балконе»

Конец августа 1987 года. Брайтон, южное побережье Англии. Всемирный конвент любителей научной фантастики. Называется «Заговор». Название казалось очень удачным, пока двум почетным гостям, братьям Аркадию и Борису Стругацким, не пришло время оформлять документы для выезда из Советского Союза для участия в конвенте, беззаботно-глуповатое название которого не оценили лишенные чувства юмора премодернисты из КГБ (или где там в те времена выдавали визы). В итоге Стругацких никуда не пустили. Другим почетным гостем позвали Дорис Лессинг [22], которая мужественно подменяла невыездных Стругацких на некоторых мероприятиях, где было запланировано участие. Альфред Бестер [23]тоже не смог приехать, от чего создалось впечатление, будто над конвентом нависло какое-то проклятие (у Бестера, который написал минимум один из величайших научно-фантастических романов, вообще было железное оправдание: незадолго до событий он умер. Отписав все имущество своему бармену. Вот это класс).

Но конвент тем не менее удался и привлек тысячи поклонников научной фантастики со всего мира. Они наслаждались солнечными деньками, правда, главным образом в барах и на мероприятиях в комнатах без окон, но все равно наслаждались. Я участвовал в подобном форуме, наверное, во второй или третий раз, поэтому мне все нравилось. Тоби был моим редактором и отвечал за привлекающую толпы народу сатрапию под названием «Футура», входившую в обширные владения Императора Боба Максвелла.

У себя в номере, роскошной анфиладе на четвертом этаже отеля «Метрополь» с видом на пляж и море, Тоби закатил вечеринку. Правда, сам он это вечеринкой не называл. Он говорил «соберется небольшая компания, немного выпьем, приходи, дружище дорогуша». Часов этак через шесть небольшая компания уже исчислялась трехзначным числом, а бар в гостиной пришлось заново наполнить в третий или четвертый раз, прием это был настоящий бар, а не мини-бар. Каждый раз портье толкал перед собой небольшую тележку, полную бутылок. Тоби даже почти признал, что это все же вечеринка, но потом – несмотря на то, что туда проникли халявщики, которых он не знал, – снова стал утверждать, что это скромные дружеские посиделки. Пожалуй, это была одна из лучших вечеринок в моей жизни.

Светало. Почти все разошлись. Осталось человек десять, в том числе я и Родж Пейтон с Дейвом Холмсом из «Андромедии» – крупнейшего магазина научно-фантастической литературы в Бирмингеме. Стоим мы втроем на балконе спальни Тоби, треплемся о том о сем, и тут мне на глаза попадается другой балкон, а именно балкон гостиной. Точнее, я замечаю, насколько ничтожно расстояние между ними.

– Дейв, будь другом, подержи, пожалуйста.

И отдаю Дейву Холмсу стакан.

Так вот. Всегда, особенно когда жил в Лондоне, я увлеченно занимался совсем не олимпийском видом спорта под названием «пьяный паркур». Какое-то время даже мнил себя его изобретателем, но, думаю, я все же не первый, кто познал его безрассудные и опасные таинства, главнейшее из которых, конечно, состоит в том, как человек может надраться до уровня, когда он еще жив и в сознании, но уже считает такой спорт интересным делом. Я напивался и покорял вершины, городские вершины типа зданий. Ну, хотя бы некоторых зданий – не буду врать, что я забирался на Сентр-Пойнт [24]или на здание парламента.

Возвращаюсь к детству: в нежном возрасте я постоянно лазил по деревьям и скалам, причем забирался немного дальше и выше своих приятелей. Не в результате наличия у меня спортивного духа, а скорее вследствие того, что чувство «страшно, мать твою» проявилось у меня немного позже, чем у других. Относительно высокий и тощий, я убедил себя, что, раз моя мама профессионально занималась фигурным катанием, значит, я унаследовал идеальное чувство равновесия, которое дает мне преимущество.

Но все равно, лучше бы паркур – хоть в пьяном, хоть в трезвом виде – обошел меня стороной, из-за него я в детстве чуть не погиб. Тот случай должен был нанести мне глубочайшую травму и внушить сильнейшую боязнь высоты.

Норт-Куинсферри стоит на остроконечном мысу, торчащем из южного побережья Файфа, а позади нашей деревни располагается/располагаются холм/холмы Ферри (все зависит от того, какой картой пользоваться). Когда в 1890-м тут строили железную дорогу, чтобы связать основную магистраль с мостом Форт-бридж, инженеры решили рубить проход прямо в возвышенности, но скала оказалась слишком рыхлой. Мягкий песчаник с вкраплениями булыжников из песчаника чуть покрепче постоянно осыпался. Строители углубились футов на шестьдесят, но после энного обрушения сдались и проложили тоннель под холмом ровно в том же направлении, а борозда так и уходит в толщу холма/холмов жутковатым, вздутым каменистым каньоном в четверть мили длиной.

Как-то раз, когда мне было лет семь или восемь, мы с приятелями лазили по западному краю этого огромного раскопа. Я добрался почти до верха, схватился за большой выступавший булыжник и начал подтягиваться. Булыжник вывалился, как гнилой зуб, и мы с ним вместе начали падать на дно каньона, а это около пятидесяти футов.

Я отпустил булыжник, и он рухнул вниз, а сам я, пролетев всего несколько футов, приземлился на колючий куст, росший на узком выступе. Конечно, я сильно расцарапался и, может быть, даже немного поскулил. Мои друзья встали цепью и вытащили меня наверх, а к тому времени, как я доплелся до дома, дрожь в коленках почти прекратилась (естественно, будучи заботливым парнишкой, я не хотел никого расстраивать и отложил рассказ этой истории родителям лет на пятнадцать). Надо признать, любой разумный ребенок извлек бы из этого происшествия урок. Но это, очевидно, не про меня.

Когда я съехал с квартиры своего друга Дейва Маккартни на лондонской Белсайз-роуд, где кантовался несколько месяцев, и нашел себе жилье – сначала на Ислингтон-Парк-стрит, а потом на Грэм-роуд, где поселился вместе с Энн, – мой любимый скалолазательный маршрут пролегал параллельно участку канала Гранд-Юнион, к востоку от Эйнджела. Так идти домой было интереснее, а к тому же если внезапно требовалось отлить, сами понимаете…

Если не ошибаюсь, увлечение пьяным паркуром началось в ту пору, когда под одним из мостов велся ремонт и пешеходную дорожку вдоль воды отсекли дощатой загородкой. Я разозлился, что мне преградили путь, а потом подпрыгнул, завис прямо над каналом и, перебирая руками, преодолел запретный участок. Еще был случай: я перелез через фабричный забор и вскарабкался на незнакомое индустриальное строение метров шести-семи в высоту, которое смахивало на нефтеперегонный цех, а пахло как кожевенный завод; на крыше стояли какие-то баки, в один из которых я случайно угодил ногой в поисках лучшей точки обзора. Ботинок развалился в течение следующей недели, носок пришел в полную негодность, а ноге хоть бы что.

Я, наверное, сглупил, когда рассказал Энн об этом эксцентричном, но относительно безобидном увлечении. Она начала убеждать меня с упертостью, которой я в ней раньше не замечал, что пьяный паркур – это, по сути, невероятный идиотизм. Конечно, в трезвом виде я и сам это понимал. Так или иначе, я пообещал: больше никакого скалолазания.

С гордостью сообщаю, что держал клятву до момента, пока, стоя на балконе с видом на галечный пляж Брайтона в тот час, когда светлеет горизонт, а ясная летняя ночь превращается в утро, не заметил лазейку.

Пока Дейв Холмс держал мой стакан, я перелез через решетку балкона, протянул руку, схватился за ограду соседнего балкона и перешагнул с одного на другой. Перешагнул, понимаете? Это было движение в строго горизонтальной плоскости. Не связанное с подъемом. А значит, по определению это не скалолазание! Слово не нарушено – урря!

Дейв все еще искал, куда бы поставить два стакана, Родж Пейтон сначала смотрел с открытым ртом и не мог поверить в происходящее, а потом попытался меня схватить, но к тому моменту я уже держался за перила другого балкона и заглядывал в гостиную, где Джон Джарролд, сидя на диване, общался с юной незнакомкой. Диван градусов на сорок пять был развернут в сторону открытой балконной двери, и тут меня понесло. Я сказал:

– Приветствую, мистер Джарролд, – и помахал ему рукой.

Обратив на себя внимание Джона, я сменил позу и помахал другой рукой, затем повторил это действие и каждый раз на секунду оказывался в положении, когда не держался, а поскольку на краю каменного балкона сохранять равновесие затруднительно, я начинал падать. Но вовремя хватался за перила и махал. Машу, меняю руку (начинаю падать), хватаюсь, машу; машу, меняю руку (начинаю падать), хватаюсь, машу; я повторил это несколько раз, прежде чем Джон, не отрывая от меня взгляда, понял, чем ужаснуло его это зрелище (Родж и Дейв Х. тем временем отчаялись меня дозваться и уже пробирались из спальни в гостиную). Когда Джон осознал, что между ним и мной находится решетка балкона, он рванул ко мне. До меня уже дошло, что веселье закончилось, так что я взялся за перила двумя руками и сам начал забрасывать ногу, но все равно он затащил меня внутрь.

Это, конечно, забавно, но я все же извинился перед всеми, кто за меня переживал. И на этом все могло бы закончиться, но по какой-то странной случайности в момент, когда я перешагивал с балкона на балкон, в соседнем номере, отведенном для дирекции конвента, орудовал грабитель. Он кое-что стырил, его кто-то видел (к счастью, этот бритый козел был совсем не похож на меня, иначе ситуация приобрела бы новый оборот), затем вызвали полицию, и я решил, что лучше подождать и рассказать копу, на вид совсем мальчишке, что в момент ограбления я лазал по фасаду здания. Свидетели поручились, что я не карабкался на другие балконы с огромным мешком и не имею полосатого джемпера и маски, на этом все закончилось.

Я отправился спать и залез под одеяло к Энн, стараясь ее не потревожить. Утром еще будет масса времени, подумал я, чтобы она узнала все подробности моих подвигов, закатила глаза и добавила в наш договор о нелазании подпункт насчет перешагиваний, во время которых возникает, как сказали бы, если не ошибаюсь, скалолазы, «ощущение пропасти».

Встал я примерно в полдень (Энн спала дальше), спустился в бар, чтобы вместо завтрака выпить «Кровавую Мэри», как водится в таких случаях, и первый человек, которого я встретил у стойки, удивленно посмотрев на меня, сказал:

– О! Тебя выпустили под залог?

У кого-нибудь более впечатлительного коктейль, наверное, тут же хлынул бы обратно. Но я не расстался с целительным завтраком, быстро заглотил «Мэри», а потом спросил:

– Чего?!

В ближайшие полчаса я узнал, насколько стремительно мутируют и множатся слухи. С момента мерзкого эпизода на балконе прошло всего шесть-семь часов, но весь конвент уже знал, что: а) я всемирно известный вор; б) меня видела куча свидетелей, готовых поклясться, что я в костюме Человека-паука забрался по фасаду отеля с первого этажа на четвертый, или в) меня совершенно точно видели – несколько человек безукоризненной репутации – одетым в черную форму спецслужб, спускающимся с крыши на балкон ограбленного номера.

Все бы ничего, но многие американцы в тот день уезжали домой и увозили с собой эти лживые измышления. А потом Майк Харрисон [25]– храбрец, писатель, скалолаз – возле того же бара преподал мне урок на низком парапете (украшенном поверху резным растительным оргаментом). Я спрыгнул с высоты около двух футов, неловко приземлился, повредил стопу и хромал до конца конвента. Два фута! И это после игр со смертью на четвертом этаже! Ну что это такое!

Позорище.

Возвращаемся домой с Айлы, самое время подвести промежуточные итоги. Мне пришло в голову, что страну или любую другую сложно организованную местность можно познавать разными путями. Я считаю, что неплохо ориентируюсь в шотландских ландшафтах: объехал почти всю страну на машине, летал над ней на самолете, некоторые участки преодолел пешком, заходил с разных сторон, когда плыл морем и возвращался в ту же точку, останавливался во всех больших и многих маленьких городах, покорил несколько горных вершин, сплавился по парочке рек, причем несколько раз на байдарке. Скромно скажу, что более или менее сведущ в ее истории, хотя мог бы и, наверное, должен бы знать намного больше. Думается, я четко понимаю разницу между разными шотландскими регионами, различными менталитетами и акцентами, которые меняются от одной местности к другой. Я разговаривал и со шпаной, и со знатью, причем и те и другие иногда мыслили разумно, а иногда несли бред; я старался – правда, не особенно усердно – следить за культурной жизнью Шотландии.

Но всегда есть нечто большее. И всегда есть нечто иное. Думаю, заядлый альпинист может обладать теми же общими знаниями, которые я признал у себя выше, но из-за своего увлечения он совершенно по-другому определять суть Шотландии; альпинисты мыслят покоренными и непокоренными вершинами, хранят яркие воспоминания о тропах и горах, в их личной географии Шотландия представлена западом, центром и северо-западом (и вообще география физическая для них будет важнее любой другой). А на внутренней карте, например, гольфиста основными будут совершенно другие области – юг, восток и северо-восток. Профсоюзный деятель, в свою очередь, выделяет для себя совершенно иные регионы: центральный промышленный пояс или же значимые для рабочих места, такие как порты и заводы электронного оборудования. Каждая профессия, каждая сфера научного или человеческого интереса формирует собственную модель страны; у каждого жителя картина мира будет отличаться от той, что в голове у других, но при этом совпадать в общих чертах с представлениями тех, кто разделяет его профессию, досуг или увлечение.

Так вот, виски. Точнее, его изготовление. Скотч продвигают и продают по всему миру, но, по закону, производить могут только в Шотландии; так что в центре этой системы стоит относительно небольшая страна, а если конкретно, то около сотни скромных, обычно захолустных городков, где на заводах работают всего по десять-пятнадцать человек.

Конечно, есть еще виски из Ирландии и Японии, бурбон из Штатов, и по всем признакам, кроме названия, это тоже скотчи, тоже по-своему хорошие напитки (а некоторые сорта хороши по любым меркам), но эта книга – именно о шотландском виски, о шотландцах, о Шотландии; познавая процесс изготовления скотча, его историю, его связь со страной, его значение для жителей здешних и чужих краев, можно познать землю, в которой его делают, и людей, которые к этому причастны.

А значит, кроме поисков идеального виски мне предстоит поиск совершенно особого напитка.

Я никогда его не пробовал, мне никогда его не предлагали и почти ничего о нем не рассказывали, но уверен, что где-нибудь кто-нибудь обязательно занимается подпольным производством, то есть гонит такой продукт, какой делали в старину, прежде чем его сначала запретили, а потом легализовали, прежде чем этот кустарный промысел обложили налогами, прежде чем он превратился в индустрию (данное слово употребляется здесь достаточно вольно, учитывая относительно скромные масштабы, а также признаки искусства, присущие этому процессу). Должна же где-то быть подпольная вискикурня, и, безусловно, не одна.

Мне хочется увидеть ее в действии, но я согласился бы ограничиться дегустацией готового продукта (если, конечно, от этого не потеряю зрение или еще кое-что). Охотно побеседую с хозяевами, если смогу их убедить, что не настучу в таможенно-акцизную службу, но опять же, мне в первую очередь важно ощутить вкус, потому что он в известной мере будет вкусом прошлого, привязкой к той местности, откуда пошел сегодняшний виски.

Помимо прочего, хотелось бы понять, почему в Шотландии так мало подпольного виски. В особенности почему он встречается намного реже, чем его ирландский эквивалент – самогон «потин»? Поживите некоторое время в Ирландии – да что там, поживите некоторое время в Шотландии, – и вам рано или поздно предложат ирландский «потин»: всегда найдется человек, у которого есть знакомый, у которого есть другой знакомый… Но за тридцать с лишним лет случайных, а подчас запланированных, а иногда и долгожданных возлияний, которые происходили в каждом уголке Шотландии, я не могу вспомнить ни разу, когда бы мне предложили домашний виски, изготовленный прямо там, на месте. И с моими друзьями такого тоже не случалось. Мне это кажется странным. А учитывая пристрастия некоторых моих друзей, так просто диким.

Я даже готов поверить, что мне, скорее всего, десятки раз наливали, так сказать, «вискин», и я охотно его пил, но всякий раз по какой-то причине утром не мог этого вспомнить; впрочем, это абсурдная мысль – придет же такое в голову… Все, проехали. Пожалуй, вообще вырежу этот кусок из рукописи. Решено: удалю его завтра с утра, когда буду редактировать написанное сегодня вечером.

Что и говорить, «сбор материала» – это потрясающая штука. Теперь, изучив множество книг о виски, я знаю, что шотландский самогон зовется питрик [26], то есть «торфяной душок».

Питрик. Старинное слово, почти вышедшее из употребления, но это термин для обозначения цели моих поисков. На самом деле оно мне даже нравится. Как и многие другие писатели, а также немалое количество читателей, я, можно сказать, коллекционирую слова, и «питрик» кажется мне достойным экземпляром для коллекции.

Но вот сам питрик никак себя не обнаруживает. По крайней мере пока. Я навел справки, обронил пару намеков, но все безрезультатно. Вообще-то, я и не надеялся, что подпольное вискикурение будет развито на Айле просто потому, что там много легальных дистиллерий (на самом деле любой специалист в данной области может обеспечить себе спокойное и безбедное существование, работая официально). Да и вообще Айла всегда выглядела довольно цивилизованным местом в сравнении с некоторыми другими регионами, которые обычно ассоциируются у меня с производством виски. Иногда кажется, что Айла – это вообще часть центрального пояса Шотландии, особенно по контрасту с Внутренними и особенно Внешними Гебридскими островами.

А с другой стороны, если работника дистиллерии захватывает технически совершенный, с его точки зрения, производственный процесс, то он, возможно, не захочет прощаться с ним и после работы, чтобы просто валяться перед теликом; не исключено, что попробует организовать небольшую вискикурню где-нибудь в лесу, просто чтобы проверить, можно ли самостоятельно получать чистый продукт, применяя свои навыки в ином масштабе. В конце концов, на острове полно скалистых участков и нехоженых мест. Я в одиночестве съездил на Оа (Oa) – округлый полуостров, который торчит, как опухоль, в юго-восточной части тела Айлы, указывая в сторону Ирландии, – увидел там в фантастически изрезанной прибрежной полосе заманчивые скалы, крутые склоны, морские утесы, размывы и пещеры в обрамлении покрытых желтоватой пеной валунов. Спрятать там вискикурню – проще простого. Поверьте, ухабистая односторонняя дорога способна как нельзя лучше отогнать налогового инспектора, берегущего амортизаторы и тормоза служебной машины.

И хотя я побывал на этом – далеко не огромном – острове уже четыре раза, там все равно остались дороги, по которым я не ездил, и масса холмов и озер-лохов, к которым даже не приближался. Да, в этих холмах бродят и трудятся пастухи, лесники, егеря, но тем не менее…

В общем, если здесь и творятся темные дела, никто – и, наверное, это мудро – о них не распространяется, особенно в разговоре с туповатым и самонадеянным писателишкой из Файфа, который шляется по дистиллериям. Неважно, что я пишу книгу, что собираю для нее материал, – для местных я просто турист. Впрочем, здесь и туристом побыть приятно.

Был момент, когда мы почувствовали всю прелесть этих древних полузаброшенных мест. Вернувшись с Джуры, мы с Энн и Оливером выгрузились с парома, съехали с шоссе и добрались до небольшого лоха под названием Финлагган (Finlaggan) у низких холмов неподалеку от Баллигранта (Ballygrant). Там, на небольшом островке, куда прежде вела осушенная насыпь, недавно уступившая место новеньким деревянным мосткам, когда-то располагался политический и духовный центр этой Королевы Островов.

Это было еще в те времена, когда Шотландия якобы была едина, но все равно делилась на разные земли – этакие небольшие примитивные автономии, где правили вожди или кланы. Наиболее обособленным, практически независимым было Королевство Островов. В тот период социальная, политическая, экономическая и военная сплоченность обеспечивалась за счет доступа к морю и с моря. На хорошем судне можно было приплыть на любой берег со своими людьми и орудиями, но вот для того, чтобы преодолевать леса, скалы и болота, приходилось либо прорубать новую тропу, либо пользоваться той, которую враги знали намного лучше. Так что море, вместе с многочисленными озерами и заливами Шотландии, открывало широкую дорогу тем, у кого был талант морехода.

Финлагган какое-то время оставался центром небольшой морской империи. Можно стоять там в старой часовне или на руинах домов и укреплений, в тишине глядя по сторонам, наблюдать, как ветер гнет деревья, а мимо проплывают лебеди, задумчиво рассматривать старые могильные камни и пытаться представить тех, кто обрел под ними вечный покой.

Надгробья, хранящие образы давно умерших, защищены от непогоды плексигласовыми колпаками на толстых металлических ножках. Это зрелище напоминает низкие, довольно сюрреалистические кофейные столики или, как ни удивительно, произведения искусства.

Дома мы по телевизору смотрим, как развивается война. Все еще никаких ядерных ракет, никаких биологических атак, никакого химического оружия. Однако уродливые мутации, яды и проявления агрессии заметны, хотя и не там, где все их ищут. Гэри Янг, прославленный корреспондент «Гардиан», недавно переехал в Штаты и теперь рассказывает, как война повлияла на жителей США. По его словам, некий адвокат пришел в торговый центр в футболке с надписью «Give Peace a Chance» [27]на груди и с пацификом на спине. И охранник поставил ему ультиматум: либо снять футболку, либо немедленно покинуть здание. Адвокат заявил, что его свобода слова гарантирована Конституцией США (у меня много претензий к современной Америке, но я всегда восхищался тем, как серьезно и искренне американцы относятся к своим правам и требуют их обеспечения). Однако теперь многое изменилось. Охранник позвал копа, и тот, не задумываясь, арестовал адвоката.

Прощай, «свободных страна»… [28]

Date: 2015-07-23; view: 314; Нарушение авторских прав