ГЛАВА 30. «Здравствуй, мой дорогой!»

«Здравствуй, мой дорогой!»

Шурочка сидела перед листком бумаги, на котором бы­ли написаны эти три слова. Сидела уже почти час. А что было писать? Про бордель? Или про Вадика? Или про Настю?

Потом она, наконец, решилась, и продолжила:

«Юрка, как мне было плохо без тебя! Как я по тебе ску­чала! Потом я мучилась, а потом пришлось пойти в то ме­сто. Я была у Вовчика, и нахожусь там, куда он меня опре­делил. Ты, наверно, знаешь, где это. Там до меня была На­стя, а теперь её уже нет. Нет совсем.

Юрка, я звонила твоей маме, и она рассказала мне, что ты завязал. Если у тебя получилось, то я очень рада за те­бя. У меня не получилось.

Я очень хочу дождаться тебя. Но не знаю, протяну ли я полтора года. И если я вдруг не протяну до твоего возвра­щения, то ты знай — ты был самым первым, самым лучшим, и вообще — ты был единственным человеком, кото­рого я любила за всю мою жизнь. Остаюсь твоей. Целую. Шурочка». «Да, твоей... — Шурочка обхватила голову руками и с си­лой сжала виски. — Твоей, если не считать всю ту мразь, которая была со мной в борделе, за эти два месяца. И ес­ли Вадика не считать».

Потом Шурочка посидела ещё немного и ответила себе на «тот самый» вопрос, который снова начал всплывать в глубине души.

«Если даже это была не любовь, — подумала Шуроч­ка, — то всё равно — Юрка был самым лучшим, что было в моей жизни. И я буду считать, что это любовь».

Возможно, Шурочка была не так уж и не права. И раз­ве не называем мы любовью всё то самое лучшее, что про­исходит с нами? Тот отголосок, или тот отсвет любви, ко­торый способна воспроизвести на свет наша собственная, бедная наша душа...

И вообще, пора было собираться и отправляться назад. Время вечерней дозы приближалось, и внутри у Шурочки поднималась предательская, мелкая дрожь. А надо было ещё зайти на почту и отправить письмо.

Шесть тысяч, полученные от родителей, Шурочка спрятала в нижний ящик комода, под стопку старых газет. Год выпуска которых соответствовал году её рождения. На всякий случай.

«Это будут мои... гробовые», — так и подумала Шуроч­ка, закрывая нижний ящик комода.

Снова началась жизнь в борделе. Что-то сдвинулось в поведении Шурочки после выходного. Стала она срываться. То рыдала навзрыд, без всякой видимой причины, то кричала, злилась. Даже на «клиентов» пару раз наорала. Что не прощается в таких заведениях.

Один из «клиентов» вмазал ей по физиономии и потре­бовал деньги назад. Пришлось «мадаме» его ублажать и под­сунуть ему другую девицу.

Шурочке же было ясно сказано, как её будут наказывать, если это повторится.

Но плакать-то она могла? Хотя бы, в своё, личное время?

Нет, и плакать тоже надо было в меру. Чтобы свой то­варный вид не портить.

— Ты мне эти штуки прекрати! — сказала Шурочке «ма-дама». — И так ни кожи, ни рожи. А если ты ещё выть бу­дешь, как белуга, целыми днями, то я тогда не знаю, зачем ты мне здесь нужна. На твоё место — куча желающих най­дётся. Так и знай.

И Шурочка покорилась. Покорилась вновь. Перспекти­ва остаться без дозы по-прежнему пугала её. Только сил ос­тавалось — совсем немного.

Так пролетели ещё два месяца.

Шурочка снова вошла в бордельную «колею». Утром и днём она отдыхала, не вставая с постели. Отдых сводил­ся к лежанию в кровати, в состоянии почти полного забы­тья. Шурочка экономила силы. Но силы убывали.

Вся её жизнь свелась к трём вещам, к трём функциям, если можно так выразиться. Ожидание укола и забытьё по­сле него — с утра. И вечером — ожидание укола и тупое, механическое исполнение функции бордельной девки И всё. Но и при таком раскладе силы таяли. Появились одышка и сердцебиение.

Жалоб от «клиентов» на неё больше не было. У неё по­явилась даже парочка постоянных «клиентов» — задумчи­вый, молчаливый индус и, как ни странно, здоровый, огром­ного роста русский мужик. Русский, но без роду-племени, как говорил он сам. Он прибился к грузчикам азербайджан­цев и жил среди них, как свой. Они оба довольно бережно относились к Шурочке, но эти «клиенты» были не из бо­гатых.

Наступили уже первые дни осени, когда Шурочка взяла свой второй выходной. Дома должно было ждать её пись­мо от Юрки. И к родителям надо было показаться.

Глядя в свою душу, вернее, в ту совершенную пустоту, которая была внутри, Шурочка назвала этот выходной «про­щальным».

«Мадама» была не против.

— Иди! — сказала она. — Имеешь право. Только помни, что не ты мне нужна, а я тебе. И не выпендривайся! Если что — назад я тебя не приму.