ГЛАВА 39. И, уже за интернатским забором, заплакала

И, уже за интернатским забором, заплакала. Почти в го­лос, навзрыд. Там, сразу за интернатом, в маленьком скверике, я долго сидела на скамейке, пока полностью не взя­ла себя в руки.

Кажется, я почти додумала ещё одну мысль.

Всё, всё правильно. Только так и не иначе должно было

быть.

Спасибо, Господи. Спасибо за всё. Прими же, матушка Богородица, мой интернат под свой святой покров. Не ос­тавь сирот, не оставь и сотрудников. Помилуй их, Господи, иже веси судьбами. И прости меня, за слабость мою, если что-то сделала я — не по Божьей воле.

И я теперь буду ждать, куда Ты призовёшь меня, греш­ную рабу Твою Наталью. Усталую рабу Твою, Господи.

Призови меня, Господи, в тот сиротский дом, на ту ров­ную койку у окна, куда смогу я, сирота Твоя, сложить ус­талую свою голову, и дай мне, Господи, честного директо­ра и доброго воспитателя.

Призови меня, Господи, в тот сиротский дом, где я сама наберу персонал для служения. И поваров, и кладовщика, и врачей, и сама буду им честным директором. Призови меня туда, куда мне надо теперь идти. Да будет воля Твоя...

По дороге к дому я снова проходила мимо того же ларь­ка, где когда-то покупала сахар.

Я подошла к ларьку. Копчёная селёдка снова смотрела на меня со своего белого лотка.

«Ну, погоди!» — мысленно сказала я селёдке. — «При­шло время мне добраться до тебя!» А вслух я сказала продавщице:

— Мне селёдку, пожалуйста! Нет, две! И сгущёнки бан­ку... Две!

Потом я купила ещё бутылку вина. Муж должен был приехать вечером из командировки. Будет у нас сегодня пра­здник. Праздник по случаю вытаскивания второй ноги. Нет, ну как, всё-таки, стало здорово! Как легко стало идти!

Примерно, так. Вот я шла раньше по колено в густом, вязком болоте. Шла, шла... А теперь — я иду по сухой, чи­стой земле. И поэтому — мне так легко, так чудесно! Чу­десно — и ногам, и сердцу!

Нет, конечно, скорее всего, я всё ещё в болоте, только, может, не в таком вязком. Я его просто не вижу, не чувст­вую пока. И, всё равно, здорово!

Я медленно подняла ногу и медленно поставила её на ас­фальт... как в замедленном кинокадре... Как легко....

Со стороны, возможно, это выглядело странным. Хож­дение по асфальту... По асфальту, а не по болоту...

И тут я подумала: что чувствовал апостол Пётр, ступив на воду? Какое счастье? Какую лёгкость? Лёгкость — не­посильную для простого смертного, каковым он был тогда. И ты, Мария Египетская, идущая по водам, и ты, батюш­ка Серафим, поднимающийся над полом во время молитвы... Господи! Господи! Благословенно имя Твоё, и да приидет царствие Твоё, и да будет Воля Твоя, яко на небеси, и на земли...

Две недели я сидела дома. А потом пошла на работу. По­шла на «Скорую» и устроилась на подмену.

Обещали мне ещё и место в стационаре, в отделении для старших детей. Там доктор собиралась уезжать, с мужем, в другой город. Только надо было подождать, пока она уе­дет, месяца два подождать.

А ведь нет лучшего места для ожидания, чем «Скорая». Будет мне — и дорога, и молитва. Всё будет, только не бу­дет моего интерната.

Вот ведь как получилось! И работу любимую потеряла, и подругу. И даже — сироту не смогла усыновить.

Остались со мною мои ближние — муж, сыновья. Про­фессия осталась... Не так уж и мало. И, самое главное...

То, с чем нельзя утерять связи, даже если придётся те­рять в этом мире всё, одно за другим. Как бы трудно мне не было, как бы не было тяжело — не оставляй меня, Господи!

Не оставляй меня, когда я не знаю, как мне быть. Не ос­тавляй меня, когда я колеблюсь и сомневаюсь. Не оставляй меня, когда я ошибаюсь. Не оставляй меня, когда я трушу, или когда я загоржусь.

Не оставляй меня, Господи.

Вечером в пятницу, уже в середине холодного февраля, когда мы только собирались ужинать, в дверь позвонили. — Кто это там? — заворчал Васька младший и пошёл открывать. — Мама, иди сюда!

Я вышла в прихожую. В дверном проёме, освещенный теплым светом из прихожей, стоял Тоха.

— Здрасьте... А можно мне к вам... На выходные... Ме­ня Елизавета Васильевна отпустила, под честное слово... Я бы и раньше пришёл, только боялся...

Вася старший поднялся из-за стола и тоже вышел в при­хожую.

— Ну-ну... — Сказал он. — Тоха явился. Явился, не за­пылился. А как же твоя «прикольная» жизнь? Или ты на­творил чего, а к нам прятаться пришёл?

— Нет, я ничего не натворил. Можете Елизавете Васи­льевне позвонить...

— Звонить мы не будем, — сказал Вася. — Ты — уже не ребёнок. И мы — всё те же. Это ты понимаешь, Антон? Или нет? И как мы относились к жизни, так мы к ней и относимся. Как любили детей, так и любим, и как требовали от них, так и требуем. И ты — должен понимать, куда пришёл. И зачем. А если посидеть да уйти — то лучше уходи сразу. Не надо у нас «пересиживать». Жить надо.

— Я знаю, — сказал Тоха. — Я знаю, куда пришёл.

— Тогда — входи. Чего стоять на пороге. Ставь, мать, на стол ещё одну тарелку.

Аминь.

Как мне хочется чистой воды