V. Подавление влечений. Психологизация и рационализация

… При дворе, в первую очередь при дворе крупного вельможи времен абсолютизма, впервые образуется общество с той особой структурой человеческих отношений, которое при всех последу­ющих изменениях будет играть решающую роль, причем в тече­ние длительного периода западной истории. Тут образуется ши­рокое пространство, в целом свободное от физического насилия, формируется «хорошее общество»; но даже если физическое на­силие отступает в тень, если оно оказывается под запретом (на­пример, когда запрещены дуэли), то в отношениях между людь­ми заявляют о себе иные формы принуждения и насилия. Жизнь в этом кругу вовсе не является мирной. Множество людей по­стоянно находятся в ситуации, когда они в значительной мере зависят друг от друга. Сильна конкуренция в борьбе за престиж, как и за благосклонность короля. Не прекращаются «происки», соперничество из-за статуса и расположения сильных мира сего. Если шпага уже не играет большой роли, то на ее место прихо­дят интриги, словесное фехтование, обеспечивающее победите­лю карьерный рост и социальный успех. Для борьбы такого рода требуются иные способности, чем умение управляться с оружи­ем: способность к суждению, расчету отдаленных последствий, самообладание, точнейшее регулирование своих аффектов, зна­ние людей — все это становится непременным условием соци­ального успеха.

Каждый индивид здесь входит в определенный круг общения, принадлежит к «клике», которая за ним стоит и его поддержива­ет. Но группировки меняются, и он вступает в союз с другими лицами — для него желательно, чтобы это были персоны высо­кого ранга. Однако положение такой персоны нестабильно, ситуация может быстро измениться, поскольку у каждого крупного вельможи имеются конкуренты, явные и тайные враги. Тактика борьбы и заключения союзов требует точного расчета: дистанцию с одними и близость к другим нужно четко дозировать. Любое при­ветствие, любой разговор имеют значение, выходящее за пределы произносимого слова и непосредственного жеста. Ими можно по­казать, как котируется тот или иной человек, и цена человека при дворе определяется такой котировкой. …

Здесь отчетливо дает о себе знать трансформация дворянства в направлении «цивилизованного» поведения. …

Перестройке общества, трансформации межчеловеческих от­ношений соответствует трансформация аффектов: там растет ряд действий и число людей, от которых постоянно зависит индивид, тут растет привычка обозревать все более длинные цепочки дей­ствий. Подобно тому как меняются поведение и психическая организация индивида, изменяется и присущий ему способ на­блюдения за другими людьми. Образ другого человека приобре­тает более богатые оттенки, его оценка становится более свобод­ной от сиюминутных эмоций — происходит «психологизация».

Там, где строение общества позволяет индивиду действовать под влиянием мимолетных импульсов, не возникает и вопроса о сознании другого человека: там нет нужды учитывать его аффек­ты, отыскивать скрытые мотивы его поведения. Аффект прямо следует за аффектом, тогда как при дворе одно «вычисление» следует за другим. Непосредственное проявление аффектов дает индивиду ограниченный набор возможных типов поведения: кто-то является другом или врагом, он добр или зол. Если чело­век видит других только в белом или черном цвете, то он и ве­дет себя соответствующим образом. Все вообще видится в свете человеческих чувств. То, что солнце сияет, то, что другой сме­ется или крутит головой, — все это прямо взывает к чувствам; если нечто выглядит дружественным или враждебным, то тако­вым оно и является. Такому индивиду не приходит в голову, что происходящее вокруг может его вовсе не касаться, что и сияние солнца, и неприятная мина другого человека могут объясняться причинами, далекими от того, что он воспринимает непосред­ственно. Подобную дистанцию по отношению к природе и к людям индивид обретает только вместе с ростом функциональ­ной дифференциации и опытом повседневной вовлеченности в длинные цепочки людей и их действий, что требует от него сдерживания аффектов. Тогда с его глаз постепенно спадает пе­лена страстей и взору открывается новый мир, который может быть дружественным или враждебным, но уже независимо от того, каким он кажется. Этот мир состоит из цепей событий, требующих бесстрастного наблюдения и прослеживания долгих рядов взаимосвязей.

Как и поведение в целом, наблюдение за вещами и людьми становится в ходе процесса цивилизации более нейтральным, менее аффективно окрашенным. В результате «картина мира» в меньшей мере определяется человеческими желаниями и стра­хами, она становится больше ориентирована на то, что мы назы­ваем «опытом» или «эмпирией», т.е. на ряды взаимосвязей, об­ладающие собственными закономерностями. Подобно тому как сегодня, вместе со следующим шагом цивилизации, историчес­кие и социальные процессы постепенно вычленяются из тумана личных аффектов и групповых чаяний и предстают в виде авто­номных взаимосвязей, так в то время природа — пусть в доволь­но ограниченной степени — стала восприниматься как незави­симая от человека. В придворных кругах особое развитие полу­чило то, что мы называем сегодня «психологическим» подходом к человеку, — точное наблюдение за другими и за самим собой, выявление длинных рядов мотивов и цепочек взаимосвязей. Это обусловливалось тем, что непрестанный самоконтроль и тща­тельное наблюдение за другими сделались здесь элементарной предпосылкой сохранения своего общественного положения. …

… Наблюдение за людь­ми, которого требовала жизнь придворных кругов, нашло свое литературное выражение в искусном изображении человека.

Растущий спрос на книги в обществе сам по себе является верным признаком значительного продвижения вперед процес­са цивилизации: регулирование влечений нужно как для того, чтобы писать книги, так и для того, чтобы их читать. … Высокое искусство изображения людей в придворных мемуарах, письмах, афоризмах свидетель­ствует о том дифференцированном наблюдении за людьми, что воспитывалось самой жизнью при дворе. Как и во многих дру­гих аспектах, в этом отношении буржуазное общество во Фран­ции было прямым наследником придворного — парижское «хо­рошее общество» после революции пользовалось инструментами поддержания престижа, выработанными придворными кругами, можно сказать даже, что эти инструменты до сих пор не вышли из употребления. Искусство изображения людей, возникшее при дворе и обнаруживаемое нами у Сен-Симона и его современни­ков, переходит — через Бальзака, Флобера, Мопассана — в ли­тературу XIX в., которая в лице Пруста приступает к изображению «хорошего общества». Затем это искусство дает о себе знать и в картине жизни более широких слоев, представленной в твор­честве таких писателей, как Жюль Ромен или Андре Мальро. … Индиви­дуальный портрет никогда не вырывается здесь искусственным образом из сети социального существования со всеми присущи­ми ей зависимостями. Индивид не обособляется от других лю­дей, а потому его изображение передает атмосферу и пластич­ность действительно пережитого.

Сказанное о «психологизации» можно применить и к «раци­онализации», которая начиная с XVI в. становится все более ощутимой в разнообразных социальных явлениях. «Рационали­зация» также не представляет собой некоего «факта в себе и для себя», будучи лишь одним из выражений изменения целостной психической структуры. Все большее число социальных функ­ций в это время начинает требовать от индивида способности к предвидению и расчету. …

Человек представляет собой чрезвычайно изменчивое суще­ство, и при этом существо моделируемое: изменения, о которых шла речь, являются примерами такой моделируемости. После­дняя относится не только к тому, что мы обычно называем «пси­хологическим», отличая его от «физиологического». В ходе исто­рии, в соответствии с сетью пронизывающих человеческую жизнь зависимостей, по-разному моделируется как «фюсис» ин­дивида, так и его «псюхэ» — они находятся в неразрывной свя­зи друг с другом. Можно вспомнить хотя бы о моделировании лицевой мускулатуры, а тем самым и выражения человеческого лица на протяжении его жизни; …. То же самое можно сказать о том, что приобретает у нас облик некой субстанции, получившей название «ratio», «paccyдок» или «разум». Она не существует в той же мере независимо от социально-исторических изменений, как сердце или желудок, но представляет собой выражение определенного рода модели­рования всей душевной структуры. Она выступает как частный аспект постепенно развивающегося моделирования, которое за­являет о себе тем сильнее, чем более принудительным и тоталь­ным является контроль над влечениями, чем сильнее спонтан­ные аффекты связываются с чувствами неудовольствия, по­скольку они угрожают падением в глазах других и даже могут привести к краху все социальное существование индивида. … Не существует «ratio» как таково­го, существует в лучшем случае только «рационализация». …

Именно в этом смысле мы можем говорить о различиях в способности к предвидению или к «мышлению» рыцаря и при­дворного. Приведенный Ранке случай хорошо показывает, что растущая монополизация орудий насилия вынесла смертный приговор специфически рыцарским привычкам и аффектам. Здесь мы видим и пример того, как изменения в строении обще­ственных функций с принудительной силой приводят и к транс­формации поведения в целом.

Ранке пишет о том, как герцог Монморанси, сын человека, во многом посодействовавшего победе Генриха IV, взбунтовал­ся. Это был рыцарь княжеского рода, человек блестящий и щед­рый, мужественный и величественный. Он был готов служить королю, но тот факт, что последнему, вернее даже, не ему, а Ри­шелье, принадлежат вся власть и право на господство, — этого он не понимал и не одобрял. Поэтому он вместе со своими спод­вижниками начал борьбу с королем, подобно тому как ранее один рыцарь, один феодал, мог сразиться с другим. Дело дошло до битвы. Глава королевского войска, Шомбер, занял не слиш­ком удобную для Монморанси позицию. Но это, как пишет Ран­ке, «относилось к тем выгодам, на которые Монморанси не об­ращал внимания; стоило ему увидеть войско врага, он предло­жил своим друзьям тут же на него напасть. Война для него была лихой рыцарской атакой. Опытный его сподвижник, граф Рие, пытался его остановить, чтобы сначала дать пару залпов, кото­рые могли бы расстроить оборону врага. Но Монморанси уже был захвачен неистовой жаждой боя. Он заявил, что не желает терять времени, и этой воле вождя рыцарского войска его совет­ник не мог противостоять, хотя и предчувствовал несчастье. "Сударь, — воскликнул Рие, — я готов умереть у Ваших ног".

Монморанси было легко узнать по шлему, богато украшенно­му перьями красного, синего и желтого цвета; за ним устреми­лось небольшое число рыцарей, которые перемахнули через рвы и двинулись вперед, сметая все на своем пути; они прорывались все дальше, пока не оказались перед лицом главного укрепления врага. Но тут их встретил залп мушкетов с близкого расстояния; люди и лошади падали ранеными и убитыми; пал граф Рие и большинство других сподвижников; герцог Монморанси был ранен, свалился на землю с также задетого пулями коня и был пленен»¹⁸.

Ришелье отдал его под суд, в решении которого не сомневал­ся, и вскоре последний Монморанси был обезглавлен во дворе тулузской ратуши.

На предшествующей фазе, когда рыцари еще могли свобод­но конкурировать друг с другом, такое непосредственное следование своим импульсам и отсутствие расчета относились к фор­мам поведения, адекватным строению общества и тем самым «реалистичным», даже если вели к гибели индивида. Ярость в бою была здесь необходимой предпосылкой успеха, ею опреде­лялся престиж принадлежащего к дворянскому сословию мужа. Все это меняется вместе с прогрессирующими монополизацией и централизацией.

Вместе с изменившимся строением общества прямая разряд­ка аффектов и нерасчетливые действия обрекают человека на неизбежный крах. Тот, кто не согласен с существующим поряд­ком, со всевластием короля, должен действовать иначе. Послу­шаем, что говорит Сен-Симон. От Монморанси его отделяет всего лишь одно поколение, как и тот, он тоже был герцогом и всю свою жизнь находился в оппозиции к королю. Но все, что он мог сделать, сводилось к придворной интриге; если он на что-то решался, то это приобретало форму попытки завоевать доверие и внушить свои идеи наследнику престола, дофину. При дворе Людовика XIV это было опасной игрой, требовавшей зна­чительной предосторожности. Следовало хорошенько изучить принца, а затем постепенно склонить его к нужному направле­нию мыслей. …

В мемуарах Сен-Симона мы находим прекрасный образец придворной рациональности, которая — по большей части неза­метно для исследователей — для развития того, что мы называ­ем «Просвещением», сыграла ничуть не меньшую (а то и боль­шую) роль, чем рациональность городских купцов, чем та рас­четливость, что была связана с сетью торговых операций. Ко­нечно, обе формы расчета последствий, рационализации и пси­хологизации — свойственные придворному дворянству, с одной стороны, и верхушке буржуазии — с другой, — при всех разли­чиях в своей схеме, возникали в тесном взаимодействии друг с другом. Обе формы указывают на стоящую за ними связь меж­ду дворянством и буржуазией, обе восходят к трансформации межчеловеческих отношений, захватившей все общество, — к той трансформации, в ходе которой из сравнительно слабо свя­занных сословных групп средневекового общества постепенно возникло общество с сильной централизацией, а также абсолю­тистское государство. …

… История идей и форм мышления становится понятной лишь в том случае, если мы увязываем ее с трансформацией межчелове­ческих отношений, с изменениями в структуре поведения, с из­менениями душевного аппарата в целом.

Поле наблюдения сходным образом (пусть с противополож­ным знаком) ограничивается и в современных психоаналитичес­ких исследованиях. В них при рассмотрении человека из цело­стности психики часто вырывается «бессознательное», некое лишенное истории «Оно», которое и считается наиважнейшим компонентом. … В отличие от нередко отстаиваемого в психоаналити­ческой литературе тезиса, можно сказать, что влечения не в меньшей степени определяются обществом и не в меньшей мере изменяются по ходу истории, чем структуры «Я» и функции «Сверх-Я».

Для непосредственно наблюдаемого человека характерно не наличие у него «Оно», «Я» или «Сверх-Я» самих по себе, но вза­имосвязь этих отчасти борющихся, отчасти сотрудничающих друг с другом функций психического аппарата. Но эти связи у отдельного человека, равно как и облик его влечений, функций «Я» и «Сверх-Я», меняются как единое целое по ходу процесса цивилизации в полном соответствии со специфической транс­формацией отношений между людьми, с изменением обществен­ных отношений. …

Поэтому процесс цивилизации представляет собой исследо­вание одновременной трансформации психического в целом и социального в целом — именно этот путь был предложен в на­шей работе. …