III. Начало войны

Кильская неделя. Убийство австрийского эрцгерцога. Германский Генеральный штаб. Нордландская поездка императора. Русская мобилизация. Возвращение императора в Берлин. Германская мобилизация. Центр тяжести разведки переносится на фронт. Император, Генеральный штаб, правительство. Начало вражеской пропаганды. Шпионобоязнь.

В конце июня 1914 года я присутствовал на «Кильской неделе». Представители всех стран и частей света собрались для мирного соревнования. Присутствие английской эскадры придавало особенное значение поддерживаемому германским императором спортивному празднику. Император должен был оттуда отправиться в путешествие на север, которое было подготовлено и на этот год. В воскресенье, 24‑го июня, я вернулся после обеда с моторной прогулки по каналу имп. Вильгельма в Киль. Перед тем пестрая праздничная картина Кильской бухты была заметно изменившейся. На германских военных суднах флаги были приспущены. На суше мне сообщили о случившемся утром этого дня убийстве сербским студентом австрийской эрцгерцогской четы в Сараево. Император, принимавший участие в гонках в наружной бухте на «Метеоре», получил это известие через начальника морского кабинета. Последний подъехал к находившейся впереди всех императорской лодке и перебросил сообщение. Император покинул немедленно гонки и вернулся на борт «Гогенцоллерна». Все торжества и состязания были отменены. Глубокое молчание царило вечером над бухтой. Черными пятнами вырисовывались очертания английских военных кораблей, которые рано утром следующего дня подняли [91] якоря и отплыли. Огни светились только на пароходе, на котором помещались гости императора. «Кильская неделя» закончилась преждевременно под впечатлением убийства принца.

Император вернулся в Берлин. Он намеревался, до своей поездки на север, принять участие в траурных торжествах в Вене. Но австрийское правительство сообщило, что оно не может в достаточной степени обеспечить его личную безопасность. Представление союзного правительства о размерах беспорядков, сообщение, что следы убийц вели к официальным сербским учреждениям, и мнение австрийской дипломатии о необходимых шагах, указывали на серьезность создавшегося политического положения. Император решил, ввиду этого, отказаться от своей поездки. Но рейхсканцлер фон Беттман доложил ему, что это усилит политическое напряжение. Таким образом, против воли императора, поездка состоялась. 6 июля «Гогенцоллерн» отплыл в сопровождении крейсера «Росток» и миноносца «Слейпнер» в Норвегию. Политический барометр в Берлине был установлен на мир.

Генеральный Штаб был уже давно приучен к политическим кризисам. Разразившийся теперь кризис был, правда, особенно серьезным вследствие различных обстоятельств. Господствующее мнение не считало, что в лице убитого наследника Германия потеряла безусловно верного друга. Имелось, однако, убеждение, что в его лице была устранена ярко выраженная личность с твердой волей, в которой Германия нуждалась на тот случай, если ожидавшаяся в близком будущем кончина императора Франца Иосифа повлечет за собой тяжелые потрясения в сложной государственной жизни союзной Австро‑Венгрии. Новый наследник, эрцгерцог Карл, был молод и неопытен. К этому присоединились сведения из России о пока еще слабо поддававшихся контролю и отрицавшихся русским правительством передвижениях войск из Сибири в Европейскую Россию и о пробных мобилизациях, повышавших боевую готовность русской армии. Несмотря на это, и для Генерального штаба оставался действительным пароль политических органов власти о необходимости избегать всякого дальнейшего [92] возбуждения общественного мнения.

Ничего не было изменено в предусмотренном на лето распределении времени. Приготовления к осенним императорским маневрам на Рейне между VII и VIII армейскими корпусами были закончены и отпуска в Генеральном штабе были распределены. Так, например, начальник Генерального штаба, генерал‑полковник фон Мольтке настаивал на своем пребывании в июле в Карлсбаде. Благодаря такому положению дел, господствовало убеждение, что и этот политический кризис, подобно предыдущим, пройдет без призыва к оружию. Чрезвычайное усиление разведки против России не считалось еще необходимым, а предоставленный мне с начала июля до середины августа отпуск не был отменен.

Я проводил его со своей семьей в Гарце. Меня держали в курсе официальной точки зрения. Она была гораздо успокоительнее, чем точка зрения прессы, хотя военная разведка и консульства сообщали из России о военных приготовлениях. До 24 июля сообщенные мне сведения гласили об отсутствии поводов к перерыву отпуска. Лишь 25 июля я был вызван в Берлин для участия в совещании с вернувшимся из Карлсбада генералом фон Мольтке. Но и теперь было сказано, что я на следующий же день вернусь к своей семье. Снабженный лишь самым необходимым, отправился я в Берлин. Совещание с начальником Генерального штаба ограничилось оценкой: имевшихся сведений, которые и теперь еще не считались безусловно серьезными. Для меня, однако, по моей должности, они были настолько серьезными, что я остался в Берлине и добился приказа ввести в действие, предусмотренное на случай грозящей военной опасности, усиление разведки против России и одновременно против Франции.

Ближайшие дни усилили поступление из России сведений и выявили быстрое продвижение русской мобилизации. Несмотря на это, я оставил жену и детей до 31 июля в Гарце, так как видел усилия и стремления генерала фон Мольтке, рейхсканцлера и императора сохранить мир. Лишь когда 31 июля разведывательный офицер с русской границы сообщил, что [93] Россия мобилизуется в полном объеме и против Германии, война показалась неизбежной. Но и тогда еще я встретил у генерала фон Мольтке сомнения, порожденные чувством ответственности. Потребовалось настойчивое заверение этого разведывательного офицера, что он лично отвечает за верность своего сообщения, для того, чтобы ему окончательно поверили. Генерал фон Мольтке передал это известие императору в Потсдам по телефону.

С 11‑го июля последний находился на борту «Гогенцоллерна» в Сонэфиорде близ Бальгольма. Возвращаясь с прогулки на судно, он узнал из норвежской газеты о военных приготовлениях Сербии и о переводе сербского правительства в Ниш. Не ожидая сообщений ведомства иностранных дел, он приказал поднять якорь. 27 июля он прибыл в Новый Дворец близ Потсдама. Получив сообщение, что полная русская мобилизация против Германии точно установлена, он отправился в Берлин к рейхсканцлеру. Генерал фон Мольтке сел в автомобиль, чтобы его там ожидать. Но уже по пути обогнал его поезд императорских автомобилей, в первом из которых была императорская чета. Они ехали не во дворец рейхсканцлера, а в Королевский Замок. Совещание состоялось в мраморном зале, главным образом, по вопросам военного положения. Начинающийся уже поход русских боевых сил представлял для Германии чрезвычайную опасность. Ежедневно и ежечасно таяло преимущество, которое немецкая армия имела перед русской, распределенной на большом пространстве и располагавшей для наступления лишь недостаточными железнодорожными линиями. Особенно серьезной становилась эта опасность в том случае, если бы Германии пришлось вести войну на несколько фронтов. Правда, сообщения из Франции гласили лишь о таких военных мероприятиях, которые была вынуждена, в конце концов, провести и Германия: возвращение отпускных, сосредоточение войск на их стоянках и т. п. Политические сообщения из Франции не оставляли, однако, никакого сомнения в том, что Генеральному штабу приходится считаться с войной на два фронта.

Поступившие сообщения влекли за собой мое постоянное личное общение с начальником Генерального штаба. Я был [94] свидетелем той борьбы, которую вели в нем стремление к миру и чувство ответственности, Только благодаря громадному напряжению силы воли, заставил себя генерал фон Мольтке днем 31 июля объявить о «грозящей военной опасности». Тем самым были начаты двадцатичетырехчасовые приготовления на случай мобилизации. Генерал фон Мольтке созвал офицеров Большого генерального штаба в библиотечном зале, объявил им о грозящей опасности войны и прибавил: «Если не осуществится небольшая надежда на сохранение мира, то это означает на завтра мобилизацию и тем самым – войну. Идите теперь каждый к своей работе; отечество знает, что оно может полагаться на свой Генеральный штаб». Последние слова были едва слышны из‑за внутреннего волнения генерала. С торжественной серьезностью уходили все из библиотечного зала.

Это было последнее собрание в нем офицеров Большого генерального штаба, так часто слушавших там уроки великого генерал‑фельдмаршала фон Мольтке и графа Шлиффена. Генеральный штаб не вернулся после войны в свой дом. То, что он стал домом имперского министерства внутренних дел, является символическим для хода войны и для будущего.

Генеральный штаб накладывал последние штрихи на подготовительные к мобилизации распоряжения. От политики он держался вдалеке. Он следил, правда, за политическими событиями заграницей, но внешняя политика Германии у него не обрабатывалась. Он имел на нее влияние лишь постольку, поскольку начальник Генерального штаба находился в постоянном соприкосновении с руководящими учреждениями ведомства иностранных дел и выступал по военным вопросам в решающие моменты внешней политики. Наряду с военным министерством Генеральный штаб был ответственен за то, чтобы военная мощь Германии соответствовала ее политическому положению. Сам Генеральный штаб был того мнения, что хозяйственная и политическая конкуренция народов приведет в близком будущем к вооруженному столкновению. Его последние военные предложения 1912 г. были удовлетворены Рейхстагом лишь частично. Из‑за них Генеральный штаб потерял начальника [95] своего оперативного отдела, полковника Людендорфа. Он был назначен в строй командиром полка. Важнейшая во время войны должность не была уже занята лучшим из Генерального штаба.

Весной каждого года сжигались мобилизационные планы истекшего года и заменялись новыми, приноровленными к прогрессирующему военному и политическому развитию. Таким образом, Генеральный штаб подготовлял ежегодно тот час, когда на него будет возложено военное руководство германским народом. Никогда не стремился он, однако, к войне и меньше всего – при последнем своем начальнике мирного времени, генерале фон Мольтке, верность которого долгу была почитаемым образцом для всех офицеров Генерального штаба. Так обстояло дело и в последние 24 часа мира.

1‑го августа пополудни истекал срок, в который следовало решить, будем ли мы и дальше спокойно смотреть на русскую мобилизацию, или же и германская армия будет приведена в военное состояние. Все более многочисленные сообщения разведки свидетельствовали о продвижении русских войск и доносили уже о начале враждебных действий на прусской границе. В подъезде королевского дворца генерал фон Мольтке доложил императору, что военное положение не позволяет откладывать далее издание приказа о мобилизации. Император стоял перед последним решением. После короткой внутренней борьбы он резко выпрямился. Характерным энергичным движением правой руки и коротким «хорошо» он дал генералу разрешение. В 5 часов дня он подписал в адъютантской комнате приказ о мобилизации.

Быстро созванный рейхстаг собрался 4 августа на свое первое военное заседание. Вечером потребовал свои паспорта английский посланник. Одновременно поступило сообщение от направленного к итальянскому королю флигель‑адъютанта фон Кляйста, что король лично всей душой с Германией, но что совместное выступление с Австрией вызвало бы в Италии бурю негодования; его правительство не может рисковать восстанием. Стало ясно, что Германия вместе с одною лишь Австрией идет навстречу борьбе с гораздо более сильным противником. [96]

Сообщение об удивительно наивных представлениях русских властителей привезли с собой возвратившиеся через Стокгольм военные представители Германии при русском дворе. Они сообщили, что в Петербурге были поражены мобилизацией в Германии и объявлением ею войны. Германия должна была понять, что для русской мобилизации необходимо больше времени, чем для германской. Германия должна была поэтому обождать, прежде чем объявить войну. В остальном сообщения указывали на то, что война с Германией вызвала в России лишь небольшое воодушевление.

Рано утром, 16 августа, император уехал в действующую армию, через Вюрцбург и Майнц в Кобленц. Этот кружной путь был избран для того, чтобы скрыть от многочисленных вражеских наблюдателей в Германии, что верховное командование направилось к правому флангу армии, который должен был явиться главным операционным пунктом.

Пропаганды я буду в дальнейшем касаться лишь мимоходом, хотя она и является существенной составной частью того, что следует понимать под вражеской разведкой. В область моей работы она, однако, не входила. Отсутствовавшая пропаганда и политическая разведка в Германии и во время войны не были созданы решившимся на борьбу до победы правительством. Непоправимой впоследствии ошибкой было то, что, по крайней мере, хотя бы по возникновении войны не было наверстано упущенное, и вся совокупность разведывательной деятельности не была объединена правительством. Война рассматривалась только как военное дело, поэтому ограничивались только военной разведкой. Генеральный штаб лишь постепенно узнал, до какой степени плохо обстояло в действительности дело с разведкой политических руководящих учреждений. В Шарлевилле мне пришлось однажды утром передать рейхсканцлеру фон Бетману поручение начальника штаба фон Фалькенгайна. Канцлер попросил меня остаться еще немного: «Расскажите же мне о том, что происходит у врага; я совершенно ничего не знаю об этом». Картина была совершенно иной, нежели та, которую представляла разведка при Бисмарке. [97]

Задачи, ставившиеся военной разведке в мирное время, были выполнены с наступлением войны. В мирное время разведка эта была единственным средством осведомления о военном положении враждебных теперь государств. Теперь вражеские армии выступали против германской на театрах военных действий. Считалось, что разведывательные средства армии призваны добывать сведения о враге, необходимые для сражения. Происходившее позади вражеских войск считалось делом скорее экономическим и политическим. Невиданные ни в одной из предшествующих войн размеры военных операций перенесли центр тяжести командования в значительной мере на фронт и в руки выдающихся полководцев, которые были, в особенности в Германии, приучены Генеральным штабом к ответственной инициативе.

Отсутствовал твердый центральный пункт, именно при этих условиях особенно необходимый. Понимавший значение вооруженной силы и деятельно способствовавший развитию германской армии император, исторический образ которого носит, поэтому, ярко выраженный военный облик, не был солдатом ни по своему существу, ни по своему развитию. Раннее вступление на престол прервало его военное образование. В молодом возрасте стал император во главе армии. Генеральный штаб пользовался, правда, его доверием и удостаивался отличий, но интересы молодого монарха шли по иным путям, нежели тихая и трезвая работа Генерального штаба. Среди окружающих императора в мирное время можно было найти лишь немногих офицеров Генерального штаба и почти исключительно таких, которые проявляли, кроме солдатских, еще и другие способности. Участвуя в маневрах и стратегических играх Генерального штаба, монарх играл роль, не подходившую для получения основательных знаний по существу работы военного командования. Наоборот, роль эта способствовала скорее известной недооценке им значения полководца. Тем более достойно уважения, что император с первых же часов войны подчинился ответственным военным вождям и старался [98] приспособиться к чуждой для него области войны. В Верховной ставке ему помогал один лишь генерал фон Мольтке, личный его друг и начальник Генерального штаба с 1906 г. И если последний, несмотря на внушаемое его личностью в мирное время и в начале войны большое уважение, не отличался и до того особенной энергией, то последняя была после возникновения войны еще более ослаблена хронической болезнью.

Отражались эти обстоятельства и на разведывательной службе. И здесь весь центр тяжести перешел сначала на фронт. Из немногих, знакомых с разведкой, офицеров лучшие были в порядке награждения освобождены для службы в войсковом Генеральном штабе, а остальные были прикомандированы в качестве разведывательных офицеров к армейским командованиям. Господствовало мнение, что тайная разведка, шпионаж, будет применяться преимущественно на театрах военных действий. Однако, ввиду быстрого течения первых военных событий на Западе, где вначале ожидался военный исход, у командования были большие сомнения относительно возможности и полезности шпионажа. Они заходили так далеко, что одно из командований оставило своего разведывательного офицера в Льеже, при переходе через Бельгию, как ненужный балласт. Эти офицеры вначале не находили нигде особенного применения и поддержки. При особенно сильно развитом в германской армии чувстве субординации имело значение и то обстоятельство, что начальник разведывательного управления был самым молодым в Ставке верховного командования начальником управления, значительно моложе начальников Генерального штаба на фронтах и начальников отделов военного министерства, и что гражданские власти привыкли также к более авторитетному представительству Генерального штаба. Я считаю необходимым выявить и эти личные моменты, так как они способствуют пониманию того, каких усилий стоило разведке завоевание влияния, и насколько она должна была отставать от разведки вражеской, прошедшей большую школу в мирное время и поддерживавшейся решившимися на войну до победного конца государственными деятелями. Сознание недостаточности [99] разведки побудило, правда, уже в мирное время, выяснить посредством больших стратегических военных игр по образцу тех требований, которые могут быть предъявлены войной к этой отрасли военного управления. Теоретические исследования эти оставались, однако, в рамках тактики и стратегии и, во всяком случае, не выходили из военных рамок. Хозяйственной и политической разведкой, хозяйственным и политическим воздействием на вражеские государства они не занимались, разведка же в мировом масштабе не бывала никогда объектом даже теоретического обсуждения. Действительность оставила, поэтому, в тени всякую фантазию. Генеральный штаб имел право предполагать, что на него падет только военное руководство войной. В частности, к внутренней политике он не имел в мирное время никакого отношения. При возникновении войны он заметил, однако, что ни над ним, ни рядом с ним политического руководства войной нет. 2 августа 1914 года генерал фон Мольтке приказал выяснить, что предпринято в связи с войной для руководства общественным мнением в тылу, в особенности – через посредство печати. Я принужден был доложить ему, что это ограничивается памяткой, в которой указано лишь чего нельзя говорить во время войны, для положительного же руководства общественным мнением не подготовлено ничего.

Генерал фон Мольтке приказал мне добиться, по крайней мере, в отношении верховного командования уверенности в том, что оно останется в достаточной связи с общественным мнением относительно военных событий. Новая задача находилась в начале лишь в слабой связи с моими предыдущими заданиями. Объем ее казался тогда ограниченным. Нельзя было предвидеть, что из нее разовьется затем германское военное бюро печати. Осуществление хотя бы в небольшом масштабе связи между военным и политическим руководством войной, каковой отличалась деятельность врага, объединяемая общим понятием разведывательной службы, ценилось выше получения новых заданий. Различие заключалось лишь в том, что у врага совместное руководство находилось в руках у правительства, а в [100] Германии – в руках верховного командования. Ошибку эту генерал фон Мольтке допустил по крайней необходимости, генерал Фалькенгайн лишь неохотно терпел ее дальнейшее необходимое развитие. Гинденбург – Людендорф» энергично выступали против нее. Когда они потребовали, чтобы политическая имперская власть взяла на себя руководство общественным мнением, то представитель рейхсканцлера отклонил это, указав, что канцлер фон Бетман не желает иметь никаких дел с печатью. А когда требования верховного командования сконцентрировались в 1918 году на том, чтобы вражеской пропаганде был противопоставлен германский министр пропаганды, то командование получило в июне 1918 г. ответ от канцлера графа Гертлинга, в котором тот называл обоснованное требование верховного командования «ценным вкладом в подготовительные работы, давно уже ведущиеся в целях объединения всех государственных мероприятий, направленных к руководству общественным мнением внутри страны и заграницей». Граф Гертлинг писал: «Подготовительную работу возложил я на начальника моего бюро печати. Последний использует свой двухнедельный отпуск, начинающийся 23‑го августа, для завершения своего проекта организации нового учреждения. После того как проект будет мною рассмотрен, он будет послан для просмотра и необходимых дополнений и изменений верховному командованию и заинтересованным центральным имперским властям. В связи с этим, я предполагаю до такой степени ускорить окончательное установление общего плана, если нужно – при помощи комиссарских совещаний, чтобы он был закончен в кратчайший срок, и чтобы практическое проведение могло быть начато без задержек». Верховное командование не разделяло оптимизма заключительной фразы. Прежде чем был создан проект имперского правительства, военные вожди принуждены были отказаться от надежды принудить врага к миру. Победило внушенное врагом заблуждение о возможности сносного мира без разрешения вопроса оружием.

Я должен упомянуть об этих событиях и при том в этом [101] месте своего изложения, так как они дают возможность понять дальнейшее описание германской разведки и предохраняют от подозрения в односторонности и замалчивании многих действий Германии в целях ее оправдания и обвинения ее противников. Это предположение было бы неверно еще и потому, что я считаю упрек Германии в упущении гораздо более тяжелым, чем упрек вражеским правительствам в том, что они всеми средствами помогали беде, если это вообще может быть упреком.

Само собой понятно, что слабое место германского руководства войной не осталось скрытым от врагов. Их пропаганда ударила с силой по этому месту. Ей принесло неожиданную пользу то обстоятельство, «что Германия объявила войну России и тем самым явилась инициатором объявления войны, что Германия первая вступила в Бельгию и сама назвала это «неправомерностью». В то время, как разведка враждебных государств занималась по всему миру подготовленной пропагандой против беззащитно стоявшей за своими обширными границами Германии, сами эти враждебные государства отгородились от Германии герметической стеной. Железное кольцо вокруг среднеевропейских государств, образованное застывшим фронтом, замыкалось на севере находившимся под английским господством морем. Единственная узкая щель для германской разведки оставалась только на франко‑швейцарской границе.

После объявления войны исполнительная власть в тылу перешла в Германии к военным властям. К их обязанностям относилось и предупреждение вражеского шпионажа. Для того, чтобы действительно закрыть пути вражеской разведке мероприятия военных властей в этом направлении нуждались в центральном руководстве. Таковое, однако, отсутствовало. Генеральный штаб, руководивший до войны деятельностью контрразведывательной полиции, был занят работой на театрах военных действий. Там же служили в качестве армейских полицейских чинов и немногочисленные опытные в контрразведке полицейские чиновники. Тыл был лишен какой бы то ни было опытной охраны против шпионажа. На ее месте [102] находились воодушевленные благими намерениями, но совершенно несведущие местные власти. Мероприятия их состояли преимущественно в публичных предостережениях. Население слышало впервые об этих вещах из уст властей. Следствием этого была по всей Германии дикая шпионобоязнь, приводившая к смешным, а иногда и к серьезным явлениям. Во время сильнейшего национального возбуждения самые бессмысленные слухи распространялись с быстротой молнии. Особенно разрушительно действовало сообщение, что по Германии ездят автомобили с золотом для целей вражеской разведки. Задерживали каждый автомобиль и брали седоков под огонь. При этом потеряли жизнь и ехавшие по делам службы высшие чиновники. В течение нескольких дней наступило состояние, поставившее под вопрос проведение мобилизации. Генеральный штаб принужден был вмешаться и положить конец этой вырождающейся в безобразия борьбе со шпионажем. При этом было совершено и должно было быть исправлено много неправильных действий. Многие высокоуважаемые лица невинно попадали вследствие каких либо обстоятельств под подозрение и жаловались на совершенную над ними несправедливость. Следствием всего этого был всеобщий отбой. Власти, действовавшие до того побуждающим образом, беспомощно приостановили свою деятельность. Военные и гражданские власти тыла обратились вскоре за советом к Генеральному штабу, как единственному компетентному учреждению. Результатом было новое тяжелое обременение верховного командования. Начальник германского разведывательного управления получил, наряду со своими непосредственными заданиями и с заданиями по зарождающемуся бюро печати, еще и задание руководить контрразведкой во время войны. Подобно тому, как связь разведки с обслуживанием печати представляла некоторые преимущества, так была сама по себе организационно правильной и тесная связь между собственной разведкой и контрразведкой. Но и здесь следует признать ошибочным сосредоточение руководства в верховном командовании, находившемся к тому же за пределами родины. [103]

У врага и здесь дела обстояли иначе. Их полиция не только боролась с германской разведкой, но и принимала участие в разведке своей страны и существенно ее поддерживала. Полицейские чиновники всех степеней были основательно знакомы с сущностью шпионажа. Первые мероприятия в защиту государственной тайны протекли у них, поэтому, бесшумнее и с большей пользой, нежели в Германии. Хотя и там настроение народа было возбуждено против германской разведки, однако, оно было с самого начала войны направлено по правильному пути. Призыв к настроению народа имел целью не столько страх перед опасностью, сколько национальную пропаганду, возлагающую вину за войну на Германию. В Бельгии также с первого же дня стали вести войну с замечательной энергией, и это проявилось не только в подготовленном участии населения в борьбе, но и в образе действий против германской разведки. Так, например, еще до вступления Бельгии в войну там был схвачен гамбургский коммерсант Эргардт, посланный разведкой до возникновения войны в Антверпен для осведомления о поведении Англии, и, хотя он не предпринимал никаких враждебных действий ни против Бельгии, ни против какого‑либо находившегося уже с нею в союзе государства, он был присужден к смертной казни и расстрелян. Он умер, как герой, и был одною из первых военных жертв Германии.

В действительности, ни во Франции, ни в России не было нужды в оборонительных мероприятиях, так как сильное национальное чувстве заставило там всех оборвать те связи, которые были завязаны германской разведкой с подданными этих государств. Ни один русский, а в особенности ни один француз, не оказался способным предать врагу свой вступивший в борьбу народ. Когда германские войска находились перед крепостью, с командующим которой были в мирное время завязаны связи, то легко напрашивалась мысль потребовать у него сдачи крепости. Задачу взял на себя один разведывательный офицер, его знакомый. Командующий отказался. Когда крепость была долгое время спустя взята силой оружия, нашли приказ по войскам, хваливший и награждавший этого самого офицера за храбрую [104] защиту.

Удалось, однако, завязать новые связи и во враждебном лагере. По мере того, как война затягивалась, ослабевала национальная сила сопротивления и у других народов. Но когда это впервые удалось – и именно во Франции, – то число осужденных в Германии за государственную измену немцев перевалило уже за 30.

С другой стороны, Генеральный штаб, подвергся при возникновении войны штурму всевозможных личностей, желавших оказывать услуги в качестве шпионов. Побуждаемое отчасти самыми фантастическими представлениями, большинство их было совершенно непригодно. Благодаря твердому воспитанию германской разведки в мирное время, ей было нетрудно отделить мякину от пшеницы. Наряду с очевидными обманщиками и крупными мошенниками интернационального характера, находились и немцы обоего пола, не уступающие действующей армии по своему мужеству и преданности отечеству и отдававшие свою жизнь в распоряжение разведки. Подобно шпионобоязни, расцвел также и шпионаж на собственный страх и риск, в котором, за отсутствием соответствующей организованности, бесполезно растрачивалось много национальной воли. Поэтому и в Германии при возникновении войны не было недостатка в сведениях о враге, но эти сведения почти все целиком трудно было использовать. Кроме того, они облегчили возможность достичь своей цели немедленно привившимся ложным сообщениям врага, тем более, что они широко распространялись в массах. Все эти впечатления подтверждали, что и положение, наблюдавшееся в начале войны, было разработано вражеским государством еще задолго до самой войны; подтвердилось также, что сибирские армейские корпуса были переброшены в Европейскую Россию раньше всеобщей русской мобилизации. Между тем как при нормальной мобилизации они могли бы попасть на фронт лишь к середине сентября, они находились там уже к 20‑му августа. На германском западном фронте во время наступления были пойманы русские шпионы – по большей части, [105] голландские евреи, – доставлявшие по условному шифру сведения из Голландии. Большое количество их и их образ действий показывали, что здесь имелась налицо не импровизация, а планомерная работа, и что война Германии на два фронта была положена в основу вражеских военных планов.

Date: 2015-07-22; view: 317; Нарушение авторских прав