Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 17 page

Он был разочарован, но это не испортило его триумфальных дней. Он больше не боялся Доминик. Он испытывал уверенность, что сумеет заставить её изменить своё отношение, что перемену в ней он увидит, когда она вернётся осенью.

Но одно всё-таки портило его триумф — не часто и не слишком заметно. Ему никогда не надоедало слушать, что говорят лично о нём, но ему не нравилось, когда слишком много говорили о его здании. И когда ему приходилось это выслушивать, он не возражал против комментариев о «мастерском сочетании современности и традиции». Но когда речь заходила о планировке — а случалось это нередко, — когда он слышал о «гениальной простоте… чёткой и жёсткой функциональности… изобретательной экономии пространства», когда он слышал это и думал о… Нет, не думал. В мозгу его не было слов. Он не допускал их туда. Было только тяжёлое, мрачное чувство — и имя.

В течение двух недель после присуждения премии он усиленно вытеснял такие мысли из сознания как нечто не заслуживающее внимания, нечто, что нужно было похоронить, как он похоронил своё скромное, исполненное сомнений прошлое. Всю зиму он хранил свои чертежи, перечёркнутые карандашными линиями, выведенными чужой рукой. В вечер получения награды он первым делом сжёг их.

Но неприятные мысли не покидали его. Потом он сообразил, что в них заключена не просто некая туманная угроза, но и реальная опасность. И он утратил страх. Он умел справляться с реальными опасностями. Он мог легко от них избавиться. Облегчённо усмехнувшись, он позвонил в бюро Рорка и договорился о встрече.

На эту встречу он отправился без колебаний. Впервые в жизни он почувствовал себя полностью избавленным от той непонятной неловкости, которую испытывал в присутствии Рорка и которой никак не мог найти объяснение. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Он покончил с Говардом Рорком.

Рорк сидел за столом в кабинете и ждал. Утром один раз позвонили — но звонил Питер Китинг, который просил о встрече. Теперь он уже забыл, что придёт Китинг. Он ждал звонка. За последние несколько недель у него выработалась зависимость от телефона. Он должен быть в любую минуту готов услышать о судьбе своих эскизов для банка «Метрополитен».

Он давно задолжал за помещение. И за комнату, в которой жил. Комната его не волновала, он мог попросить домовладельца подождать. До сих пор тот ждал. Если он перестанет ждать, никаких существенных изменений не произойдёт. Но бюро — совершенно иное дело. Он сказал сборщику арендной платы, что придётся немного подождать. Он не просил отсрочки, а просто и без обиняков сказал, что задержится с платой. Как сказать об этом по-другому, он просто не знал. Но само осознание того, что ему нужна эта поблажка от сборщика, породило в нём ощущение, что он клянчит, как нищий. Это была настоящая пытка. «Ладно, — подумал он. — Пытка так пытка. И что с того?»

За телефон он задолжал за два месяца. Он получил последнее предупреждение. Через несколько дней телефон отключат. Ему оставалось только ждать. За несколько дней может произойти многое.

Ответ из правления банка, который давно уже обещал ему Вейдлер, откладывался с недели на неделю. Правление не могло прийти к единому мнению. Были противники, были и убеждённые сторонники. Проходили многочисленные совещания. Вейдлер красноречиво отмалчивался, но Рорк и сам о многом догадывался. Наступили дни тишины. Тишины в бюро. Тишины во всём городе. Тишины в самом Рорке. Он ждал.

Он сидел, навалившись на стол, уронив голову на руки, пальцы лежали на телефонной полочке. Мелькала смутная мысль, что не надо бы так сидеть. Но он очень устал. Он подумал, что надо бы убрать руку от телефона, но не шевельнулся. Да, он зависит от телефона. Он может встать и разбить аппарат вдребезги, но зависимость не исчезнет. Он будет зависеть от телефона каждым своим вздохом, каждой клеточкой. Его пальцы неподвижно лежали на полочке. Телефон; и ещё письма. Он лгал себе ещё и по поводу писем. Лгал, с трудом заставляя себя не вскакивать, когда через щёлочку в двери падало редкое письмо, не бежать хватать его, а ждать, стоять, глядя на белый конверт на полу, потом медленно подойти к нему и поднять. Щёлочка в двери и телефон — больше для него ничего в мире не оставалось.

Подумав об этом, он поднял голову и посмотрел на дверь, в самый низ. Ничего не было. Начинался вечер, наверное, до завтра почту разносить уже не будут. Он поднял руку и хотел взглянуть на часы. Но часы были заложены. Он повернулся к окну. Можно было разглядеть часы на далёкой башне. Была половина пятого. Сегодня писем уже не будет.

Он увидел, что рука его подняла телефонную трубку, а пальцы набирают номер.

— Нет, ещё нет, — пояснил в трубке голос Вейдлера. — Это совещание у нас было запланировано на вчера, но пришлось отложить… Я вцепился в них как бульдог… Могу лишь обещать вам, что завтра будет определённый ответ. Почти обещать. Если не завтра, то придётся переждать выходные, но в понедельник ответ будет точно… Вы проявили ангельское терпение, мистер Рорк. Мы очень вам благодарны.

Рорк бросил трубку и закрыл глаза. Он решил дать себе отдохнуть и ни о чём не думать несколько минут, прежде чем начать вспоминать, какого числа пришло извещение об отключении телефона и как ему протянуть до понедельника.

— Привет, Говард, — сказал Питер Китинг.

Он открыл глаза. Китинг вошёл в кабинет и, улыбаясь, стоял перед ним. На нём было лёгкое бежевое весеннее пальто нараспашку, концы пояса висели по бокам, как ручки от сумки. В петлице красовался василёк. Он стоял, широко расставив ноги, упёршись кулаками в бёдра, сдвинув шляпу на затылок. Его чёрные кудри так ярко и свежо выделялись над бледным лбом, что возникало ощущение, что на них, как на васильке, выступают капли росы.

— Привет, Питер, — сказал Рорк.

Китинг удобно уселся, снял шляпу, бросил её посередине стола и с лёгким шлепком опустил ладони на колени.

— Что скажешь, Говард, идут дела, да?

— Поздравляю.

— Спасибо. А с тобой что, Говард? Выглядишь ты ужасно. Конечно, не из-за избытка работы, насколько мне известно?

Он вовсе не собирался говорить в таком тоне. Разговор этот, по плану, должен был пройти легко и дружески. «Ладно, — решил Китинг, — потом переменю тон». Но сначала надо показать, что он не боится Рорка и никогда уже не будет бояться.

— Нет, я не перегружен работой.

— Слушай, Говард, а почему бы тебе не бросить это дело?

Вот уж этого он совсем не собирался говорить. Он и сам от изумления открыл рот.

— Какое дело?

— Ну, эту свою позу. Или идеалы, если тебе так угодно. Почему ты не опустишься на землю? Не начнёшь работать, как все? Не перестанешь быть идиотом чёртовым?! — Он почувствовал, что катится с горы без тормозов. Остановиться он не мог.

— В чём дело, Питер?

— Как ты рассчитываешь выжить в этом мире? Знаешь ли, ведь хочешь не хочешь, а надо жить с людьми. Есть только два способа. Либо объединяться с ними, либо драться. Но ты, похоже, не делаешь ни того ни другого.

— Верно. Ни того ни другого.

— А людям ты не нужен. Не нужен! Тебе не страшно?

— Нет.

— Ты же год не работаешь. И не будешь. Кому придёт в голову дать тебе работу? Может, у тебя и осталось несколько сотен, а дальше всё, конец.

— Ты не прав, Питер. У меня осталось четырнадцать долларов пятьдесят семь центов.

— Да? А посмотри на меня. Мне плевать, что некрасиво говорить об этом самому. Не в этом дело. Я не хвастаюсь. Какая разница, кто об этом говорит. Но посмотри на меня! Помнишь, как мы начинали? И взгляни на нас сейчас. А теперь задумайся о том, что всё в твоих руках. Только откажись от своего идиотского представления, что ты лучше всех, — и принимайся за работу. Через год у тебя будет такое бюро, что ты краснеть будешь при воспоминании об этой дыре. За тобой будут бегать толпы, у тебя появятся клиенты, друзья появятся, ты будешь распоряжаться целой армией чертёжников!.. Чёрт побери, Говард, мне ж в этом нет никакой выгоды. На этот раз я не прошу у тебя ничего для себя. Более того, я даже знаю, что из тебя получится опасный конкурент, но всё равно я должен сказать тебе. Говард, подумай хорошенько! Ты будешь богатым. Ты будешь знаменитым. Тебя будут уважать, восхвалять. Тобой будут восхищаться. Ты станешь одним из нас!.. Ну?.. Скажи же что-нибудь! Почему ты молчишь?

Он ожидал встретить презрительно-отчуждённый взгляд Рорка, но заметил, что тот смотрит на него внимательно и вопросительно. Для Рорка это было почти равносильно своего рода капитуляции, — он не прикрыл свой взгляд железной завесой, позволил сохранить выражение озадаченное, любопытствующее — и почти беспомощное.

— В общем так, Питер. Я тебе верю. Я знаю, что, говоря мне всё это, ты ничего не выигрываешь. Я знаю и больше того. Знаю, что ты не желаешь мне успеха, — ничего, я тебя не упрекаю. Я всегда это знал — ты не хочешь, чтобы я достиг всего того, что ты мне тут предлагаешь. И всё же ты вполне искренне толкаешь меня на то, чтобы я устремился за всем этим. А ты знаешь, что, если я приму твой совет, я достигну всего. И не любовь ко мне тобой движет. Иначе ты не был бы столь сердит — и напуган… Питер, чем я мешаю тебе в моём нынешнем состоянии?

— Я не знаю… — прошептал Китинг.

Он понял, что его ответ был признанием — и признанием ужасным. Он не знал, в чём именно признался, и не сомневался, что Рорк тоже не знает этого. Но всё же с чего-то был сорван покров. Они не могли осознать, что это было, но оба чувствовали его присутствие. И поэтому сидели молча, друг напротив друга, удивлённые и покорные судьбе.

— Не раскисай, Питер, — мягко, как другу, сказал Рорк. — Мы больше не будем об этом говорить.

Тогда Китинг неожиданно громко произнёс, звонко, вульгарно, радостно:

— Да чёрт же побери, Говард, я ведь говорил с позиции элементарного здравого смысла. Если бы ты захотел работать как нормальный человек…

— Заткнись! — рявкнул Рорк.

Китинг в изнеможении откинулся в кресле. Больше ему сказать было нечего. Он забыл, что хотел обсудить, придя сюда.

— Ну, — сказал Рорк, — так что ты мне хотел поведать о конкурсе?

Китинг встрепенулся. Он не понял, как Рорк догадался, что именно с этим он и пришёл. А потом стало легче, поскольку в нём поднялась волна обиды и он забыл обо всём остальном.

— Ах да, — звонко сказал Китинг, и в его голосе звучали нотки раздражения. — Да, я как раз хотел поговорить с тобой об этом. Спасибо, что напомнил. Конечно, ты должен был догадаться, ведь ты знаешь, что я не какая-нибудь неблагодарная свинья. Я ведь пришёл поблагодарить тебя, Говард. Я не забыл, что в этом здании есть и твой вклад, что ты меня консультировал. Я первый готов признать твои заслуги.

— В этом нет необходимости.

— Да дело не в том, что я против, но я уверен, что ты и сам не захочешь, чтобы я рассказал о твоём участии. И уверен, что ты и сам не захочешь ничего говорить, ты же знаешь, люди такие странные, всё поймут неправильно, истолкуют самым нелепым образом… Но поскольку я получаю часть призовых денег, по-моему, было бы только справедливо поделиться с тобой. Я рад, что могу помочь тебе как раз тогда, когда ты остро нуждаешься в деньгах.

Он достал бумажник, извлёк из него чек, который выписал заранее, и положил его на стол. На чеке была надпись: «Уплатить Говарду Рорку по предъявлении — пятьсот долларов».

— Спасибо, Питер, — сказал Рорк и взял чек.

Потом он перевернул чек и на тыльной стороне написал: «Уплатить Питеру Китингу по предъявлении», расписался и отдал чек Китингу.

— А это тебе моя взятка, Питер, — сказал он. — За то же самое. Чтобы держал язык за зубами.

Китинг смотрел на него, ничего не понимая.

— Пока я не могу предложить тебе большего, — сказал Рорк. — Сейчас ты из меня не сможешь вытянуть ни цента, но потом, когда у меня будут деньги, я хотел бы попросить тебя не шантажировать меня. Скажу тебе откровенно, такая возможность у тебя будет — я не хочу, чтобы кто-то знал, что я каким-то образом причастен к этому зданию. — Он засмеялся, глядя, как постепенно меняется выражение лица Китинга. — Нет? — сказал Рорк. — Не станешь меня этим шантажировать?.. Иди домой, Питер. Ничто тебе не угрожает. Я никому не скажу ни слова. Это всё твоё — здание, каждая его балка, каждый фут канализации, каждый твой портрет в газетах.

Китинг вскочил. Его трясло.

— Ты, чёрт тебя возьми! — заорал он. — Чёрт тебя возьми! Да кто ты такой? Кто тебе сказал, что ты имеешь право так издеваться над людьми?! Значит, ты для этого здания слишком хорош? Значит, ты хочешь, чтобы мне было за него стыдно? Ты мерзкий, паршивый, самодовольный ублюдок! Кто ты такой? У тебя даже умишка не хватает, чтобы сообразить, что ты полное ничтожество, недоумок, нищий, неудачник, неудачник, неудачник! И ты стоишь здесь и выносишь суждения! Ты — против всей страны! Ты — против всех! С какой стати мне тебя слушать? Ты меня не запугаешь! Руки коротки! За меня весь мир!.. Не смотри на меня так! Я ненавижу тебя! А ты не знал, да? Всегда ненавидел и всегда буду ненавидеть! Когда-нибудь я тебя уничтожу, клянусь, даже если это будет стоить мне жизни!

— Питер, — сказал Рорк, — зачем до такой степени разоблачать себя?

У Китинга перехватило дыхание. Он застонал. Рухнув в кресло, он застыл, впившись пальцами в края подлокотников.

Через некоторое время он поднял голову и деревянным голосом спросил:

— О Господи, Говард, что я тут наговорил?

— Ты в порядке? Идти сможешь?

— Говард, извини меня. Если хочешь, я готов умолять, чтобы ты простил меня. — Говорил он хрипло и как-то неубедительно. — Я потерял голову. Нервы совсем ни к чёрту стали. Я ничего такого не имел в виду. Не знаю, почему у меня это вырвалось. Честное слово, не знаю.

— Пристегни воротничок. Потеряешь.

— Наверное, я разозлился из-за того, что ты сделал с чеком. Но ты, наверное, тоже был обижен. Извини. Иногда я веду себя очень глупо. Я не хотел тебя обидеть. Давай просто уничтожим этот проклятый чек.

Он взял чек, зажёг спичку и смотрел, как пламя пожирает бумагу. Он отбросил последний клочок, чтобы не обжечь пальцы.

— Говард, так мы обо всём забыли?

— Тебе не пора?

Китинг тяжело поднялся, сделав несколько непонятных и ненужных движений руками, и пробормотал:

— Ну… в общем, спокойной ночи, Говард. Я… до скорой встречи… Понимаешь, со мной так много произошло за последнее время… Наверное, надо отдохнуть… До свидания, Говард…

Выйдя в прихожую и закрыв за собой дверь, Китинг испытал леденящее чувство облегчения. Он чувствовал себя разбитым и усталым, но как-то мрачно уверенным в себе. Он понял одно: он ненавидит Рорка. Больше не надо было сомневаться, терзаться вопросами, сходить с ума от неловкости. Всё было просто. Он ненавидит Рорка. Причины? Не было никакой нужды задумываться о причинах. Нужно было только ненавидеть, ненавидеть слепо, ненавидеть терпеливо, ненавидеть без гнева. Только ненавидеть и не позволять ничему вставать на пути этой ненависти. И никогда не забывать, никогда.

Телефон зазвонил в понедельник, ближе к вечеру.

— Мистер Рорк? — сказал Вейдлер. — Вы не могли бы срочно подойти? Я не хочу говорить ничего по телефону, но приезжайте немедленно. — Голос был звонкий, весёлый, но с оттенком предостережения.

Рорк посмотрел в окно на далёкие башенные часы. Он сидел и смеялся над этими часами, как над добрым старым врагом. Больше они ему не понадобятся. У него снова будут свои часы. Он откинул голову назад, как бы бросая вызов бледному серому циферблату, висящему высоко над городом.

Он поднялся и взял пальто. Надевая его, он резко отвёл плечи назад, испытывая удовольствие от мышечного напряжения.

На улице он взял такси, которое было ему не по карману.

Председатель правления ждал его в своём кабинете вместе с Вейдлером и вице-президентом банка «Метрополитен». В комнате стоял длинный стол для совещаний. На нём были разложены эскизы Рорка. Когда Рорк вошёл, Вейдлер поднялся и подошёл поздороваться, протягивая руку. Что-то витало в атмосфере кабинета, как бы предвещая слова, произнесённые Вейдлером. Рорк не мог бы сказать, в какой момент он услышал эти слова, — ему показалось, что они были произнесены в ту самую секунду, когда он вошёл.

— Ну-с, мистер Рорк, заказ ваш, — произнёс Вейдлер.

Рорк поклонился. Лучше было несколько минут ничего не говорить — голос мог подвести его.

Председатель благодушно улыбнулся, приглашая его присесть. Рорк присел у краешка стола рядом с эскизами, положив на стол руку. Полированное красное дерево казалось тёплым и живым на ощупь. Было такое ощущение, словно он прикасался к фундаменту собственного здания, лучшего своего здания — пятьдесят этажей в центре Манхэттена.

— Должен вам сказать, — говорил между тем председатель, — что вокруг этого вашего здания у нас развязалась настоящая драка. Слава Богу, всё позади. Некоторые наши члены просто не могли проглотить ваши радикальные новшества. Вы же знаете, до чего некоторые люди бывают глупо консервативны. Но мы нашли способ умиротворить их и получить их согласие. Мистер Вейдлер чрезвычайно убедительно высказывался в вашу пользу.

Трое мужчин говорили ещё много. Рорк их почти не слышал. Он думал о том моменте, когда первый ковш экскаватора вонзится в землю и начнётся рытьё котлована. Затем он услышал слова председателя: «…так что заказ ваш, при одном маленьком условии». Услышав это, Рорк посмотрел на председателя.

— Всего лишь небольшой компромисс, и, если вы на него согласитесь, мы тут же подпишем контракт. Всего лишь малозначащий вопрос внешнего вида здания. Я понимаю, вы, модернисты, не придаёте большого значения фасаду, для вас важна планировка, и вы совершенно правы. Мы и не подумали бы хоть в чём-то менять вашу планировку, именно её логика убедила нас принять ваш проект. Так что я уверен, вы не станете возражать.

— Чего вы хотите?

— Всё дело лишь в небольшом изменении фасада. Я покажу вам. Сын нашего мистера Паркера изучает архитектуру, и мы попросили его сделать эскиз, весьма приблизительный, с одной лишь целью — выразить, чего мы хотим, а также объяснить членам совета, поскольку иначе они не смогли бы понять, какого рода компромисс мы предлагаем. Вот, взгляните. — Из-под лежащих на столе эскизов он вытащил рисунок и передал его Рорку.

На рисунке было весьма аккуратно изображено здание Рорка. Это было его здание, но впереди налепили упрощённый дорический портик, наверху пририсовали карниз, а вместо его орнамента извивался стилизованный греческий.

Рорк встал. Он не мог сидеть. Все свои усилия он сосредоточил на том, чтобы стоять. Тогда всё остальное становилось легче. Он опёрся на вытянутую руку, сжав пальцами край стола. Под кожей на запястье проступили жилы.

— Видите смысл изменений? — умиротворяюще сказал председатель. — Наши консерваторы наотрез отказались принять такое откровенное здание, как ваше. Они утверждают, что публика его тоже не примет. Так что нам пришлось избрать нечто среднее. Таким образом, хотя это отнюдь не традиционная архитектура, у публики от этого дома возникнет впечатление чего-то привычного, благодаря чему появляется определённый дух надёжности, солидности, достоинства — а именно этого все ждут от банка, не так ли? Существует же неписаный закон, что у банка должен быть классический портик. А банк не совсем то заведение, чтобы выставлять напоказ пренебрежение к законам и мятежный дух. Понимаете, это подрывает неосязаемое чувство уверенности. Люди не доверяют новизне. Но наш план устраивает всех. Лично я не стал бы на нём настаивать, но мне всё же представляется, что он ничего не испортит. К тому же таково решение совета. Разумеется, мы не настаиваем, чтобы вы во всём следовали этому эскизу. Но он даёт общее представление о том, чего мы хотим, и вы можете разработать собственный вариант классического мотива для фасада.

Тогда Рорк ответил. Никто из присутствующих не взялся бы охарактеризовать тон его голоса — был ли в нём переизбыток спокойствия или переизбыток чувств. Остановились всё же на спокойствии, ибо голос тёк ровно, без ударений, без оттенков, каждый слог чётко отделялся, словно говорил автомат. Лишь воздух в комнате вибрировал совсем не так, как он вибрирует при звуках спокойного голоса.

Присутствующие решили, что в поведении говорящего нет ничего безумного, кроме того, что его правая рука намертво вцепилась в край стола, и, когда ему нужно было передвинуть эскизы, он делал это левой рукой, как человек, у которого парализована правая.

Он говорил долго. Он объяснял, почему у такого строения не может быть классического фасада. Он объяснял, почему честное здание, как и честный человек, должно быть самим собой, должно быть единым. Именно это составляет источник жизни, смысл существования любого предмета или существа, и поэтому, если хотя бы малейшая часть изменит этому смыслу, предмет или существо умирает. Он объяснял, что добрым, великим и благородным на земле может быть лишь то, что способствует единству и цельности.

Председатель прервал его:

— Мистер Рорк, я согласен с вами. Тому, что вы говорите, не может быть возражений. Но к сожалению, в реальной жизни не всегда можно быть столь безупречно последовательным. Всегда есть не поддающийся исчислению эмоциональный, человеческий фактор. И с ним мы не можем бороться с помощью холодной логики. Наша дискуссия совершенно бесполезна. Я могу с вами согласиться, но ничем не могу вам помочь. Вопрос закрыт. Это было окончательное решение правления — после, как вам известно, более чем затянувшегося обсуждения.

— Вы позволите мне выступить на правлении?

— Извините, мистер Рорк, но правление не станет вновь открывать этот вопрос для дальнейшего обсуждения. Решение окончательно. Я могу лишь просить вас чётко ответить, согласны вы принять заказ на наших условиях или нет. Должен признаться, что правление приняло во внимание возможность вашего отказа. Имя другого архитектора, Гордона Л. Прескотта, получило вполне лестные отзывы в качестве возможной альтернативы. Но я заявил правлению, что вполне уверен в вашем согласии.

Он подождал. Рорк молчал.

— Вы понимаете ситуацию, мистер Рорк?

— Вполне, — сказал Рорк, опустив глаза. Он рассматривал эскизы.

— Ну и?

Рорк не отвечал.

— Да или нет, мистер Рорк?

Рорк откинул голову и закрыл глаза.

— Нет, — сказал Рорк.

Спустя некоторое время председатель спросил:

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что делаете?

— Вполне, — сказал Рорк.

— Боже мой! — внезапно воскликнул Вейдлер. — Как же ты не понимаешь, какой это крупный заказ?! Ты молод, и в ближайшее время тебе вряд ли представится подобный шанс. И… ладно, чёрт возьми, я всё-таки скажу! Тебе этот заказ позарез нужен! Я знаю, до чего он тебе нужен!

Рорк собрал со стола эскизы, свернул их в трубочку и положил под мышку.

— Это же полное безумие! — взвыл Вейдлер. — Ты мне нужен! Нам нужно твоё здание! Тебе нужен заказ. Надо ли проявлять такой фанатизм и самоотверженность?

— Что? — изумлённо спросил Рорк.

— Фанатизм и самоотверженность.

Рорк улыбнулся и посмотрел на свои эскизы. Чуть двинул локтем, прижимая их поближе к телу. Он сказал:

— То, что вы сейчас видите, — самый эгоистичный поступок, на который способен человек.

В своё бюро он вернулся пешком. Там он собрал чертёжные инструменты и кое-какие личные вещи. Получился один свёрток, поместившийся под мышкой. Он запер дверь и сдал ключи сборщику арендной платы. Он сказал сборщику, что закрывает бюро. Потом зашёл домой, оставил свёрток и пошёл к Майку Доннегану.

— Нет? — спросил Майк, только взглянув на Рорка.

— Нет, — сказал Рорк.

— Что стряслось?

— В другой раз расскажу.

— Сволочи!

— Не кипятись, Майк.

— А как же теперь бюро?

— Я закрыл его.

— Насовсем?

— На время.

— Чёрт бы их всех побрал, рыжий! Гады они!

— Заткнись. Мне нужна работа, Майк. Можешь мне помочь?

— Я?

— Я здесь никого из строителей не знаю. Никого, кто захотел бы взять меня. Ты же знаешь их всех.

— Каких ещё строителей? О чём ты?

— Обыкновенных строителей. Я бы поработал на стройке. Как когда-то.

— Простым рабочим?

— Простым рабочим.

— Ты спятил, идиот чёртов!

— Кончай, Майк. Так устроишь меня на работу?

— Какого дьявола? Ты же можешь получить приличное место в архитектурном бюро. Ты сам прекрасно это знаешь.

— Не стану я этого делать, Майк. Никогда.

— Почему?

— И близко подходить не хочу. Видеть не желаю. Не хочу помогать им делать то, что они делают.

— Можешь получить хорошую чистую работу по другой части.

— На хорошей чистой работе мне придётся думать. Я не хочу думать. Во всяком случае, думать так, как думают они. А куда бы я ни пошёл, мне придётся думать именно так. Мне нужна работа, где бы вообще не надо было думать.

— Архитекторы не поступают на места рабочих.

— Этот архитектор ничего другого делать не умеет.

— Ты же можешь в любой момент чему-нибудь подучиться.

— Не хочу ничему учиться.

— Ты хочешь, чтобы я устроил тебя в строительную бригаду прямо здесь, в городе?

— Да, что-то вроде.

— Нет, чёрт тебя возьми! Не могу! Не хочу! Не буду!

— Почему?

— Рыжий, ты же выставишь себя напоказ перед всеми подонками в этом городе. Чтобы все сукины дети знали, до чего они тебя довели? Чтобы всласть назлорадствовались?

Рорк засмеялся:

— Мне-то на это плевать, Майк. А ты что так завёлся?

— Ну так я тебе не позволю. Не доставлю этим гадам такого удовольствия.

— Майк, — тихо сказал Рорк, — мне больше ничего не остаётся.

— Чёрта с два! Я и раньше тебе говорил. А сейчас ты послушаешься умного совета. У меня хватит денег, чтобы ты…

— Я скажу тебе то, что когда-то сказал Остину Хэллеру. Если ты мне ещё раз предложишь деньги, между нами всё будет кончено.

— Но почему?

— Не спорь, Майк.

— Но…

— Я прошу тебя о более важной услуге. Мне нужна работа. И не надо меня жалеть. Я себя не жалею.

— Но… но что с тобой будет, рыжий?

— Когда?

— Ну… в будущем.

— Заработаю денег и вернусь. Или кто-нибудь пришлёт за мной раньше.

Майк посмотрел на него. Он увидел в глазах Рорка что-то такое, чего, как понял Майк, Рорку совсем не хотелось показывать.

— Ладно, рыжий, — тихо сказал Майк.

Он долго что-то обдумывал, а потом сказал:

— Слушай, рыжий. Работу в городе я тебе искать не стану. Не могу. При одной мысли наизнанку выворачивает. Но кое-что в этом духе я тебе устрою.

— Хорошо. Всё что угодно. Мне безразлично.

— Я так долго работал у всех любимых подрядчиков этой скотины Франкона, что знаю всех, кто там работает. У него есть гранитная каменоломня в Коннектикуте. Один из прорабов — мой хороший друг. Он сейчас в городе. Ты когда-нибудь работал на каменоломне?

— Работал. Очень давно.

— Думаешь, тебя это устроит?

— Вполне.

— Я навещу его. Мы не скажем ему, кто ты такой. Просто друг, и всё.

— Спасибо, Майк.

Майк потянулся было за пальто, но опустил руки и посмотрел в пол.

— Рыжий…

— Всё будет хорошо, Майк.

Рорк пошёл домой. На улице было темно и пустынно. Дул сильный ветер. Рорк чувствовал, как тугой, холодный, свистящий воздух бьёт его по щекам. Это было единственное ощутимое проявление ветра. Ничто не шевелилось в каменном коридоре, окружавшем Рорка. Ни деревца, которое могло бы шелохнуться, ни занавесок, ни тентов — лишь голые массы камня, стекло, асфальт, острые углы. Было даже странно ощущать на лице яростные порывы ветра. Но в урне на углу шелестел смятый лист газеты, судорожно колотясь о проволочные прутья. И ветер перестал казаться нереальным.

Через два дня вечером Рорк уехал в Коннектикут.

Из поезда он на мгновение увидел панораму города, промелькнувшую за окнами. Детали зданий были смыты сумерками. Дома поднимались тонкими колоннами мягкого голубого цвета. Этот цвет не был их настоящим цветом — его создавали вечернее освещение и расстояние. Дома поднимались прямыми контурами, как ещё не заполненные каркасы. Расстояние сделало город плоским. Лишь одиночные шпили небоскрёбов стояли неизмеримо высоко, вне всякого соотношения со всем окружающим. Они образовывали свой собственный мир и свидетельствовали перед небом об осуществлённых замыслах человека. Они были пустыми формами. Но если человек оказался в силах создать их, он способен создать и неизмеримо большее. Город на фоне неба таил в себе вопрос — и надежду.

На вершине одной знаменитой башни, в окнах ресторана «Звёздная крыша», мерцали крохотные точечки света. Потом поезд сделал поворот, и город исчез.

В этот вечер в банкетном зале «Звёздной крыши» состоялся ужин в честь вступления Питера Китинга в партнёры фирмы, которая отныне должна была называться «Франкон и Китинг».

Гай Франкон сидел за длинным столом, покрытым, казалось, не скатертью, а полотнищем света. Сегодня он как-то не слишком грустил по поводу серебряных прядей, появившихся у него на висках. Они ярко сверкали на фоне его чёрных волос и придавали ему чрезвычайно опрятный и элегантный вид, равно как и жёстко накрахмаленная рубашка, надетая к чёрному вечернему костюму. На почётном месте восседал Питер Китинг. Он откинулся в кресле, расправив плечи и держа в пальцах ножку бокала. На его белом лбу блестели чёрные кудри. В этот момент тишины гости не чувствовали ни зависти, ни обиды, ни злобы. В зале царило неподдельное настроение братства, вызванное присутствием красивого бледного юноши, серьёзного, как при первом причастии. Ралстон Холкомб поднялся, чтобы произнести тост, и застыл с бокалом в руке. Он приготовил тост, но, к великому собственному изумлению, услышал, что с абсолютной искренностью говорит нечто совсем иное:

Date: 2015-07-22; view: 293; Нарушение авторских прав