Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 13 page. — Но, чёрт побери, нельзя же так смотреть на всё

— Но, чёрт побери, нельзя же так смотреть на всё! Это совсем не полная картина. Даже в худшем из нас есть что-то хорошее, черта, которая искупает всё остальное.

— Тем хуже. Разве можно вдохновиться при виде человека, который совершил героический поступок, а потом узнать, что в свободное время он ходит в оперетку? Или видеть человека, создавшего великую картину, и узнать, что он спит с каждой подвернувшейся потаскухой?

— Так чего же ты хочешь? Совершенства?

— Или ничего. Поэтому, видишь ли, я и соглашаюсь на ничто.

— Это чепуха.

— Я остановилась на одном желании, которое действительно можно себе позволить. Это свобода, Альва, свобода.

— И что ты называешь свободой?

— Ни о чём не просить. Ни на что не надеяться. Ни от чего не зависеть.

— А если тебе встретится что-то, чего ты хотела?

— Не встретится. Я предпочту этого не заметить. Ведь это всё равно будет частью вашего прелестного мира. Мне придётся делиться им со всеми остальными. А я не хочу. Знаешь, я никогда второй раз не раскрываю великие книги, которые когда-то прочла и полюбила. Мне больно думать, что их читали другие глаза, представлять себе эти глаза. Такие вещи делить ни с кем нельзя. По крайней мере, не с этими людьми.

— Доминик, но испытывать к чему-либо столь сильные чувства ненормально.

— По-другому я чувствовать не умею. Сильно или вообще никак.

— Доминик, дорогая моя, — сказал Скаррет с искренней озабоченностью. — Как жаль, что я не твой отец. В детстве тебе, наверное, пришлось пережить трагедию?

— Не было никакой трагедии. У меня было прекрасное детство. Свободное, мирное, никто мне особо не докучал. Пожалуй, мне слишком часто бывало скучно. Но я к этому привыкла.

— Полагаю, что ты просто продукт нашей несчастной эпохи. Я всегда так говорил. Мы слишком циничны, слишком развращены. Если бы мы с надлежащим смирением вернулись к бесхитростным добродетелям…

— Альва, как ты можешь нести такую чушь? Это годится только для твоих передовиц и… — Она остановилась, посмотрев ему в глаза: в них были недоумение и обида. Потом она рассмеялась: — Я ошиблась. Ты действительно во всё это веришь. Или убеждён, что веришь. О Альва! Именно за это я тебя и люблю. Именно поэтому я поступаю сейчас так, как на сегодняшнем собрании.

— То есть? — озадаченно спросил он.

— Говорю так, как говорю с тобой — таким, каков ты есть. Очень приятно разговаривать с тобой о таких вещах. Знаешь, Альва, первобытные народы создавали статуи своих богов по образу и подобию человека. Представляешь, как выглядела бы твоя статуя — в голом виде, с животиком и прочим?

— А это-то тут при чём?

— Ни при чём, милый. Прости меня. — Она добавила: — Знаешь, я люблю статуи обнажённых мужчин. Не стой с таким глупым видом. Я же сказала — статуи. Особенно одну, которая у меня была. Якобы изображение Гелиоса[54]. Я вывезла её из одного европейского музея. Заполучить её было ужасно трудно — она, разумеется, не продавалась. По-моему, я в неё влюбилась. Альва, я увезла эту статую домой.

— Где же она? Хотелось бы, для разнообразия, взглянуть на что-то, что тебе нравится.

— Она разбилась.

— Разбилась? Музейный экспонат? Как это произошло?

— Я сама её разбила.

— Как?

— Выбросила в вентиляционную шахту. Там внизу бетонный пол.

— Ты с ума сошла? Зачем?

— Чтобы никто другой никогда не мог её увидеть.

— Доминик!

Она резко тряхнула головой, словно отгоняя от себя эту тему. По прямым густым волосам пробежала волна, словно по поверхности наполненного ртутью сосуда. Она сказала:

— Извини, дорогой. У меня и в мыслях не было тебя шокировать. Мне казалось, что я могу поговорить с тобой, поскольку ты единственный человек, которого ничем не проймёшь. Мне не следовало бы так делать. Наверное, это было бессмысленно. — Она легко спрыгнула с краешка стола, на котором сидела. — Беги домой, Альва, — сказала она. — Уже поздно. Я устала. Увидимся завтра.

Гай Франкон читал статьи дочери. Он слышал о её высказываниях на приёме и на благотворительном собрании. Он понял только одно — именно такой последовательности действий и следовало ожидать от его дочери. Эта мысль не давала ему покоя, смешиваясь с недоумением и смутным предчувствием какой-то опасности, возникавшим у него всякий раз, когда он думал о Доминик. Он задавался вопросом: может быть, он и вправду ненавидит собственную дочь?

Но когда бы он ни спрашивал себя об этом, в его сознании невольно возникала одна и та же картина. Она относилась к детству Доминик, к одному дню давно позабытого лета в их загородном поместье в Коннектикуте. Остальные детали этого дня он забыл, забыл и то, что привело к моменту, врезавшемуся ему в память. Но он помнил, что стоял на террасе и смотрел, как она прыгает через высокую живую изгородь на краю лужайки. Изгородь казалась слишком высокой для её крошечного тельца. Он ещё успел подумать, что ей ни за что не перепрыгнуть, но в то же мгновение увидел, как она, торжествуя, перелетела через зелёный барьер. Он не мог вспомнить ни начала, ни конца этого прыжка, но всё ещё видел, как на кинокадре, вырезанном и застывшем навсегда, то мгновение, когда её тело повисло в пространстве, — широко раскинутые длинные ноги, взметнувшиеся тонкие руки, напряжённые ладони, белое платье и светлые волосы, реющие на ветру, как два полотнища, — маленькое яркое пятнышко её тела в великом порыве восторга и свободы.

Такого порыва он больше никогда не видел.

Он не знал, почему его память запечатлела то мгновение, какое осознание его важности, тогда ещё не понятое, сохранило этот момент, тогда как многое куда более существенное стёрлось навсегда. Он не знал, почему этот момент непременно возникал всякий раз перед его глазами, когда он начинал испытывать озлобление по отношению к дочери. Он не знал, почему, как только этот момент возникал перед его взором, его переполняла щемящая, мучительная нежность. Он говорил себе, что просто естественная отцовская привязанность проявляется помимо его воли. Но в глубине души, неловко, неосмысленно, он хотел помочь ей, не зная и не желая знать, в чём, собственно, должна заключаться эта помощь.

И он начал приглядываться к Питеру Китингу. Он начал склоняться к тому решению, в котором сам себе не хотел признаться. Личность Питера Китинга действовала на него успокаивающе благотворно, и он чувствовал, что незамысловатое и устойчивое душевное здоровье Китинга могло бы послужить отличной опорой неуравновешенности и непоследовательности Доминик.

Китинг не признавался, что он упорно и безрезультатно добивался свидания с Доминик. Он уже давно раздобыл у Франкона номер её телефона и часто звонил ей. Она снимала трубку, весело смеялась и говорила, что, разумеется, повидается с ним, поскольку прекрасно понимает, что этого не избежать, но в ближайшие недели очень занята, поэтому не будет ли он любезен позвонить ей в начале следующего месяца?

Франкон догадывался о положении дел. Он сказал Китингу, что пригласит Доминик на обед, где они и смогут увидеться.

— То есть я постараюсь пригласить её, — уточнил он. — Она, конечно, откажется.

Но Доминик в очередной раз удивила его. Она тут же радостно приняла приглашение.

Она встретилась с ними в ресторане, улыбаясь так, словно давно мечтала об этой милой встрече. Она оживлённо разговаривала, и Китинг почувствовал, что совершенно очарован ею, что ему удивительно легко с ней и что ему совершенно непонятно, как он мог бояться её. Через полчаса она взглянула на Франкона и сказала:

— Так мило, отец, что ты уделил столько времени встрече со мной. Особенно учитывая, что ты так занят и у тебя так много деловых встреч.

Лицо Франкона оцепенело от ужаса.

— Боже мой, Доминик, ты мне как раз напомнила…

— У тебя свидание, о котором ты забыл? — нежно спросила она.

— Да, проклятье! Совершенно упустил из виду. Сегодня утром позвонил старый Эндрю Колсон, а я забыл записать. Он настоятельно желает видеть меня в два часа. Вы же понимаете, я просто не имею никакой возможности отказаться от встречи с Колсоном, чёрт возьми! И надо же, чтобы именно сегодня… — Он добавил с подозрительным видом: — Откуда ты об этом узнала?

— Да я вовсе ничего не знала. Но не беда, отец. Мы с мистером Китингом простим тебя и прекрасно отобедаем вдвоём. У меня сегодня никаких срочных дел нет, так что не тревожься, я от него никуда не убегу.

Франкон подумал, не поняла ли она, что это оправдание он придумал заранее, чтобы оставить её наедине с Китингом. Определённо он сказать не мог. Она смотрела ему прямо в глаза, искренности в её взгляде было чуть больше, чем необходимо. Он был рад удалиться.

Доминик обернулась к Китингу со взором столь ласковым, что ничего, кроме презрения, он выражать не мог.

— Теперь можно и отдохнуть, — сказала она. — Мы оба знаем, чего добивается отец, и это вполне нормально. Не смущайтесь. Я же не смущаюсь. Очень хорошо, что отец у вас на поводке. Но я знаю, что, если он будет тянуть вас за собой вместе с поводком, вам это не пойдёт на пользу. Так что давайте забудем обо всём и займёмся обедом.

Он хотел подняться и уйти, но понял, испытывая беспомощную ярость, что не может. Она сказала:

— Не хмурьтесь, Питер. Можете называть меня просто Доминик, потому что рано или поздно мы всё равно начнём называть друг друга по имени. Наверное, мы с вами будем часто встречаться. Я встречаюсь с большим количеством людей, а отцу будет приятно, если вы войдёте в их число. Так почему бы и нет?

На протяжении всего обеда она разговаривала с ним как со старым другом, весело и откровенно. В её откровенности, которая, казалось, показывала, что скрывать ей совершенно нечего, но особо лезть ей в душу не стоит, было нечто неуютное. Изысканно благожелательные манеры предполагали, что в их отношениях нет и не может быть ничего серьёзного, что она просто не снизойдёт до проявления недружелюбия к нему. Он знал, что уже почти ненавидит её. Но он зачарованно следил за движениями её губ, складывающимися в слова, смотрел на ноги, небрежно, но очень уверенно закинутые одна на другую — так, словно складывали какой-то дорогой инструмент. Он не мог не испытывать удивлённого восхищения, как и в тот раз, когда увидел её впервые.

Когда они выходили, она сказала:

— Питер, не сводишь ли ты меня сегодня в театр? На какую пьесу, мне всё равно. Заезжай за мной после ужина. Отцу расскажи, это ему понравится.

— Хотя, если подумать, особых причин для радости у него нет, — сказал Китинг, — да и у меня, пожалуй, тоже. Но я всё равно буду счастлив сходить с тобой в театр, Доминик.

— А почему это у тебя нет причин для радости?

— Потому что у тебя на самом деле сегодня нет желания ни идти в театр, ни встречаться со мной.

— Решительно никакого. Ты начинаешь мне нравиться, Питер. Заезжай за мной в половине девятого.

Когда Китинг вернулся в бюро, Франкон тут же вызвал его наверх.

— Ну? — нетерпеливо спросил он.

— В чём дело, Гай? — невинным голосом спросил Китинг. — Что ты так растревожился?

— Ну, я… в общем, честно говоря, мне интересно знать, поладите вы с ней или нет. По-моему, ты мог бы оказать на неё положительное влияние. Так что же было?

— Ничего. Мы прекрасно провели время. Кормят в твоих ресторанах отменно, ты же знаешь… Да, кстати, сегодня я веду твою дочь в театр.

— Не может быть!

— Точно.

— И как это тебе удалось?

Китинг пожал плечами:

— Я же говорил тебе, что Доминик бояться не надо.

— Я не боюсь, но… А, так она для тебя уже Доминик? Поздравляю, Питер… Я её вовсе не боюсь, только никак не могу в ней разобраться. Она никого к себе не подпускает. У неё не было ни одной подруги, даже в детском садике. Вокруг неё всегда толпа обожателей, но ни одного друга. Не знаю, что и думать. Вот и сейчас она живёт сама по себе, её вечно окружают толпы мужчин и…

— Ну, Гай, нельзя же думать что-то порочное о собственной дочери.

— Да я и не думаю! В том-то и беда, что не думаю. Хотел бы, но не могу. Но ей двадцать четыре года, Питер, а она девственница, я это знаю наверняка. Ведь это нетрудно определить, просто посмотрев на женщину. Я не моралист, Питер, и считаю, что такое положение ненормально. В её возрасте, с её внешностью, при той совершенно свободной жизни, которую она ведёт, это абсолютно неестественно. Я молю Бога, чтобы она вышла замуж. Честное слово… Разумеется, это должно остаться между нами. Пойми меня правильно и не сочти мои слова за приглашение.

— Ну разумеется, нет.

— Кстати, Питер, пока тебя не было, звонили из больницы. Сказали, что бедняге Лусиусу намного лучше. Надеются, что он выкарабкается.

У Лусиуса Н. Хейера был удар, и Китинг, хоть и проявлял на людях немалое беспокойство о его здоровье, так и не удосужился посетить его в больнице.

— Я очень рад, — сказал Китинг.

— Но я не думаю, что он когда-нибудь сможет вернуться к работе. Он стареет, Питер… Да, стареет… Наступает возраст, когда нельзя больше обременять себя бизнесом. — Зажав между двумя пальцами нож для разрезания бумаги, Франкон задумчиво стучал им по краю настольного календаря. — Рано или поздно такое случается со всеми нами, Питер… Надо думать о будущем…

Китинг сидел на полу в своей гостиной у камина с имитацией поленьев. Он сложил руки на коленях и слушал расспросы матери: какая Доминик из себя, как одевается, что она ему сказала и сколько, по его мнению, денег досталось ей от матери.

Он часто встречался с Доминик. Сейчас он только что вернулся с вечера, проведённого вместе с ней в ночных клубах. Она всегда принимала его приглашения. Он не понимал, что означает её отношение — не намеренное ли подтверждение того, что ей проще демонстрировать ему своё пренебрежение, часто бывая в его обществе, нежели отказывая ему в свиданиях? Но каждый раз, встречаясь с ней, он очень охотно планировал следующую встречу. С Кэтрин он не виделся уже месяц. Она занималась исследовательской работой, которую доверил ей дядя для подготовки серии его лекций.

Миссис Китинг сидела под лампой, зашивая небольшую прореху на подкладке парадного костюма Питера. Вперемешку с вопросами она упрекала его — зачем он сидит на полу в парадных брюках и лучшей выходной рубашке. Он не обращал внимания ни на упрёки, ни на вопросы. Но вместе с раздражением и скукой он ощущал непонятное чувство облегчения, словно упрямый поток материнских слов, подталкивая его, придавал ему сил. Время от времени он отвечал:

— Да… Нет… Не знаю… Да, она красива, очень красива… Мама, ужасно поздно, я устал, пойду-ка я спать…

В дверь позвонили.

— Надо же, — сказала миссис Китинг. — Кто бы это, в такое-то время?

Китинг поднялся, пожал плечами и лениво направился к дверям.

Это была Кэтрин. Она стояла, сжав обеими руками старую бесформенную сумочку. Вид у неё был одновременно решительный и неуверенный. Отступив на шаг, она сказала:

— Добрый вечер, Питер. Можно войти? Мне надо поговорить с тобой.

— Кэти! Конечно же! Как мило, что ты зашла! Заходи же. Мама, это Кэти.

Миссис Китинг посмотрела на ноги девушки, которые двигались словно по палубе корабля в большую качку. Она посмотрела на сына и поняла, что что-то произошло и с этим надо разобраться с крайней осторожностью.

— Добрый вечер, Кэтрин, — негромко сказала она. Китинг ничего не сознавал, кроме внезапного радостного толчка, который он ощутил, увидев её. Эта радость подсказала ему, что ничего не изменилось, что он может быть в ней уверен, что присутствие Кэти разрешает все проблемы. Он забыл подумать, почему она пришла в такой поздний час, почему она впервые, и без приглашения, оказалась у него в квартире.

— Добрый вечер, миссис Китинг, — сказала она нарочито оживлённым голосом. — Надеюсь, я вам не помешала, ведь, наверное, уже очень поздно?

— Что вы, дитя моё, нисколько не помешали, — сказала миссис Китинг.

Кэтрин заговорила поспешно, не задумываясь, цепляясь за само звучание слов:

— Я только шляпку сниму… Куда мне её положить, миссис Китинг? Прямо на стол? А это ничего?.. Нет, наверное, я лучше положу её на бюро, хотя она сыроватая после улицы… она может испортить лак, а бюро такое милое, я надеюсь, что она не испортит лак…

— Что случилось, Кэти? — спросил Китинг, наконец заметив её состояние.

Она посмотрела на него, и он увидел, что глаза её полны ужаса. Губы её разжались. Она попыталась улыбнуться.

— Кэти! — вскрикнул он. Она ничего не сказала.

— Снимай пальто. Садись сюда, погрейся у огня.

Он подтолкнул к камину скамеечку и заставил Кэтрин сесть. На ней был чёрный свитер и старая чёрная юбка — бывшая школьная форма, она не переоделась, направляясь сюда. Кэтрин сидела, сгорбившись, тесно сжав колени. Она заговорила, и, поскольку в голосе её изливалось страдание, он зазвучал тише и естественнее:

— У тебя такой хороший дом… Тёплый, просторный… Ты можешь открывать окна всегда, когда захочешь?

— Кэти, милая, — ласково спросил он, — что случилось?

— Ничего. На самом деле ничего не случилось. Только я должна поговорить с тобой. Сегодня же. Сейчас.

Он посмотрел на миссис Китинг.

— Если хочешь…

— Нет. Всё нормально. Миссис Китинг может это слышать. Может быть, будет даже лучше, если она услышит. — Она обернулась к миссис Китинг и самым обычным тоном произнесла: — Видите ли, миссис Китинг, мы с Питером помолвлены. — Повернувшись к нему, она добавила дрогнувшим голосом: — Питер, я хочу, чтобы наша свадьба была сегодня, завтра — как можно быстрее.

Рука миссис Китинг медленно опустилась на колено. Она посмотрела на Кэтрин без всякого выражения и произнесла спокойно, с достоинством, которого Китинг от неё никак не ожидал:

— Я этого не знала. Я очень рада, дорогая.

— Так вы не против? Вы действительно совсем не против? — в отчаянии спросила Кэтрин.

— Отчего же, дитя моё? Такие вещи решать только вам и моему сыну.

— Кэти! — выдохнул он, как только к нему вернулся голос. — Что произошло? Почему как можно скорее?

— Ой, ой… Неужели похоже, будто я… будто со мной та неприятность, которая обычно случается с девушками?.. — Она густо покраснела. — О Боже мой! Нет! Конечно же, нет! Ты же знаешь, что это невозможно! Не подумал же ты, Питер, что я… что я…

— Ну конечно, нет. — Он засмеялся, усевшись на пол близ неё и обняв её за талию. — Успокойся же. Так в чём дело? Ты же знаешь, что, если только захочешь, я женюсь на тебе сегодня же. Но всё-таки что случилось?

— Ничего. Я уже успокоилась. Теперь скажу. Ты решишь, будто я сошла с ума. Просто у меня внезапно возникло чувство, что я никогда не выйду за тебя, что со мной происходит что-то ужасное и мне надо спасаться.

— Что же с тобой происходит?

— Не знаю. Ничего не происходит. Я весь день работаю над конспектами, и ничего не происходит. Никто не приходит, не звонит. А потом, сегодня вечером, у меня вдруг появилось это чувство. Знаешь, это было как кошмар, неописуемый ужас, то, чего в нормальной жизни не происходит. Просто почувствовала, что я в смертельной опасности, будто что-то на меня надвигается, а мне не убежать, потому что оно не отпустит, что уже слишком поздно.

— От чего тебе не убежать?

— Я точно не знаю. От всего. От всей моей жизни. Знаешь, это похоже на зыбучие пески. Гладкие, такие естественные. Ничего особенного не заметишь, не заподозришь. И легко на них ступаешь. А когда замечаешь, то уже слишком поздно… И я почувствовала, что оно настигает меня, что я не стану твоей женой, что мне надо бежать, бежать немедленно, сейчас или никогда. Разве у тебя никогда не было такого чувства, такого необъяснимого страха?

— Было, — прошептал он.

— Ты не считаешь меня безумной?

— Нет, Кэти. Только чем это было вызвано? Чем-то конкретным?

— Ну… Теперь это кажется таким глупым. — Она хихикнула с виноватым видом. — Дело было так: я сидела у себя в комнате, было прохладно, и я не стала открывать окно. У меня на столе было столько книг и бумаг, что не оставалось места писать. И каждый раз, когда делала запись, я что-то сталкивала локтем со стола. На полу повсюду валялись вороха бумаг и тихонько шуршали, потому что я оставила дверь в гостиную приоткрытой и был небольшой сквозняк. В гостиной работал дядя. Работа у меня спорилась, я сидела уже несколько часов, не замечая времени. И тут вдруг на меня нахлынуло. Я и сама не знаю почему. Может быть, было душно или из-за тишины. Я не слышала ни звука, в гостиной тоже было тихо, только шуршала бумага, тихо-тихо, будто кого-то душат насмерть. А потом я огляделась и… и не увидела дяди в гостиной, только его тень на стене, огромную скрюченную тень, и она совсем не двигалась. Она была такая большая! — Она содрогнулась. Этот эпизод больше не казался ей глупым. Она прошептала: — И мне стало совсем не по себе. Она не двигалась, эта тень. Но мне казалось, что движется вся бумага, что она тихо-тихо поднимается с пола и тянется к моему горлу и что сейчас я утону. И тогда я закричала. И, Питер, он даже не услышал! Он не услышал! Потому что тень не шелохнулась. И я схватила пальто и шляпку и убежала. Когда я пробегала через гостиную, он, кажется, спросил: «Кэтрин, это ты? Который час? Куда идёшь?» — что-то в этом роде, я не уверена. Но я не обернулась, не ответила — не могла. Я его боялась. Боялась дядю Эллсворта, от которого в жизни не слышала ни одного худого слова!..

Вот и всё, Питер. Я ничего не понимаю, но я боюсь. Теперь, с тобой, уже не так сильно боюсь, но всё-таки…

Миссис Китинг заговорила чётко и сухо:

— Ну, дорогая моя, то, что с вами произошло, вполне естественно. Вы слишком много работали, вот и перетрудились и слегка впали в истерику.

— Да… наверное…

— Нет, — глухо сказал Китинг, — это совсем другое. — Он подумал о громкоговорителе в вестибюле во время митинга забастовщиков. И поспешно прибавил: — Да. Мама права. Ты убиваешь себя работой, Кэти. Этот твой дядя — я ему когда-нибудь шею сверну!

— Ой, да он тут ни при чём. Он не хочет, чтобы я работала. Он часто отбирает у меня книги и велит сходить в кино. Он и сам говорит, что я слишком много работаю. Но мне это нравится. Мне кажется, что каждая моя запись, каждый клочок информации будет потом преподаваться тысячам молодых студентов по всей стране и что именно я помогаю обучать людей, вношу свой маленький вклад в такое великое дело. И тогда я горжусь собой и не хочу прекращать работу. Понимаете? В самом деле, мне не на что жаловаться… А потом… потом как сегодня вечером… Я не знаю, что со мной происходит.

— Послушай, Кэти, мы завтра же получим разрешение на брак и сможем немедленно пожениться, где тебе только захочется.

— Давай, Питер, — прошептала она. — Ты действительно не против? У меня нет веских причин, но я хочу. Я так этого хочу! Тогда я буду знать, что всё в порядке. Мы справимся. Я устроюсь на работу, если ты… если ты не совсем готов, или…

— Чепуха. И не думай. Мы справимся. Всё это не имеет значения. Главное, давай поженимся, а всё остальное решится само собой.

— Милый, ты это понимаешь? Понимаешь?

— Да, Кэти.

— Ну раз уж вы всё решили, — сказала миссис Китинг, — давайте-ка, Кэтрин, выпейте чашечку чаю на дорожку. Она вам не повредит.

Она заварила чай. Кэтрин с благодарностью его выпила и, улыбаясь, сказала:

— Я… я всегда боялась, что вы не одобрите, миссис Китинг.

— С чего вы это взяли? — протянула миссис Китинг. Голос её звучал, однако, не с вопросительной интонацией. — Теперь бегите домой, как хорошая девочка, и хорошенько выспитесь.

— Мама, а можно Кэти остаться здесь на ночь? Она могла бы спать в твоей комнате.

— Ну же, Питер, не надо впадать в истерику. Что подумает её дядя?

— Ой, не надо, конечно, не надо. Не беспокойся обо мне, Питер. Я поеду домой.

— Но если ты…

— Нет, я не боюсь. Теперь уже нет. Неужели ты подумал, что я действительно боюсь дядю Эллсворта?

— Ну ладно. Только побудь ещё немного.

— Что ты, Питер, — сказала миссис Китинг. — Ты же не хочешь, чтобы она бегала по улицам в такую темень?

— Я провожу её домой.

— Нет, — сказала Кэтрин. — Я не хочу выглядеть глупее, чем я есть. Нет, не провожай меня.

Он поцеловал её у дверей и сказал:

— Завтра я зайду за тобой в десять утра, и мы сходим за разрешением.

— Да, Питер, — прошептала она.

Он закрыл за ней дверь и долго стоял, неосознанно сжимая кулаки. Затем решительно вернулся в гостиную и остановился напротив матери, держа руки в карманах. Он посмотрел на неё молчаливо и требовательно. Миссис Китинг сидела и спокойно смотрела на него, не притворяясь, что не замечает его взгляда, но и не отвечая на этот взгляд.

Потом она спросила:

— Хочешь лечь, Питер?

Китинг ожидал чего угодно, только не этого. Он почувствовал яростное стремление ухватиться за эту возможность, развернуться, выйти из комнаты и бежать. Но он обязан был узнать, что она думает, обязан был оправдать себя.

— Так вот, мама, я не собираюсь выслушивать никаких возражений.

— Я никаких возражений и не высказывала, — заметила миссис Китинг.

— Мама, я хочу, чтобы ты поняла: я люблю Кэти и ничто меня теперь не остановит. Это окончательно.

— Очень хорошо, Питер.

— Не пойму, что тебе в ней не нравится.

— Для тебя больше не имеет значения, что мне нравится, а что не нравится.

— Да нет же, мама, конечно, имеет! Ты же знаешь. Как ты можешь такое говорить?

— Питер, у меня лично нет никаких симпатий или антипатий. О себе я вообще не думаю, потому что ничто в мире не имеет для меня значения, кроме тебя. Может быть, это старомодно, но так уж я устроена. Я знаю, что мне следовало бы вести себя по-другому, потому что дети в наши дни этого не ценят. Но я ничего с собой поделать не могу.

— Мама, но ты же знаешь, что я ценю тебя! Ты знаешь, что я ни за что не согласился бы причинить тебе страдания.

— Ты можешь причинить мне страдания, Питер, только причинив их себе. А это… это трудно вынести…

— Как же это я причиняю себе страдания?

— Что ж, если ты не откажешься выслушать меня…

— Я никогда не отказывался тебя выслушать!

— Если тебе действительно интересно моё мнение, то я скажу, что это похороны двадцати девяти лет моей жизни, похороны всех надежд, которые я связывала с тобой.

— Но почему? Почему?

— Дело не в том, что мне не по душе Кэтрин, Питер. Она мне очень нравится. Она очень милая девушка, если, конечно, не слишком часто впадает в истерику и не выдумывает невесть что. Она девушка порядочная, и я сказала бы, что из неё выйдет отличная жена для любого — любого славного, порядочного юноши со средними способностями. Но не для тебя, Питер! Не для тебя!

— Но…

— Ты скромен, Питер. Ты слишком скромен. В этом всегда была твоя беда. Ты не умеешь ценить себя. Ты считаешь, что ты такой же, как все.

— Конечно, не считаю! И никому не позволю так считать!

— Тогда пораскинь мозгами! Разве ты не знаешь, что тебя ждёт впереди? Разве ты не видишь, как высоко уже поднялся и как высоко ещё можешь подняться? У тебя есть шанс стать… ну, если не самым лучшим, то одним из лучших архитекторов страны, и…

— Одним из лучших?! Так вот как ты считаешь? Да если мне не дано быть самым лучшим, единственным великим архитектором своей эпохи, то мне вообще ничего не надо!

— Но такого положения не достигают те, кто пренебрегает работой. Нельзя стать первым в чём-либо, не имея сил принести что-то в жертву.

— Но…

— Твоя жизнь не принадлежит тебе, Питер, если ты действительно метишь высоко. Ты не можешь позволить себе потакать собственным капризам, как это делают обыкновенные люди. А они могут, потому что это ни на что существенно не повлияет. Дело не в тебе, не во мне, не в наших чувствах. Дело в твоей карьере, Питер. Нужна сила, чтобы отречься от себя и завоевать уважение других.

— Ты просто не любишь Кэти и делаешь это из собственного предубеждения…

— С какой стати мне её не любить? Ну конечно, я не могу сказать, что одобряю девушку, которая так мало считается со своим любимым, что готова бежать к нему и расстраивать его по пустякам, и просит его вышвырнуть своё будущее в окошко только потому, что ей пришла в голову какая-то бредовая идея. Отсюда видно, на какую помощь можно рассчитывать от подобной жены. Что до меня, то если ты думаешь, что я за себя беспокоюсь, ты просто слеп, Питер. Разве ты не видишь, что лично для меня это был бы идеальный брак? Потому что с Кэтрин у меня не было бы никаких проблем, мы бы прекрасно ладили, она была бы почтительной и послушной невесткой. С другой же стороны, мисс Франкон…

Он поморщился. Он знал, что без этого не обойдётся. Это был единственный предмет, упоминания которого он боялся.

— Да-да, Питер, — тихо и твёрдо сказала миссис Китинг. — Нам нельзя об этом не говорить. Так вот, я уверена, что никогда не смогла бы поладить с мисс Франкон, такая элегантная светская девушка вообще не пожелает считаться с такой заурядной и необразованной свекровью, как я. Скорее всего, она попросту выживет меня из дому. Да, Питер. Но, понимаешь, я думаю не о себе.

— Мама, — хрипло сказал он. — Всё, что ты сейчас сказала относительно моих шансов с Доминик, — полная чушь. Я даже не уверен, что эта дикая рысь вообще захочет взглянуть на меня.

— Отступаешь, Питер. Было время, когда ты ни за что в жизни не признался бы, что существует нечто, чего тебе не получить.

— Но я не хочу её, мама.

— Ах, не хочешь, да? Вот ты и попался! Именно об этом я и говорю! Посмотри на себя! Франкон, лучший архитектор в городе, души в тебе не чает. Он практически умоляет тебя стать его партнёром — в твоём-то возрасте, через головы стольких заслуженных людей. Он не просто разрешает, он просит тебя жениться на его дочери! А завтра ты явишься и представишь ему это маленькое ничтожество, на котором взял и женился! Перестань на минуточку думать о себе и подумай о других! Как по-твоему, ему это понравится? Ему понравится, когда ты предъявишь ему эту трущобную крыску, которую предпочёл его дочери?

Date: 2015-07-22; view: 284; Нарушение авторских прав