Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 19 page. Доминик подошла к нему поближе и молча замерла над ним

Доминик подошла к нему поближе и молча замерла над ним. Никогда ещё она не находилась так близко от него. Она видела гладкую кожу у него на шее и могла даже рассмотреть отдельные волоски. Она взглянула вниз на кончики своих сандалий. Там, внизу, всего лишь дюйм отделял их от его тела. Достаточно было сделать всего одно еле заметное движение ногой — и она дотронулась бы до него. Она сделала шаг назад.

Он двинул головой, но не для того, чтобы взглянуть на неё, а лишь чтобы взять другой инструмент из сумки, и снова склонился над работой. Она засмеялась вслух. Он остановился и взглянул на неё.

— Что-то не так? — спросил он.

С невозмутимым лицом она ответила ровным голосом:

— О, прошу прощения. Вы могли подумать, что я смеюсь над вами. Но, конечно же, это не так. — И добавила: — Я не хотела вас беспокоить. Вы, конечно, хотите поскорее закончить и уйти. Я в том смысле, что вы, должно быть, очень устали. Но с другой стороны, я плачу вам по часам, так что, если хотите немного потянуть время, я не против. Вам, наверное, есть о чём поговорить со мной.

— О да, мисс Франкон.

— Ну и о чём же?

— Я думаю, что это ужасный камин.

— Неужели?! Этот дом проектировал мой отец.

— Да, конечно, мисс Франкон.

— Вряд ли вам стоит обсуждать работу архитектора.

— Конечно, не стоит.

— Мы определённо могли бы выбрать какую-нибудь другую тему для разговора.

— Да, мисс Франкон.

Она отошла от него, села на кровать и отклонилась назад, опираясь на выпрямленные руки. Она закинула ногу за ногу и, крепко сжав их, вытянула в прямую линию. Её расслабленное тело противоречило напряжённо вытянутым ногам, а холодная строгость лица противоречила позе.

Он бросил на неё взгляд, не отрываясь от работы. Вскоре он почтительно заговорил:

— Я достану плиту из мрамора точно такого же качества, мисс Франкон. Очень важно различать сорта мрамора. Вообще их бывает три. Белый мрамор, образовавшийся благодаря перекристаллизации известняка, ониксовый мрамор, который является отложением карбоната кальция, а также зелёный мрамор, который состоит в основном из гидромагнезиевого силиката, или серпентина. Последний не может считаться настоящим мрамором. Настоящий мрамор — это метаморфическая форма известняка, возникающая при огромном давлении и высоких температурах. Давление — это могучий фактор. Оно приводит к последствиям, которые, раз начавшись, уже не могут быть остановлены.

— Каким последствиям? — спросила она, подавшись вперёд.

— К рекристаллизации частичек известняка с просачиванием инородных элементов из почвы. Это-то и приводит к образованию цветных полос, которые можно наблюдать у большинства разновидностей мрамора. Розовый мрамор возникает в присутствии марганцевых окислов, серый мрамор — дитя карбонатов, жёлтый — продукт гидроокиси железа. Эта плита, конечно же, сделана из белого мрамора. Существует множество разновидностей белого мрамора. И здесь вы должны быть очень осторожны, мисс Франкон…

Она сидела, подавшись вперёд, собравшись в чёрный комок; лампа отбрасывала свет на её руку, которую она уронила на колено ладонью вверх, с полураскрытыми пальцами, в контурах которых мягко отсвечивал огонь камина. На тёмном фоне платья рука казалась слишком откровенно белой.

— …заказывая мне новую плиту именно этого сорта. Ведь, например, не следует ставить на это место плиту из белого джорджийского мрамора, которой не так мелкозернист, как белый вермонтский, а тот, в свою очередь, не может сравниться с белым алабамским. Эта плита сделана из алабамского мрамора. Очень качественного и очень дорогого.

Он увидел, как она сжала руку и выронила её за пределы круга света. Он молча продолжил работу. Закончив, он поднялся и спросил:

— Куда положить плиту?

— Оставьте там. Её уберут потом.

— Я закажу новую, которую изготовят по этим размерам и доставят вам наложенным платежом. Вы хотите, чтобы её установил я?

— Да, конечно. Я дам вам знать, когда её привезут. Сколько я вам должна? — Она взглянула на часы, что стояли на столике рядом с кроватью: — Так-так, вы здесь три четверти часа. Это сорок восемь центов. — Она взяла сумку, вынула долларовую купюру и протянула ему: — Сдачу можете оставить себе.

Она надеялась, что он бросит бумажку ей в лицо. Нет. Он опустил её в карман и сказал:

— Спасибо, мисс Франкон.

Он увидел, как краешек её длинного чёрного рукава дрожит над сжатыми пальцами.

— Спокойной ночи, — сказала она гулким от злости голосом.

Он кивнул ей:

— Спокойной ночи, мисс Франкон.

Он повернулся, спустился по ступеням и вышел из дома.

Она перестала думать о нём. Она думала о мраморной плите, которую он заказал. Она ждала, когда её привезут, с лихорадочным напряжением, внезапно охватившим её, как приступ безумия. Она считала дни, следила за грузовиками, изредка проезжавшими по дороге, проходившей позади лужайки.

Она яростно убеждала себя, что ждёт всего лишь плиту. Именно её, и ничего больше. И никаких других причин её состояния не существует. Не существует! Это было последнее истерическое проявление её наваждения. Вот привезут плиту, и всему этому настанет конец.

Когда плиту привезли, она едва глянула на неё. Не успел грузовик, который привёз плиту, отъехать, как она уже сидела за столом и писала записку на самой лучшей почтовой бумаге. Она написала: «Плиту привезли. Я хочу, чтобы её установили сегодня вечером». Она послала своего управляющего с запиской в карьер. Она приказала отнести её и при этом сказала:

— Отдайте это тому рыжему рабочему, что уже был здесь. Я не знаю, как его зовут.

Управляющий вернулся и принёс ей клочок бумаги, выдранный из бумажного пакета, на котором карандашом было написано: «Плита будет установлена сегодня вечером».

Она ждала, сидя у окна своей спальни и чувствуя удушающую пустоту нетерпения. Звонок у входа для прислуги зазвонил в семь часов. В дверь постучали.

— Войдите, — сказала она, сказала резко, чтобы скрыть странный тон своего голоса.

Дверь открылась, и вошла жена управляющего, показывая кому-то стоявшему сзади, чтобы следовал за ней. Вошедший оказался приземистым пожилым итальянцем с кривыми ногами, золотой серьгой в ухе и потёртой шляпой, которую он уважительно держал двумя руками.

— Вот человек, которого прислали из карьера, мисс Франкон, — сказала жена управляющего.

Доминик спросила, причём голос её прозвучал как нечто среднее между криком отчаяния и вопросом:

— Кто вы такой?

— Паскуале Орсини, — послушно ответил удивлённый мужчина.

— Что вам угодно?

— Ну, я… ну, рыжий там, в карьере, сказал, что надо какой-то камин починить, он сказал, что вы… это… хотите, чтобы я его починил.

— Да, да, конечно, — сказала она поднимаясь. — Я забыла. Приступайте.

Она не могла оставаться в спальне. Ей необходимо было бежать отсюда, чтобы никто её не видел, чтобы самой себя не видеть, насколько возможно.

Она остановилась посреди сада и стояла, вся дрожа и прижимая кулаки к глазам. Ею овладел гнев, одно-единственное чистое и цельное чувство, в котором решительно не было места ничему другому — ничему, кроме ужаса, скрывавшегося под гневом; и ужас этот был вызван тем, что теперь ей больше нельзя пойти в каменоломню, и всё же она знала, что непременно пойдёт туда.

Как-то ранним вечером, несколько дней спустя, она направилась к карьеру на обратном пути после долгой прогулки верхом. Увидев, как удлиняются тени, падающие на лужайку, она поняла, что ещё одной ночи просто не переживёт. Ей непременно нужно было попасть туда, в карьер, пока ещё не ушли рабочие.

Она повернула коня и поскакала к карьеру; ветер обжигал ей щёки.

Подъехав к карьеру, она сразу поняла, что его там нет, хотя рабочие только начали уходить и длинной колонной шли по тропке, ведущей из чаши каменоломни. Она стояла, сжав губы, и искала его глазами. Но она знала, что он уже ушёл.

Доминик поскакала в лес. Она пролетала, не разбирая дороги, между стенами листьев, которые растворялись в наступающих сумерках. Остановилась, отломила от дерева длинный, тонкий прут, сорвала с него листья и понеслась дальше, нахлёстывая коня, чтобы мчаться ещё быстрее. Ей казалось, что с помощью скорости можно сделать вечер более быстротечным, ускорить бег времени. Ей хотелось на этой скорости прыгнуть сквозь время прямо туда, в утро, которое ещё не наступило. А потом она увидела — вот он идёт перед ней по тропинке, один.

Она рванулась вперёд и, догнав его, резко остановилась. Её кинуло сначала вперёд, затем назад, как отпущенную пружину. Он тоже остановился.

Они молча смотрели друг на друга. Она подумала, что каждое молчаливое мгновение подобно предательству: этот безмолвный поединок был слишком красноречивым признанием того, что никакие приветствия не нужны. Она спросила безжизненным голосом:

— Почему вы не пришли устанавливать плиту?

— Я думал, что для вас не имело значения, кто придёт. Или я был не прав, мисс Франкон?

Эти слова показались ей не звуками человеческой речи, а пощёчиной. Ветка, которую она держала в руке, поднялась и хлестнула его по лицу. И, хлестнув той же веткой коня, она вновь поскакала — теперь уже прочь от него.

Доминик сидела за туалетным столиком в своей спальне. Было очень поздно. Вокруг во всём пустом огромном доме не раздавалось ни звука. Застеклённые двери спальни выходили на террасу, но из сада, лежащего позади неё, не доносилось даже шелеста листвы. Одеяла на её кровати были уже откинуты и ждали её, и подушка выглядела особенно белой на фоне высоких чёрных окон.

«Попытаюсь заснуть», — подумала она. Она не видела его три дня. Доминик пробежала руками по волосам, пригладив ладонями их мягкую волну. Прижала смоченные духами кончики пальцев к вискам и подержала их некоторое время. Она почувствовала облегчение от приятного прохладного жжения духов на коже. Пролитая капля духов осталась на полочке туалетного столика; эта капля блестела как драгоценный камень, впрочем, не уступая ему и в цене.

Она не слышала шагов в саду. Она услышала их только на лестнице террасы. Она села, нахмурилась и посмотрела на дверь.

Он вошёл. На нём была рабочая одежда: грязная рубашка с закатанными рукавами и брюки, перепачканные каменной пылью. Он стоял, неотрывно глядя на неё. На лице его уже не было понимающей усмешки. Оно было суровым, откровенно жестоким — лицо аскета, открывшего страсть: щёки впали, губы крепко сжаты. Она вскочила на ноги и тоже замерла, отведя назад руки с раздвинутыми пальцами. Он не двигался. Доминик видела, как шевелится на его шее вена, то набухая, то снова опадая.

Затем он подошёл к ней. Он обнял её так, что, казалось, его плоть врезалась в её плоть, и она почувствовала кости его рук на своих рёбрах, его ноги крепко прижались к её ногам, а его рот впился в её рот.

Она не знала, что было сначала: то ли, содрогаясь от ужаса и упёршись локтями ему в шею, она принялась извиваться всем телом, стараясь вырваться, то ли, наоборот, застыла в его руках, потрясённая его прикосновением. Именно об этом она и думала, этого ждала, но никак не могла представить себе, что будет вот так, ведь к жизни это не могло иметь отношения — выдержать такое более секунды совершенно невозможно.

Она попыталась оттолкнуть его от себя. Но его руки этих попыток даже не заметили. Она колотила его кулаками по плечам, по лицу. Одной рукой он поймал кисти обеих её рук и завёл их ей за голову, выкручивая в плечах. Она запрокинула голову далеко назад. Она почувствовала его губы на своей груди… и вырвалась из его объятий.

Привалившись к туалетному столику, она наклонилась, сжимая отведёнными назад руками край столешницы. Её глаза расширились, стали бесцветными и бесформенными от ужаса. Он смеялся. Точнее, его лицо исказила гримаса смеха, но никаким звуком это не сопровождалось. Вероятно, он намеренно отпустил её. Он стоял, расставив ноги, руки спокойно висели вдоль тела. Тем самым он заставил её ощущать его тело на расстоянии — сильнее, чем когда она была в его объятиях. Она посмотрела на дверь позади него, но он заметил этот намёк на движение, эту мимолётную мысль прыгнуть к двери. Он раскрыл руки, не дотрагиваясь до неё, и она отшатнулась. Её плечи чуть-чуть приподнялись. Он сделал шаг вперёд, и её плечи опали. Она ещё сильнее вжалась в столик. Некоторое время он не двигался, выжидая. Затем приблизился и без малейших усилий поднял её. Она вцепилась зубами в его руку и почувствовала вкус крови на кончике языка. Он откинул её голову назад и ртом заставил разжать зубы.

Она дралась, как животное, но не издала ни звука. Она не звала на помощь. В его придыханиях она слышала эхо своих ударов и поняла, что это были придыхания, порождённые наслаждением. Она дотянулась до лампы на туалетном столике. Он выбил лампу из её руки. В темноте хрусталь разлетелся на мелкие кусочки.

Он швырнул её на кровать, она почувствовала, как горло и глаза наливаются кровью, полной ненависти и бессильного ужаса. Она чувствовала лишь ненависть и прикосновения его рук к своему телу — рук, что крушат даже гранит. Она отчаянно, из последних сил, дёрнулась. Резкая боль прострелила всё её тело до самого горла, и она закричала. Затем замерла.

То, что произошло, могло быть нежным, как дань любви, а могло быть и символом унижения и покорения. Это мог бы быть поступок влюблённого — или солдата, насилующего женщину из вражеского стана. Он выражал этим презрение и насмешку. Он брал её, не любя, а как бы именно оскверняя, и поэтому она лежала неподвижно и подчинялась ему. Достаточно было бы малейшего проявления нежности с его стороны — и она осталась бы холодна и не почувствовала, что делают с её телом. Но поступок властелина, который вот так, с презрением, постыдно для неё овладел её телом, породил в ней тот страстный восторг, которого она так долго ждала.

Затем она почувствовала, как он содрогнулся в агонии наслаждения, нестерпимого даже для него самого, и поняла, что это она, её тело подарило ему наслаждение, и тогда она… укусила его губы, почувствовав то, что он хотел дать ей почувствовать.

Он неподвижно лежал на краю кровати, отодвинувшись от неё и свесив голову вниз. Она слышала его медленное, тяжёлое дыхание. Она лежала на спине, в том же положении, в каком он оставил её, неподвижно, с открытым ртом, чувствуя себя опустошённой, лёгкой до невесомости, невидимо тонкой.

Она увидела, как он встаёт, его силуэт на фоне окна. Он вышел, не сказав ни слова, не взглянув на неё. Она это заметила, но это всё не имело для неё никакого значения. Она просто слушала звук его удаляющихся шагов в саду.

Доминик долго пролежала неподвижно. Затем она пошевелила языком во рту и услышала звук, шедший откуда-то изнутри; это был сухой короткий всхлип, но она не плакала, её глаза были открытыми и сухими, как будто парализованными. Звук перешёл в движение — в спазм, который пробежал вниз, от горла к желудку. Её буквально подбросило — она неуклюже встала, согнувшись и прижав руки к животу. Она услышала, как в темноте дребезжит маленький столик у кровати, и взглянула на него, поражённая тем, что столик пришёл в движение без всяких на то причин. Затем она поняла, что трясётся сама. Она не испугалась: было просто глупо так дрожать, какими-то короткими толчками, напоминающими беззвучную икоту.

Она подумала, что нужно принять ванну. Это желание сделалось нестерпимым, словно появилось уже очень давно. Всё прочее не имеет значения, только бы принять ванну. Медленно переставляя ноги, она двинулась по направлению к туалетной.

Включив там свет, она увидела себя в высоком зеркале. Она увидела пурпурные синяки, которые его рот оставил на её теле. Услышала собственный глухой стон, не очень громкий. Стон был вызван не тем, что она увидела, а тем, что внезапно поняла. Она поняла, что не примет ванну. Поняла, что хочет сохранить ощущение его тела, следы его тела на своём, поняла, что именно подразумевает такое желание. Она упала на колени, сжимая край ванны. Она не могла заставить себя переползти через этот край. Её руки соскользнули, и она замерла, лёжа на полу. Плитка под ней была жёсткой и холодной. Она пролежала так до утра.

Рорк проснулся утром, подумав, что прошлой ночью была достигнута некая точка, словно его жизнь на какое-то время приостановила своё течение. Собственно, ради таких остановок он и двигался вперёд — таких, как строящийся хэллеровский дом или как прошлая ночь. По какой-то причине, не поддававшейся выражению в словах, прошлая ночь стала для него тем же, что и возведение дома, — по качеству ощущений, по полноте восприятия жизни.

Их обоих соединяло нечто большее, чем яростная схватка, чем нарочитая грубость его действий. Ведь если бы эта женщина не значила для него так много, он бы не поступил с ней таким образом; если бы он не значил для неё так много, она не защищалась бы с таким отчаянием. И было несказанно радостно знать, что они оба понимали это.

Он пошёл в карьер и работал в этот день как обычно. Она не пришла в карьер, а он и не ждал, что она придёт. Но мысль о ней не покидала его. Это было ему любопытно. Было странно столь остро сознавать существование другого человека, ощущать в нём сильнейшую потребность, которую не было надобности облекать в слова; не было в ней ни особой радости, ни особой боли, она просто была — безоговорочная, как приговор. Было важно знать, что она, эта женщина, существует в мире, было важно думать о ней — о том, как она проснулась этим утром, о том, как двигалось её тело, ныне принадлежащее ему — ему навсегда, думать о том, что она думает.

В тот вечер, ужиная в закопчённой кухне, он открыл газету и увидел в колонке светской хроники имя Роджера Энрайта. Он прочёл этот короткий абзац:

«Похоже, что ещё один грандиозный план скоро полетит в мусорную корзину. Роджер Энрайт, нефтяной король, видимо, на этот раз оказался бессилен. Ему придётся повременить со своей последней голубой мечтой — зданием Энрайта. Как нам сообщили, имеются проблемы с архитектором. Похоже, что целой полудюжине строительных воротил неугомонный мистер Энрайт уже дал от ворот поворот. И это несмотря на то, что все они мастера высочайшего класса».

Рорк остро почувствовал то состояние, с которым всегда старался бороться, от болезненного воздействия которого старался защититься, — состояние беспомощности, которое возникало у него всякий раз, когда перед его мысленным взором вставало то, что он мог бы сделать, если бы его не лишили этой возможности. Затем, без всякой причины, он подумал о Доминик Франкон. Она никак не была связана с тем, что занимало его ум, и его неприятно поразило, что она сумела остаться в его сознании среди всех прочих мыслей.

Прошла неделя. Однажды вечером он нашёл в каморке письмо, которое дожидалось его. С бывшего места работы письмо переслали на его последний домашний адрес в Нью-Йорке, оттуда — Майку, а от Майка — в Коннектикут. Оттиснутый на конверте адрес какой-то нефтяной компании ни о чём не говорил ему. Он открыл конверт и прочёл:

«Дорогой мистер Рорк! Я приложил немало усилий, чтобы разыскать Вас, но не смог установить Ваше местонахождение. Пожалуйста, свяжитесь со мной, как только сможете. Если Вы тот самый человек, который построил магазин Фарго, мне хотелось бы обсудить с Вами вопрос постройки здания Энрайта.

Искренне Ваш,

Роджер Энрайт».

Полчаса спустя Рорк был в поезде. Когда поезд тронулся, он вспомнил о Доминик и подумал, что покидает её. Эта мысль показалась ему какой-то далёкой и несущественной. Он был лишь удивлён тем, что всё ещё думает о ней. Думает даже теперь.

Она сможет примириться, тем временем думала Доминик, сможет когда-нибудь забыть то, что произошло с ней. Только одного она никогда не сможет забыть, что происшедшее доставило ей удовольствие и что он знал об этом. Более того — он знал, что ей это будет приятно, а если бы не знал, то никогда не пришёл бы. Только одно могло спасти её — она могла бы дать ему понять, что испытывает отвращение. Но она не сделала этого. В собственном отвращении и ужасе она обрела наслаждение — и ещё в силе этого человека. Именно такого унижения она жаждала; именно поэтому она его возненавидела.

Однажды утром, за завтраком, она обнаружила на столике письмо. Письмо было от Альвы Скаррета:

«Когда же ты вернёшься, Доминик? Мы все здесь скучаем по тебе безмерно. Да, ты, конечно, не подарок, и я даже побаиваюсь тебя. Но на расстоянии рискну раздуть твоё и без того чрезмерное самомнение и признаюсь, что мы все ждём тебя с нетерпением. Твоё возвращение будет подобно триумфальному возвращению императрицы».

Прочитав это, она улыбнулась и подумала: «Если бы они знали… эти люди из прежней жизни, с их трепетным преклонением передо мной… Меня изнасиловали. Изнасиловал какой-то рыжий бандит из каменоломни… Меня, Доминик Франкон!» При всём острейшем чувстве унижения эти слова дарили ей наслаждение, равное тому, которое она испытала в его объятиях.

Мысли эти не покидали её, когда она шла по дороге, проходила мимо людей, а люди склоняли головы перед ней — владычицей всего городка. Ей хотелось кричать об этом во всеуслышание.

Дни летели, и она не замечала их. Она радовалась собственной непонятной отстранённости, тому, что осталась наедине со словами, которые неустанно повторяла про себя. Однажды утром, стоя на лужайке в саду, она поняла, что прошла неделя и что за всю неделю она ни разу не видела его. Развернувшись, она быстро зашагала через лужайку к дороге. Она направлялась в каменоломню.

Она не спеша шла с непокрытой головой по солнцепёку весь долгий путь к карьеру. Не было необходимости спешить. Это было неизбежным. Снова увидеть его… Конкретной цели у неё не было. Потребность была так сильна, что невозможно было говорить о цели… Может быть, после… В её сознании смутно проступало многое, что ей довелось пережить, — ужасное, очень важное, но главным было одно, только одно — ещё раз увидеть его…

Она подошла к карьеру и осмотрелась — медленно, внимательно, тупо. Тупо потому, что мозг её не мог вместить в себя невосполнимость того, что ей открылось: она сразу поняла, что его здесь нет. Работа шла полным ходом, солнце стояло высоко, рабочий день был в самом разгаре, не видно было ни одного незанятого человека, но его не было среди них. Она долго стояла оцепенев. Затем она увидела управляющего и махнула ему, чтобы он подошёл.

— Добрый день, мисс Франкон. Отличный денёк, мисс Франкон, не правда ли? Как будто опять середина лета, а ведь всё же осень не за горами; да, осень уже наступает, взгляните на листья, мисс Франкон.

Она спросила:

— У вас здесь был рабочий… мужчина с очень яркими рыжими волосами. Где он?

— Ах да. Этот. Он уехал.

— Уехал?

— Ну да. Уволился и уехал в Нью-Йорк, по-моему. Очень неожиданно.

— Когда — неделю назад?

— Нет, что вы. Только вчера.

— Скажите, как… — Она остановилась. Она собиралась спросить, как его зовут. Но вместо этого спросила: — Почему здесь вчера работали до позднего вечера? Я слышала взрывы.

— Выполняли особый заказ для клиента мистера Франкона. Здание «Космо-Злотник». Слыхали, наверное? Спешная работа.

— Да… понятно.

— Я сожалею, что это вас побеспокоило, мисс Франкон.

— Нет, вовсе нет.

Она ушла. Она так и не спросила его имени. В этом был её последний шанс вновь обрести свободу.

Она шла стремительно, чувствуя внезапное облегчение. Она удивилась, почему не замечала, что не знает его имени, и почему ни разу не спросила его об этом. Может быть, потому что узнала о нём всё, что нужно было знать, с первого взгляда. Она подумала, что в Нью-Йорке невозможно разыскать безымянного рабочего. Значит, можно быть спокойной. Вот если бы она знала его имя, то уже сейчас была бы на пути в Нью-Йорк.

Дальше всё просто и понятно. Главное, никогда не пытаться разузнать его имя. Ей дарована отсрочка. Дарован шанс бороться. Она поборет это в себе, или это поборет её. Если она будет побеждена, она спросит, как его зовут.

III

Когда Питер Китинг вошёл в кабинет, открывающаяся дверь издала высокий трубный звук. Она распахнулась перед ним будто сама по себе — как при приближении человека, перед которым все двери должны открываться именно таким образом.

Его рабочий день в конторе начинался с газет. Внушительная их пачка, сложенная секретарём на столе, уже поджидала его. Он с удовольствием читал всё новое, что появлялось в печати о строительстве здания «Космо-Злотник» или о фирме «Франкон и Китинг».

В сегодняшних утренних газетах о них не упоминалось, и Китинг хмурился. Он заметил, тем не менее, статью об Эллсворте М. Тухи. Это была ошеломляющая статья. Умер известный филантроп Томас Л. Фостер, который оставил скромную сумму в сто тысяч долларов Эллсворту М. Тухи — «моему другу и духовному наставнику в знак признательности его благородному уму и подлинной преданности человечеству». Эллсворт принял наследство и тотчас передал его, не истратив ни цента, в Центр социальных исследований, передовое учебное заведение, где он читал лекции по курсу «Искусство как социальный феномен». Его объяснение было очень простым: он не верит в такой институт, как частное наследование. От дальнейших объяснений он отказался. «Нет, друзья мои, — сказал он, — не стоит больше об этом, — и прибавил, проявляя свою очаровательную способность смягчать серьёзность собственных слов: — Мне нравится предаваться роскоши комментировать только интересные темы. Я не считаю свою особу одной из таких тем».

Питер Китинг прочёл статью. И так как он знал, что подобного поступка не совершит никогда в жизни, он чрезвычайно им восхищался.

Потом он подумал в привычном приступе раздражения, что так и не сумел познакомиться с Эллсвортом Тухи. Тухи отправился в турне с лекциями вскоре после решения комиссии конкурса «Космо-Злотника», и вот теперь, после самой блестящей награды, которую он когда-либо получал, отсутствие одного человека, с которым он больше всего хотел встретиться, обесценивало все его достижения. За всё это время в колонке, которую вёл Тухи, не появилось даже упоминания о Китинге. И в это утро Питер с надеждой обратился к колонке «Вполголоса» в «Знамени». Но сегодня «Вполголоса» была вся посвящена «Песням и прочему» и стремилась доказать превосходство народных песен над всеми другими видами музыкального творчества и хорового пения — над любой другой манерой исполнения.

Китинг отбросил «Знамя». Он встал и возбуждённо заходил по кабинету, ибо пришло время подумать о гложущей его проблеме. Вот уже которое утро он всё откладывал её решение. Она была связана с выбором скульптора для здания «Космо-Злотник». Несколько месяцев назад заказ на сооружение гигантской статуи «Трудолюбие», предназначавшейся для установки в главном вестибюле здания, был отдан — предварительно — Стивену Мэллори. Это решение озадачило Китинга, но оно принадлежало мистеру Злотнику, поэтому Китинг одобрил его. Он встретился с Мэллори и сказал ему: «…в знак признания ваших выдающихся способностей… конечно, у вас нет имени, но оно у вас появится после получения такого заказа, как моё здание, что не часто случается».

Мэллори ему не понравился. Глаза Мэллори были подобны чёрным провалам тлеющего пожара, и Мэллори ни разу не улыбнулся. Ему было двадцать четыре года, однажды уже состоялась выставка его работ, но заказами его не баловали. Его работы были необычны и чересчур агрессивны. Китинг запомнил, что как-то написал о них в рубрике «Вполголоса» Эллсворт Тухи: «Скульптуры мистера Мэллори были бы весьма замечательны, если бы можно было забыть гипотезу о Сотворении мира и человека Господом. Если бы эту работу доверили мистеру Мэллори, возможно, он смог бы справиться с ней лучше, чем Всемогущий, если судить по тому, что он выдаёт в камне за человеческое тело. Или всё же не смог бы?»

Китинг перестал удивляться выбору мистера Злотника, как только узнал, что Милашка Уильямс одно время снимала комнату в том же доме, что и Стивен Мэллори, а в настоящий момент мистер Злотник ни в чём не мог отказать Милашке Уильямс. Мэллори был нанят, работал и представил модель своей статуи «Трудолюбие». Когда Китинг увидел её, он понял, что статуя будет выглядеть в чётких, элегантных линиях вестибюля как незажившая рана, словно опалённая языком пламени. Это было изображение стройного обнажённого тела мужчины, который выглядел так, будто мог пробиться через стальные листы обшивки боевого корабля и преодолеть любые преграды. Статуя стояла как вызов. Она оставляла какое-то странное впечатление у смотрящих, люди, стоящие рядом с ней, выглядели как будто ещё меньше и печальнее, чем обычно. В первый раз за всю свою жизнь, глядя на эту статую, Китинг подумал, что теперь он понимает, что означает слово «героический».

Он не сказал ничего. Но когда модель отослали мистеру Злотнику, многие с негодованием говорили то, что чувствовал Китинг. Мистер Злотник попросил его найти другого скульптора и оставил право выбора за ним.

Китинг опустился в кресло, откинулся на спинку и щёлкнул языком. Он задумался, не отдать ли заказ Бронсону, скульптору, который был в дружеских отношениях с миссис Шуп, женой президента «Космо», или же Полмеру, которого рекомендовал мистер Хьюзби, планировавший строительство новой фабрики по производству косметики стоимостью в пять миллионов долларов. Китинг обнаружил, что ему нравится сам процесс раздумывания, — он держал в своих руках жизнь двух людей и, вероятно, многих других, их судьбу, их работу, их надежды и даже, возможно, количество еды в их желудках. Он мог выбирать, как ему заблагорассудится, руководствуясь какими угодно причинами или обходясь вообще без причин; мог подбросить монету, мог вычислить их по пуговицам своего пиджака. Он был великим человеком — по милости тех, кто от него зависел.

Date: 2015-07-22; view: 324; Нарушение авторских прав