Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 20 page. Затем он обнаружил конверт

Затем он обнаружил конверт.

Он лежал поверх груды писем на его столе. Это был простой, тонкий, узкий конверт, но в уголке был оттиснут фирменный знак «Знамени». Он поспешно потянулся за ним. В нём не было никакого личного послания, лишь вырезка из пробного оттиска завтрашнего номера «Знамени». Он увидел знакомое «Вполголоса» Эллсворта М. Тухи, а прямо под названием колонки — всего одно слово в качестве подзаголовка, напечатанное нарочито крупными буквами, единственное слово, кричащее своей единственностью, ставшее обращением, потому что перед ним был пробел: «Китинг».

Он выпустил из рук газетную вырезку, затем вновь ухватился за неё и прочёл, захлёбываясь громадными непереваренными мотками фраз; бумага дрожала в его руке, лоб покрылся розовыми пятнами. Тухи писал:

«Слово “великий” по отношению к конкретному человеку есть не что иное, как литературное преувеличение, которое, подобно преувеличению физических размеров, незамедлительно — и логично — заполняется банальной пустотой. На ум приходит образ неимоверно надувшегося воздушного шарика, не правда ли? Тем не менее нечасто, но складываются обстоятельства, когда мы вынуждены признать, что то, что мы все несколько приблизительно понимаем под словом “величие”, находит своё поразительно точное воплощение в реальности. В нашем случае оно материализовалось в образе почти мальчика по имени Питер Китинг — восходящей звезды архитектуры. Мы слышали так много лестных отзывов, впрочем, заслуженных, о великолепном здании “Космо-Злотник”, которое Питер спроектировал. Давайте же, воспользовавшись случаем, впервые взглянем не на здание, а на человека, отпечаток личности которого оно якобы несёт.

Вы увидите, друзья мои, что Питер реализовал своё Я именно в том, что здание не несёт отпечатка ни его личности, ни чьей-либо ещё. В этом и заключается подлинное величие самоотверженного духа молодости, который впитал все наши знания и опыт и, обогатив их благородным блеском собственного таланта, подарил миру. Только таким образом, воплощая достижения всех в своём собственном, отдельный человек может стать представителем бесчисленного множества людей, а не выразителем собственных сиюминутных капризов…

…Все, кто умеет видеть суть вещей, видят то, что хотел сказать Питер Китинг всем нам, создавая здание “Космо-Злотник”, видят, что три простых массивных основания являются как бы единым телом нашего рабочего класса, на котором покоится всё общество, что ряды идентичных окон, обращённые стёклами к солнцу, не что иное, как души простых людей, бесчисленные и безвестные создания, тянущиеся к свету, равные в своём братстве, что изящные пилястры, поднимающиеся от своего прочного основания и обрывающиеся в весёлом дыхании коринфских капителей, — всё это цветы нашей культуры, расцветающие лишь в том случае, если их корни укреплены в плодородной почве широких масс…

…Отвечая всем тем, кто полагает всех критиков чудовищами, чьей единственной целью является уничтожение легко ранимого таланта, наша рубрика хотела бы поблагодарить Питера Китинга за предоставление нам редкой — о, какой редкой! — возможности показать нашу радость в исполнении нашего подлинного долга, который состоит в открытии юного таланта, — разумеется, когда есть что открывать. И если Питеру Китингу случится прочесть эти строки, мы не ожидаем от него благодарности. Благодарить должны мы».

Только когда Китинг принялся читать статью в третий раз, он обратил внимание на несколько строчек, написанных красным карандашом и уместившихся возле заголовка:

«Дорогой Питер Китинг, загляните на днях ко мне в редакцию. Мне хотелось бы узнать, как Вы выглядите. Э.М.Т.».

Он выпустил вырезку из рук, и она слетела на стол, а он в каком-то блаженном оцепенении стоял над ней, запустив пальцы себе в волосы. Потом он повернулся к своим эскизам здания «Космо-Злотник», развешанным на стене между громадными фотографиями Парфенона и Лувра. Он вгляделся в его пилястры. Китинг никогда не думал о них как о культуре, расцветающей в широких массах, но, решил он, такой взгляд вполне оправдан — как и все прочие похвалы.

Затем он схватил телефонную трубку. Ему ответил высокий монотонный голос, принадлежавший секретарю Эллсворта Тухи. Он договорился о встрече с Тухи на завтра, в половине пятого.

В последующие часы его рутинная работа наполнилась ощущением небывалого подъёма. Казалось, слова Эллсворта Тухи смогли превратить его обыденную деятельность из обычной плоской фрески в благородный барельеф, одним мановением придав ей третье измерение.

Гай Франкон завёл привычку время от времени выходить из своего кабинета без всякой видимой причины. Сдержанные тона его рубашек и носков неизменно гармонировали с сединой в висках. В такие минуты он стоял молча и благожелательно улыбался. Китинг промчался мимо него в чертёжную и, заметив его присутствие, не остановился, а лишь замедлил свой бег для того, чтобы сунуть в складки его носового платка цвета мальвы, торчавшего из нагрудного кармана, шуршащий клочок газеты:

— Почитай в свободное время, Гай. — А когда уже почти исчез в соседней комнате, прибавил: — Ты не против пообедать со мной сегодня, Гай? Подожди меня в «Плаза»[57].

Когда Китинг возвращался с обеда, его остановил молодой чертёжник, который высоким от возбуждения голосом спросил:

— Скажите, мистер Китинг, а кто же это стрелял в Эллсворта Тухи?

Китинг с трудом выдохнул:

— Кто — что сделал?

— Стрелял в мистера Тухи.

— Кто?

— Это я как раз и спрашивал. Кто?

— Стрелял… в Эллсворта Тухи?

— Да, я прочёл об этом в газете у одного парня в ресторане. Не было времени купить самому.

— Он… убит?

— Вот этого я и не знаю. Прочёл, что вроде только стреляли.

— Но если он убит, опубликуют ли завтра его колонку?

— Не знаю. А в чём дело, мистер Китинг?

— Отправляйтесь и живо принесите мне газету.

— Но мне надо…

— Принеси мне газету, ты, чёртов идиот!

Статья была опубликована в дневных выпусках газет.

«Сегодня утром, когда Эллсворт Тухи покинул свою машину напротив радиостанции, где он должен был выйти в эфир с беседой “Бессловесные и беззащитные”, в него стреляли. Выстрел не достиг цели. Эллсворт Тухи остался невозмутимым и полностью владел собой. Его поведение можно назвать театральным только в том смысле, что в нём полностью отсутствовало что-либо театральное. Он сказал: “Мы не можем заставлять радиослушателей ждать” — и поспешил наверх, к микрофону, где, не упомянув о случившемся, провёл получасовую беседу, полагаясь лишь на память, как всегда. При аресте стрелявший ничего не сказал».

Китинг с пересохшим горлом уставился на имя покушавшегося. Это был Стивен Мэллори. Китинг всегда боялся необъяснимого, особенно когда это необъяснимое заключалось не в осязаемых фактах, а таилось в беспричинном чувстве страха внутри его самого. Не случилось ничего, что касалось бы лично его, не считая разве того, что ему бы хотелось, чтобы стрелявший был кем угодно, но не Стивеном Мэллори; но он и сам не мог бы объяснить, почему ему хотелось этого.

Стивен Мэллори ничего не сказал. Он не дал никакого объяснения своего поступка. Вначале, узнав, что он жил в ужасной бедности, предположили, что его толкнуло на покушение отчаяние из-за неудачи с заказом на скульптуру для здания «Космо-Злотник». Но было неопровержимо доказано, что Эллсворт Тухи не имел никакого отношения к этой неудаче. Тухи никогда не говорил с мистером Злотником о Стивене Мэллори. Тухи даже не видел статую «Трудолюбие». В этой связи Мэллори нарушил молчание и допустил, что он никогда не встречался с Тухи и никогда ранее не видел его лично, а также не знал никого из друзей Тухи.

«Вы полагаете, что мистер Тухи каким-то образом ответственен за то, что вы потеряли заказ?» — спросили его. Мэллори ответил: «Нет». — «Тогда в чём же дело?» Мэллори в ответ промолчал.

Тухи не узнал стрелявшего, когда тот был схвачен полицейскими на тротуаре возле радиостанции. Его имя он узнал только после окончания своей радиопередачи. Выйдя из студии в вестибюль, полный ожидающих его репортёров, Тухи сказал: «Нет, конечно, я не буду возбуждать против него никакого иска. Я хочу, чтобы его отпустили. Кстати, а кто это такой?» Когда ему сказали, взгляд Тухи замер в точке где-то между плечом одного из окруживших его газетчиков и краем шляпы другого. Затем Тухи, который был спокоен даже в тот момент, когда пуля, пролетев всего в дюйме от его головы, пробила стекло во входной двери, обронил только одно слово; и это слово, тяжёлое от страха, казалось, скатилось к его ногам: «Почему?»

Никто не ответил. Тогда Тухи пожал плечами, улыбнулся и произнёс: «Это было покушение на свободу слова — что ж, у юноши отвратительный вкус!» Но никто не поверил этому объяснению, потому что все чувствовали: Тухи сам в него не верит. Во время последовавшего интервью Тухи с юмором отвечал на вопросы. Он сказал: «Я никогда не считал себя столь значительной личностью, чтобы заслуживать покушения. Оно могло бы стать величайшей наградой — если бы так не отдавало дешёвой опереттой». Ему удалось создать успокаивающее впечатление, что ничего значительного не произошло, потому что на этом свете никогда не происходит ничего значительного.

Мэллори отправили в тюрьму — ждать суда. Все попытки допросить его ничего не дали. В нескончаемые ночные часы Китинга лишала спокойствия ни на чём не основанная уверенность, что Тухи чувствует себя сейчас так же, как и он. «Он знает, — думал Китинг, — и я знаю, что в мотивах Стивена Мэллори кроется гораздо большая опасность, чем в его злодейском покушении. Но мы никогда не узнаем о его мотивах. Или узнаем?..» И затем он коснулся самой сути страха — это было внезапное желание защититься на все годы, вплоть до самой смерти, и никогда не узнать, что двигало в этом случае Мэллори.

Когда Китинг вошёл, секретарь неспешно поднялся и открыл перед ним дверь в кабинет Эллсворта Тухи. Китинг уже переборол страх перед перспективой встречи со знаменитым человеком, но страх вновь овладел им в тот момент, когда он увидел, как открывается под рукой секретаря дверь. Он попытался представить, как в действительности выглядит Тухи. Он вспомнил великолепный голос, который слышал в фойе во время собрания забастовщиков, и вообразил себе некоего гиганта с густой гривой волос, возможно уже начинающих седеть, со смелыми, резкими чертами лица, в которых разлита бесконечная благожелательность, короче, нечто слегка напоминающее лик Бога Отца.

— Мистер Питер Китинг — мистер Тухи, — произнёс секретарь и закрыл за собой дверь.

При первом взгляде на Эллсворта Монктона Тухи возникало желание предложить ему плотное, хорошо утеплённое пальто — таким хрупким и незащищённым выглядело тощее маленькое тело, как цыплёнок, только что вылупившийся из яйца, во всей своей внушающей жалость хрупкости ещё не затвердевших костей. При втором взгляде уже хотелось быть уверенным, что пальто будет отменного качества, — столь дорогой была надетая на Тухи одежда. Линии пиджака подчёркивали заключённое в нём тело, даже не пытаясь ни за что извиняться. Они ниспадали с выпуклости его тощей груди, они соскальзывали с его длинной тонкой шеи и скатывались к плечам. Большой лоб доминировал над всем его обликом. Клинообразное лицо сужалось от висков к маленькому острому подбородку. Волосы были тёмные, блестящие, разделённые пополам тонкой белой линией. Это создавало чёткий и аккуратный общий абрис головы, лишь уши не вписывались в эту картину, приковывая взгляд своей одинокой беззащитностью, — похожие на ручки бульонной чашки. Его нос, длинный и тонкий, находил продолжение в небольшом комочке тёмных усов. Его карие глаза были поразительны. В них чувствовалось такое богатство интеллекта и брызжущего веселья, что казалось, он носит очки не для защиты своих глаз, а для защиты других от их чрезвычайного блеска.

— Привет, Питер Китинг, — произнёс Эллсворт Монктон Тухи своим магически повелевающим голосом. — Что вы думаете о храме Нике Аптерос[58]?

— Добрый… добрый день, мистер Тухи, — проговорил в изумлении Китинг. — Что я думаю… о чём?

— Садитесь, друг мой. О храме Нике Аптерос.

— Что ж… что ж… я…

— Я вполне уверен, что вы не могли проглядеть это маленькое сокровище. Парфенон украл у него признание, — впрочем, такое случается сплошь и рядом. Самые большие и самые сильные произведения завоёвывают восхищение и поклонение, а красота менее притязательных созданий так и остаётся невоспетой. Это полностью относится к нашей маленькой жемчужине — творению свободного духа Греции. Вы наверняка заметили чудесное равновесие всего строения, высокое совершенство его скромных пропорций — да, высокое в малом — тонкое мастерство детали…

— Да, конечно, — пробормотал Китинг, — он всегда был в числе моих любимых… этот храм Нике Аптерос.

— Неужели? — спросил Эллсворт Тухи с улыбкой, которую Китинг не совсем понял. — Я был уверен в этом. Я был уверен, что вы это скажете. У вас очень приятное лицо, Питер Китинг, но напрасно вы так уставились на меня, это совершенно излишне.

И Тухи вдруг расхохотался, явно высмеивая его, явно издеваясь над ним и над самим собой; получилось так, будто он хотел подчеркнуть неестественность всей этой процедуры. Китинг застыл в ужасе и лишь затем понял, что смеётся в ответ, словно он был дома со своим старинным другом.

— Так-то лучше, — сказал Тухи. — Не кажется ли вам, что в ответственные моменты не стоит разговаривать чересчур серьёзно? А это может стать очень ответственным моментом — кто знает? — для нас обоих. И конечно, я знал, что вы будете слегка побаиваться меня, и — о, я допускаю это — я совсем немножко, но побаивался вас, а разве не лучше просто посмеяться над всем этим?

— О да, мистер Тухи, — довольно отозвался Китинг. Обычная уверенность, с которой он разговаривал с окружающими, покинула его, но он чувствовал себя свободно, как будто кто-то снял с него всю ответственность, и теперь ему не надо было задумываться, правильно ли он говорит. Его подвели к тому, чтобы он выразил всё, что надо, без всяких усилий со своей стороны. — Я всегда знал, мистер Тухи, что наша встреча явится очень важным моментом. Всегда. Вот уже сколько лет.

— Разве? — спросил Эллсворт Тухи, и его глаза за стёклами очков стали внимательны. — Почему?

— Потому что я постоянно надеялся, что сумею понравиться вам, что вы одобрите меня… мою работу… когда наступит время… Господи, я даже…

— И что же?

— …я даже задумывался частенько, пока чертил, — то ли это здание, которое мог бы назвать хорошим Эллсворт Тухи? Я пытался смотреть на него вашими глазами… я… — Тухи внимательно слушал. — Я всегда хотел этой встречи, потому что вы такой глубокий мыслитель и человек столь обширных культурных…

— Ну-ну, — сказал Тухи, тон его голоса был любезен, но слегка нетерпелив, его интерес к собеседнику несколько угас. — Никоим образом. Мне не хотелось бы быть неучтивым, но мы можем обойтись без этого, не правда ли? Пусть это не покажется неестественным, но мне действительно неприятно слышать похвалы в свой адрес.

Китинг подумал, что в глазах Тухи есть что-то успокаивающее. В них светилось такое глубокое понимание, такая нетребовательная — нет, это совсем не то слово, — такая безграничная доброта. Как будто от него ничего нельзя скрыть, да, впрочем, и не было надобности, потому что он в любом случае простил бы всё. Китингу никогда не доводилось видеть таких вот вопрошающих глаз.

— Но, мистер Тухи, — пробормотал он, — мне бы хотелось…

— Вам хотелось поблагодарить меня за статью, — помог ему Тухи, и лицо его исказилось шутливым отчаянием. — А я-то так старался удержать вас от этого. Может, всё-таки уважите меня, а? Вам решительно не за что меня благодарить. Если повезло заслужить то, о чём я говорил, — что ж, это ваша, а не моя заслуга. Не правда ли?

— Но я был так счастлив, что вы подумали, что я…

— …великий архитектор? Но ведь, сынок, вы об этом уже знали. Или вы не были уверены? Никогда не были полностью уверены?

— Ну, скажем, я…

Наступила короткая пауза. Китингу показалось, что эта пауза и была тем, что хотел от него Тухи; Тухи не стал ждать продолжения, а заговорил, как будто выслушал полный ответ и этот ответ ему понравился:

— Что же касается здания «Космо-Злотник», кто может отрицать, что это потрясающий успех? Знаете, я весьма заинтригован его планировкой в целом. Это весьма хитроумная планировка. Блестящая. Очень необычная. Совершенно не похоже на все ваши прежние работы. Не правда ли?

— Естественно, — подтвердил Китинг. Его голос впервые стал твёрдым и чётким. — Задача была совсем другой, непохожей на то, что мне приходилось делать раньше, и пришлось прибегнуть именно к такой планировке для достижения тех целей, которые были передо мной поставлены.

— Конечно, — мягко заметил Тухи. — Великолепно проделанная работа. Вы можете гордиться ею.

Китинг заметил, что глаза Тухи сконцентрировались в центре стёкол очков, а стёкла сфокусированы прямо на его зрачки, и внезапно понял — Тухи знает, что проект здания «Космо-Злотник» выполнен не им. Это его не испугало. Его скорее испугало то, что в глазах Тухи он ясно видел одобрение.

— Если вам необходимо выразить благодарность — нет, не благодарность, благодарность — не совсем подходящее слово, — ну, скажем, признательность, — продолжал Тухи, и голос его становился всё мягче, как будто он был заодно с Китингом в некоем заговоре и тот должен знать, какой пароль впредь употреблять, чтобы выразить своё личное мнение, — вы могли бы поблагодарить меня за понимание того символического значения вашего здания, которое я смог воплотить в слова, так же как вы воплотили его в мрамор. Ибо, разумеется, вы не просто каменщик, но мыслитель в камне.

— Да, — сказал Китинг, — это была моя общая тема, когда я задумывал строение. Народные массы и цветы культуры. Я всегда полагал, что корни подлинной культуры в простых людях. Но у меня не было никакой надежды, что кто-то когда-нибудь поймёт меня.

Тухи улыбнулся. Его тонкие губы полуоткрылись, и показались зубы. Он не смотрел на Китинга. Он разглядывал собственную руку, удлинённую, изящную руку пианиста, и шевелил лист бумаги перед собой. Затем он произнёс, глядя не на Китинга, а куда-то мимо него:

— Возможно, мы братья по духу. По духу человечества. Только это имеет значение в жизни, — и стёкла очков неожиданно зловеще устремились в пространство над лицом Китинга.

Но Китинг понял: Тухи знает, что он никогда и не задумывался об общей теме, пока не прочёл об этом в статье, и ещё — Тухи и сейчас одобряет его. Когда стёкла очков спустились к лицу Китинга, глаза Тухи были полны дружеской приязни, очень холодной и очень подлинной. Затем Китинг почувствовал, что стены комнаты как будто тихо сдвинулись и он остался один на один, но не с Тухи, а с какой-то неизвестной виной. Он хотел вскочить и бежать, но остался сидеть на месте с полуоткрытым ртом.

И, не осознав, что же подтолкнуло его, Китинг услышал в тишине собственный голос:

— Я хотел выразить свою радость, что вам удалось избегнуть вчера пули этого маньяка, мистер Тухи.

— О-о?.. О, благодарю. Какой пустяк! Было бы из-за чего переживать. Это весьма небольшая цена, которую мы платим за своё положение на общественном поприще.

— Мне никогда не нравился Мэллори. Какой-то странный человек. Слишком издёрганный. Мне не нравятся издёрганные люди. И его работы мне тоже не нравятся.

— Просто эксгибиционист. И ничего больше.

— Во всяком случае, не я придумал дать ему шанс. Так решил сам мистер Злотник. Связи, как вы понимаете. Но, в конце концов, мистер Злотник разобрался.

— Мэллори когда-нибудь упоминал при вас моё имя?

— Да нет, никогда.

— И я, как вы знаете, тоже не встречался с ним. Даже не видел его. Почему он так поступил?

И теперь наступила очередь Тухи, завидев выражение лица Китинга, замереть настороженно и беспокойно. «Так вот оно, — подумал Китинг, — то, что связывает нас, и это — страх». Было ещё что-то, и может быть, больше, чем страх, но назвать это можно было только словом «страх». И он понял, вне всякого сомнения, что любит Тухи больше, чем кого-либо, с кем прежде встречался.

— Что ж, вы знаете, как это бывает, — весело сказал Китинг, надеясь, что привычные сочетания слов, которые он был готов произнести, помогут ему покончить с этой темой. — Мэллори — человек не очень компетентный даже в своей области, и он это понимает, потому и решил устранить вас как символ всего высокого и талантливого.

Но вместо ожидаемой улыбки Китинг увидел, как Тухи внезапно пронзил его взглядом. Это был даже не взгляд, а настоящий рентгеновский луч. Китингу показалось, что он чувствует, как тот вползает в него, разглядывая его внутренности. Затем лицо Тухи окаменело, подобралось, и Китинг понял, что тот каким-то образом снял своё напряжение, и скорее всего потому, что обнаружил в его, Китинга, душе или в выражении его ошарашенного, с раскрытым ртом лица такую бездну невежества, которая успокоила Тухи. Потом Тухи медленно, со странной насмешливой интонацией произнёс:

— Мы станем прекрасными друзьями, Питер, — вы и я.

Китинг немного помолчал, прежде чем заставил себя торопливо ответить:

— О, я надеюсь на это, мистер Тухи!

— Ей-богу, Питер! Неужели я такой старик? Эллсворт — это память о своеобразном вкусе моих родителей по части имён.

— Да… Эллсворт.

— Так-то лучше… Вообще-то я ничего против своего имени не имею, особенно если сравнить его с тем, как меня называли в узком кругу, а то и прилюдно все эти годы. Ну да ладно. Мне это только льстит. Если ты наживаешь себе врагов, значит, ты опасен именно там, где и должен быть опасен. Всегда есть нечто подлежащее уничтожению — или оно уничтожит тебя. Мы будем часто видеться, Питер. — Его голос звучал теперь свободно и уверенно, с окончательностью решения, которое подверглось испытанию и выдержало его, с убеждённостью, что уже никогда ничто в Китинге не будет для него неясным. — Например, я уже некоторое время задумываюсь, а не собрать ли вместе несколько молодых архитекторов — я знаком со многими из них, — этакий неформальный круг людей для обмена мнениями, развития духа сотрудничества и при необходимости выработки общей линии действий ради блага архитектуры в целом. Ничего похожего на официальную организацию типа АГА. Просто группа молодых. Вам это интересно?

— Господи, конечно! А вы будете председателем?

— О нет. Я никогда нигде не председательствовал, Питер. Мне не нравятся звания. Нет, я подумал бы, вы будете председателем. Вряд ли нам удастся найти лучшую кандидатуру.

— Я?

— Вы, Питер. О, конечно же, это только проект — ничего определённого, просто идея, к которой я возвращаюсь время от времени. Мы с вами ещё поговорим об этом. Но мне хотелось бы, чтобы вы кое-что сделали, — и это одна из причин нашей встречи.

— О, конечно, мистер Ту… конечно, Эллсворт. Всё, что вы пожелаете…

— Но это не для меня. Вы знакомы с Лойс Кук?

— Лойс… кто?

— Кук. Я вижу, вы незнакомы. Но вы просто обязаны с ней познакомиться. Эта молодая женщина — величайший гений литературы после Гёте. Вы должны её почитать, Питер. Как правило, я это предлагаю только избранным. Её не понять буржуазии, любящей лишь очевидное. Она подумывает о собственном доме. Небольшой особнячок на Бауэри. Да, на Бауэри. Как это в духе Лойс! Она обратилась ко мне, чтобы я порекомендовал ей архитектора. Я уверен, что лишь такой человек, как вы, может понять такую личность, как Лойс. Я назову ей ваше имя… если вас это интересует, и вы построите ей небольшой, но весьма дорогой особнячок.

— Ну конечно же! Это… это очень мило с вашей стороны, Эллсворт! Знаете, я подумал, когда вы сказали… и когда я читал вашу записку, где вы писали, что хотите, чтобы я оказал любезность… ну, понимаете, услугу за услугу, а вы…

— Мой дорогой Питер, до чего же вы наивны!

— Ох, полагаю, мне не следовало говорить это! Извините. Я не хотел обидеть вас, я…

— Ничего, ничего. Вы должны научиться лучше понимать меня. Как ни странно это звучит, но совершенно бескорыстная заинтересованность в другом человеке всё ещё возможна в нашем мире, Питер.

Затем они заговорили о Лойс Кук и её трёх опубликованных произведениях («Романы?» — «Нет, Питер, не совсем романы… Нет, даже не собрание рассказов… это просто, просто Лойс Кук — совершенно новая литературная форма…»), и о том огромном наследстве, которое она получила от нескольких поколений преуспевших торговцев, и о доме, который она намерена построить.

И только когда Тухи поднялся, чтобы проводить Китинга до двери, и Китинг обратил внимание, как беззащитно прямо стоял он на своих маленьких ножках, — только тогда Тухи приостановился и внезапно произнёс:

— Да, кстати, мне кажется, следовало бы вспомнить о некоторых личных связях между нами, хотя всю свою жизнь я не мог их точно установить… Ах да, конечно. Моя племянница. Малышка Кэтрин.

Китинг почувствовал, как лицо его напряглось, и понял, что не должен позволить обсуждать это; но лишь неловко улыбнулся вместо того, чтобы запротестовать.

— Я так понял, вы с ней обручены?

— Да.

— Очаровательно, — сказал Тухи. — Просто очаровательно. Был бы рад стать вашим дядюшкой. Вы её любите?

— Да, — ответил Китинг. — И очень.

Его голос, лишённый всякого выражения, прозвучал очень серьёзно. Впервые за всё время разговора он обнажил перед Тухи нотку искренности и значительности в своём характере.

— Как мило, — продолжил Тухи. — Молодая любовь. Весна, рассвет, и райское блаженство, и шоколад из кондитерской за доллар с четвертью коробка. Привилегия богов и киногероев… О, я, конечно, одобряю, Питер. Думаю, что это чудесно. Вам трудно было бы сделать лучший выбор, чем Кэтрин. Она как раз тот человек, для которого мир не существует, мир со всеми своими проблемами и всеми своими возможностями, — о да, не существует, потому что она невинна, и мила, и красива, и малокровна.

— Если вы собираетесь… — начал Китинг, но Тухи улыбнулся лучезарно и приветливо:

— О, Питер, конечно, я понимаю. И одобряю. Но я реалист. Мужчина всегда стремится выставить себя ослом. О, не надо, нельзя терять чувство юмора. И всё же я всегда любил историю Тристана и Изольды. Это самая красивая из всех известных историй — после истории о Микки и Минни Маус.

IV

«…зубная щётка в челюсть пена хрена гобелена полена измена измена гобелена зуб хруп щётка трещотка скребница глазница власяница…»

Питер Китинг скосил глаза, взгляд его был сосредоточен, как будто он смотрел вдаль, но книгу он отложил. Обложка этой тощей книжонки была чёрная с ярко-алыми буквами, образовавшими слова «Лойс Кук. Саванны и саваны». Здесь же было указано, что это воспоминания о путешествиях мисс Кук по всему миру.

Китинг откинулся назад с ощущением теплоты и удовольствия. Ему нравилась эта книга. Она преобразила его рутинный воскресный завтрак в глубокое духовное переживание. Он был уверен, что оно глубокое, потому что он ничего не понимал.

Питер Китинг никогда не чувствовал необходимости формулировать вслух свои внутренние мотивы. Для этого у него была рабочая гипотеза: «Если чего-то можно достичь, значит, оно не высоко; если о чём-то можно рассуждать, оно не велико; если можно увидеть всё целиком, оно не глубоко»; это было его кредо — не сформулированное, но и не требовавшее доказательств. Оно избавляло его от необходимости пытаться чего-то достигнуть, о чём-то рассуждать, что-то видеть, более того, оно дало ему возможность презрительно отворачиваться от тех, кто предпринимал подобные попытки. Поэтому он оказался в состоянии наслаждаться произведением Лойс Кук. Он чувствовал, что поднимается в собственных глазах от сознания своей способности откликаться на отвлечённое, абстрактное, глубокое. Тухи говорил: «Тут всё просто, звучание как звучание, слова как слова, стиль — как мятеж против стиля. Но только наиболее тонкие умы могут это оценить, Питер». Питер подумал, что мог бы поговорить об этой книге со своими друзьями, а если они не поймут, он сможет убедиться в своём превосходстве над ними. Ему не надо доказывать своё превосходство — всё это именно так, превосходство как превосходство, его автоматически лишается тот, кто потребует объяснений. Ему чрезвычайно нравилась эта книга.

Он принялся за второй кусок тоста. Он видел, что мать оставила для него на краю стола большую пачку воскресных газет. Он придвинул её, чувствуя в себе в этот момент достаточно сил, чтобы во всеоружии своего тайного духовного величия бросить вызов всему миру, заключённому в стопку газет. Питер вытянул иллюстрированный выпуск и остановился. Он увидел репродукцию: дом Энрайта, проект Говарда Рорка.

Ему не надо было подписи под иллюстрацией или росписи в нижнем углу; он знал, что никто другой не мог бы задумать такой дом, он узнал его манеру чертить — одновременно и яростную, и спокойную; карандашные линии выделялись, словно линии высокого напряжения, такие изящные и невинные на вид, но не дай бог дотронуться. Над широким пространством Ист-Ривер возвышалась громада. На первый взгляд она совсем не напоминала здание, скорее вздымающуюся глыбу горного хрусталя. В ней чувствовался тот же строгий математический порядок, связующий воедино это фантастическое беспорядочное образование: прямые линии и чёткие углы, пространство, словно вырезанное резцом и гармоничное, как произведение ювелира; невероятное разнообразие форм, каждая из которых не повторялась, но вводила в следующую и во всё строение целиком таким образом, чтобы каждый будущий обитатель дома получил не квадратную клетку в нагромождении квадратных клеток, но единственный в своём роде дом, примыкающий к другим домам, как отдельный кристалл примыкает к своему каменному основанию.

Date: 2015-07-22; view: 320; Нарушение авторских прав